Шесть великих идей Адлер Мортимер

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лжец и скептик

Можно быть или лжецом, или скептиком, но нельзя быть одновременно и тем и другим. Безусловно, наиболее предпочтительный вариант — не быть ни лжецом и ни скептиком.

Человек, утверждающий, что ничего не знает, потому что ничто нельзя познать, или заявляющий, что ни одно утверждение не может быть истинным или ложным, изолирует себя от лжи. Крайний скептицизм[16] отгораживает такого человека от мира, в котором, по его мнению, подавляющее большинство обитателей пребывает в иллюзии, что в состоянии отличать истинные утверждения от ложных.

Иллюзия или нет, но лжец, когда сознательно обманывает кого-то, по крайней мере думает, будто знает разницу между враньем и правдой. Вряд ли у него получалось бы так лгать, находись он в полном неведении или имея серьезные сомнения.

Рассмотрим в качестве примера нечестного ювелира, убеждающего клиента купить кольцо с бриллиантом высокого качества, при этом продавцу, естественно, известно, что вместо подлинного камня он подсовывает грошовую подделку. Ювелир солгал преднамеренно — чего просто не смог бы сделать, если думал бы, подобно скептику, что его заявление: «Камень в этом кольце — чистый бриллиант» — не является ни правдой, ни враньем, поскольку нет ничего истинного или ложного.

Однако есть один момент, когда скептик способен соврать. Будучи убежденным приверженцем скептицизма, он может пойти на обман окружающих, делая вид, что не является скептиком. Вместо того чтобы честно признать свои взгляды, он во всеуслышание заявляет прямо противоположное: будто он считает некоторые утверждения правдивыми, а другие — ложными. Хотя на самом деле думает он совсем иначе.

Вероятность такого обмана полностью раскрывает его суть, заключающуюся в том, чтобы выражать словами нечто прямо противоположное или собственным принципам, или реальным фактам. Если хозяин съемной квартиры говорит, что повышает арендную плату, потому что она слишком низкая, то он откровенно врет. Разумеется, ложь должна быть осознанной и заранее продуманной, с четко поставленной целью: ради собственной выгоды ввести людей в заблуждение, не считаясь с ущербом, который понесет обманутый.

Осуждение лжи как морально неправильного или неправедного деяния предполагает, что обман наносит вред. Так называемая ложь во спасение, или святая ложь, обычно не осуждается, а оправдывается, поскольку она в этом случае не наносит никакого вреда обманутому человеку и даже в отдельных случаях будет для него полезна. Но независимо от того, приносит ли ложное утверждение вред или пользу, оно все равно остается неправдой, потому что произносимое не совпадает с тем, что думает говорящий.

Таким образом, правдивость высказанных утверждений зависит от того, насколько эти утверждения соответствуют тому, что говорит или думает говорящий. Высказанное утверждение будет ложным в том случае, если оно противоречит тому, что человек думает или говорит себе, как в том случае, например, когда я сообщаю вам, что у меня болит зуб, хотя на самом деле это не так.

Соответственно, ложь означает осознанную подмену говорящим онтологических утверждений. Говоря более простым языком, в ложном утверждении будет частица «не» там, где ее быть не должно, и наоборот. Нечестный ювелир утверждает: «Это настоящий бриллиант», в то время как должен был бы сказать: «Это не бриллиант», поскольку он знает, что этот камень никак не может быть бриллиантом.

Называя кого-то лжецом, мы тем самым осуждаем его моральный облик и обычно подразумеваем, что данный человек привык обманывать при каждом удобном случае, если это для него выгодно. Мы с настороженностью относимся к его словам, так как они, скорее всего, являются ложью и могут нанести вред другим людям.

Мы не считаем себя хроническими лжецами, но кто из нас, если быть до конца честным, будет утверждать, что никогда не врал — во спасение или просто так? Делая признание насчет собственной лжи, мы дистанцируемся от крайнего скептика, настаивающего на недопустимости лгать в принципе, за исключением, правда, той лжи, к которой он прибегает как к маскировке. В отличие от крайнего скептика мы не сомневаемся в очевидных вещах и не собираемся отрицать — с большей или меньшей уверенностью, — что одни утверждения бывают истинными, а другие ложными. Высказывания, которые мы расцениваем как истинные, не просто выражают то, что мы честно думаем о чем-либо, но и верно описывают фактическое положение вещей.

Отметим, что эти два положения тесно связаны друг с другом, но сейчас речь идет не о том, что человек думает о положении вещей, а о том, как все обстоит фактически. Когда я говорю: сущностно то, что существует, и не сущностно то, чего не существует, — мое утверждение истинно. Когда я говорю: сущностно то, чего не существует, и не сущностно то, что существует, — мое утверждение ложно.

Точно так же как правдивость устного сообщения состоит в согласованности или соответствии между тем, что человек говорит и что думает, так и истинность мысли зависит от того, что на самом деле бытует или не бытует в действительности, независимой от нашего сознания, и как человек ее воспринимает.

Такое определение истинности отвечает на вопрос: «Что есть истина?» — но в том, что касается мнений и верований, существующих в нашем сознании, оно не отвечает на вопрос: «Является ли это истиной?» На него ответить гораздо труднее даже для человека, согласного с определением истины как соответствия между разумом и реальностью. Для крайних скептиков, отвергающих это определение на основе того, что оно ошибочно предполагает существование такого состояния реальности, с которым разум может быть согласен или не согласен; второй вопрос не сложнее первого, но ответить на него невозможно.

Скептик обязательно скажет, что подобное определение истины оперирует ошибочным предположением. Но не подводит ли его здесь использование слова ошибочное? Не противоречит ли он сам себе, с одной стороны, декларируя, что ничто не может быть названо истинным или ложным, и, с другой стороны, утверждая, что это предположение ошибочно, то есть ложно?

Здесь мы используем вековое возражение, уличающее скептиков в том, что они отвергают собственные доводы. Нельзя говорить, будто не существует истинных и ложных утверждений, не впадая во внутреннее противоречие. Если утверждение, выражающее точку зрения скептика на истину, само является правдивым, то существует по меньшей мере одно истинное высказывание. Если оно ложно, то возможно существование множества других истинных или ложных высказываний. Если это утверждение не является ни истинным, ни ложным, то зачем вообще обращать на него внимание?

Таким образом, скептик либо противоречит сам себе, либо склоняет нас прекратить дальнейший разговор, так как он ни к чему не приведет. Нет смысла говорить с тем, кто на любой вопрос отвечает одновременно и да и нет.

Но поскольку крайний скептик не признает ограничений, связанных с элементарным правилом здравого смысла, что мы не должны противоречить самим себе в тех случаях, когда этого можно избежать, наше опровержение, как раз основанное на здравом смысле, не заставит его замолчать. Он не против того, чтобы быть непоследовательным. Мы можем опровергать его, к нашему собственному удовлетворению, но вряд ли добьемся, чтобы скептик согласился с чужим доводом и отказался от своего мировоззрения. Единственным следствием того, что мы осознали внутреннюю противоречивость его позиции, станет понимание бесполезности дальнейшего разговора с ним.

Наш здравый смысл подсказывает нам отвергнуть противоречивую позицию крайнего скептика не только как неразумную, но и как непрактичную. Вряд ли хотя бы один аспект нашей повседневной жизни остался бы без изменений, если мы разделили бы его точку зрения. Мы уверены: истина и ложь могут быть нами распознаны, и мы в состоянии с большей или меньшей степенью вероятности отличать, что истинно и что ложно. Почти все, что мы делаем, основывается на нашей уверенности.

Приведу лишь один пример. Мы согласны с тем, чтобы суд присяжных решал спорные вопросы, основываясь только на фактах. Видел ли кто-нибудь, как подсудимый убегал с места преступления? Был ли больной человек в здравом уме и твердой памяти, когда подписывал завещание? Вызываются свидетели, которые дают показания во время прямого или перекрестного допроса, защита и обвинение пытаются повысить или понизить степень доверия к свидетелям в глазах присяжных.

После тщательного рассмотрения всех доказательств и обсуждения присяжные выносят вердикт, утверждающий истинность факта при отсутствии обоснованного сомнения в уголовном деле либо при перевесе доказательств в делах гражданских.

Именно это и означает слово вердикт — утверждение истины. Вердикт о том, что подсудимый невиновен в инкриминируемом ему преступлении, может основываться на низком доверии присяжных к свидетелю, который якобы видел, как подсудимый убегал с места убийства. Также вердикт может быть основан на более надежном свидетельстве, согласно которому подсудимый был в момент преступления в другом месте. Присяжные никогда не сомневаются, что верно одно из двух предположений: обвиняемый мог совершить это преступление, или у него не было такой возможности.

Предположение, которое скептик назвал бы ошибочным, не будет считаться таковым людьми, рассматривающими мир с точки зрения здравого смысла. Он подсказывает нам, что в определенный момент времени какая-либо вещь либо существует, либо не существует, событие либо происходит, либо не происходит, явление либо обладает особыми характеристиками, либо не обладает ими. Как подсказывает здравый смысл, предположение о существовании реальности, которой могут соответствовать или не соответствовать наши мысли и верования, кажется не только не ошибочным, но даже несомненным.

Говоря о точке зрения с позиции здравого смысла, я имею в виду просто нескептический взгляд на вещи, который подразумевает существование истинных и ложных высказываний. Кроме того, согласно здравому смыслу, я не сомневаюсь, что можно отличить истинные утверждения от ложных.

Присяжные, даже не задумываясь над всеми сложностями подобных умозаключений, а просто руководствуясь здравым смыслом, в нужный момент решают, имел ли подсудимый возможность совершить преступление или нет. Одно из этих утверждений является истинным, другое — ложным. Таким образом, вердикт присяжных базируется, во-первых, на согласии с тем предположением в определении истины, которое скептик считает ошибочным, и, во-вторых, на уверенности, что, взвесив все доказательства, они могут решить, какое из двух противоположных утверждений истинное, а какое ложное.

Во-первых, они неявно соглашаются с правильностью определения истины как совпадения между состоянием разума и реальностью, а это, в свою очередь, означает существование действительности, не зависящей от того, что мы о ней думаем.

Во-вторых, они согласны с тем, что кроме знания того, в чем заключается истина, они могут с помощью разума определить, является ли какое-либо высказывание истинным или ложным.

Людей всегда наказывали за лжесвидетельство. Приговор выносился за ложь под присягой, после того как человек клялся говорить правду, одну только правду и ничего кроме правды. Если мы приняли бы точку зрения скептиков, присяга, которую приносит каждый свидетель, и обвинение в лжесвидетельстве за ее нарушение превратились бы просто в жалкий фарс.

Суд присяжных — один из многих примеров, показывающих преимущество здравого смысла в повседневных делах, связанных с бизнесом, профессиональной деятельностью, воспитанием детей, обещаниями, которые дают кандидаты на выборах, рекламными объявлениями, экономическими транзакциями и многими другими случаями взаимодействия людей.

Теперь рассмотрим невозможность говорить истину, которая является последствием ошибки или заблуждения, а не преднамеренного обмана. Если кто-то не обладает знанием истины, то он не может облечь ее в слова.

Есть очевидная разница между случаем, когда кто-то говорит неправду, и случаем, когда кто-то лжет. Высказывание человека может быть неистинным, но совсем не обязательно считать его лжецом. Он говорит то, что действительно думает, но может ошибаться в силу своего невежества или искреннего заблуждения.

Человек, которого мы попросили показать нужную дорогу к месту нашего назначения, может честно, но ошибочно думать, что указал нам кратчайший путь. Когда он рассказывает, какой дорогой нужно пойти, то его слова окажутся неправдой, но не ложью. Однако если он знает про другой, более удобный путь, но сознательно посылает нас другой дорогой, тогда его высказывание будет не только неправдивым, но и ложным.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Умеренный скептицизм и его три формы

В предыдущей главе было упомянуто понятие скептицизма, и речь шла, как вы могли заметить, о крайней форме его проявления. Но скептицизм может принимать более смягченные, или умеренные, формы.

Внимания заслуживают три наиболее распространенные формы умеренного скептицизма, поскольку именно они могут влиять на наше понимание истины. Вряд ли следует применять в своей жизни те две формы, которые построены на ошибочных суждениях, а вот третья форма, представляющая собой вполне разумную разновидность скептицизма, я думаю, принесет вам пользу.

Родоначальником крайнего скептицизма считается философ Античности Пиррон, поэтому в западной философской традиции эту форму скептицизма называют пирронизмом[17]. В Новое время философ Дэвид Юм попытался проследить связь между пирронизмом — крайним скептицизмом[18], вызывающим обычно отторжение у разумного человека, — и смягченной формой, более отвечающей нашему благоразумию:

Великие разрушители пирронизма, или чрезмерного скептицизма, — деятельность, занятия и дела обыденной жизни. Принципы эти могут процветать и господствовать в [философских] школах, где их действительно трудно или даже невозможно опровергнуть. Но едва лишь они выйдут из тени и благодаря присутствию реальных объектов, возбуждающих наши аффекты и чувства, окажутся лицом к лицу с могучими началами нашей природы, они исчезнут как дым, оставив самого убежденного скептика в том же положении, в каком находятся другие смертные.

Приверженец же пирронизма не может надеяться на то, что его философия возымеет постоянное влияние на ум или же что это влияние, если оно будет наблюдаться, станет благодетельным для общества. Напротив, он должен признать, если он вообще согласен признавать что-либо, что весь строй человеческой жизни был бы разрушен, если бы повсюду надолго возобладали его принципы. Всякие разговоры, всякая деятельность немедленно прекратились бы, и люди пребывали бы в полной летаргии, пока не настал бы конец их жалкому существованию вследствие неудовлетворения естественных потребностей[19].

Рекомендованный Юмом смягченный, или умеренный, скептицизм, «который может быть и прочным, и полезным», является, по его мнению, результатом пирронизма, «когда неограниченные сомнения последнего окажутся введенными в определенные рамки благодаря здравому смыслу и размышлению»[20]. Умеренный скептицизм складывается из постоянно ощущаемого легкого привкуса или оттенка сомнения, должного сопутствовать каждому нашему суждению об истине и лжи — или даже большинству наших суждений. Некоторой доле сомнения следовало бы возникать из-за принятия самого факта, что человеческий разум несовершенен и склонен к ошибкам. Подобное решение явно выглядит полезным компромиссом между, с одной стороны, чрезмерным скептицизмом в интерпретации Юма, а с другой — чрезмерным догматизмом, провозглашающим такую степень уверенности и непогрешимости, которая в принципе недостижима.

Прежде чем перейти к обсуждению вопроса, как умеренный скептицизм влияет на наше понимание истины, мне хотелось бы кратко коснуться темы других смягченных форм скептицизма, построенных на ошибочных выводах, которых стоило бы избегать. Как первое, так и второе заблуждение вытекают из неправильного толкования двух довольно расхожих изречений: «Может быть, это верно для вас, но не для меня» и «Возможно, в прошлом это и соответствовало действительности, но точно не сейчас».

Рассмотрим первую форму умеренного скептицизма, основанную на утверждении: «Это верно для вас, но не для меня». Ошибка возникает из-за непонимания разницы между истинностью самого высказывания и мнением человека, который решает вопрос о правдивости высказывания. Мы можем иметь различные взгляды на истину, но они не влияют на истинность суждения как такового.

Возьмем, например, расхождения во мнениях о количестве хребтов Скалистых гор в Колорадо, имеющих высоту более четырех километров. Один человек утверждает, что их пятьдесят, другой это отрицает. Количество хребтов, чья высота превышает четыре километра, без сомнения, величина постоянная, поэтому высказывание, что их или пятьдесят, или больше, или меньше, является истинным или ложным, вне зависимости от того, что думают об этом собеседники.

Истинность или ложность высказывания зависит от наличия установленного факта, а не нашего суждения о нем. Я могу считать правдивым ложное утверждение. Вы можете отрицать истинность суждения, которое окажется правдивым. Мое согласие и ваше отрицание никаким образом не влияют на правдивость самого высказывания. Истинность или ложность присуща высказыванию независимо от того, что мы о нем думаем, какая у нас точка зрения на него и какой вывод мы делаем на его счет.

Разные составы присяжных, заслушав свидетельские показания по одному и тому же делу, могут вынести несходные вердикты. Хотя, по мнению одного жюри, подсудимый виновен, а по мнению другого — невиновен, один из этих вердиктов будет правильным, а другой — нет, потому что подсудимый либо виноват, либо нет. Если он виновен, то вердикт, признающий его вину, правилен, а противоположный вердикт ошибочен.

Превратная идентификация истинности или ложности высказывания, а заодно и наше мнение о его правдивости или ошибочности могут быть с легкостью поправлены. Те, кто совершают такую ошибку, превращают истину и ложь в полностью субъективные понятия. В сущности, они придерживаются мнения: истинно лишь то, что лично я считаю правдой, — и не о чем больше говорить.

Другими словами, они отстаивают лишь одно: нет истины кроме той, которая существует для них, для меня и для вас. В том случае, когда для вас моя правда таковой не является, я могу постараться изменить ваше мнение и склонить на свою сторону. Предположим, попытка удалась, но объективно это ни на шаг не приблизит нас к истине — мы оба останемся так же далеки от правды, как и раньше, когда наши взгляды не совпадали.

Субъективный аспект истины заключается в суждении индивидуума об истинности высказывания. Объективный аспект состоит в соответствии между суждением индивидуума и реальностью, о которой он судит. Объективный аспект — первостепенный.

Если игнорировать это положение сознательно и даже просто не уметь отличать субъективное от объективного, то само слово истина теряет всякий смысл. Именно так и происходит, когда некто говорит о том или ином суждении, что считает его правдивым, после чего заявляет: «И не о чем больше говорить». С таким же успехом он может назвать высказывание истинным на основании того, что оно ему нравится — собственно, вот и все.

Форма скептицизма, которую мы сейчас рассматривали, называется субъективизмом, а иногда — релятивизмом[21]. Она широко распространена даже среди тех, кто, не считая себя скептиком, не разделяют основного положения радикального скептицизма: нет ни истины, ни лжи. Но эти же люди впадают в крайний скептицизм, когда начинают отрицать разницу между субъективным представлением о правде и неправде и объективной действительностью. Никому не следует забывать, что истина суждения заключается в его совпадении с реальностью, а не в нашем мнении о его истинности.

Теперь перейдем ко второй форме умеренного скептицизма, основанной на утверждении: «В прошлом это и соответствовало действительности, но точно не сейчас». Кто из нас не слышал хотя бы такое: «Это могло быть верным в Средневековье, но не сейчас» или «Это верно для первобытных народов, но не для нас». Установка на то, что истина зависит от места или времени, тоже находится в тесной связи с релятивизмом, и здесь мы имеем дело точно с таким же заблуждением, что и в предыдущем случае.

Когда-то люди, населявшие Землю, считали ее плоской. На сегодняшний день многовековое заблуждение человечества окончательно опровергнуто, но это не означает, будто изменилась объективная истина, а правда не была таковой и раньше только потому, что прежние человеческие знания ее отрицали. Если шарообразная форма Земли является объективной истиной, то прежнее утверждение, что она плоская, трудно считать правдивым. Изменилась не сама суть вопроса, а точка зрения, со временем утратившая свое признание.

Обратимся к другому примеру. Население страны периодически меняется, но информация о численности населения на определенную дату останется правдивой даже позднее, когда население увеличится. Наличие даты, если она была точной на момент подсчета, позволяет сообщению о численности населения оставаться навеки неизменной истиной.

Слово навеки указывает на длительный, практически бесконечный срок, слово неизменно означает весомое обещание, а вместе они складываются в весьма сильную формулу, но мы действительно имеем право сказать, что если некое утверждение было когда-либо объективно истинным, то оно останется таковым навеки и неизменно. Многие сочтут мое заявление слишком патетичным и вызывающим, но я постараюсь умерить ваше негодование, напомнив еще раз, что в зависимости от времени и пространства может меняться лишь наше суждение, но не истинный характер самого высказывания. Обстоятельствам под силу лишь поменять наше мнение о том, что истинно, а что нет, но сама истина при этом остается неизменной.

Иногда изменения происходят только в нашем сознании, но не в окружающей жизни, и трансформируются лишь отношения между самой реальностью, которая постоянна, и нашими суждениями о ней. Порой меняется сама действительность, например, когда появляются новые формы жизни или исчезают прежние. Но информация, что вымершие виды существовали в предыдущую геологическую эру, как свидетельствуют их окаменевшие останки в определенном слое земной коры, остается неизменно истинной. Тот факт, что этих видов больше нет, никак не влияет на точность высказываний о них, сделанных в более ранние времена.

Субъективистские и релятивистские взгляды чаще высказываются по поводу идей блага и красоты, чем понятия истины. Одна из причин, скорее всего, в том, что ошибки, совершенные по отношению к правде, легче исправить. Нетрудно осознать, какая разница лежит между субъективными и объективными аспектами истины. Мы увидим, насколько это сложнее сделать, когда речь идет о благе и красоте.

Практически каждому человеку хорошо знакомы высказывания, ставшие давно субъективистскими и релятивистскими постулатами блага и красоты: «Нет ни хорошего, ни плохого — все зависит от точки зрения» и «Красота в глазах смотрящего»[22]. Но в вопросах блага и красоты, так же как и в случае с истиной, — чтобы не впасть в радикальный скептицизм, который естественным образом вытекает из неограниченного релятивизма, — необходимо различать два аспекта — субъективный и объективный.

Перед тем как продолжить, позвольте мне обобщить сказанное. Люди отличаются друг от друга по своим представлениям о правде. И время от времени люди обычно меняют свою точку зрения на вопрос, что есть истина. Каждый из нас когда-нибудь произносил что-то вроде: «Я считаю это правдой, даже если вы в мою правду не верите» и «Когда-то я считал, что это верно, но сейчас так не думаю». Подобные замечания, интерпретированные должным образом, не отменяют объективность истины. Напротив, именно ее объективность служит нам опорой, чтобы верить в то или иное, — ведь если истина была бы полностью субъективной, то не стало бы никакой целесообразности в расхождении наших мнений по одному и тому же вопросу и не было бы оснований для перемены собственных взглядов с ложных на истинные.

Нужно отметить, что третья из умеренных форм скептицизма — единственная, являющаяся вполне разумной, — не подвергает сомнению объективный характер истины. Рассматривая правду с субъективной точки зрения, она предлагает верную интерпретацию наших противоречивых и изменчивых суждений на тему, что есть истина.

То обстоятельство, что мнения людей по этому вопросу отличаются друг от друга, а наши собственные воззрения могут порой меняться, должно в итоге привести нас к мудрости взвешенного сомнения: мы не должны думать, что наши суждения несомненны, неизменны и непогрешимы или, напротив, безнадежны. То обстоятельство, что мы часто не согласны с чужими взглядами на правду и ложь, и тот факт, что мы со временем можем менять свои представления на совершенно противоположные, должно привести нас к пониманию, что человеческий разум слаб, ненадежен и подвержен ошибкам — особенно когда пытается постичь, что такое истина. Не хотелось бы, чтобы этот вывод привел к тому, что мы оставим такие попытки как бесполезные и бесплодные, но он должен удержать нас от того, чтобы считать все свои взгляды бесспорными и несомненными.

Объективная истинность суждения неизменна, чего нельзя сказать о нашем субъективном представлении о его правдивости. У объективной истины нет ни степеней, ни уровней. Утверждение либо объективно верно, либо нет. Но когда мы высказываем субъективное мнение об истинности суждения, мы можем делать это с большей или меньшей степенью уверенности и поэтому возможно говорить о большей или меньшей степени его правдивости или о большей или меньшей вероятности того, что оно истинно.

Если мы руководствуемся здравым смыслом, то нам следует принять третью форму умеренного скептицизма. Она не ставит под сомнение существование объективной истины, но заставляет нас признать важные вещи: насколько мало бесспорных и окончательных суждений о том, что есть истина, и насколько много суждений, которые следует подвергать сомнению. Чтобы стать ближе к истине, мы в состоянии менять и исправлять их, пользуясь всеми доступными человеку средствами. В сущности, наш единственный багаж на пути к истине — это область сомнений.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Область сомнений

«Я знаю…» — мы довольно часто берем на себя смелость с уверенностью произносить эти слова. «У меня нет ни тени сомнения — я совершенно точно знаю…» — и обычно подкрепляем свое мнение таким весомым доводом.

Вместе с тем, если у нас нет больших оснований для уверенности, мы вынуждены подбирать менее категоричные формулировки вроде: «я думаю», «я верю», «я считаю», «по моему мнению». И в таких случаях, высказавшись по какому-то вопросу, мы предпочитаем добавить: «У меня есть причины предполагать, что это верно».

Грань, разделяющая зону уверенности и область сомнений, очень тонкая, если не сказать умозрительная. Но критерии, по которым она проводится, вполне доступны нашему пониманию. Трудность возникает, когда мы пытаемся применять их в конкретном случае, чтобы определить, относится ли наше представление о нем к области сомнений или зоне уверенности. Рассмотрим эти критерии.

К области уверенности относится суждение, если: 1) его истинность нельзя поставить под сомнение даже после обнаружения новых фактов в результате дополнительных или улучшенных наблюдений; 2) в нем невозможно обнаружить ошибок и несоответствий в ходе логических рассуждений. Такие суждения не подлежат критике и сомнениям и являются бесспорными.

К области сомнений относится суждение, если: 1) его истинность можно оспорить при помощи новых фактов или более точных наблюдений; 2) его можно опровергнуть, используя более логичные и последовательные рассуждения.

В качестве примера я опять обращусь к суду присяжных, которому на основании представленных доказательств надлежит принять конечное решение о вине подсудимого. При рассмотрении уголовных дел суд руководствуется критерием доказанности «при отсутствии обоснованного сомнения». Но это не гарантирует, что вердикт присяжных обязательно будет лежать в области уверенности.

Тем не менее присяжные должны вынести решение, в котором у них нет причин сомневаться, то есть нет для этого рационального основания. При принятии вердикта присяжные учитывают все показания свидетелей и аргументы, представленные с обеих сторон — защиты и обвинения.

На момент вынесения первого вердикта критерий доказанности, возможно, и был «вне пределов обоснованного сомнения», однако решение присяжных нельзя назвать неоспоримым, то есть вне всяких сомнений, поскольку приговор может быть опровергнут в свете новых фактов, а его выполнение может быть приостановлено в связи с подачей апелляции и выявлением судебных нарушений, повлиявших на ход обсуждения дела и на интерпретацию присяжными представленных доказательств.

В судебном процессе по гражданскому делу решения принимаются «при наличии более веских доказательств», то есть вердикт присяжных означает только то, что одна из сторон располагает фактами, у которых более высокая вероятность правоты. После анализа и обсуждения всех предоставленных доказательств присяжные понимают, что свидетельства в пользу одной из сторон перевешивают. В этом случае, как и в ходе уголовного слушания, иногда дополнительные обстоятельства приводят к изменению приговора — это и вновь открывшиеся улики, и подача апелляции в связи с воздействием на суд присяжных. Баланс сил может смещаться в любую сторону.

Многие принимаемые нами решения похожи на вердикты присяжных тем, что находятся вне пределов обоснованного сомнения или базируются на более веских доказательствах. При этом в практических целях мы считаем собственные соображения, выработанные «при отсутствии обоснованного сомнения», настолько вероятными, что приписываем их зоне уверенности. Мы начинаем действовать на основании своих мнений без тени сомнений, хотя в будущем нам могут открыться новые обстоятельства или ошибки в наших рассуждениях. В свете всех представленных нам доказательств и проведенной нами мыслительной деятельности у нас нет оснований полагать, что такие суждения могут не быть истинными. Тем не менее необходимо помнить, что наша уверенность не делает их неоспоримыми и не выводит их из области сомнений.

Существенная разница между подлинной уверенностью и практической достоверностью — так называемым внутренним убеждением — заключается в окончательном и неоспоримом характере истинных представлений. Действуя в практических целях, мы полагаемся на суждения, имеющие высокую степень вероятности, как если бы они были истинными. Тем не менее наши суждения остаются всего лишь мнениями, которые можно корректировать, оспаривать и критиковать. Возможно, в будущем мы поменяем свою точку зрения относительно истинности таких суждений.

В повседневной деятельности: в семейной жизни; в уходе за собой и своим здоровьем, в профессиональных занятиях и карьерном продвижении; во всех финансовых операциях, особенно при капиталовложениях; в принятии политических решений, в частности касающихся внешней политики и международных отношений, — во всех своих делах мы руководствуемся не теми соображениями, которые находятся вне пределов обоснованного сомнения, но кажущимися наиболее вероятными. На основании свидетельств, доступных нам на данный момент, и исходя из твердых убеждений, сформировавшихся на данное время, мы считаем, что наши мнения имеют большой шанс оказаться истинными.

Обратите внимание на такие уточнения, как «на данный момент» и «на данное время». Они напоминают, что в будущем у нас могут появиться более веские доказательства или более логичные рассуждения, которые сделают противоположный вариант более вероятным.

Область сомнений — это сфера таких суждений, у которых, чтобы ни случилось, есть будущее. При принятии окончательных и бесспорных решений все происходит ровно наоборот.

Перейдем от суждений, которыми мы руководствуемся для принятия практических жизненных решений, к результатам исторических исследований, открытиям, гипотезам и теориям эмпирических наук и отдельных направлений математики. Многие научные факты преподносятся нам как бесспорные, но к ним тоже следует применять критерии, относящиеся к области сомнений. Понимаю, что это предложение может возмутить тех, кто привык проводить жесткую грань между научными знаниями и досужими суждениями, кто всю жизнь воспринимает историю, математику и естественные науки не как набор частных мнений, а как сферу организованных знаний.

Для таких людей слова знание и правда неотделимы друг от друга, фактически они считаются синонимами. Неверных знаний — в отличие от неправильного мнения — быть не может. Выражение «истинное знание» избыточно, а выражение «ложное знание» — оксюморон.

Однако даже люди, придерживающиеся подобных взглядов, не отрицают научный прогресс. Более того, они с радостью рассказывают, как та или иная дисциплина продвинулась вперед благодаря новым открытиям, эффективным исследованиям, осуществлению смелых гипотез и универсальных методик, тщательным разработкам и точным расчетам, новейшему анализу имеющихся данных и более строгой аргументации. Ученые постоянно меняют устаревшие формулировки на те, которые лучше отвечают требованиям современной науки. Каждая новая теория, разработка или формула считаются более совершенными, потому что они имеют больше шансов оказаться правильными и еще на один шаг приближают человека к искомой истине.

Иными словами, у сферы организованных знаний всегда есть будущее. Если все существующие на данный момент научные гипотезы и решения были бы окончательными и неоспоримыми, то вряд ли мы могли бы говорить о какой-либо перспективе. А раз история, естественные науки и математика имеют будущее — это означает одно: каждый отдельно взятый «корпус знаний» относится к области сомнений, а не уверенности.

Я сознательно заключил в кавычки словосочетание «корпус знаний», поскольку слово знание обладает двумя значениями. То же самое справедливо для слова мнение. Многим читателям — тем, кто приучен к мысли, будто научные знания не представляют собой ни набора случайных мнений, ни предмета веры, а являются последней истиной, — признание неоднозначности этих двух терминов поможет преодолеть шоковое состояние, когда они, к своему ужасу, обнаружат, что и история, и естественные науки, и математика все-таки лежат в области сомнений.

Для начала рассмотрим значение слова знание, которое приводилось чуть выше. В этом значении знание не может быть ложным. Оно бесспорно, окончательно и истинно, а значит, его можно с полным правом отнести к зоне уверенности. Назовем это строгим значением термина знание.

Слову знание в его строгом значении противоположно слово мнение в слабом значении. Когда мы используем термин мнение в таком значении, мы имеем в виду суждения, строящиеся на личных предпочтениях или предрассудках человека. У такого мнения не существует эмпирического или рационального обоснования, и мы не можем поддержать его при помощи тщательно подобранных доказательств или логических рассуждений. У нас нет никаких оснований полагать, что такое мнение имеет бульшую вероятность оказаться верным, чем любое другое.

Мы предпочитаем мнения, привлекающие нас не на рациональном, а на эмоциональном уровне. Наши предпочтения произвольны. Это эмоциональные порывы, не зависящие от внешних обстоятельств. Учитывая, что мы можем в любой момент по собственной прихоти изменить свою точку зрения на противоположную, подобные мнения занимают самую нижнюю ступень в области сомнений.

Между этими двумя крайностями располагаются слово знание в его слабом значении и слово мнение в его строгом значении. Суждения, связанные с такими случаями, нельзя назвать произвольными. Чтобы их придерживаться, мы располагаем всеми разумными основаниями, мы в состоянии оценить их вероятность, учитывая доступные нам на данный момент свидетельства и собственные рассуждения — то есть проведя наиболее соответствующие данному времени анализ и интерпретацию доказательств.

«На данный момент», «соответствующие данному времени» — это означает, что в будущем мы можем получить дополнительные или уточняющие доказательства, а также усилить и расширить собственную аргументацию. В таких случаях, как мы уже видели, суждения относятся к области сомнения. С одной стороны, у них есть оттенок мнения, потому что в будущем они могут оказаться ложными, с другой стороны — признак знаний, потому что на данный момент мы полагаем их истинными. Эти суждения находятся вне пределов обоснованного сомнения, но все-таки над ними витает некая тень неуверенности, поскольку у них есть будущее.

Читателю, внимательно следившему за ходом моих рассуждений, может показаться, что область уверенности представляет собой пустую территорию. Если это не верно, то что мы можем в ней обнаружить — какого рода суждения?

Ответ на этот вопрос имеет отношение не только к нашим здравым представлениям о повседневной жизни, но и к нашим философским умозаключениям, и нашим размышлениям об исследованиях в области математики и некоторых естественных наук.

Самый яркий пример познания — в том значении слова знание, которое мы определили как строгое, — дают нам именно самоочевидные истины. Мы называем их самоочевидными, поскольку для их подтверждения ничего не требуется: ни собирать доказательства в их пользу, ни выстраивать логические рассуждения. Мы сразу признаём истину самоочевидной, так как понимаем и принимаем то, что она утверждает. Мы уверены в ее правдивости и не нуждаемся, чтобы нас убеждали в ее справедливости, потому что даже не представляем, что противоположное утверждение может быть истинным, более того — мы даже не в состоянии помыслить о чем-то, что противоположно этой истине.

Самоочевидная истина — не тавтология и не бессмысленная банальность вроде: «Треугольник имеет три стороны». Поскольку у треугольника не может быть больше трех сторон, что вытекает из самого термина, то выражение теряет всякий смысл. Чего не скажешь о другом выражении: «Треугольник не имеет диагоналей» — это уже не тавтология, но самоочевидная истина, несущая важную информацию.

Самоочевидность второго утверждения проистекает из нашего понимания, что треугольник имеет три стороны, а диагональ — это отрезок, соединяющий две несмежные вершины. Мы знаем, что все углы треугольника смежные, а значит, диагональ в нем провести нельзя.

Понимание термина диагональ позволяет нам сразу увидеть, сколько диагоналей можно провести в правильном многоугольнике. Количество диагоналей N можно вычислить по формуле: N = n Ч (n — 3) / 2, где n — число вершин многоугольника.

В каких-то ситуациях, как в случае с утверждением, что у треугольника нет диагоналей, самоочевидность истины проистекает из нашего понимания терминов. Но иногда самоочевидные истины основаны на понятиях, которым невозможно дать сколько-нибудь осмысленное определение, например «часть» и «целое».

Мы не можем истолковать, что такое часть, не ссылаясь при этом на термин целое, и не можем дать определения целому, не используя термин часть. Тем не менее мы осознаём суть этих слов, что не позволяет нам представить, как часть физического объекта может быть больше его целого. Целое всегда больше своей части — этот факт не только истинный, но и самоочевидный.

Такой же самоочевидной истиной является утверждение, что объект не может одновременно существовать и не существовать, не способен в одно и то же время обладать и не обладать одними и теми же характеристиками. Еще одна самоочевидная истина — это активность и пассивность объекта. Только фактически существующий объект может активно влиять на другие объекты или сам быть пассивным объектом влияния. Вероятность дождя не может промочить вас до нитки, а вероятность зонта не защитит от сильного ливня.

Что вы думаете о положении Декларации независимости, утверждающем: «Все люди созданы равными»? Это самоочевидная истина? Разумеется, в этой фразе слово созданы отнюдь не является очевидным, поскольку подразумевает лишь одно: люди сотворены Богом. Однако само существование Всевышнего, как и акт творения людей, — обстоятельства, требующие доказательств, а потому могущие вызывать сомнение. Теперь предположим, что это положение сформулировано иначе: «Все люди равны по природе своей». Как следует его толковать, чтобы оно оказалось самоочевидной истиной?

Главным образом мы должны понимать слово равный как «не обладающий лучшими или худшими характеристиками». Словосочетания все люди и по природе своей мы трактуем как «все человеческие существа» и «представители одного вида». После такого толкования равенство становится самоочевидным. Ни одно человеческое существо не может считаться в большей или меньшей степени человеком, чем другое. Каждый человек так или иначе обладает характеристиками, присущими всем представителям вида Homo sapiens. Неравенство между индивидами может объясняться степенью выраженности таких характеристик, но не степенью принадлежности к человечеству.

Я посвятил так много времени этому примеру не только потому, что мы еще вернемся к нему в следующих главах, в которых рассматривается идея равенства, но и потому, что принцип равенства всех людей довольно часто оспаривается. Например, Аристотель утверждал, что одни люди по природе своей рождены свободными, а другие — рабами, а одно из проявлений мужского шовинизма — утверждение, бытующее и в наши дни, будто женщины ущербнее мужчин.

Я думаю, истинность утверждения о равенстве людей можно защитить от всех заблуждений, но ведь самоочевидная истина не нуждается в доказательствах, не так ли? Следовательно, слова из Декларации независимости не лучший пример самоочевидной истины, хотя само положение, несомненно, правдиво.

Еще одна группа суждений, относящихся к зоне уверенности, — это очевидные — но не самоочевидные — истины. Мне не нужно выводить собственное существование из своего умения мыслить, как это делал Декарт[23]. Я воспринимаю свое существование непосредственно, равно как и бытие других физических объектов вокруг меня. Если относительно этого суждения и может существовать хоть какое-то сомнение, то оно заключается лишь в том, подвержен ли я галлюцинациям или нормально воспринимаю реальную действительность.

Коль скоро я не страдаю галлюцинациями, у меня не может быть сомнений в реальном существовании объектов, которые я воспринимаю непосредственно. Правда, от полной уверенности подобное утверждение отделяет небольшой нюанс: вероятность того, что сам процесс моего восприятия может быть неадекватен.

Другой вопрос — существуют ли объекты моего восприятия тогда, когда я их не осознаю? Лично я предпочитаю думать, что это так. Ответ на него не является ни очевидным, ни самоочевидным. Для того чтобы доказать правильность того или иного ответа, потребуются логические аргументы.

Когда мы начинаем рассуждать о фактическом существовании объектов, находящихся вне нашего восприятия в настоящий момент, об их реальности в другое время и в другом месте или об их характеристиках, мы переходим из области уверенности в зону сомнений. Наши органы чувств гораздо реже ошибаются, чем память, но и ощущения, и воспоминания могут стать основой неточных или даже неверных выводов.

Суждения относительно наших воспоминаний и результатов восприятия обычно относятся к деталям — передо мной один предмет, а не другой, я помню это событие, а не то. Мы также склонны делать обобщения на основании нашего непосредственного опыта восприятия. Чаще всего мы настаиваем именно на тех суждениях, которые представляют собой обобщения собственного жизненного опыта. Многие из них в итоге оказываются безосновательными, так как мы применяем частные критерии для описания общих ситуаций. Даже научные обобщения в некоторых случаях дают слишком завышенную оценку. История науки знает много примеров, когда такие обобщения впоследствии опровергались противоречащими им новыми открытиями.

Опровержения такого рода дают нам еще один пример суждений, которые принадлежат к области уверенности. Когда вдруг один-единственный черный лебедь опровергает традиционную точку зрения, будто лебеди бывают только белыми, — наша приобретенная уверенность в ошибочности этого мнения представляет собой знание в строгом значении этого слова, то есть бесспорное, истинное и окончательное. Ни одно событие в будущем уже не сможет снова доказать, что в мире существуют исключительно белые лебеди.

Количество самоочевидных истин незначительно, а вот опровергнутых обобщений — как бытовых, так и научных — гораздо больше. Число очевидных истин, мнение о которых мы составляем на основе собственного восприятия, просто огромно. Но при сравнении зоны уверенности и зоны сомнения важно не количество, а тот факт, что суждения, относящиеся к области сомнений, имеют будущее. Будущее, в котором мы можем не только стремиться к истине, но и однажды достичь ее.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Стремление к истине

В различных научных дисциплинах и отраслях знаний стремление к истине достигается по-разному: при помощи всевозможных методов и устройств, предназначенных для исправления ошибок или расширения области познания. Пути, которыми идут математики к созданию более совершенных формул, не похожи на методы, использующиеся историками для совершения новых открытий и пересмотра своих представлений о прошлом. В естественных дисциплинах применяют собственные методы и технологии, а в социальных науках — специфические системы сбора данных.

Если не обращать внимания на эти различия, то общие принципы стремления к истине — общие для всех научных дисциплин и отраслей знаний — выглядят следующим образом: 1) пополнение корпуса существующих и доказанных истин новыми; 2) замена не слишком точных и исчерпывающих определений; 3) выявление ошибок и несоответствий, корректировка ошибочных утверждений; 4) отказ от опровергнутых обобщений, гипотез и теорий.

Благодаря этим принципам, которые могут применяться и последовательно, и одновременно, область известных научных фактов расширяется и постепенно приближается к истинному знанию. Зерна отделяются от плевел, ошибки устраняются из научных предположений, и те становятся все более и более соответствующими истине.

Конечная цель этого процесса — познание абсолютной истины — недостижима. Как бы долго мы ни шли к истине, наш путь будет бесконечным. В принципе такое стремление означает прогресс, хотя иногда науке приходится стоять на месте, а порой возникают непреодолимые препятствия. Тем не менее стремление к истине заканчивается лишь тогда, когда мы слишком отчаиваемся, чтобы двигаться дальше.

Оглядываясь назад, на процессы поиска истины, происходившие в прошлом, мы видим, что специалисты каждой научной области (математика, история, естественные науки и прочее) пришли к определенному соглашению. Они договорились считать некоторые утверждения в своей области несомненными, то есть истинными. Разумеется, они не обладают бесспорностью, позволяющей причислить их к очевидным истинам, относящимся к зоне уверенности. Это значит, что тень сомнения, постоянно нависающая над ними из-за возможности опровержения в будущем, в настоящий момент не угрожает их статусу истин, установленному в той или иной области знаний.

Если, напротив, всмотреться в будущее, то процесс стремления к истине представляется иным. На периферии общепринятых и подтвержденных знаний в любой научной области находятся спорные вопросы, по которым специалисты еще не пришли к соглашению. Каждый конфликт мнений порождает новые исследования и эксперименты, критику и споры, призванные разрешить все несоответствия и помочь оппонентам достичь согласия. После этого спорный вопрос считается решенным, а стремление к истине подталкивает исследователей вперед, к неизведанным областям.

Движение от спорных вопросов к решенным или от конфликтов к согласию задает направление нашему стремлению к истине. Каждый шаг в этом направлении представляет собой драматичный эпизод долгой истории человеческого познания.

Вопросы, по которым ученые не достигли согласия, являются самыми важными на нашем пути к истине именно потому, что их можно исследовать и привести к единому приемлемому решению. Но существуют и другие вопросы, которые вызывают разногласия между людьми, — вопросы вкуса, а не истины.

Нам всем известна банальная сентенция «о вкусах не спорят» (лат. de gustibus non est disputandum). Нет смысла устраивать дискуссии по поводу того, нравится вам что-то или не нравится. Пользы от этого никакой, а различия во вкусах по какому бы то ни было вопросу преодолеть все равно не удастся. Споры о предпочтениях не приведут участников обсуждения к согласию. Самое мудрое решение — придерживаться собственных взглядов, а мнения и вкусы других людей воспринимать толерантно.

Что касается установления истины, то здесь мы можем использовать максиму «об истине спорят» (лат. de veritate disputandum est). Дискуссии об истинности того или иного суждения являются плодотворными. Если истинность наших убеждений и мнений ставится под сомнение, мы должны быть готовы к полемике с оппонентами и делать все от нас зависящее, чтобы прийти к согласию. В данном случае следует проявлять мудрость, что означает вступать в полемику, а не уклоняться от нее. Когда речь заходит об истине, нельзя допускать никаких разногласий.

Я не утверждаю, что при возникновении дискуссий люди всегда достигают соглашения. Некоторые вопросы настолько сложны, что по ним невозможно прийти к согласию в ближайшем будущем, используя доступные нам на данный момент ресурсы. Тем не менее никогда нельзя отказываться от этих попыток, если дело касается не вкусовых предпочтений, а объективных истин. Отступать от споров вокруг истины — значит перестать стремиться к ней.

Некоторые дебаты продолжаются довольно долго и без ощутимого результата, что не дает нам права смириться с точкой зрения, которую мы считаем неправильной. До тех пор пока мы можем исследовать спорный вопрос любыми экспериментальными или теоретическими методами и заниматься поисками ответа, приемлемого для всех спорящих сторон (даже если в будущем этот ответ может быть изменен), мы обязаны делать это во имя истины.

Мы не должны удовлетворяться меньшим, чем всеобщее согласие (по вопросам, которые можно решить с помощью здравого смысла) или единодушное согласие специалистов (если интересующий нас вопрос принадлежит к определенной области знаний). Всеобщее согласие — вот единственное приемлемое состояние человеческого мышления в отношении вопросов установления истины, а не определения предпочтений.

Я проиллюстрирую разницу между вопросами истины и вкуса несколькими примерами.

В этом мире существует множество задач и проблем, часть которых относится к установлению истины, а часть — к сфере вкуса и предпочтений. Для начала рассмотрим вопросы, не вызывающие никаких сомнений.

Бесспорно, именно математика является той научной дисциплиной, которая занимается исключительно поиском истины. К этой же области познания относятся точные науки, особенно связанные с экспериментальными исследованиями. Однако тот факт, что эти науки принадлежат к сфере истины, не означает, будто математики или экспериментаторы по всем вопросам приходят к единому мнению. Но если между учеными возникают разногласия, они разрешают их с помощью рациональных процессов с использованием специфических для той или иной дисциплины методов и технологий.

Мы не только считаем неразрешенные споры в этих дисциплинах недопустимыми, не только ожидаем от ученых скорейшего разрешения любых возникающих разногласий, но полагаем работу над спорными проблемами, поиск окончательных и универсальных ответов их моральным долгом.

В противоположность точным наукам можно привести некоторые области деятельности, в которых ставка делается исключительно на вкусы человека: кулинария, этикет, мода, танцы, семейный уклад и многое другое. В этих случаях мы не ожидаем, что два человека с разными взглядами и предпочтениями начнут думать, как бы им прийти к согласию. Более того, мы считаем, что они не обязаны поступать таким образом.

В вопросах вкуса нас не интересует единодушие. Напротив, мы признаём существование широкого спектра мнений, а любая попытка навязать всему миру единые представления о рационе питания, правилах поведения в обществе, стиле жизни или моде считается недопустимой.

Предпочтение того или иного стиля — выбор, который определяется эмоциональными предпосылками и культурными традициями. На наш выбор влияют как внутренние (темперамент и наклонности), так и внешние (условия социальной среды) факторы. Если мы пытаемся доказать или опровергнуть истинность какого-либо суждения, то внутренними факторами будет сама суть рассматриваемой проблемы, сила представленных сторонами спора свидетельств и логика рассуждений.

В вопросах истины решающее значение приобретают факты объективной реальности. В принципе все наши решения в этой области должны базироваться исключительно на них. К объективным рассуждениям недопустимо примешивать эмоции или желания. Конечно, это идеальные условия, которых довольно редко удается достичь при разрешении споров среди ученых. Тем не менее само существование такого идеала позволяет провести четкую границу между истиной и вкусом. По одну сторону этой границы, на территории вкусов и предпочтений, превалируют наши наклонности, порывы, эмоции, культурные ценности — что вполне естественно, поскольку вопросы вкуса не должны подчиняться таким факторам, как логика, аргументация и сила доказательства.

Сферы истины и вкуса можно разделить еще по одному признаку. Истина транскультуральна, если не в конкретный момент, то в будущем — обязательно. Соглашения ученых по каким-либо вопросам в области математики или естественных наук выходят за пределы географических границ, этнических и культурных барьеров, которые разделяют различные человеческие группы.

Сфера истины носит глобальный характер. Все вопросы, по которым мировое сообщество действует как единое целое, относятся к сфере истины, а не вкуса.

В вопросах вкуса человечество разделяется на сотни и тысячи групп, и подобное положение дел не изменится в будущем. Кто-то всегда будет любить китайскую или японскую кухню, а кто-то отдавать предпочтение французской или итальянской. Именно в национальной принадлежности отличие кулинарии от принципов элементарной арифметики, законов алгебры или теорем элементарной геометрии — их нельзя охарактеризовать прилагательным. Нельзя сказать, будто в мире математики существуют китайские правила, японские законы или итальянские теоремы.

Я использовал математику и кулинарию в качестве ярких примеров двух совершенно противоположных сфер — истины и вкуса. А между этими крайними точками находятся философские воззрения и религиозные верования. Сегодня в академических кругах принято включать и философские воззрения, и религиозные верования в сферу вкуса, помещая их, таким образом, по одну сторону разделительной линии. Такого подхода человечество придерживалось не всегда, и нельзя с полной уверенностью сказать, что он является единственно правильным.

Многие философы прошлого считали, что стремятся к познанию абсолютной истины, и пытались разрешать споры и разногласия на пути к истине при помощи рациональных методов (некоторые современные философы тоже не отказываются от подобных взглядов). Для них выбор той или иной философской позиции ни в коем случае не основывался на эмоциональных предпочтениях или личных предубеждениях.

Что заставляет людей помещать философию в середину шкалы, между сферой истины, например математикой или естественными науками, и сферой вкуса, например модой или кулинарией? Ответ заключается в безусловном историческом факте: за много веков существования философии она гораздо меньше продвинулась вперед, чем математика или естественные науки. Более того — споры о фундаментальных философских вопросах продолжаются до сих пор. Философии, в отличие от математики и естественных наук, не хватает единства взглядов в отношении ключевых понятий.

В вопросах религиозных верований — как в рамках западной культуры, так и в контексте общемировой цивилизации — еще сложнее разрешить разногласия и прийти к консенсусу в ходе логических обсуждений. Поэтому они в большей степени относятся к сфере вкуса, где споры бессмысленны и бесплодны, чем к области истины, в которой дискуссии не только полезны, но и обязательны.

Но, несмотря на это, приверженцы различных религиозных течений не готовы признать такое разделение верным. Ортодоксы считают свои убеждения единственной истинной верой. Рвение миссионеров основано на уверенности, что для обращения неверных следует использовать не только эмоциональные призывы, но и логические доводы. Человек может уверовать в высшие силы, только добровольно открыв свое сердце для правды, а не под давлением или принуждением.

Рассуждая о том, с какой стороны границы, пролегающей между сферами истины и вкуса, нужно разместить религию и философию, я позволю себе сделать три кратких замечания.

Во-первых, на чем бы мы ни остановили свой выбор, само расположение религии и философии на нашей шкале станет спорным вопросом, то есть будет принадлежать скорее к сфере истины.

Во-вторых, если предположить, что и философия, и религия компилятивны по своему характеру, то есть затрагивают вопросы и истины, и вкуса, значит, эти вопросы можно разнести по разным сферам и рассматривать их сообразно принятым в каждой принципам.

В-третьих, в какой бы степени философские воззрения и религиозные верования ни принадлежали к сфере истины, мы должны искать в религии и философии такие вопросы, которые подлежат рациональному разрешению. Как бы сложно это ни было, в своем стремлении к истине мы обязаны прилагать все усилия, чтобы достичь согласия по этим вопросам, даже если спорить придется до скончания веков.

Когда мы признаём, что обладание истиной является величайшим благом для человеческого сознания, и посвящаем себя ее поискам, мы берем на себя ряд моральных обязательств.

Столкнувшись с любым суждением — основанном на здравом смысле обывателя или на знаниях ученого, — мы должны спросить себя, относится ли оно к сфере истины или вкуса.

Если мы определяем его принадлежность к сфере истины, то обязаны исследовать все причины и основания, по которым такое суждение может считаться истинным или ложным.

Если наше собственное согласие или несогласие с таким суждением приводит к возникновению споров с другими людьми (или относительно его принадлежности к сфере истины, или собственно его истинности), у нас появляется еще одно обязательство — принять все необходимые меры для достижения консенсуса.

Каким бы сложным и затянутым ни был этот процесс, мы не можем бросить его, не доведя до конца. Нельзя прекращать свои исследования, даже если они кажутся вам бессмысленными, или останавливать дискуссию, даже если она, по вашему мнению, ни к чему не приведет. Прекратить исследования означает предать свое стремление к истине и отнестись к спорному вопросу так, будто он принадлежит к сфере вкуса.

Только человек, выполняющий все эти обязательства, имеет право утверждать, что он посвятил свою жизнь поиску истины.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

От истины к благу и красоте

Как справедливость стала руководящей идеей по отношению к свободе и равенству, так и идея истины верховенствует в своей триаде.

Мы стали лучше разбираться в понятии истины, рассмотрев в предыдущих главах некоторые вопросы, например: чем отличается несомненное суждение от мнения, вызывающего сомнение, и в чем разница между сферами правды и вкуса. Ответы, найденные нами, закладывают основу для лучшего понимания блага и красоты.

Перед нами стоял вопрос о двух сторонах истины — субъективной и объективной; и, проанализировав его, мы смогли осознать, почему объективная истина всегда превалирует над субъективной. Это поможет в дальнейшем, когда будут рассматриваться аналогичные вопросы об идее добра и блага и понятии красоты, которые окажутся намного сложнее и потребуют от нас большего внимания.

Был ли скептик Монтень прав, говоря, что нет ни хорошего, ни плохого, а все зависит от точки зрения[24]? Правы ли люди, считающие, что красота существует лишь в глазах смотрящего?

Разве благо и красота — понятия не объективные? Какие из своих суждений о добре и зле, о правде и лжи мы предпочтем отнести к области истины, а какие — к сфере вкуса? Каковы критерии, которыми мы при этом руководствуемся?

Действительно ли объективные и субъективные аспекты красоты так неразрывно связаны, что, когда речь заходит о прекрасном, невозможно отделить друг от друга вопросы истины и вкуса? Применима ли сентенция «о вкусах не спорят» ко всем без исключения суждениям о благе и красоте? Или некоторые из них лучше было бы связать с принципом «об истине спорят»?

Умеренные формы скептицизма, которые я назвал субъективизмом и релятивизмом, распространены не только в обывательском сознании, но и в академических кругах, особенно среди социологов и психологов, изучающих модели поведения, и даже среди философов. Думаю, в предыдущих главах я сумел убедить вас, что от подобных заблуждений, даже ученых мужей, нужно уметь себя защищать. Надеюсь, далее я также смогу доказать читателю, что и в вопросах добра и блага ошибки субъективизма и релятивизма подлежат корректировке.

Значение такого шага — признать субъективистскую точку зрения ошибочной — для каждого должно стать очевидным. Если наши убеждения о добре и зле, правде и лжи являются исключительно субъективными; если они не более чем выражения нашего эмоционального предпочтения; если в дискуссиях о подобных вопросах нет никакого смысла привлекать разумную аргументацию, — то все это чревато далеко идущими последствиями, которые серьезно повлияют на реальную действительность. Прежде всего субъективизм по отношению к идее добра и блага начнет посягать на каждом шагу на права человека в его частной и общественной жизни.

Преодолевать субъективистские и релятивистские заблуждения в вопросах красоты гораздо труднее. Но, к счастью, это не суть важно, поскольку их реальное воздействие на нашу жизнь не столь серьезно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«Есть» и «должно»

Каждый день, а порой по несколько раз в день мы выносим строгий приговор: что хорошо, а что плохо; что лучше, а что хуже. Таким образом мы выражаем свой внутренний выбор, который каждому из нас приходится делать. Это происходит всякий раз, когда мы что-либо оцениваем или определяем его значение для нас. Именно поэтому суждения, определяющие качество или свойство, называют оценочными.

Различие, причем принципиальное, между истиной и благом видно с первого взгляда. В большинстве случаев мы не оцениваем простые вещи в категориях истинности или ложности. Бывают исключительные случаи, например, когда мы сталкиваемся с фальшивыми деньгами, то говорим о подделке как о чем-то ложном, или когда встречаем подлинный товар, то думаем о нем как об истине. Но при этом мы употребляем слова правда и ложь в переносном смысле, заимствуя их из того словарного запаса, которым мы пользуемся для устных заявлений или умозаключений.

Словами хорошо и плохо мы, как правило, оперируем, имея дело с объектами окружающего нас мира. К числу объектов, определяемых нами как хорошие или плохие, относятся люди, их намерения и действия, их организации и продукты, а также жизни, которые они ведут. В любом случае мы называем хорошим или плохим именно рассматриваемый нами объект, но не нашу мысль о нем.

С помощью обычного здравого смысла мы определяем различие между истиной и благом — причем во всех их взаимосвязях, в которые они вовлечены. Понятие истины тесно связано со сферой нашего мышления. Наши мысли верны, когда они соответствуют состоянию объектов, о которых мы думаем. Понятие блага вступает во взаимосвязь с самыми разными объектами и нашими желаниями. Объекты приносят благо, когда соответствуют нашим желаниям.

Когда мы говорим о поисках истины, то рассматриваем ее как объект желания — тем самым, в сущности, соотносим идею истины с понятием блага. Стремление обладать правдой в определенном смысле является полезным для мыслительной деятельности — то есть благом, к которому мы стремимся в поисках истины. Если мы хотим преодолевать невежество и избегать ошибок, мы рассматриваем ложные представления как зло и стараемся избавляться от них; нам хотелось бы обретать знания — особенно о природе вещей, что равносильно обладанию истиной.

Теперь обратимся к противоположным понятиям и спросим себя, есть ли хоть доля истины в ценностных суждениях — представлениях о вещах как хороших, так и плохих. Когда такие мнения начинают оспаривать, большинству людей бывает трудно защищать свою точку зрения, находить аргументы в ее пользу и обращать оппонента в свою веру. Безусловно, у каждого из нас есть свой набор желаний, и все они абсолютно индивидуальны; часто то, что один человек рассматривает как благо, может не быть таковым для другого.

Если я вполне откровенен, мое заявление, что я считаю что-то хорошим (равносильно тому, что я желаю это «что-то»), является истинным высказыванием обо мне, насколько это возможно.

Мое суждение, что рассматриваемый объект хорош, не будет представлять собой правду, поскольку оно не получит всеобщего одобрения — «всеобщего» в том смысле, что он хорош не только для меня, но и для всех остальных.

Таким образом, мы сталкиваемся с довольно спорным вопросом: насколько объективны или субъективны наши точки зрения. В современном мире к оценочным суждениям относятся с большой долей скептицизма. Как правило, их считают выражением личных чувств — симпатии или антипатии, желания или неприязни. Оценочные суждения полностью субъективны и связаны с человеком, который их высказывает. Даже если они не содержат никакой правды, они истинны относительно личности, которая является их носителем; а истина состоит в том, что этот человек воспринимает некий объект как хороший, потому что на самом деле желает им обладать.

Если истина заключалась бы во мнении, что данный объект хорош для всех людей, а не только для одного, то подобное суждение сочли бы объективным. В таком случае оценочные суждения перестают быть полностью связанными с индивидуальными особенностями личности. По крайней мере, некоторые оценочные суждения тогда относились бы к сфере истины и могли бы стать предметом спора. Другие оставались бы в сфере вкуса, а значит, были бы вне обсуждений. Можно было бы ожидать, что люди попытаются достичь согласия по поводу первых, но не по поводу вторых. Вместо того чтобы повторять, что мнения «хорошо» и «плохо» — оценки субъективные, мы начали бы отстаивать позицию, будто они до некоторой степени объективны или субъективны.

Тем не менее именно такой взгляд на проблему скептики отрицают при рассмотрении оценочных суждений — по крайней мере тех, что делят объекты на хорошие и плохие, и это просто еще один способ сказать: это я желаю, а это нет. По мнению скептика, когда «хорошее» отождествляется с «желаемым», тогда невозможно избежать субъективности суждений о том, что хорошо и что плохо, поскольку такие точки зрения зависят от множества желаний разных людей.

Благо всегда желанно, а желанное и есть благо — и этого отрицать нельзя. Но мы можем отметить некоторую двойственность слова желанный. Когда мы говорим о каком-то объекте как о желаемом, это может означать, с одной стороны, что он на самом деле желанен, с другой стороны, что он должен быть желанен. Когда мы утверждаем, что нечто достойно восхищения, мы можем либо сообщать о том, что это восхитительно, либо предписывать, что этим следует восхищаться, вне зависимости от того, является ли объект настолько замечательным на самом деле. По всей видимости, подобная двойственность присутствует и в самом значении слова желаемый.

С расчетом на эту двойственность мы можем задать еще один важный вопрос: считаем ли мы какой-то объект хорошим лишь потому, что действительно желаем его, или мы должны хотеть то, что на самом деле хорошо? В обоих случаях хорошее остается желаемым, но в одном благо связывается с объектом только потому, что он желанен, в то время как в другом случае объект должен быть желанен только потому, что он хорош.

Представленные альтернативы не являются исключительными. Мы можем утверждать, что в некоторых оценочных суждениях объекту приписываются совершенные свойства на основании того, что человек его желает. Мы также можем утверждать, что в некоторых оценочных суждениях признаётся совершенство объекта, и это делает объект тем, что человек должен желать.

При скептическом взгляде на оценочные суждения все они одинаковы, то есть человек называет объект хорошим всегда лишь на основании своих реальных желаний. То, чего он желает, кажется ему хорошим. Объект, который кажется ему хорошим, может не казаться таковым кому-то еще, у кого совсем иные желания. Как в таких случаях говорят, что одному хорошо, другому — смерти подобно.

Что мы можем сделать, чтобы противостоять скептикам? В состоянии ли мы защитить противоположную точку зрения: в то время как некоторые объекты кажутся кому-то хорошими просто потому, что он желает их, должны быть и другие объекты, которые он должен желать, поскольку они являются для него благом действительным, а не кажущимся?

Чтобы сделать это, мы должны суметь преодолеть другое препятствие. Барьер, стоящий на нашем пути, — это сложность предписаний, которые отличаются от описательных утверждений.

Директивным заявлением или суждением можно назвать то, которое предписывает, что следует или не следует делать. Заявление о том, что нужно или не нужно желать, накладывает предписание, которому можно или следовать, или пренебречь им. Напротив, описательным заявлением или суждением является то, которое утверждает реальное положение вещей, а не то, каким оно должно быть. Изложение того, что для кого-то желанно, просто описывает состояние конкретного человека.

Спрашивается, как предписание может быть истинным или ложным? Разве мы не приняли точку зрения, что истинность утверждений или суждений состоит в том, что все описывается в соответствии с действительными фактами? Сообщение верно, если в нем утверждается нечто, имеющее место быть, и сообщение ложно, если в нем сообщается то, чего на самом деле не существует. Таким образом, может ли быть истинным или ложным заявление, утверждающее, что может или чего не должно быть?

Даже если мы обладаем истиной во всей ее полноте, могут ли наши познания о действительности, наша осведомленность о положении дел привести нас к любому обоснованному выводу о том, что должно быть сделано или желаемо?

Философ-скептик Дэвид Юм совершенно верно указал, что ни одно умозаключение предписывающего характера (в форме утверждения со связкой «должен»[25]) не может быть логически выведено из описательных утверждений о реальной действительности, независимо от того, насколько они полны и достоверны. Даже если мы обладали бы совершенным знанием обо всех свойствах объекта, мы не сможем предположить, является ли объект для нас благом или должен ли он быть желаемым.

Таким образом, мы сталкиваемся не с одним, а с двумя препятствиями. Первое заключается в сложности, поднятой вопросом: как предписание может быть истинным или ложным? Разве мы не приняли точку зрения, что истинность утверждений или суждений состоит в том, что все описывается в соответствии с действительными фактами? Второе препятствие указано в рассуждении Дэвида Юма: опираясь лишь на директивные предписания, мы не в состоянии вывести из описания об обстоятельствах, не вызывающих сомнения, истинные утверждения, что должно или не должно быть сделано или желаемо.

Пока мы не сможем преодолеть эти препятствия, ни одно директивное заявление или суждение не может быть истинным или ложным. Если мы не можем действительно сказать, что должно быть желаемо, то хорошее является таковым только в том смысле, что оно кажется хорошим человеку, который на самом деле желает его. Покорно соглашаясь отказаться от противоположного смысла желаемого как того, что должно быть желаемо, мы также должны отказаться от понятия, что некоторые объекты действительно хороши, в отличие от других, которые только кажутся хорошими и не могут на самом деле быть таковыми.

Чтобы опровергнуть точку зрения скептиков, по которой все оценочные суждения являются субъективными, поскольку связаны с индивидуальными желаниями, мы должны показать, что директивные заявления могут быть объективно верными. Понимание истины — как включающей в себя не просто разновидность правды, которую можно обнаружить в описательных утверждениях, — таким образом, становится поворотным моментом в нашей попытке установить определенную степень объективности в суждениях о том, что хорошо и что плохо.

Только при помощи такого понимания мы сможем показать, что не все оценочные суждения относятся к сфере вкуса, — некоторые из них принадлежат сфере истины. И тогда мы снимем вопрос, должны ли разумные люди вступать в споры друг с другом и стремиться к всеобщему соглашению.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Действительное и кажущееся благо

Корни скептического отношения к идее истины уходят в глубокую древность. Античные философы сумели преодолеть эти принципы и опровергнуть их. Не так обстоят дела с пониманием идеи блага.

Скептическое отношение к оценочным суждениям — к правомочности приписывания объектам атрибутов блага и истинности высказываний, содержащих слова «должен» и «не должен», — появилось лишь в философии Нового времени. Несмотря на то что античным философам не приходилось вступать в конфликт с таким проявлением скептицизма, они все-таки оставили нам некоторые подсказки, помогающие провести черту между аспектом блага, содержащим объективную истину, и тем, который полностью связан с субъективными и индивидуальными пристрастиями отдельного человека.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

К великому нашему сожалению, количество слов начинающихся на «не» изрядно увеличивается, ибо Яша и С...
Это история мужа и жены, которые живут в атмосфере взаимной ненависти и тайных измен, с переменным у...
Яша и Серега учат гурзуфцев магическому слову, затем принимают участие в обряде похорон. Один из сим...
Яша и Серега переживают эротические приключения, в то же время, продолжают свое бесконечное путешест...
Рипли Тодд – помощница шерифа на маленьком острове в Атлантике – живет спокойной, размеренной жизнью...
Павел Сурков – московский писатель, автор книг стихов «Линия жизни» и «Весна проходит стороной». «Тр...