Танцующая с лошадьми Мойес Джоджо

– Tu as besoin d’aide?[65] – осторожно спросил он.

Она не слышала его.

– Бо! – кричала она, схватившись за бетонный столб, чтобы не упасть.

Все тело болело. В глазах туман. Но даже она видела, что поля были пусты. Только вороны вдали и пар ее дыхания. Ее крик потерялся в неподвижном утреннем воздухе.

Она повернулась к мужчине.

– Un cheval? – взмолилась она, повернувшись к фермеру. – Un cheval brun? Un Selle Franais?[66]

Сара дрожала от холода и от страха. Этого не может быть. Только не теперь, после всего. Ее охватил страх. Она отказывалась осознавать масштаб случившегося, слишком огромный и ужасный. Он не мог убежать. Конечно, он не мог убежать.

Фермер стоял теперь у дверцы трактора.

– Tu as besoin de mon aide?[67] – снова спросил он, но на этот раз с меньшей уверенностью, будто надеялся, что иностранка скажет, что помощь ей не нужна и все в порядке.

Но Сара уже хромала по дороге, сама не зная куда, выкрикивая имя своей лошади, и не слышала фермера. Шок от исчезновения Бо пересилил боль в плече и непрекращающийся гул в голове.

Она прошла почти вдоль всего вспаханного поля, когда поняла: исчезла не только лошадь, но кое-что еще.

Почти в тридцати милях оттуда Наташа проснулась от внезапного ощущения потери. Она еще не поняла по звуку, что Мак пошел в ванную, но почувствовала, что его уже нет рядом. Она помнила его руку на своем теле, его ногу на своей ноге, его теплое дыхание на шее. Без него она лишилась веса, будто парила в воздухе, а не лежала в уютной широкой двуспальной кровати. Мак…

Она слышала, как он поднял сиденье унитаза, и невольно улыбнулась этому проявлению совместной жизни. Закуталась в одеяло, вдыхая запах, говорящий о часах наслаждения, о взаимно удовлетворенной страсти. Думала о нем: о его губах на своих губах, о его руках, о том, как он смотрел на нее, словно весь прошлый год не был забыт, но стал незначительным из-за силы их чувств. О себе: своей раскованности, страсти, желании, которое возникло так неожиданно, что ей казалось, будто это была не она, а кто-то другой. Будто все ссоры и колкости, которые мешали им быть самими собой, только обострили чувства. Она знала, что удивила его, как и саму себя. Как давно она не чувствовала лучшей версией себя в его глазах?

Наташа передвинулась на другую сторону кровати и вдохнула еще теплый аромат его кожи. Услышала, как в туалете спустили воду, потом открыли кран и мыли руки. Что, если она снова прижмется к нему, перед тем как им придется встать и продолжить поиски? Что, если она воспользуется его губами, руками и кожей, чтобы укрепить силы перед новым днем? Что, если искупается в этой исполинской ванне на ножках в виде лап и вернет себе его мускулистое тело дюйм за дюймом в мыльной пене? Я его люблю, подумала она и почувствовала облегчение, будто это признание означало конец борьбы.

Наташа удовлетворенно вздохнула. Потом прозаически потерла глаза, вспомнив о размазанной туши, попыталась пригладить свалявшиеся на затылке волосы. Ее тело пылало, изнывало от предвкушения, и она мысленно попросила Мака поторопиться. Она хотела, чтобы он прижался к ней, обнял ее, вошел внутрь. Она жаждала его физически, хотя думала, что этого уже никогда не будет. С Конором она никогда такого не испытывала. Физическое влечение – да, но это было скорее сродни удовлетворению аппетита, который оба испытывали, но не головокружительное животное ощущение половинки одного целого, когда даже временное отсутствие казалось ампутацией.

В эту минуту она услышала голос. Сначала ей показалось, что говорят в коридоре. Потом Наташа прислушалась и поняла, что это голос Мака. Она выбралась из постели, завернулась в простыню и прошла босиком к двери ванной. Поколебалась, потом приложила ухо к старинной дубовой панели.

– Дорогая, поговорим об этом в другой раз. Ты невозможна. – Он засмеялся. – Нет… Мария, сейчас мы не будем это обсуждать. Я уже тебе сказал, поиски затянулись. Да, увидимся пятнадцатого… Я тебя тоже. – Снова засмеялся. – Мария, мне пора. Поговорим, когда я вернусь.

Долгие годы после этого Наташа будет пытаться разорвать связь между запахом воска и предчувствием беды. Она отпрянула от двери. Улыбка исчезла с ее лица. Жар в ее крови, как в алхимической реакции, превратился в лед. Она успела добраться до кровати, пока он не вышел из ванной. Успокоила дыхание, потерла лицо, не решив, как его встретить.

– Ты проснулась.

Она чувствовала, что он на нее смотрит. Голос чуть охрип от недосыпа.

– Сколько времени?

– Четверть девятого.

Сердце учащенно билось в груди.

– Пора. – Наташа взглянула на разбросанную по полу одежду.

На Мака она старалась не смотреть.

– Ты хочешь встать? – удивился он.

– Думаю, да. Нам нужно поговорить с полицейскими, не забыл? Мадам… обещала позвонить в полицию.

Трусики Наташи лежали под огромным комодом орехового дереа. Она покраснела, вспомнив, как они там оказались.

– Таш?

– Что? – Она достала трусики, повернувшись к нему спиной.

Простыня скрывала ее обнаженное тело от его глаз.

– Ты в порядке?

– Все отлично. – Она натянула трусики и повернулась к нему, глядя спокойным и ясным взглядом, но в душе желая ему медленной мучительной смерти. – А что?

Мак улыбнулся, пожал плечами, слегка озадаченный и не понимающий ее настроения.

– Мне кажется, пора начинать день, – продолжала она. – Помнишь, зачем мы здесь?

Он не успел ответить, как она собрала одежду и прошла в ванную.

До визита в замок жандарм поговорил с администрацией Кадр-Нуар.

– Они ничего не знают о такой девочке. – Они сидели в гостиной и пили кофе, приготовленный мадам, которая тактично удалилась. – Но заверили меня, что сразу вам сообщат, если она появится. Вы еще здесь побудете?

Наташа с Маком переглянулись.

– Думаю, да, – сказал Мак. – Это единственное место, куда Сара могла направиться. Мы останемся здесь, пока она не приедет.

Их рассказ произвел на полицейского такое же впечатление, как и на мадам: на его лице было недоверие и немой вопрос. Как можно было позволить ребенку отправиться в такой далекий путь одному?

– Могу я у вас спросить, почему вы думаете, что она отправилась в Кадр-Нуар? Вы знаете, что это элитная академия?

– Всему причиной ее дедушка. Когда-то давно он был членом академии – или как вы это называете? Это он считал, что она приедет сюда.

Похоже, инспектора удовлетворил ответ. Он записал что-то в блокноте.

– И у нее моя кредитная карточка. Мы знаем, что ею пользовались во Франции, – прибавила Наташа. – Все указывает на то, что она едет сюда.

Лицо полицейского было непроницаемым.

– Мы расставим жандармов в радиусе пятидесяти миль. – Он пожал плечами. – Но будет нелегко отличить одну девушку на лошади от других. Здесь, в Сомюре, многие ездят верхом.

– Мы понимаем.

После ухода полицейского они сидели молча. Наташа осматривала комнату: тяжелые портьеры, чучела птиц в стеклянных витринах.

– Можем поездить по окрестностям, – предложил Мак. – Все лучше, чем сидеть здесь весь день. Мадам сказала, что позвонит, если будут новости.

Он хотел дотронуться до ее руки, но Наташа отодвинулась, для виду роясь в сумочке.

– Думаю, нет смысла ехать обоим. – На его лице появилась обида, и Наташе захотелось его ударить. – Я поброжу вокруг академии. Ты поезжай. Будем на связи.

– Что за чушь! Зачем нам разделяться? Наташа, мы поедем вместе.

Недолгая пауза. Она собрала вещи, не глядя на него.

– Хорошо, – наконец сказала она и вышла.

В дальнем конце вспаханного поля отпечатались следы копыт. Сара попыталась бегом идти по следу, но ее сапоги тотчас увязли в липкой жиже. Передвигаться можно было только очень медленно. Наконец она добралась до кромки поля. На асфальтовой дороге осталось несколько комков грязи, а потом след Бо исчез.

Еще целый час она шла по полям, через молодую поросль. Охрипла от крика. Потом оказалась в следующей деревне. Ее трясло. Тело окоченело и казалось пустым. Болело плечо, желудок сжимали судороги от голода. Мимо проезжали машины. Сару либо не замечали, либо не обращали внимания. Иногда сигналили, если она слишком приближалась к проезжей части.

Подходя к деревне, она увидела выстроившиеся в ряд магазинчики. Из boulangerie[68] пахло свежим хлебом. Он был для нее недоступен. Она сунула окоченевшую руку в карман и достала несколько монет. Евро. Она не могла вспомнить, как они там оказались. Том положил деньги в конверте в рюкзак, которого теперь не было. Сдача. Она покупала что-то вчера. Посмотрела на монеты, на boulangerie, потом на телефонную будку на другой стороне площади. Все пропало: ее паспорт, документы Бо, деньги, Наташина кредитная карточка.

Только один человек мог ей помочь. Она достала из кармана фотографию Пап. Снимок помялся, и Сара попыталась разгладить его большими пальцами.

Она пересекла площадь, вошла в bar tabac[69] и попросила телефон.

– Tu as tomb?[70] – участливо спросила женщина за стойкой.

Сара кивнула, вспомнив, что вся ее одежда в грязи.

– Pardonnez moi[71]. – Она оглянулась, проверила, не наследила ли.

Женщина нахмурилась и с тревогой посмотрела на ее лицо:

– Alors, assaies-toi, chrie. Tu voudrai une boisson?[72]

Сара покачала головой.

– Я англичанка, – прошептала она. – Мне нужно позвонить домой.

Женщина посмотрела на три монеты в ладони Сары. Она погладила ее по щеке:

– Mais tu as mal la tte, eh? Grard![73]

Через несколько секунд из-за барной стойки появился усатый мужчина с двумя бутылками вишневого сиропа, которые поставил на стойку. Женщина что-то ему шепнула, показывая на Сару.

– Телефон, – произнес он. Сара встала и направилась в сторону общественного телефона, но он погрозил пальцем. – Non, non, non. Pas l. Ici[74].

Она заколебалась, не зная, насколько это безопасно, но решила, что выбора у нее нет. Он поднял крышку стойки и провел ее по темному коридору. Телефон стоял на небольшом комоде.

– Pour tlphoner. – Сара протянула монеты, но он покачал головой. – Ce n’est pas ncessaire[75].

Сара силилась вспомнить код Англии. Потом набрала номер.

– Неврологическое отделение.

Услышав английский язык, Сара вдруг ощутила тоску по дому.

– Это Сара Лашапель, – сказала она твердым голосом. – Мне нужно поговорить с дедушкой.

Наступила тишина.

– Сара, можешь немного подождать?

Она слышала приглушенный голос, как будто трубку прикрыли рукой, и с беспокойством посмотрела на часы. Не хотелось, чтобы разговор обошелся французам слишком дорого. Через дверной проем она видела, как женщина наливала кофе, оживленно что-то рассказывая. Возможно, они обсуждали английскую девочку, которая упала с лошади.

– Сара?

– Джон? – Она растерялась, поскольку ожидала услышать медсестру.

– Где ты, девочка?

Сара окаменела. Она не знала, что сказать. Одобрил бы Пап, если бы она выдала Джону, где находится? Или он хотел бы, чтобы она держала это в тайне? Когда она говорила правду, это оборачивалось против нее.

– Мне нужно поговорить с Пап. Соедините меня с ним, пожалуйста.

– Сара, ты должна мне сказать, где находишься. Тебя ищут.

– Нет. Я не хочу с вами разговаривать. Мне нужно поговорить с Пап.

– Сара…

– Джон, это важно. Очень важно. Пожалуйста, сделайте то, о чем я прошу. Пожалуйста, не усложняйте… – Она едва сдерживала слезы.

– Я не могу, милая.

– Нет, можете. Я с ним разговаривала позавчера. Если приложить трубку к его уху, он меня услышит.

– Сара, детка, твоего дедушки больше нет.

Она смотрела на стену. Кто-то включил в баре телевизор, и до нее доносился рокот и возбужденный голос футбольного комментатора.

– Где он?

Долгая пауза.

– Сара, детка, он скончался.

Ее охватил холод с головы до ног.

Она замотала головой.

– Нет, – сказала она.

– Детка, тебе нужно вернуться домой. Пора.

– Вы лжете.

У нее стучали зубы.

– Милая, мне очень жаль.

Сара бросила трубку. Ее трясло, захотелось присесть. Она медленно сползла по стене на линолеумный пол и села. Комната закружилась у нее перед глазами.

– Alors![76]

Она не знала, сколько времени прошло. Смутно слышала, как женщина позвала мужа, и две пары рук поставили ее на ноги, вывели в зал и осторожно усадили на красную кожаную банкетку. Потом женщина поставила перед ней дымящуюся чашку горячего шоколада, положила в чашку несколько кубиков сахара и размешала.

– Regardez! – сказал какой-то посетитель. – Elle est si ple![77]

Кто-то еще сказал что-то о шоке. Она слышала их будто издалека. Лица, сочувствующие улыбки. Кто-то снял с ее головы шапку для верховой езды, и ей стало стыдно за грязные волосы и грязь под ногтями. Не осталось ничего. Пап нет. И Бо тоже нет.

Женщина гладила ее руку, уговаривая выпить шоколада. Она вежливо сделала глоток, опасаясь, что ее может вырвать.

– Tu as perdu ton cheval?[78] – спросил кто-то.

Ее мозг работал как-то странно, и ей не сразу удалось кивнуть.

– De quelle couleur est il?[79]

– Brun[80], – с трудом выговорила Сара.

Она чувствовала себя невесомой, все звуки доходили будто издалека. Она подумала, что, если бы ее не держали за руки, она бы, наверное, поднялась в воздух и улетела. А почему нет? Не осталось никого, кто бы привязывал ее к земле, никого, кому было бы до нее дело. Некуда стремиться, некуда возвращаться. Бо, вероятно, лежал мертвый в канаве, как она, когда ее нашли. Парни могли угнать его за несколько миль. Его могли украсть, сбить машиной. Он мог потеряться в этой огромной стране навсегда. А Пап… Пап умер, когда ее не было рядом. Она никогда больше не увидит его рук, никогда не увидит его сильную старую спину, когда он орудует щетками, сжав от усилия зубы. Никогда больше он не будет сидеть перед телевизором и комментировать новости. Все потеряло смысл.

Она увидела себя крошечной точкой, совершенно одинокой во вселенной. Ей было некуда и не к кому идти. Не было дома. Она осознала это так остро, что чуть не упала в обморок. Потом поняла, что на нее смотрят, и ей захотелось, чтобы все ушли. Мелькнула мысль, что она могла бы прилечь на банкетку и заснуть на сто лет.

Люди обеспокоенно шушукались. У нее слипались глаза, и женщина снова поднесла чашку к ее губам.

– C’est le secousse[81], – сказал кто-то и поднял ей веки, чтобы проверить.

– Я в порядке, – произнесла она, удивляясь, как можно сказать чистую правду, которая в то же самое время была ложью.

– Мадемуазель… – Перед ней стоял худой мужчина с сигаретой. – Le cheval est brun? – (Сара подняла голову.) – Il est de quelle taille? Comme a?[82] – Он высоко поднял руку, до плеча. – (Она вдруг сосредоточилась и кивнула.) – Пойдем, пойдем, – позвал он. – Пойдем, пожалуйста.

Женщина помогла Саре встать, и она внезапно почувствовала к ней благодарность. Ноги не слушались. Они были слабыми, как ершики для чистки трубок, которые гнулись, если на них слегка нажать. Она зажмурилась. После полутьмы в баре утренний свет был слишком ярким. Женщина села на заднее сиденье, худой мужчина – на переднее. Они могли увезти ее куда угодно. Она делала все, что Пап запрещал ей делать. Но вдруг ей стало все безразлично. Потому что Пап больше нет. Она повторила эти слова про себя, но ничего не произошло. Я перестала чувствовать, подумала она.

Через милю или две они свернули на ферму и поехали по дорожке, вдоль которой стояла заржавевшая сельскохозяйственная техника. Высились огромные скирды соломы, обернутые в блестящий черный пластик. Когда они выходили из машины, на них зашипел рассерженный гусь, и худой мужчина отогнал его.

Обогнув громадный сарай, она увидела его: он стоял в коровнике, седло и уздечка были аккуратно развешены на воротах.

– Бо! – позвала она, не веря своим глазам.

Боль в плече была забыта.

– Il est le vtre? – спросил мужчина; как бы в ответ Бо заржал. – Le fermier l’a trouv ce matin, en haut par le verger. En tremblant comme une feuille, il a dit[83].

Сара его не слышала. Она вырвалась от них и бросилась к нему. Перебралась через ворота, чуть не свалившись в сарай, обвила руками его шею, прижалась мокрым от слез лицом к его коже.

Кто бы мог подумать, что девочка может так плакать из-за лошади? – удивлялись они позже в bar tabac, после того как Сара была отправлена в путь, напоенная горячим шоколадом и накормленная багетом. Она проплакала полчаса кряду, пока бинтовала разбитые до крови колени Бо, гладила и шептала ласковые слова, отказываясь от него отходить. Чтобы девочка так переживала из-за лошади – это ненормально.

– Ох уж эти девочки! – сказала женщина из бара, обтирая тряпкой бутылки. – В этом возрасте они все обожают животных. Я сама была такая. – Она помолчала и кивнула в сторону мужа, который на миг оторвался от газеты. – Такой и осталась, – добавила она, фыркнув.

Посетители прыснули со смеха, а она ушла обратно на кухню.

Мак ждал, когда Наташа сядет в машину, потом включил зажигание. Все утро она почти с ним не разговаривала. Каждый раз, когда он пытался заговорить, когда хотел сказать что-то о произошедшем, она надевала маску, которую он про себя называл «маской жены», выражавшую сдерживаемое неодобрение и молчаливое осуждение. Он не знал, что подумать. Она хотела его вчера ночью, он не навязывался. Почему же она так ведет себя с ним сегодня, черт возьми?

Мак знал, что поступил правильно, но вчерашняя Наташа, пылающая страстью, не имела ничего общего с холодной, замкнутой женщиной, которая сидела рядом сегодня. Он проснулся, держа ее в объятиях. Его губы касались во сне ее затылка, и его охватила радость. Что-то еще возможно, что-то вскрылось между ними и вырвалось наружу. Может, не все потеряно. Дело было не только в сексе, хотя секс, честно говоря, его ошеломил. Словно она снимала с себя кожу слой за слоем, позволив только ему одному увидеть то, что так тщательно скрывала. Потом она снова плакала, на этот раз от облегчения. Он ее обнимал, шептал ласковые слова и чувствовал, что она его чем-то одарила. Удивительно, как они могли потерять столько времени друг без друга.

«Я тебя хочу…»

И как тогда понимать сегодняшнее утро? Мак знал, что любит свою умную сложную жену, но не знал, хватит ли у него сил продолжать разрушать преграды, которые она так решительно воздвигала между ними. Ты права, сказал он про себя. Мужчины устают от «трудных» женщин, и поэтому ты отравляешь то, что могло бы быть прекрасным.

– Ты слышала, как я говорил утром по телефону? – неожиданно спросил он.

– Нет. – Она никогда не умела лгать и покраснела.

– Мы с Марией не вместе, если ты из-за этого. Мы друзья. Сегодня у нас планировалась работа, пришлось отменить.

– Смотри. – Она махнула рукой. – Мы приехали.

– У нее новый дружок, – сказал Мак, но Наташа уже вышла из машины.

Они остановились у cole National d’quitation. Мак шел следом за Наташей к офисам; им пожала руки молодая женщина с волосами, собранными в конский хвост, и сияющей кожей, говорившей, что она много времени проводит на свежем воздухе. Извинилась за вчерашнее недоразумение: они не разобрались в ситуации и не поняли, как приезжие связаны с Кадр-Нуар.

Пока Наташа объясняла, Мак рассматривал фотографии, покрытые сепией. Лошади, застывшие в воздухе под немыслимым углом. Мужчины в фуражках и форме с галунами сидели верхом с таким видом, будто нет ничего необычного в том, что животное стоит на двух ногах, согнутых под углом в сорок пять градусов. Далее следовала черно-белая серия фотографий – доска почета: все cuyers Кадр-Нуар с 1800-х годов, имена выбиты золотом, один или два в год. Одно имя бросилось ему в глаза: Лашапель, 1956–1960. Он подумал о старике, который, возможно, даже не знал, что его имя увековечено, что ему отдали дань уважения таким образом. Было грустно, что человек, который мог бы прожить жизнь в стремлении к красоте и совершенству, окончил свои дни в таком месте. Стало понятнее его пылкое увлечение, строгость в воспитании Сары. Кто не хочет для своих детей совершенства и красоты? Или удовлетворения оттого, что они достигают мастерства?

– Вот. – Мак достал папку с фотографиями. – Это Сара и ее лошадь. На этой лицо видно лучше.

Женщина посмотрела на фотографии, кивнула:

– Она хорошая наездница.

Трудно было понять, серьезно она говорила или нет.

– Ее дедушку зову Лашапель. Вот он. – Мак показал на фотографию.

– Он тоже приехал? Мы организуем встречи одноклассников. Выпускаем журнал Les Amis du Cadre N…[84]

– Он умер сегодня ночью, – перебила Наташа.

– Поэтому она сбежала?

– Нет. – Наташа взглянула на Мака. – Мы думаем, она еще не знает.

Женщина протянула фотографии Маку:

– Мне жаль, что больше ничем не можем помочь, но, если будут новости, мы, конечно, вам сразу сообщим. Мадам, месье, не хотите осмотреть территорию?

Им выделили молодого человека в качестве гида, и они вышли в Carrire Honneur, на огромную открытую песчаную арену, где мужчина в черной фуражке ехал верхом на резвом гнедом коне; за ними из своих безупречных стойл наблюдал десяток лошадей. Он проехал легким галопом в одну сторону и обратно. Конь фырчал от усилий.

Молодой человек объяснял по ходу: здесь содержат лошадей, принимающих участие в представлении; там – участвующих в выездке; далее – прыгающих через препятствия. Всего около трехсот животных. Это был мир порядка, мир неизменно высоких стандартов. Маку было отрадно, что подобное место существует.

– Зачем мы на все это смотрим? – время от времени недовольно спрашивала Наташа.

Они шли по аллее, обсаженной деревьями, к следующему блоку стойл и другой песочной арене. Этого мира они оба не понимали. Но он знал, что она думает так же: что еще они могли сделать? По крайней мере, здесь они начали лучше понимать, к чему стремилась Сара. Парадоксально, но за несколько сот миль от дома они были близки к ней, как никогда.

Наташа открыла телефон:

– Попробую еще раз позвонить в компанию, выдавшую кредитную карточку. Пару часов уже прошло.

– Вы в отпуске? – спросил гид по-английски с сильным акцентом, когда Наташа отошла.

– Не совсем.

– Фотограф? – Молодой человек показал на сумку с фотоаппаратом.

– Да. Но я здесь не по работе.

– Вы должны сфотографировать Карусель. Это шоу, которое отмечает окончание года обучения. Выступают все берейторы.

– Простите. – Телефон Мака зазвонил.

– Что такое? – Наташа оторвалась от своего разговора.

Он отвернулся, провел рукой по волосам.

– Бог мой… – Мак закрыл телефон.

– Она знает, – догадалась Наташа. – Сара знает, что он умер.

Мак кивнул.

Она закрыла рот рукой:

– Тогда она знает, что у нее ничего не осталось.

Мак видел, как побледнела Наташа, и подумал, что и сам бледен. Они смотрели друг на друга, забыв о лошадях и об окружающей их красоте.

– Таш, заблокируй карточку, – посоветовал он. – Если она решит не приезжать сюда, мы не дадим ей уехать еще куда-нибудь.

– Она будет подвергаться еще большему риску. Мы должны сделать так, чтобы у нее были деньги на еду и ночлег. По ночам уже холодно.

– Но мы неделями можем гоняться за ней по всей Франции. Есть миллион мест, где можно остановиться с лошадью. Мы должны положить этому конец.

– Знаю, но отрезать ее от единственного источника помощи нельзя.

– Если бы мы не перекрыли финансовую помощь в Англии, она бы так далеко не уехала.

Похоже, он обвинял ее. Не мог не обвинять.

– Она бы нашла другой выход.

– Мы ищем ее два дня и две ночи и до сих пор понятия не имеем, где она.

– Месье? – Молодой гид прижал рацию к уху. – Месье? Мадам? Attendez, s’il vous plit[85]. – Он быстро говорил по-французски. – Английская девочка здесь. Девочка на лошади. Мадемуазель Фурнье говорит, чтобы вы следовали за мной.

На деле прибытие Сары произошло совсем не так триумфально, как ей представлялось. В первые два дня путешествия она не раз это воображала. Ожидала, что испытает возвышенные чувства, достигнув места, которое должно было стать ее вторым домом. Это была ее судьба. Оно было у нее в крови, как говорил дедушка.

Последние пять миль эти мысли были для Сары как костыль, помогающий двигаться. Она проехала через Сомюр, не замечая элегантных широких улиц, медового цвета домов, непреходящую красоту набережной. Изнуренный Бо с забинтованными коленями оглядывался по сторонам. Прохожие неодобрительно ахали, словно считали, что нельзя ехать на раненом животном. Она знала, что выглядела, мягко говоря, странно: лицо в синяках, одежда в грязи. Двадцать километров, восемь километров, четыре километра… Она понуждала его идти вперед, кусая губы, чтобы не плакать от боли в плече, от головной боли, которая не проходила.

Она с трудом сдержала рыдание, увидев указатель на cole de Cavalerie. На жилой улице показался георгианский фасад здания в виде подковы. Но лошадей там не было. На мужчинах, которые прохаживались по двору, была не черная униформа, а современная камуфляжная военная форма.

– Кадр-Нуар? – спросила она, перейдя плац Шардоне.

– Non! – Человек в камуфляже посмотрел на нее как на сумасшедшую. – Le Cadre Noir n’a pas t ici depuis 1984. C’est St Hilaire de Fontaine. – Он указал в сторону круговой развязки. – C’est pas loin d’ici… cinq kilometers[86].

На миг ей показалось, что она не может двигаться дальше. Но Сара собрала все силы и последовала указаниям военного. Миновала несколько развязок с круговым движением, проехала через небольшой городок. Испугалась, что снова сбилась с пути, пока ехала по длинной зеленой дороге, окруженной лугами с лошадьми.

И вдруг она очутилась на месте. Комплекс оказался больше, чем она думала, и более современный. Он не был похож на элегантный старинный двор, наполненный людьми в форме, как описывал Пап. Были охраняемые ворота, шесть арен олимпийского размера, рестораны, парковки, сувенирный магазин. Она проехала в открытые ворота, не привлекая большого внимания. Глаза закрывались от усталости. Потом она увидела указатель «Grand Mange des cuyers». Конечный пункт ее странствия.

Она провела Бо вокруг закрытой арены, мимо центрального входа, с афишами грядущих представлений с ценами на билеты, вглубь, по следам копыт с остатками опилок из стойл на бетонной дорожке. По другую сторону громадных деревянных дверей она услышала мужской голос. Выпрямила спину, глубоко вдохнула, протянула руку и, содрогаясь, постучала несколько раз. За дверями было тихо, потом кто-то скомандовал: «Но!» Сара вдохнула и снова постучала, более настойчиво.

Сдвинули засов, дверь открылась, и она увидела перед собой помещение с куполом, как в современном соборе, и с песчаным полом. По периметру стояли лошади с седоками в черной с золотом форме, которую она знала с детства. Казалось, она попала на какую-то генеральную репетицию. Стояла благоговейная тишина, каждый из мужчин был сосредоточен на движениях своего лоснящегося мускулистого коня.

Мужчина, открывший двери, смотрел на нее во все глаза, потом стал отчитывать ее по-французски, размахивая руками. Она так устала, что плохо понимала, что он говорит. Она перебила его.

– Мне нужно поговорить с Grand Dieu, – сказала она срывающимся от усталости голосом. – Je dois parler au Grand Dieu.

От удивления мужчина умолк, и, воспользовавшись его замешательством, Сара проехала мимо. Бо прядал ушами.

– Non! Non! – Мужчина с рацией поспешил за ней.

– Que faire?[87] – Пожилой мужчина в фуражке шел в их сторону с противоположного конца школы.

Лицо мужчины было в морщинах, веки набрякли. Черная форма безукоризненна, накрахмалена и поддерживала осанку, словно корсет.

– Dsol, Monsieur. – Мужчина помоложе выхватил у Сары поводья и потянул Бо к выходу. – Je ne sais pas ce que…[88]

– Non! – Сара ударила мужчину по руке и направила Бо вперед. – Пустите его. Мне нужно поговорить с Le Grand Dieu.

Второй мужчина подошел к ней. Посмотрел на перевязанные колени Бо, потом перевел взгляд на Сару:

– Je suis le Grand Dieu. – (Она выпрямилась.) – Mademoiselle, – серьезно сказал он низким голосом, – vous ne pouvez pas entrer ici. C’est Le Cadre Noir. C’est pas pour…[89]

– Я должна выступиь перед вами, – перебила она его. – Je… je dois monter mon cheval pour vous. – Она видела, что другие наездники остановились и смотрят на нее. – Я не могу вернуться. Позвольте мне показать, как я езжу.