О том, чего не было (сборник) Токарева Виктория

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался он. – Моя фамилия Семечкин, зовут Георгий Николаевич. Вообще я русский, но долгое время жил в Грузии, как Маяковский. Вот тут все написано.

Он протянул свою автобиографию, сел на стул и приготовился ждать.

Заведующая отделом кадров Елена Ивановна взяла автобиографию и начала читать.

– При чем здесь собака? – удивилась Елена Ивановна. – Это автобиография, документ, а не художественное произведение.

– Вы помните, как Маркс начал «Манифест»? «Призрак бродит по Европе…» А ведь «Манифест» – это тоже документ. – Семечкин поднял палец.

Елена Ивановна внимательно посмотрела на палец и сказала:

– Заполните анкету.

– Не надо, я сам составил.

Семечкин вытащил из кармана листок. Листок был вырван из школьной тетради в косую линейку и заполнен с одной только стороны.

– И все? – удивилась Елена Ивановна.

– Конечно, – удивился Семечкин, – здесь все написано.

– Надо указать, имеете ли вы правительственные награды, есть ли у вас родственники за границей.

– А какое это имеет значение для той работы, которую я буду выполнять? Я написал только то, что важно: сколько мне лет – возраст определяет; какое у меня образование – это тоже иногда имеет значение…

– Знаете что, не заводите своих порядков. Заполните анкету и напишите заявление.

– А о чем заявление?

– О том, что просите принять вас на работу.

– Странно, зачем столько бумаг? Раз я поступаю на работу, то, естественно, меня не приволокли – я сам пришел.

– Вот вам бумага, сядьте и напишите. Без заявления нельзя.

Семечкин вздохнул и нарисовал на листке стол, а за столом круглоголового человечка. Вокруг головы человечка он начертал нимб, а вокруг нимба – сияние.

– А как писать?

– На имя Вахлакова.

«На имя Вахлакова», – написал Семечкин.

– Адрес укажите.

– Чей?

– Ваш.

– Зачем? Разве мне Вахлаков напишет письмо?

«Идиот», – подумала Елена Ивановна, а вслух спросила:

– Вы где раньше работали?

– В Госконцерте.

– А что вы там делали?

– Фокусы показывал. Эго такая скука, я даже начал пить.

– Пишите заявление.

– Ага… – Семечкин погрыз ручку с другого конца и стал писать.

Он написал очень быстро, потом прочитал написанное и отдал Елене Ивановне.

– По-моему, хорошо, – с удовлетворением сказал он.

Елена Ивановна прочитала заявление сначала один раз, потом другой.

– Слушайте, – сказала она, – Семечкин!

– Можете звать меня по имени, мне это приятнее…

– Слушайте, Георгий Николаевич!

– Гия.

– …Ваша работа называется редактор-организатор, а не «золотая рыбка». Какая еще рыбка?

– Вахлаков пообещал мне свободную инициативу, – гордо сказал Гия. – Хотите новое корыто, хотите новую избу, а хотите быть вольною царицей?

– Хочу мешок луковой шелухи, – сказала Елена Ивановна, подумав.

– Зачем?

– Яблони на даче опрыскивать.

– Зайдите ко мне через неделю во вторник. Пятый этаж, комната восемьдесят восьмая, будет вам мешок луковой шелухи.

Журнал «Лампа» был сатирическим журналом, вскрывал недостатки – крупные и мелкие, общественные и индивидуальные.

Когда читатель брал в руки журнал и читал, например, как несправедливо мучают живую рыбу, обязательно возмущался вслух: «Какое безобразие! Это ж надо же, а?» Далее читатель клал журнал на колени, задумывался над своей судьбой и находил в ней много общего с судьбой живой рыбы. Он снимал с гвоздя венгерский плащ на подстежке и бежал в журнал, а если это было в другом городе, то писал в редакцию письмо.

Людей и писем скопилось много. За каждым стояла целая человеческая жизнь, в которой надо было разобраться.

Разбираться в чужих жизнях Вахлакову было некогда, поэтому специально для этой цели пригласили Семечкина. Семечкин должен был всех выслушивать и входить в положение.

Ему отвели отдельный кабинет, поставили два телефона: черный и белый, внутренний и городской. В кабинет поставили диванчик, два кресла и повесили занавеску. Занавеска Семечкину не понравилась, он принес свою.

Когда Семечкин первый раз явился на работу, все очень удивились. На нем была малиновая бархатная блуза с золотыми пуговицами, белоснежная крахмальная рубашка апаш. На голове чуть набекрень сидел маленький беретик, а на ботинках большие пряжки.

Если бы штаны были поуже, как рейтузы, а на беретике лежали страусовые перья, то Гия Семечкин как две капли воды походил бы на принца.

– Что у вас за вид? – удивился Вахлаков.

– А у вас? – удивился Гия.

Вахлаков был одет в пиджак от нормального костюма и в брюки от другого нормального костюма.

– А что у меня? – не понял Вахлаков.

– У вас, вернее на вас, коричневые штаны и синий пиджак. Это некрасиво. К коричневому пошла бы замша горохового цвета.

– Какая гороховая замша? – смутился Вахлаков. – Я старик.

– Это не может служить оправданием, – заметил Семечкин. – Старики тоже бывают красивыми. Например, Хемингуэй был очень красивый старик.

– Но я вовсе не старик, – обиделся Вахлаков. – Мне пятьдесят восемь лет.

– Тем более, – отметил Семечкин и направился в свой кабинет.

В дверях он остановился и попросил:

– Если меня будут спрашивать, отсылайте в восемьдесят восьмой кабинет.

– А где такой? – спросил Вахлаков.

– Рядом с вашим.

– Но почему мой третий, а ваш восемьдесят восьмой? Ваш, по самым грубым подсчетам, должен быть четвертый.

– «Четыре» – скучная цифра, она похожа на стул. А цифра «восемь» – изящная. Пусть на двери моего кабинета будут две цифры «восемь».

Существенным неудобством в работе Гии Семечкина было то, что посетитель не умел и не хотел быть кратким. Человеку нравится, когда его слушают, и еще больше нравится, когда слушают и сочувствуют. Вместо того чтобы по пунктам изложить суть дела, посетитель начинал разворачивать подробный конспект: все с самого начала до самого конца со всеми мельчайшими подробностями.

Искусством устного рассказа обладает, например, Ираклий Андроников, но Ираклий Андроников к Гие не заходил, приходилось выслушивать другие устные рассказы – много худшие по теме и по деталям.

Однажды в конце рабочего дня в кабинет № 88 вошел красавец. Он был молод – лет восемнадцати, не больше, и высок – метр девяносто, не ниже. И каждый миллиметр был в нем строго продуман природой. Видимо, природа не одну сотню лет вела строгий естественный отбор, прежде чем создать такой индивид.

– Здравствуйте, – поздоровался красавец. – А я вас ищу-ищу. Сначала третий кабинет, потом сразу восемьдесят восьмой. Какой-то идиот нумеровал.

Гия промолчал.

– Я слышал, вы исполняете все желания, – сказал красавец.

– Все разумные желания, – уточнил Гия.

– У меня есть разумное желание: я хочу славы и чужих городов.

– Заграничную командировку?

– За границу, – поправил парень. Ему не нравилось слово «командировка».

– А что вы умеете делать?

– Я красивый.

– И все?

– А вам мало?

– Мне вполне достаточно, – сознался Гия.

– И другим достаточно. Красота встречается так же редко, как гениальность. Я в своем роде тоже гений.

– Вам нужно найти какое-то применение своей гениальности.

– Какое бывает применение мужской красоте? Я ведь не женщина…

– Может быть, в манекенщицы, то есть в манекенщики… В Дом моделей. Они ездят за границу.

Красавец задумался, постукивая пальцами по колену. Руки у него были смуглые, совершенные, и ногти на пальцах тоже совершенные.

– Напишите, пожалуйста, бумагу, – попросил он.

– Какую бумагу?

– На имя директора Дома моделей.

Гия терпеть не мог бумаг, но ему не хотелось отказывать. Он взял журнальный бланк и нарисовал на нем человечка за столом в круглом беретике. Вокруг беретика, похожего на нимб, нарисовал сияние. Потом, подумав, достал из стола бенгальскую свечку, поставил в керамическую вазочку, как цветок. Чиркнул спичкой, поднес ее к свече. Свеча начала тлеть, кончик стал красным, потом вдруг во все стороны бесшумно брызнули огоньки. Они были холодные и голубоватые, как звезды, и летели далеко, как на ниточках, по разным траекториям.

На другой день в кабинете главного редактора состоялась летучка.

Вахлаков стоял в замшевом пиджаке, пытался засунуть два пальца за борт, но пальцы не держались, потому что была оторвана пуговица. На том месте, где она была или должна была быть, торчали нитки.

Вахлаков запустил руки в карманы. Он стоял как капитан корабля перед своей немногочисленной командой. В команде все были очень милые люди, но им надоедало быть милыми, и они ссорились. Потом надоедало ссориться, и все снова становились милыми.

Вахлаков никогда и ни с кем не ссорился. Острым углам он предпочитал овал. В его характере по законам диалектики совмещались противоположности: любил свою жену и других красивых женщин, был талантлив в общении с людьми и бездарен наедине с собой, то есть в своем творчестве. Поддерживал начинающие таланты, а это значило, что был лишен зависти и верил в будущее. Люди не завидуют в том случае, когда знают, что сами что-то могут. Вахлаков не завидовал, но и сам ничего не мог.

Вахлаков происходил из царской фамилии: в его родословной значилась любовница Ивана Третьего. Вахлаков скрывал эту подробность, но в его осанке, несмотря на оторванную пуговицу, пробивалось нечто царственное.

– Цыганкова! – царственно приказал он. – Проверьте факты!

Цыганкова открыла свой блокнот и что-то в нем записала. Она всегда добросовестно записывала все свои обязанности, но никогда их не выполняла. У нее постоянно было плохое настроение.

Счастливых людей Гия не любил. Ему нравились те люди, которым нужно было помочь, сделать для них доброе дело и, таким образом, оставить в них себя. Но еще больше ему нравились люди, которым надо было помочь, но они отказывались от помощи. Они ни у кого ничего не просили, потому что желали остаться независимыми.

– Семечкин! – окликнул Вахлаков. – Что там у вас происходит?

– Где? – испугался Гия.

– Свечки бенгальские зажигаете, человечков рисуете…

Гия промолчал.

– Почему вы молчите?

– Я не понимаю – нравится вам это или нет?

Вахлаков свел брови, он сам не знал – нравится ему это или не нравится.

– Странно как-то, – нерешительно сказал он. – А зачем вы зажигаете свечки?

– Они красиво горят.

– А человечков зачем?

– Это как печать. Ведь ставят люди печати.

Вахлаков поскреб ногтем щеку.

– Распускают слух, будто вы все можете. Мне это не нравится. – Здесь Вахлаков определенно знал свое отношение.

– Я тут ни при чем, – объяснил Гия. – Слухи живут отдельно от людей и не имеют к ним никакого отношения. Слухи сами по себе, а люди – сами по себе.

Когда летучка окончилась, Вахлаков подошел к Семечкину и тронул его за локоть.

– Гия, – Вахлаков оглянулся на дверь, – у меня к вам просьба.

– Кабинет восемьдесят восемь, – вежливо сказал Гия. – В порядке общей очереди.

– Мое дело особенное, – пообещал Вахлаков. – Для вас как для специалиста оно будет особенно интересным.

– А какая просьба? – спросил заинтригованный Семечкин.

– Сделайте так, чтобы я был молодой.

– Как молодой?

– Ну… мне сейчас пятьдесят восемь, а чтобы было тридцать.

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что это противоречит закону философии.

– Какому закону?

– «Отрицание отрицания». Я не могу менять диалектику, ее Гегель придумал.

– У меня позвоночник болит, – пожаловался Вахлаков. Ему казалось, что можно уговорить Гию, если попросить хорошенько. – Во время войны меня тряхнуло. Я упал, позвонок сместился и теперь давит на нерв. Вот я с вами разговариваю, а в пояснице как зубная боль и в ногу отдает. Скажите, интересно так жить?

Гия ничего не ответил. Было ясно, что жить с зубной болью в пояснице неинтересно.

– А пусть вам сдвинут позвонок на место, – сказал Гия. – Такую операцию делают. Я знаю.

– Я тоже знаю, – сказал Вахлаков. – Но дело не только в этом.

– А в чем еще?

– Вот раньше мне казалось, что нет такого свидания, из-за которого бы можно было пропустить совещание. А теперь мне кажется наоборот: нет такого совещания, из-за которого можно было бы пропустить свидание…

– Вы влюблены? – догадался Гия.

– Вам, наверное, это странно?

– А сколько ей лет?

– Она моложе моего сына, – уклончиво сказал Вахлаков. – В детском саду работает воспитательницей. Из всего Чехова только «Каштанку» читала. Это такое счастье… Мне так надоели умные разговоры!

Гия не понимал, что от него требуется.

– Я боюсь попасть в смешное положение, – сознался Вахлаков.

– А… – Гия понял. – Ешьте грецкие орехи. Это помогает.

– Мне надо не грецкие орехи, а тридцать лет!

– А где я вам их возьму? Впрочем…

– Ну? – Вахлаков подался вперед.

– Есть такое лекарство. – Гия отодвинулся, он не любил, когда к нему стояли близко. – ЭМРО. Эликсир мгновенной регенерации организма. О нем писали в прессе. Вам нужно выпить таблетку и выпрыгнуть с седьмого этажа. Вы разобьетесь вдребезги, но эликсир сработает, и вы мгновенно восстановитесь помолодевшим на десять лет. Если хотите помолодеть на тридцать лет, придется прыгнуть три раза.

– А можно прыгнуть с первого этажа?

– С первого нельзя, потому что вы не разобьетесь. С восьмого тоже нельзя, потому что можете не восстановиться. Надо с седьмого.

– А другого способа нет?

– Может быть, и есть, но я его не знаю.

Вахлаков посмотрел в окно. За окном что-то строили, и там медленно, как в забытьи, двигалась стрела подъемного крана.

– Бумага нужна? – спросил Вахлаков. – С человечком?

– Не обязательно, – сказал Гия.

– А свечки тоже не будет?

– Как хотите.

Когда Гия вернулся к себе в кабинет, там сидела Светлана. Занавеска была задернута, и комната, как фужер с шампанским, была наполнена ровным желтоватым светом.

– Можно я буду звать тебя Жора? – спросила она. – А то имя «Гия» какое-то собачье.

Гия достал свечку, поставил ее в вазочку, как цветок, и поднес спичку. От свечи во все стороны брызнули маленькие звезды и полетели по разным траекториям.

Светлана смотрела на них молча и вдруг заплакала. Она плакала с неподвижным лицом, и казалось, будто слезы, медленно идущие по ее щекам, не имеют к ней никакого отношения.

– Я все для тебя сделаю, – поклялся Гия. – Все, что попросишь…

– Сделай так, чтобы он на мне женился…

– Кто?

– Ты не знаешь.

– Он не любит тебя? – удивился Гия. – Вот дурак…

– Не ругай его.

– Прости, пожалуйста.

– Он любит, – объяснила Светлана, – но для мужчины любить и жениться – не одно и то же.

– Давай я женюсь на тебе, – неожиданно предложил Гия.

– Тебе лень, поэтому ты придумываешь что проще.

– А что я могу сделать?

– Поговори с ним. Я скажу, чтобы он к тебе пришел.

– Не знаю я, о чем с ним говорить, – отказался Гия.

– Если он почувствует, что ты хочешь жениться, он тоже захочет. Он очень несамостоятельный и зависит от чужого мнения.

– Зачем тебе такой муж?

Светлана медленно улыбнулась, глядя сквозь Гию.

Первый раз он видел ее в хорошем настроении.

В этот вечер Гия неожиданно для себя напился.

Они выпивали с Пашей – соседом по квартире – и разбирали свои противоречия.

Паша учился в вечерней школе, работал шофером такси, был холост, мечтал жениться на некрасивой женщине с двумя детьми. Ему казалось, что красивая и свободная за него не пойдет, а если и пойдет, то на другой же день пожалеет.

Гия был более самоуверен. Он, как правило, нравился женщинам – правда, не тем, которым хотел.

Они говорили о любви, о счастье – личном и общественном. О своем деле и о специфике каждой специальности. Паше все люди представлялись как пассажиры такси, а Гие – как публика в зрительном зале.

– А почему ты ушел из Госконцерта? – спросил Паша.

– Скучно стало, – объяснил Гия. – Каждый день одно и то же: берешь пустую корзину, достаешь оттуда курицу.

– Живую?

– Конечно.

– А как это у тебя получалось?

– Ловкость рук и никакого мошенства.

Они пили старку и пели послевоенные песни, потому что знали слова. Паша от старки краснел, а Гия, наоборот, бледнел. В детстве он часто болел ангиной, у него было слабое сердце.

– «На рейде большом легла тишина, и город окутал туман», – внимательно, красиво пел Паша.

Гия вдруг первый раз за свои тридцать лет понял смысл слов и представил себе тяжелую, будто пыльную воду, одинокий корабль и город, неясно выступающий из тумана.

«Прощай, любимый город! Уходим завтра в море!»

Гия уложил лицо в ладони, закрыл глаза и, раздерганный хмелем, пел знакомую незнакомую песню. Слушал себя и Пашу и сладко, легко тосковал непонятно о чем. Ему было жаль себя, и любимый город, и блестящие волосы Светланы Цыганковой.

Домой Гия возвращался через окно. Он вышел на Пашин балкон и с его балкона полез на свой. Балконы были смежные, один являлся как бы продолжением другого. Их отделяла кирпичная кладка шириной в полметра, и, чтобы попасть с одного балкона на другой, надо было пройти эти полметра по балконным перильцам. Удобнее было, конечно, ходить в дверь, но после одиннадцати соседи запирали дверь на цепочку и ложились спать. Гие не хотелось будить соседей.

Прошло полгода. Наступила весна.

За это время в редакции произошли перемены: Вахлаков ездил в Ленинград и прыгал там с седьмого этажа. Он вернулся помолодевшим на тридцать лет. Стал красивее, но проще. Стариком ему больше шло.

Заведующая отделом кадров Елена Ивановна ведрами настаивала луковую шелуху. Говорили, что этот настой убивает на яблонях личинки и не портит завязи.

Пальцы и ногти у Елены Ивановны стали темно-оранжевыми.

Светлана Цыганкова вышла замуж, но настроение у нее не улучшилось. Она по-прежнему сидела, опустив ресницы, и что-то помечала в своем блокноте.

Когда звонил телефон, она медленно поднималась и шла к трубке, и по ее походке чувствовалось, что ей невыносимо скучно и невыносимо лень. С Гией она почему-то не здоровалась.

Почти все, кто бывал у Семечкина один раз, приходили во второй. Стояло лето, июнь месяц, когда в кабинет пришел красавец.

На красавце была белая рубашка в мелких дырочках, штаны белые в дырочках и даже туфли были белые и в дырочках.

Красавец положил перед Гией большой рекламный журнал, где был сфотографирован на обложке во весь рост. Он стоял, прислонившись задом к длинной машине, а из машины выглядывали женское лицо и собачья морда.