Шесть великих идей Адлер Мортимер

Если эту экономическую систему назвать социализмом, то наиболее справедливым обществом будет социалистическая демократическая республика.

Справедливость, устанавливаемая человеческими законами государства, происходит, прежде всего, из естественного нравственного закона. Правила позитивного закона справедливы в тех пределах, в которых они защищают естественные права от нарушения и сохраняют честность обмена и распределения.

Эти правила могут также состоять в определении заповедей естественной справедливости, которые призывают к действиям по сохранению и преумножению общего благосостояния. Таковы предписания о публичных собраниях, призванные сохранять покой и порядок, или законы о налогах, которые предоставляют средства для общественных служб и самого правительства. Кроме того, они могут быть честными или нечестными в зависимости от того, как они распределяют бремя налогообложения.

Наконец, мы подошли к правилам позитивного закона, которые ни в какой форме не следуют из заповедей естественной справедливости. Они разрешают или запрещают то, что является морально нейтральным само по себе. Они узаконивают то, что должно быть упорядочено в интересах общества тем или иным образом, никакой из которых нельзя назвать изначально правильным или неправильным.

Хорошим примером такого закона служат правила дорожного движения, единственная справедливость которых состоит в том, что их соблюдение служит благу общества, а несоблюдение приносит вред. Следовательно, человек, который подчиняется или не подчиняется таким правилам, ведет себя, соответственно, справедливо или несправедливо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Справедливость и сила закона

Созданные людьми государственные законы черпают свою силу в справедливости тремя основными способами: 1) за счет принятия мер, защищающих естественные права; 2) при помощи законодательства, гарантирующего или предписывающего честность в сделках между людьми; 3) посредством регулирования вопросов, относящихся к области общественных интересов, для обеспечения благополучного существования человеческого общества.

Не всякий человек может создать закон, обладающий силой. Официальное законодательство составляется теми людьми, которые были конституционным образом уполномочены на ведение законотворческой деятельности в интересах общества и его процветания. Такие полномочия даются законодательным органам, созданным в соответствии с конституцией.

В государствах с деспотичными правительствами правом на принятие законов обладает король или правитель, абсолютный монарх, который устанавливает правила существования в своем государстве, опираясь на силу, а не на справедливость. При смешанных, то есть частично абсолютистских, а частично конституционных режимах, существовавших в Средние века, силой закона обладали старинные обычаи государства. Король был уполномочен править, требовать принудительного применения тех или иных законов, а также выдавать специальные эдикты по вопросам, на которые не распространялось существующее законодательство, но не составлять сами законы. При этом легитимность верховной власти часто оспаривалась другими претендентами на престол.

Итак, положительное право формируется людьми, которые обладают законотворческими полномочиями, и основывается на принципах естественной справедливости. Кроме того, оно предусматривает наличие мощной принуждающей силы, требующей подчинения от тех, кто не признаёт власть закона. Сила положительного права заключается в определении того, какие действия являются допустимыми для человека, а какие нет. Сила принуждения состоит в том, что государство обладает властью и полномочиями для реализации положений закона.

Так называемое голое право, то есть право без возможности его осуществления — закон, не подкрепленный силой, властью или полномочиями, — может быть составлено безупречно с юридической точки зрения, но при этом не принесет пользы ни одному живущему человеку. Как говорил Александр Гамильтон, «если люди были бы ангелами, им не требовались бы правительства», то есть не требовалась бы принуждающая сила, заставляющая их соблюдать положения закона. Совершенно противоположной точки зрения придерживаются анархисты, верящие, что именно в отсутствие всякого принуждения человеческие сообщества смогут жить в мире и согласии друг с другом.

С другой стороны, «голая сила», то есть не подкрепленная законом или полномочиями, вовсе не является утопической мечтой. Скорее, это суровая реальность, которая существует в нашем мире испокон веков.

В античные времена предшественником конституционных правительств был деспотизм, принимавший разные формы, от мягкого авторитарного правления до открытой тирании. Возрождение деспотизма произошло в конце Средних веков после развала смешанных режимов. Современные деспотии используют даже более жестокие средства подавления, чем античные тирании.

Деспотизм плох уже тем, что человек лишается одного из величайших внешних благ, которые он может получить: жизнь под справедливым управлением в правовом обществе, а также обладание дополнительными преимуществами в виде свободы, равенства и мира.

Но гораздо хуже, что у деспотизма находятся апологеты среди политических философов, знатоков закона, юристов и адвокатов. В их защиту следует отметить, что эти люди не всегда осознают, к каким страшным последствиям может привести их позиция относительно взаимодействия закона и справедливости. Тем не менее трудно понять, как они могут быть абсолютно равнодушны к выводам, проистекающим из их очевидно ошибочных начальных положений.

Основное заблуждение таких людей заключается в том, что они наделяют закон преимущественной силой перед справедливостью. Вместо того чтобы рассматривать естественную справедливость как источник, из которого берут свое начало человеческие законы, как основу для их власти и как меру их легитимности, такие люди переворачивают все подобные представления с ног на голову. Они считают позитивное право, то есть законы, созданные людьми, единственным источником справедливости и мерой того, что допустимо или недопустимо для человека в обществе.

Такие противоположные взгляды на соотношение между законом и справедливостью получили названия натурализма и позитивизма.

Натуралисты, как подсказывает нам название, верят в существование природной справедливости, естественных и неотъемлемых прав, морального закона и долга, которые управляли обществом до существования положительного права и независимо от него.

Позитивисты придерживаются абсолютно противоположных взглядов. Они считают, что положительное право, то есть законодательство, созданное человеком, содержит в себе единственные предписания и положения, которым человек должен подчиняться. По мнению позитивистов, ничто не может быть названо справедливым или несправедливым, пока на то не поступит соответствующей команды или запрета от положительного права.

Я считаю, что подобный подход фундаментально неверен, и корни ошибок позитивистов уходят в самую глубь. Их заблуждение проистекает из неверного понимания таких важных концепций, как добро и зло. Подобную ошибку совершают те, кто придерживается субъективистских, релятивистских взглядов на то, что есть хорошо и плохо, верно и неверно.

Пренебрежение различиями между реальными и мнимыми благами, а также отрицание отличия между природными потребностями и приобретенными желаниями не позволяют позитивистам увидеть разницу между тем, что человек делает или хочет делать, и тем, что он должен делать или обязан хотеть делать. На этом основании позитивисты делают вывод об отсутствии естественного морального закона, прав, справедливости. Соответственно, только человеческие законы способны определить, что справедливо или несправедливо, верно или неверно.

Позитивистский подход такой же древний, как и античные деспотии. Платон ярко описал его в первой книге своего труда «Государство», где Сократ утверждает, что справедливость заключается в выполнении долга, а Фрасимах[64] в ответ высказывает противоположное утверждение: справедливость определяется сильнейшим. Если развить эту мысль, то можно прийти к выводу, что только человек, обладающий властью устанавливать законы в стране, может определять справедливость или несправедливость каких-либо действий.

Позитивистские взгляды пережили новый расцвет в более поздние периоды с возобновлением деспотизма. Римский юрист Ульпиан[65], защищая абсолютную власть Цезаря, говорил, что все, что приходится по душе правителю, имеет силу закона. Это мнение в XVI веке отстаивал в «Левиафане» еще один приверженец абсолютизма Томас Гоббс[66]. На их сторону уже в XX веке встал и Джон Остин[67], издав свой труд Analytical Jurisprudence («Аналитическая юриспруденция»).

Ни Остин, ни его последователи-позитивисты в ХХ веке не считали себя защитниками абсолютной монархии или деспотизма. Но именно ими они и являются, пусть лишь косвенно, а не открыто, как их предшественники.

Отрицание естественного морального закона не только приводит к позитивистскому выводу, что именно закон определяет справедливость. Из этого можно сделать еще одно заключение: сила означает правду. В чем, собственно, и заключается суть любой деспотии.

В соответствии с натуралистическими взглядами, выраженными в трудах Платона, Аристотеля, Августина Блаженного, Фомы Аквинского, Джона Локка и Жана-Жака Руссо, несправедливые позитивистские положения можно назвать законом лишь формально. Он обладает только способностью к принуждению, и в нем отсутствует сила, которой его может наделить лишь конституционный законодатель на основании принципов естественной справедливости. Власть без полномочий — это сила без правды.

Если справедливость или несправедливость определяются исключительно по желанию тех, кто имеет право составлять государственные законы, соответственно, они не могут быть признаны справедливыми или несправедливыми.

Иными словами, если их мерой в государстве являются законы, то измерить справедливость самого положительного права не представляется возможным. Слова «справедливое положительное право» превращаются в оксюморон. Они не могут быть честными, или, наоборот, они просто существуют. То, что они предписывают, становится справедливостью, а то, что запрещают, — несправедливостью.

Сказанное выше о положительном праве можно отнести также к государствам и правительствам, политическим институтам и экономическим организациям. Ни один из таких институтов нельзя назвать честным, критиковать как несправедливый или сравнить по справедливости с другим. Такие институты не могут быть реформированы или насильно изменены для устранения вопиющей несправедливости.

Исчезают право и долг гражданина восстать против правительства, которое нарушает его неотъемлемые права, и установить новое правление, защищающее такие права и черпающее свою законную силу в согласии управляемых. Позитивизм отрицает правоту Декларации независимости — не только ее изначальных предпосылок, но и революционных выводов, которые из них можно сделать. Революционная риторика продолжает существовать, но основания для революции исчезают.

В античной Греции софисты, которые первыми начали изучать юриспруденцию и выражать позитивистские взгляды[68], апеллировали к различиям между естественным и конвенциональным. Они говорили, что огонь горит одинаково и в Греции, и в Персии, но греческие законы отличаются от персидских, потому что они не имеют естественной природы, а происходят из договоренности между людьми. Соответственно, понятия справедливости и несправедливости, правоты и неправоты в Греции и Персии различаются.

Когда справедливость считается конвенциональным предметом, полностью зависящим от положений права, в разных местах и в разное время одно и то же действие может считаться справедливым или несправедливым. Самые яркие примеры — рабство и лишение женщин права голоса, которые приемлемы в одной стране, но недопустимы в другой, естественны в одну эпоху, но несправедливы для другой, и все это в соответствии с действующими на какой-то момент и в определенном месте законами. То же относится к законам, ведущим к возникновению дискриминации по расовому, религиозному или половому признаку. Когда-то она была прописана в сводах законов и считалась справедливой, но после такого, как такие законы перестали применяться или были заменены, стала расцениваться как несправедливость.

Позитивистский подход к закону и справедливости может иметь и иные последствия. В предыдущих главах мы говорили, что в том случае, если человек действует в соответствии со справедливыми законами, он не утрачивает своей свободы. Необходимо понимать, что такая установка в значительной мере противоречит положениям позитивизма.

Добродетельный человек соблюдает справедливый закон добровольно. Он сознательно выбирает действия в соответствии с ним, но даже если предписаний закона не существовало бы, он все равно поступал бы подобным образом. Он признаёт положения закона обязательными для выполнения и подчиняется власти только потому, что чувствует справедливость. Соблюдение закона не связано для него с силой принуждения или со страхом наказания.

Недостойный человек, не обладающий добродетельной волей, воздерживается от правонарушений лишь из-за силы принуждения закона и из-за страха быть наказанным. То есть, подчиняясь закону, он действует при этом не добровольно, но под давлением обстоятельств и в качестве меры предосторожности. Он реагирует не на власть закона, а на его силу.

Если подобный человек преодолеет страх и посчитает наиболее выгодным для себя преступить закон, то такое нарушение будет считаться не выражением свободы, но лишь проявлением вольности. В любом случае соблюдение или нарушение закона этим человеком проистекает из его оценки собственной выгоды, а не из понимания того, что справедливо или несправедливо.

Позитивистский взгляд на закон и справедливость ставит всех граждан государства на место такого недостойного человека. Если законы не являются ни справедливыми, ни несправедливыми, ничто не может заставить нас выполнять их, кроме силы принуждения.

Наши решения о соблюдении или нарушении законов будут продиктованы исключительно тем, что выгодно нам в данный момент. Мы можем нарушать законы без каких-либо угрызений совести и при этом не подвергаться наказанию, если, конечно, мы достаточно умны, чтобы скрыть свое правонарушение.

Позитивистские взгляды верны лишь в одном аспекте. Как уже говорилось ранее, некоторые законы, например правила дорожного движения, полностью лишены моральной составляющей. По своей сути они не являются ни справедливыми, ни несправедливыми, и их разрешения или запреты становятся таковыми, если они служат общественным интересам и благосостоянию. Но даже в таком случае принятие совершенно противоположного по своей сути закона также может пойти на пользу обществу.

Проезд по встречной полосе или парковка в неположенном месте будут расцениваться законом как mala prohibita — преступное деяние в силу запрещения законом, то есть действие, которое считается неверным лишь потому, что в обществе существует запрет на его осуществление.

С другой стороны, такие действия, как нанесение телесных повреждений, кража или похищение людей, определяются как mala per se — деяния, считающиеся преступными, даже если ни один закон в государстве не запрещает их напрямую. Они недопустимы, так как нарушают естественные права и справедливость, даже в том случае, если государство не защищает их своими постановлениями или не создает положительное право, регулирующее подобные аспекты.

Позитивистские взгляды отрицают различия между mala prohibita и mala per se. Все преступные деяния относятся к первой группе и считаются противоправными потому, что запрещены законом.

В соответствии с натуралистскими взглядами на mala prohibita, даже указы и законы, которые определяют какие-либо действия как справедливые и несправедливые, содержат в себе элементы справедливости, однако она не основывается на естественных правах.

Существует и третья точка зрения на естественный нравственный закон, согласно которой каждый из нас обязан действовать в интересах общества. Законодателям целесообразно выдавать такие законы и постановления, которые требовали бы от их подчиненных действий ради общего блага. Законы, составленные таким образом, одновременно справедливые и рациональные (вернее, справедливые из-за своей рациональности).

Западное понимание справедливости зародилось в античной Греции. Уже в диалогах Платона затрагиваются фундаментальные вопросы права, справедливости, рациональности и их соотношения друг с другом. Диспут между Сократом и софистом Фрасимахом иллюстрирует конфликт между натуралистскими и позитивистскими взглядами на закон и справедливость. Еще более интересными для исследователя являются рассуждения Платона (в «Государстве», а позднее — в «Горгии») о взаимосвязи между справедливостью и целесообразностью. Платон — философ, который настойчиво задает своим читателям два самых сложных вопроса, касающихся справедливости.

Первый из них заключается в том, почему мы вообще должны быть справедливыми. Только потому, что это рационально? Или потому, что справедливость к другим, даже без соответствующих указаний закона или государства, — неотъемлемый фактор достижения собственного счастья?

Второй вопрос ставит нас перед выбором: причинить несправедливость самому или пострадать от несправедливых действий других. Какой из этих двух вариантов следует выбрать? И почему?

ЧАСТЬ IV

Эпилог

Великие проблемы и вопросы

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Идеи, проблемы, вопросы

В предыдущих главах я не настаивал на том, что нужно занимать определенную позицию и иметь собственную точку зрения на проблемы, здесь рассматриваемые.

Великие идеи были главным предметом противоречий в традиционной западной мысли, поэтому читатели должны понимать, что обсуждение шести идей представляет только одну точку зрения на них — хорошо обоснованную, базирующуюся на многих годах размышлений, но тем не менее только одну, против которой могут выдвигаться самые разные возражения.

В некоторых случаях я обращал внимание читателей на концепции, которые я нахожу ошибочными, и старался убедить читателя согласиться с моими оценками.

В некоторых случаях я представлял несовместимые друг с другом точки зрения и пытался показать, как могут быть разрешены конфликты, особенно когда полемизирующие стороны по определенному вопросу представляют половинчатые версии, которые могут быть совмещены. В других случаях я лишь указывал на вопросы, до сих пор оставшиеся без ответов, при этом представлял тот объем материала, который поможет в будущих поисках.

Я не углублялся в рассмотрение всех фундаментальных проблем и спорных вопросов, возникающих по поводу каждой из шести идей вот уже на протяжении двадцати пяти веков западной мысли. Причем я не ставлю себе это в вину. Такой исследовательский охват был бы чрезмерным для столь маленькой книги.

Институт философских исследований однажды предпринял такое исследование — в нем было задействовано более двадцати пяти специалистов, работающих единой командой. Изданные в 1958 и 1961 годах два тома, посвященные идее свободы, стали результатом шестилетнего изучения и бесконечных споров. Этот труд, состоящий из полутора тысяч страниц, был снабжен обильными ссылками; множеством цитат из работ авторов, чьи мнения оценивались и сравнивались; библиографическим списком, содержащим более пятисот пунктов. Наши ученые рассмотрели основные спорные моменты, каждый из которых содержал множество проблем. Исследование спора о свободе воли и свободном выборе, разбитое на четыре основные проблемы, занимало более трехсот страниц.

Я говорю обо всем этом, чтобы объяснить, почему анализ важнейших проблем и вопросов, касающихся истины, блага, красоты, свободы, равенства и справедливости, который я собираюсь предпринять в следующих двух главах, не будет исчерпывающим. Тем не менее даже краткий обзор нужен для понимания того, что должно быть сделано каждым, кто не захочет прерывать размышления на тему этих шести идей.

Для достижения необходимой краткости, за которую, я уверен, читатели будут мне благодарны, я должен буду внимательно подходить к выбору. Я отобрал те проблемы и вопросы, которые имеют самое непосредственное отношение к кругу проблем, рассмотренных в предыдущих главах. В некоторых немногочисленных случаях я попытаюсь показать, как может быть разрешен основной конфликт между конкурирующими теориями и как могут быть найдены ответы на важные вопросы.

Читатели, которые уже начали оспаривать и подвергать сомнению взгляды, высказанные мной на страницах этой книги, и те, кто только собирается сделать это при чтении двух оставшихся глав, надеюсь, продолжат обдумывать интересующие их проблемы и дальше. Исследование логических лабиринтов великих идей может стать не только бесконечным и напряженным процессом, но и увлекательным приключением, крайне полезным и приятным использованием своих интеллектуальных способностей. Не зря Платон назвал «драгоценным наслаждением» опыт философских рассуждений.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Некоторые проблемы истины, блага и красоты

Определение истины как совпадения или согласия мыслей со словами и реальностью базируется на некотором числе принятых допущений.

Одно из них состоит в том, что мы предполагаем существование реальности, независимой от сознания человека и того, что он думает. Другое — в том, что реальность имеет определенный характер. Если она была бы полностью неопределенной, никакое из высказываний не могло бы считаться ни истинным, ни ложным, а любые диаметрально противоположные предположения о ней могли бы стать и истинными, и ложными одновременно.

Принцип противоречия не может быть основным правилом мысли, которому мы будем следовать в наших усилиях по достижению правды. Мы можем одновременно думать, что определенное положение дел существовало или не существовало, и никакое из этих предположений не будет предпочтительным для наших размышлений.

Отвергая существование правды и лжи, радикальный скептик должен непременно отрицать либо наличие независимой реальности, либо то, что она имеет определенный характер, с которым может совпадать или не совпадать то, что мы думаем. Очевидно, дойдя до таких крайностей, скептик обязательно начнет противоречить самому себе. Если он утверждает истинность своего высказывания, что не существует независимой реальности или что она не носит определенного характера, его собственная позиция не имеет под собой основы. Если он утверждает истинность своего отрицания, то сделать это он может только на основе, которая обязательно предполагает существование определения истины.

В случае, когда крайнего скептика не пугает опасность самопротиворечия, у нас остается всего два варианта: первый — прекратить разговор как очевидно бесполезный; второй — подвергнуть его позицию проверке практикой.

Практическая теория истины, убедительно сформулированная и обоснованная американским философом Уильямом Джеймсом[69] в начале XX века, часто неправильно истолковывалась как новое определение истины. Однако Джеймс, напротив, принял традиционную версию — так называемую теорию соответствия для истины и предлагал использовать полезные признаки или критерии для определения истинности или ложности данного выражения.

Практическая точка зрения, что мнение истинно, если оно функционирует, и ложно, если не работает, не говорит нам ничего о том, что можно назвать истиной, но только о том, является ли рассматриваемое мнение истинным или ложным. Человек в лодке, спускающийся вниз по реке, может считать, что до опасного порога более шести километров, в то время как до него остается всего полтора. Если он положится на это мнение и решит вздремнуть, то его путешествие закончится катастрофой. Ложность его представлений ярко проявляется в том, что оно работает так, как ожидается. Мнение проходит проверку практикой, если оно совпадает с истинным положением вещей, следовательно, оно работает так, как должно. Прежде всего это проверка истины, а не определение того, в чем она состоит. Радикальный скептик начнет предполагать, что он может отрицать теорию соответствия, но может ли он отрицать практическую проверку?

Апологеты Фридриха Ницше[70], наиболее радикального из философов-нигилистов, считают себя обязанными каждый раз замечать: несмотря на то что истину выбросили через парадные двери, ей было позволено войти через черный ход. Таким образом, они, хоть и с большим сопротивлением, но показывают, что принимают проверку практикой. Отрицание практического испытания в мире действий является настолько самоубийственным шагом, что это может поколебать даже крайний догматизм любого скептика. Проверка практикой истинности или ложности определенного мнения имеет для нас ценность, превосходящую его полезность для опровержения скептицизма. Один из способов определения истинности или ложности конкретного мнения довольно часто называют «предсказанием и верификацией».

Когда наше мнение заставляет нас ожидать определенного результата и он достигается, это означает, что оно успешно работает. Мнение проходит проверку практикой, и мы считаем его истинным.

Кажется, что не существует достойного возражения такому взгляду — вспомним, например, случай со смертельно опасным порогом и с путаницей с километрами. Но когда мы переходим к обобщениям — высказываниям, которые должны быть универсальной истиной, — предсказание и верификация не оказывают такого действия.

Любое высказывание, явно или неявно касающееся всех без исключения объектов, не может быть признано определенно истинным на основании конечного числа наблюдаемых случаев, которые подтверждают рассматриваемое мнение. Успешные подтверждения не верифицируют обобщение в том смысле, что они не доказывают окончательность и непогрешимость истины. Они верифицируют его только в том смысле, что показывают большую его вероятность; это увеличивает нашу степень уверенности в истинности обобщения.

Предсказание и верификация, или применение проверки практикой, выходят за пределы вероятностного подхода только в том случае, когда негативный исход опровергает обобщение. Так как оно должно выполняться универсально и без исключений, то единственное исключение, продемонстрированное единственным негативным исходом, точно его опровергает. После этого его ложность становится окончательной и не подлежащей сомнению.

Замечание о вероятности приводит нас к тому, что, как мне кажется, можно назвать самой сложной проблемой в сфере размышлений об идее истины. Вопрос может быть поставлен просто: все ли вероятности субъективны или в определенных областях реальности их можно назвать объективными? Позвольте мне объяснить этот вопрос.

Объективная вероятность означает неопределенность, присущую самой структуре реальности. Субъективная вероятность измеряет степень нашей неуверенности или сомнения в истинности суждения о реальности.

Утверждение о субъективности вероятностей эквивалентно тому, что ее степени всегда выражают меры уверенности в том, что определенное мнение истинное или ложное. Оно само по себе, по отношению к реальности, истинно или ложно, но мы не знаем с уверенностью, является ли оно правдой; обычно мы считаем его истинным с некоей долей уверенности, далеко не абсолютной. Когда мы говорим, что оно более или менее вероятно, мы не утверждаем, что оно истинно. В этом случае степень нашей уверенности в его истинности — больше нуля и меньше единицы.

Точка зрения, согласно которой все вероятности можно назвать субъективными, предполагает, что реальность полностью определена — что все является тем или другим, но не тем и другим одновременно. Принцип противоречия не только мысленный закон, который проявляется в наших попытках добраться до истины. Это также закон существования. Ничто не может быть и не быть в один момент времени; точно так же ничто не может одновременно обладать каким-либо свойством и не обладать им. Если область реального существования не совпадала бы без исключений с принципом противоречия, он не мог бы столь явно проявлять себя в наших попытках достичь истины.

Азартные игры скорее подтверждают, а не опровергают субъективность вероятности. Рассматривая следующий бросок монеты, мы понимаем, что, исходя из теории вероятности, шансы выпадения «орла» и «решки» равны. Это значит только то, что наша степень уверенности в ставке на выпадение «орла» или «решки» — пятьдесят на пятьдесят. Хотя два высказывания «выпадет орел» и «решка» субъективно равновероятны, только одно из них объективно истинно, а второе — ложно. Мы не знаем, какое из них верное, но понимаем, что вероятности их истинности одинаковы. Правдой будет только одно из этих утверждений.

Будущие события, которые невозможно предсказать, например, выпадет ли снег на Рождество в следующем году, нельзя назвать неопределенными. Предсказание о том, что будет идти снег, является истинным или ложным прямо сейчас, до события, но наше предположение, что оно случится, далеко от уверенности. Вероятность, которую мы приписываем истинности такого предсказания, выражает степень нашей уверенности в этом.

Это же относится и к статистическим законам природы, существование которых противоречит взгляду, согласно которому реальность полностью определена. Они представляют собой тот тип знания, которое мы имеем об определенных явлениях, но выраженные в причинно-следственных законах выводы. Когда такой закон считается истинным в свете доказательств, имеющихся на текущий момент, то предсказание того, к какому результату приведут определенные условия, может быть сделано с определенной уверенностью. Статистические законы природы позволяют нам предсказывать определенные физические состояния или события только со степенью вероятности, а не с полной уверенностью. Но в обоих случаях физические явления сами по себе в равной степени определенные.

До наступления XX века естественные науки не подвергали сомнению полную определенность реальности и субъективность вероятности. Появление квантовой механики привело в области субатомной физики к открытию Принципа неопределенности Гейзенберга, который называют еще принципом неуверенности.

Эксперимент, в процессе которого пытаются определить одновременно положение и скорость элементарной или субатомной частицы, не может быть успешным в определении обеих этих характеристик. Некий квант неопределенности, обозначаемый h, не может быть устранен из определения положения или скорости частицы. Это утверждение стало предметом острого спора, в котором с одной стороны находился Альберт Эйнштейн, с другой — Нильс Бор и Вернер Гейзенберг[71].

Эйнштейн считал, что неопределенность, появляющаяся в квантовой механике, должна быть истолкована как субъективная вероятность. Электрон занимает определенную позицию или, двигаясь с определенной скоростью, измеряет степень уверенности, с которой мы можем утверждать, что он находится в этой точке или обладает такой скоростью. На самом деле электрон либо находится в этом положении, либо нет; он либо обладает такой скоростью, либо нет.

Бор и Гейзенберг, ведущие представители Копенгагенской школы, защищали противоположную позицию и убедили большинство физиков в своей правоте. Хотя реальность и может быть определена, она является неопределенной в сфере субатомных явлений. Степень неуверенности в положении или скорости электрона не просто мера нашего незнания или недостатка полной уверенности в этом. Она выражает объективную вероятность — неуверенность или неопределенность, — присущую положению дел самому по себе.

Для преодоления неприятия, с которым наше сознание реагирует на такую неопределенность реальности, Копенгагенская школа представила то, что они назвали «принципом взаимодополняемости». С его помощью удалось объяснить нарушение принципа противоречия как закона, управляющего реальностью так же, как и сознанием.

Неопределенность положения электрона или фотона в определенный момент времени может привести нас к противоречию, когда нам придется сказать, что он здесь и одновременно не здесь. Но согласно принципу взаимодополняемости его пребывание одновременно здесь и не здесь может быть объяснено при помощи ссылки на различные способы рассмотрения одного и того же явления, которые взаимодополняют, а не противоречат друг другу.

Здесь мы сталкиваемся со сложным вопросом, на который каждый должен ответить самостоятельно. Можно назвать принцип взаимодополняемости, который Копенгагенская школа считает необходимым для объяснения объективной вероятности или реальной неопределенности в сфере субатомных явлений, неявным подтверждением принципа противоречия в качестве закона, который управляет реальностью без всяких исключений? Показывает ли он или скрывает признание того факта, что Эйнштейн был в конце концов прав?

Мой собственный ответ на все эти вопросы положительный, но я должен признать, что когда я нахожусь в компании ученых, то остаюсь в меньшинстве. С моей точки зрения, рассматриваемые явления сами по себе не неопределенные. Они становятся неопределяемыми в результате тех способов, которые мы используем для наблюдения за ними и измерения их. Действие, которое оказывают на них наши методы наблюдения, создает точность для измерения в классической физике, неприемлемой в сфере волновой и квантовой механики.

Есть еще одна точка неопределенности, которую нужно упомянуть. Она возникает в области не физики, а математики: в 1931 году Курт Гёдель[72] опубликовал статью о формально недоказуемых предположениях в математике. Она показала, что в системе математической аксиоматики могут существовать верные предположения, истинность которых не может быть показана в этой системе.

Из всех областей человеческой деятельности, направленных на поиск истины, математика считается той, от которой мы ожидаем, что именно ее ученые достигнут полного единодушия. Это остается истинным даже в свете аргумента Гёделя.

Несогласие среди математиков по поводу истинности любого формально доказуемого утверждения было бы неслыханным. Именно поэтому в любой хорошо составленной математической системе существуют формально недоказуемые предположения, которые не должны менять наших ожиданий относительно согласия среди математиков.

Поворотным в нашем размышлении об идее блага можно назвать различие между действительными и кажущимися благами, а также разницу между естественными и приобретенными желаниями, то есть между потребностями и желаниями. Без этих двух различий нельзя отделить то, что объективно хорошо для человека, от того, что хорошо только субъективно.

Неудивительно, что этот поворотный пункт также стал центром противоречий, касающихся идеи блага. Вопрос заключается в следующем: в возможности ясного разделения между общечеловеческими потребностями и личными желаниями, поскольку потребности одного человека могут быть желаниями другого; определении влияния на потребности человека его воспитания и жизненных обстоятельств; возможности удовлетворения одинаковых потребностей посредством различного количества благ для разных людей.

Мнение, что определенные вещи могут быть настоящим благом для всех людей во всех обстоятельствах, неотделимо от вывода, что существуют объективно истинные ценностные суждения и директивы, указывающие, что человек должен делать и к чему стремиться. Если может быть найден ответ на спорные вопросы, касающиеся потребностей и желаний, если разница между ними будет выявлена и избавлена от сомнений в их природе, то границы значительно сместятся в сторону субъективизма, который придерживается мнения, что не существует объективной истины в сфере ценностных суждений. Что является благом для одного человека, согласно его желаниям или склонностям, может быть прямо противоположным для кого-либо еще. Не существует оснований для того, чтобы говорить, чего следует или не следует желать.

Как мы уже видели, объективность истины предполагает существование независимой реальности, которая определена в своей структуре и характеристиках. Объективность блага предполагает наличие реальности — человеческой природы, которая определена в своих видовых свойствах, среди которых и стремления, приводящие к специфическим человеческим потребностям. Индивидуальные члены человеческого вида, будучи все в одинаковой степени людьми, от природы наделены одними и теми же специфическими свойствами.

Принятие этих истин о человеческой природе и виде считается принятием универсальности человеческих нужд, одинаковых для всех людей, во все времена и при всех обстоятельствах. Эти истины в нашем веке подвергались сомнению со стороны социологов и психологов. Крайняя точка зрения состоит в том, что обстоятельства среды и воспитания первичные, если не единственные определяющие характеристики человека.

То, что называется человеческой природой, не более чем кусок пластилина, из которого при помощи образовательных, социальных и политических условий может быть получено множество разнообразных форм. Марксисты, например, доходят до крайней точки, утверждая, что настоящее коммунистическое общество приведет к появлению «нового человека», радикально отличающегося от человеческих существ, воспитанных в угнетающих и конкурентных условиях обществ прошлого.

Я полагаю, что постоянный и неизменный характер человеческой природы в силу генетической определенности как вида (так же как и в случае других органических видов) может быть защищен от сомнений и отрицаний, выдвигаемых против него. Но этого недостаточно для сохранения ясности различий между человеческими потребностями и индивидуальными желаниями. Все еще необходимо найти ответ на вопросы о влиянии воспитания и других внешних факторов на человеческие потребности и того, что нужно для их удовлетворения.

Сразу следует признать, что воспитание и другие внешние факторы воздействуют на характер человеческих потребностей и на то, что нужно для их удовлетворения. Только один факт о человеческих потребностях остается постоянным и неизменным. Количество человеческих потребностей всегда было неизменно и всегда будет неизменным, пока существует человек как вид.

Изменения условий, в которых воспитываются люди, не увеличивают и не уменьшают число их потребностей, не меняются и названия этих потребностей со временем при изменении окружающих обстоятельств.

Меняются только факторы, требуемые для удовлетворения неизменных человеческих потребностей. Несколько примеров помогут пролить свет на сделанное заявление.

Человек по своей природе желает знать; или, другими словами, человеческие существа, от рождения наделенные интеллектуальными возможностями, имеют естественную тягу к обретению знаний. Это настоящее благо, в котором нуждаются все люди. Как же удовлетворяется эта потребность? С помощью широкого спектра способов: личного любопытства, родительских наставлений, общеплеменных верований, школьного образования.

Нужно ли людям формальное образование, которое дает школьная система? Да, но только как один из способов удовлетворения базовой потребности в знании. Потребность в школьном обучении вторичная или производная, а не первичная или базовая. Знание всегда необходимо людям, а школьное образование — нет.

Полезным может быть еще один пример. Здоровье — настоящее благо, которое необходимо всем людям. Но то, что нужно для удовлетворения этой потребности, меняется в зависимости от времени и места. В условиях доиндустриальных экономик основная потребность в здоровье не порождала дополнительных потребностей в воздухе, воде, земле, защищенных от загрязнения ядовитыми промышленными отходами.

Обладают ли люди естественной потребностью в средствах передвижения? Нет, но в городских условиях, в противоположность сельским, требуется преодолевать большие расстояния, чтобы попасть на работу с целью получения экономических благ для удовлетворения основных человеческих потребностей, и средства передвижения могут иметь характер приобретенных потребностей. Непонимание разницы между основными человеческими потребностями и тем, что необходимо для их удовлетворения, приводит к ошибочному выводу о новых основных потребностях, которые появляются с развитием городской промышленной среды.

Средства передвижения, защита окружающей среды от загрязнений, школьная система образования — все это настоящие блага, но только в силу того, что богатство (или средства к существованию), здоровье, знание — настоящие блага, которые при определенных обстоятельствах требуют их для своего воплощения. Богатство, здоровье и знание всегда и везде оказываются настоящими благами, независимыми от обстоятельств человеческой жизни. Но средства передвижения, защита окружающей среды от загрязнения и школьная система таковыми не являются, представляя собой лишь инструменты, требуемые для удовлетворения основных человеческих потребностей.

Все человеческие существа нуждаются в пище и крыше над головой. Но количество еды и напитков, которые им нужны, или тип защиты от разрушительного действия окружающей среды будут меняться в зависимости от мягкости климата, в котором они живут, и влияния окружающей среды. Потребность в пище и жилье неизменна. То, что меняется под действием обстоятельств и среды, — это лишь качество или характер вещей, которые удовлетворяют эти неизменные потребности.

Утверждение естественных потребностей предшествует выводу о естественных правах. Все люди обладают одним и тем же множеством естественных прав, потому что все люди имеют врожденную потребность в определенном количестве естественных благ.

Имеют ли все люди естественные права на средства передвижения, защиту окружающей среды от загрязнения, школьное образование? Нет, потому что в определенных обстоятельствах эти блага нельзя назвать необходимыми для удовлетворения основных человеческих потребностей. Но когда в связи с изменениями обстоятельств эти блага становятся обязательными средствами, без которых не могут быть удовлетворены основные потребности, появляются новые производные естественные права. Не существует непостоянства основных естественных прав, такие изменения возможны только в отношении производных естественных прав, которые являются правами на основные настоящие блага.

К учению о естественных правах и потребностях необходимо сделать одно примечание. Нельзя отрицать, что наркоманы и алкоголики по-настоящему нуждаются в том яде, к которому они пристрастились. Наше признание того факта, что их потребности не являются для них настоящим благом, приводит к тому, что мы считаем их патологическими, а не естественными. Они существуют только для человека в определенных обстоятельствах, а не для всех людей в любых условиях.

Возможно, читатели, столкнувшись с противоречием о естественных потребностях и правах, решат отрицать учение, которое я пытался защитить. Есть ли у них альтернатива принятию точки зрения на добро и зло как полностью субъективные понятия, так же как и мнения, что оценочные суждения и предписания не могут быть истинными или ложными?

Существует одна альтернатива, к которой они могут обратиться, но, по моему мнению, ее нельзя считать удовлетворительной и она не полностью отражает объективность добра и зла.

Категорический императив Иммануила Канта дает критерий для проведения различий между правильным и неправильным в человеческом поведении. В то время как категорический императив стремления к тому, что действительно хорошо для человека, основан на врожденных потребностях человеческой природы, точка зрения Канта, обязывающая подчиняться моральным законам, основана на рациональной необходимости в таком законе, а не на человеческой природе.

Поступай с другими так, как бы ты хотел, чтобы поступили с тобой. Эта максима не говорит ничего о том, что мы должны хотеть, чтобы другие делали по отношению к нам. Мы не можем объективно и осмысленно ответить на этот вопрос, не зная, что по-настоящему хорошо для нас. Но, согласно Канту, единственная по-настоящему хорошая вещь в этом мире — это добрая воля, которая действует в соответствии с моральным законом, желая, чтобы каждый исполнял свой долг.

С моей точки зрения, позиция Канта неудовлетворительна, так как она утверждает преимущество права над благом. Это происходит за счет замены естественных желаний рационально сформулированными обязанностями в качестве источника нравственного закона и категорического императива. Это ведет к мнению о том, что лишь добрая воля — настоящее благо, что мне кажется прискорбно неадекватной формулировкой для идеи блага.

Говорят, нельзя оценивать вкусы. Это наиболее важный вопрос, который встает перед нами во время размышлений об идее красоты.

Утверждение можно назвать истинным относительно индивидуальных предпочтений в сфере чистых чувственных удовольствий. Различия в индивидуальных вкусах относительно еды, вина, климата или половых партнеров не могут быть оценены. Если мы обладали бы совершенным знанием о нраве индивидуума и всех факторах его развития, начиная с самого рождения, то разница во вкусах могла бы быть объяснена. Невозможность оценить ее возникает из-за того факта, что мы никогда не будем обладать таким знанием.

Когда мы переходим от различий во вкусе относительно чувственных удовольствий к обсуждению индивидуального восприятия красоты, приносящей удовлетворение, вопрос возможности оценки разницы вкусов может потребовать другого ответа. У нас есть основания считать, что эксперты в данной области объектов являются лучшими судьями восхитительной красоты по сравнению с индивидуумами, которые не обладают достаточными знаниями и квалификацией, необходимыми для вынесения экспертного суждения.

Специалисты не всегда могут соглашаться по вопросу градаций совершенной красоты. Их мнения о том, какой объект красивее другого, а какой самый красивый, могут различаться. Но они, скорее всего, согласятся в своих суждениях, какие объекты заслуживают восхищения своей совершенной красотой, а какие лишены этого совершенства.

Если, согласно суждению специалистов, некоторые объекты совершенны, а некоторые нет, то почему не все видят красоту, приносящую удовольствие, в объектах, отобранных таким образом? Дело обстоит следующим образом: многие люди скорее увидят красоту, приносящую удовольствие, в объектах, которые, по мнению экспертов, лишены ее. Точно так же, если эксперты соглашаются, что один объект прекрасен в большей степени по сравнению с другим, это не означает, что все обнаружат в нем больше красоты, приносящей удовольствие. Напротив, многие найдут больше такой красоты в менее совершенных объектах.

Согласиться с тем, что различия во вкусе не могут быть оценены, означает признать отсутствие связи между красотой, приносящей удовлетворение, и совершенной красотой, а также отсутствие всякой корреляции между тем, что эксперты находят более восхитительным, и тем, что остальные считают более приятным. Если мы могли бы оценить такие различия во вкусах, то смогли бы найти и средство для их устранения.

Наличие экспертов по двум видам красоты, приносящей удовольствие и совершенной, может дать нам зацепку для решения этой проблемы. Обычно специалисты и судьи, оценивающие прекрасное, обладают тонким и развитым вкусом, проявляющимся в том, что они видят красоту, приносящую удовлетворение, в совершенных объектах в силу своей внутренней безупречности.

Каков источник их тонкого и высокоразвитого вкуса? Как эксперты приобретают его? Ответ может быть найден в факторах, которые в процессе развития личности делают их профессионалами в определенной области. Эти факторы включают в себя богатые знания в области рассматриваемых объектов, терпеливое, внимательное и вдумчивое их изучение, понимание процесса создания таких объектов и даже некоторую квалификацию по их изготовлению.

Если я прав по поводу факторов, благодаря которым люди становятся специалистами в вопросах совершенной красоты, то мы также можем оценить их вкус в отношении красоты, приносящей удовлетворение.

Из этого мы делаем вывод, что неразвитый вкус может быть оценен таким же образом. Низкий вкус является результатом отсутствия в развитии некоторых людей тех же самых факторов, сыгравших свою роль в воспитании специалистов.

Люди с неразвитым вкусом в состоянии обнаружить в объектах красоту, доставляющую удовольствие, но в них нет совершенства. Наша способность оценить степень развитости вкуса дает возможность решить проблему. Это решение состоит в воспитании вкуса с помощью тех же самых факторов, которые объясняют обладание способности понимать совершенную красоту.

Понять, как решить больной вопрос, — это одно. Однако суметь применить решение эффективно и универсально — совсем другое. Мы знаем, например, что нравственный и благородный человек получает удовольствие от приобретения настоящих благ и от правильного выбора. Но мы также знаем, насколько тяжело, если вообще возможно, воспитать юношу, чтобы он стал высоконравственным и благородным человеком.

Мы остаемся в том же самом затруднительном положении, зная, что благородная или эстетически воспитанная личность — это та, которая умеет увидеть совершенную красоту. Мы должны также признать, что чрезвычайно сложной, если вообще возможной, является задача воспитания художественного вкуса, которое приведет к тому, что все или хотя бы большое количество людей приобретут тонкий вкус, каким обладают эксперты.

Таким образом, читатели сами для себя должны ответить на следующие вопросы. Может ли быть оценен вкус к красоте? Может ли хороший вкус быть развит, а плохой — исправлен? В какой степени эти цели могут быть достигнуты?

Положительные и оптимистичные ответы дадут нам надежду, что совершенство в сфере прекрасного должно вызывать наше восхищение и доставлять нам полное удовлетворение, и чем безупречнее объект, тем больше восхищения он будет вызывать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Некоторые проблемы свободы, равенства и справедливости

Основные проблемы и наиболее важные вопросы, касающиеся истины, блага и красоты, опираются на объективность этих трех фундаментальных ценностей. Когда речь заходит о свободе, равенстве и справедливости, перед нами предстает совершенно иная картина.

При объяснении этих идей мы видели, что каждую из них можно понять самыми разными способами. Мы рассмотрели различные степени свободы, несколько измерений равенства, различные аспекты справедливости. Вопросы, которые сейчас выходят на первый план, связаны со спорами о том, какая из концепций свободы, равенства и справедливости единственно правильная, берет ли она верх над другими или является наиболее прочной и адекватной теорией, которая упорядоченно и репрезентативно охватывает все прочие концепции.

Если говорить о свободе, то лишь одна из трех основных ее форм никогда не отрицала реальность. Это свобода действий в обществе — косвенная привилегия индивида поступать так, как ему заблагорассудится, без разрешений и препятствий, при условии, что осуществление такой свободы не превратится в своеволие, нарушение законов, которые запрещают причинять вред окружающим или обществу.

Даже среди тех, кто избегает либертарианской ошибки и не просит неограниченной свободы действий, без различия между свободой и своеволием, существует расхождение во мнениях о соотношении свободы и права — естественного нравственного закона или позитивного права гражданского общества.

Некоторые, подобно Джону Стюарту Миллю, считают, что люди свободны только в той области человеческого поведения, которая не регулируется законодательством, поэтому сфера свободы сокращается, как только расширяется сфера права.

Другие, подобно Джону Локку, придерживаются противоположного мнения: люди свободны не только когда «закон ничего не предписывает», но и когда они действуют в соответствии с законами, конституционно закрепленными правительством, которому люди дали свое согласие. Будучи политически свободными гражданами республики и обладая голосом в собственном правительстве, они также свободны, когда подчиняются законам, в создании которых они прямо или косвенно участвовали.

Заняв эту позицию, Джон Локк провозглашает еще один вид — свободу, которой обладает добродетельный человек, имеющий возможность проявлять волю, как должно, и приводить ее в соответствие с моральным и гражданским правом, которое определяет лишь образ действий и запрещает несправедливость.

Только те, кто признаёт, что добродетельные индивиды находятся в специальных отношениях с законом, весьма отличающихся от столкновения с ним порочных или преступных лиц, могут понять, почему повиновение справедливым законам ни в коей мере не ущемляет свободу действий. Эти особые отношения заключаются в их возможности проявлять свою волю и поступать, как должно.

Порочные и преступные лица, не имея такой свободы, рассматривают принуждающую силу закона как сильно ограничивающую их поступать так, как заблагорассудится. Они реагируют не на авторитет закона, но только на его принуждающую силу; и, будучи стесненными ее рамками, чувствуют себя несвободными.

Это показывает значительную разницу между точкой зрения тех, кто признаёт только косвенную свободу поступать как угодно и кто указывает на возможность действий, подчиняющихся свободе, которая приобретается с добродетелью, — свободу проявлять волю и поступать, как должно.

Можно зайти довольно далеко, подчеркивая важность последней свободы. Рассматривать ее как единственную, которой стоит обладать, и тем самым игнорировать свободу действий (как малозначительную в жизни человека) означает стереть различие между свободным человеком и рабом или, что еще хуже, думать, что даже раб в цепях может достичь счастья, поскольку обладает всем, что для этого необходимо: добродетельной волей и моральным Выбором смиряться с судьбой.

Наиболее спорный вопрос, касающийся свободы, — это вековой спор о присущей человеку доброй воле, а с ней и о свободе выбора.

Детерминисты, отрицающие такую свободу на том основании, что она несовместима с причинными законами, управляющими физическим миром, частью которого является человек, могут подтвердить лишь одну из трех основных форм — свободу действий в обществе, независимость от принуждений или ограничений.

Они должны вынужденно отрицать приобретенную свободу поступать как должно в пользу нравственной возможности выбора. Отрицая моральную свободу, которая предполагает добровольное подчинение диктату морального и гражданского права, они также должны отвергать разницу между свободой и своеволием и думать, что люди свободны только тогда, когда их поведение никак не ограничено сдерживающей силой закона.

Те, кто утверждает, что человеческой природе присуща лишь одна свобода, делают это на следующих основаниях. И хотя они рассматривают человека как часть природы, они также считают, что он принадлежит природе лишь отчасти.

По их мнению, работа человеческого интеллекта и воли может быть обусловлена действием мозга как физического механизма, но она не полностью регулируется физическими, биофизическими и биохимическими законами, которые управляют мозгом и телом человека.

Чтобы подтвердить наличие свободы воли, не нужно идти на крайность, приписывая человеку духовность, которая полностью превосходит физическую природу и таким образом полностью освобождает от подчинения причинным законам. Достаточно подтвердить лишь то, что физическая основа человеческого поведения является необходимым, но не достаточным условием для работы человеческого ума — в сфере как мышления, так и проявления воли.

Соответственно, носители мнения о том, что человек по своей природе обладает свободой выбора, отвергают аргумент детерминистов, что такая свобода нарушает законы физической природы. Основное противоречие между ними порождается их противоположными взглядами на человеческую природу — как не отличающуюся радикально от природы других физических организмов или как выходящую за рамки физического мира, по крайней мере частично.

Я указал ранее, что нравственная свобода предполагает возможность выбора. Теперь я должен напомнить еще одну мысль: естественное право на свободу действий также предполагает возможность выбора. Оно основано на необходимости свободы действий в качестве средства, которое используется в стремлении к счастью.

Нам не может быть предъявлено обвинение в моральной ответственности за принятие для себя добродетельной человеческой жизни, если мы не свободны в выборе действий, которые не ограничены никакими сдерживающими факторами, кроме налагающихся справедливыми законами. Без свободного выбора мы не можем быть свободными и поступать как должно. Без моральной свободы мы не наделены правом поступать, как нам хочется, в соответствии с готовностью поступать как должно.

Если я прав насчет противоположных взглядов в отношении свободы — а это читатели должны решить сами, — тогда наиболее здравой и адекватной теорией является та, которая подтверждает все три основные свободы: натуральную свободу выбора, приобретенную нравственную свободу и косвенную свободу действий, которая соединяется с политической свободой граждан, получивших право голоса по власти конституционного правительства.

Наиболее спорный вопрос, касающийся равенства, сосредоточен вокруг принятия или отрицания того, что все люди равны в общей человечности, и только в этом.

Все индивиды одинаково человечны. Ни один не является более или менее человечным, чем другой, хотя они могут быть не равны друг другу в той степени, в которой обладают видоспецифическими свойствами как все члены человеческого рода.

Такой взгляд на индивидуальное равенство всех людей отрицается теми, кто делит человечество, подобно Аристотелю, на тех, кто при рождении наделен способностью жить как свободный гражданин и управлять течением своей жизни, и тех, кому уже от рождения недостает потенциала для самостоятельного развития.

Таким образом, неравенство, которое, как считается, существует между двумя частями человечества, не рассматривается как разница в той степени, в которой индивиды обладают одинаковыми врожденными способностями. Оно, скорее, включает в себя то различие, которое существует между двумя группами — теми, кто обладает врожденными дарованиями, и теми, кому их не хватает.

Представленное здесь различие между равенством или неравенством в принципе в определенных деталях имеет далеко идущие последствия. Целый ряд неоспоримых фактов позволяет нам утверждать, что все люди равные не только в виде, но и в той степени, в которой они обладают свойствами, присущими их общей человеческой природе.

Если мы отвергаем аристотелевский или любой похожий на него взгляд, который делит человечество на два неравных вида, мы не можем отрицать мнение, что все люди, равные в целом, тем не менее индивидуально неравны во многих существенных аспектах. Два человека могут, конечно, быть равными в той степени, в которой они обладают некоторыми человеческими атрибутами, но довольно редко случается так, что два человека абсолютно равны.

Утверждение, что все люди лично равны в своей человечности, основано на признании того, что все имеют право на косвенное равенство условий и возможностей. Из признания того, что лица, равные в целом, также неравны во множестве разнообразных аспектов — не только в сфере врожденных талантов, но и в приобретенных навыках, и в том, как они используют все это в работе или услугах, которые оказывают, — следует, что справедливость требует неравенства в той степени, что люди получают вознаграждение за то, что они делают.

Эгалитаристы, выступающие в связи с косвенным равенством условий за ликвидацию всех неравенств в деталях, не в состоянии признать, что личное равенство людей в целом вместе с их неравенством в деталях приводит к двум выводам, а не к одному.

Этого недостаточно, чтобы сделать вывод о том, что все люди заслуживают равного обращения или условий, то есть равенства в целом. Необходимо также вывести, что физические лица, неравные в существенных аспектах, заслуживают различного отношения или условий, что можно назвать неравенством в деталях.

Фундаментальное различие между равенством и неравенством в целом и в деталях подвергается сомнению теми, кто считает, что существует только второй тип равенства или неравенства. Они отрицают этот постулат на основании самого понятия неравенства. Одна вещь больше, а другая меньше только в определенном смысле, и на основе понятия равенства, которое состоит в том, что одна вещь не больше и не меньше другой в определенном смысле.

Понятия больше и меньше относятся к разнице в степени. Отсутствие разницы, которую можно выразить при помощи этих понятий, означает отсутствие различия в деталях. Следовательно, неравенство должно всегда включать в себя разницу в мелочах, а равенство — состоять в отсутствии различия в деталях.

Если бы понятие равенства было бы ограничено только этим, то мы не могли бы признать, что все люди равны в целом как человеческие существа и в то же время неравны в деталях в любом количестве значимых смыслов. Точно так же было бы невозможно обосновать и противоположную точку зрения, которая состоит в том, что все человечество разделено на две неравные группы в целом, а не только в деталях, в силу того, что одна группа обладает врожденными достоинствами, которых другая вовсе лишена, а не просто имеет их в меньшей степени.

Тем не менее следует ответить на вызов эгалитаризма и показать, что смысл равенства и неравенства в целом соответствует общему понятию равенства (ни одна из вещей не больше другой) и неравенства (одна вещь больше другой в определенном смысле).

Для достижения требуемой цели будут полезны два конкретных примера. Сначала рассмотрим политическое равенство и неравенство.

Политическое равенство в целом существует в том обществе, в котором все люди по своей политической природе имеют право на свободу и наделены статусом граждан с избирательным правом. Политическое неравенство в целом существует в любом обществе, в котором кто-то наделен правом голоса, а некоторые не имеют его и тем самым лишены политической свободы и участия в политике путем выборов. Во втором случае одна группа людей обладает тем, чего полностью лишена вторая. Это разница не в степени, а в целом.

Когда население разделено на две группы, одна из которых обладает политическим статусом, властью и привилегиями, чего полностью лишена другая, то члены первой группы пользуются достаточными — или даже избыточными — условиями, на которые имеют право все люди. Члены второй группы, лишенной таких условий, имеют меньше достаточного, если ими управляют, заботясь об их благе, хотя и без их участия в управлении, или не имеют совсем ничего, если они являются рабами, которых используют в качестве орудий производства.

Неравенство в целом между теми, кто обладает политическими правами, и теми, кто их лишен, может, таким образом, рассматриваться как неравенство, которое включает в себя разницу между бульшим и меньшим. Обладающие наделены достаточной политической властью или даже избыточной, если они занимают публичные должности и пользуются властью. Не обладающие наделены недостаточной политической властью или же совсем лишены ее.

Уровень, отделяющий достаточное от недостаточного, определяется тем количеством, на которое имеют право все человеческие существа в силу своих естественных прав.

Экономическое равенство и неравенство в целом представляют собой ту же самую картину. Все человеческие существа имеют право на определенное количество богатства в форме различных экономических благ как условие, необходимое для достойной жизни. Эта мера, как бы она ни была определена, является достаточной. Некоторые индивиды, имеющие достаточно для достижения счастья, могут также заслуживать большего, пропорционально своему вкладу в производство богатства. Те, кто не обладает той мерой богатства, на которую имеют право все человеческие существа в силу своих естественных прав, обладают меньшим в различной степени, вплоть до состояния нищеты, сопровождаемого угрозой истощения и смерти.

Общество, в котором все индивиды и семьи имеют достаточно или более чем достаточно богатства, — это образование, где существует экономическое равенство в целом, сопровождаемое неравенством в деталях. В обществе, в котором некоторые индивиды или семьи обладают экономическими благами, а другие не имеют их, существует неравенство в целом, сопровождаемое неравенством в деталях одновременно выше и ниже того уровня, который отделяет тех, у кого есть достаточно или более чем достаточно, от тех, кто терпит лишения в разной степени.

Давайте на секунду рассмотрим равенство и неравенство в целом, в отрыве от неравенства в деталях, которое обычно их сопровождает. Тогда мы сможем сделать рассматриваемый предмет кристально ясным. Два индивида, равные в целом политически или экономически, не имеют больше или меньше достаточных политических условий, на которые имеют право все человеческие существа. В случае двух индивидов, неравных в целом, политически или экономически, один из них пользуется необходимыми условиями в достаточной мере, а другой лишен их в менее чем достаточной степени.

Насколько я могу судить, четкая и адекватная теория равенства — это та, которая включает в себя все его измерения — частное равенство и равенство обстоятельств в целом, точно так же как и в деталях.

В сфере тождества обстоятельств она также должна включать в себя равенство возможностей, обращения, условий и результатов. При этом она должна подчинять равенство возможностей тождеству условий и результатов.

Настаивать на том, что равенство возможностей является единственным видом тождества обстоятельств, на которое имеют право все люди, — значит отрицать то, что все люди имеют право на равенство условий в политическом и экономическом смысле.

Я показал разные мнения, которые разные теории равенства высказывают по поводу основных спорных вопросов. Я также выразил и свою позицию по этим вопросам. Читатели сами должны решить для себя, верны ли высказанные мной взгляды.

Относительно идеи справедливости центральный и главный спор является трехсторонним. Существуют три конфликтующие теории: две древние и одна современная.

Из древности до нас дошла теория, что власть — источник справедливости. С течением веков она превратилась в легистскую или позитивистскую теорию справедливости, которая утверждает, что помимо позитивного закона государства, принятого властью правителя, ничто иное не является критерием справедливости. Несправедливыми можно назвать действия, запрещенные этим законом, а справедливыми — разрешенные.

Настолько же древняя точка зрения, утверждающая приоритет естественной справедливости над законной, — существование естественного права определяет, что справедливо, а что несправедливо, имея при этом преимущество по сравнению с законами, принятыми фактической или юридической властью. В этом случае государства, конституции, правительства и принятые ими законы могут быть оценены как справедливые или несправедливые при помощи ссылки на естественные права и принципы справедливости.

Третьей стороной в этом споре является утилитаристская или прагматическая теория справедливости, появившаяся в XIX веке. Согласно ей, критерием того, что справедливо, а что нет в человеческих действиях, так же как и в политике правительства и законах, которые они принимают, служит конечная цель, называемая ранними утилитаристами «всеобщим счастьем» или «величайшим благом наибольшего числа людей», но также известная под названием «всеобщего благоденствия» или «общего блага». Действия и законы справедливы в тех пределах, в которых они служат достижению всеобщего благоденствия или общего блага, и несправедливы тогда, когда они мешают этому.

Согласно моему взгляду на вещи, каждая из этих трех теорий неверна, когда претендует на окончательную истинность, полностью исключая все то разумное, что есть в других концепциях. И хотя я предпочитаю теорию естественной справедливости как наиболее разумную по сравнению с двумя другими, я должен признать, что ее стремление ответить на все вопросы справедливости с использованием только лишь естественного права является чрезмерным. Она может помочь найти ответы на вопросы чрезвычайной важности, но далеко не на все вопросы, на которые, по ее утверждению, она имеет ответ.

Это же касается и заявления, что на все вопросы справедливости можно ответить при помощи критерия честности обмена или распределения. Ответ на некоторые вопросы действительно может быть найден, но в основном это проблемы вторичной важности.

На вопросы справедливости, которые не могут быть разрешены при помощи ссылки на естественные права или критерия честности, можно найти ответ при помощи рассмотрения того, что способствует достижению всеобщего благоденствия. Тем не менее многие — хотя и не все — определения того, что служит, а что мешает достижению всеобщего блага, совпадают с описанием того, что справедливо и что несправедливо, при помощи ссылки на естественные права или критерий честности. Защита естественных прав и честность в обмене и распределении — чрезвычайно выгодные общественные политики. Они приближают всеобщее благоденствие или общее благо.

Наконец, заявление легистов или позитивистов о том, что все вопросы справедливости могут быть разрешены при помощи ссылки на законы, принятые государством и поддерживаемые его властью, может быть принято только теми, кто лишен совести и соглашается с крайним учением, что сильный всегда прав. Тем не менее, если отойти от этой крайности, нужно признать, что в некоторых случаях на основе законов можно определить, какая из альтернативных политик, ведущих ко всеобщему благоденствию, должна быть выбрана.

Ни одна из этих альтернатив не может быть рекомендована на основании того, что она лучше защищает естественные права или более честна. Ни одна не выше других как более выгодная для всеобщего благоденствия. Таким образом, только закон может определить, какая из альтернатив в данном случае справедлива.

Синтез этих трех противоречащих друг другу теорий справедливости может быть совершен, если избегать крайностей каждой из них и соглашаться с тем, что в них истинно. Это может быть вкратце сформулировано следующим образом.

Все, что справедливо в силу естественных прав или критерия честности, также законно в силу того, что это выгодно для достижения общего блага или всеобщего благоденствия. То, что справедливо в силу естественного права, имеет преимущество по сравнению с тем, что справедливо в силу критерия честности, потому что второе основывается на частных равенствах и неравенствах индивидов — их способностях и навыках и том, как они ими пользуются, — в то время как первое основано на естественных потребностях, общих для всех людей как представителей человеческой расы.

Все, что полезно для достижения общего блага или всеобщего благосостояния, справедливо просто в силу конечной цели, но это не всегда справедливо в силу естественного права или критерия честности. В этом заключается та особая истина, на которой основывается прагматическая или утилитаристская теория справедливости.

Все предыдущие определения того, что справедливо, а что нет, могут быть распространены на действие позитивных законов государства. На самом деле принятие позитивных законов подразумевает предыдущие определения справедливости.

Тем не менее некоторые вещи не могут быть таким образом описаны как справедливые или несправедливые. Они морально безразличны в том смысле, что не способствуют естественным правам и не противоречат им, не являются честными или нечестными, не больше и не меньше соответствуют общественным интересам.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

К великому нашему сожалению, количество слов начинающихся на «не» изрядно увеличивается, ибо Яша и С...
Это история мужа и жены, которые живут в атмосфере взаимной ненависти и тайных измен, с переменным у...
Яша и Серега учат гурзуфцев магическому слову, затем принимают участие в обряде похорон. Один из сим...
Яша и Серега переживают эротические приключения, в то же время, продолжают свое бесконечное путешест...
Рипли Тодд – помощница шерифа на маленьком острове в Атлантике – живет спокойной, размеренной жизнью...
Павел Сурков – московский писатель, автор книг стихов «Линия жизни» и «Весна проходит стороной». «Тр...