Надувной ангел Бурчуладзе Заза

Шоколадные усы

Все произошло настолько по-идиотски, что Горозии сразу поверили, что Нугзар Чикобава принесет миллион. О том, что тот же Чикобава мог создать им проблемы, причем серьезные, они как-то не подумали.

Нино тотчас же твердо решила, что с работы уйдет. Что ни говори, женщине ее типа нечего делать в мэрии Тбилиси. Тем более в отделе спорта. Карабкаться по горам карьерного роста она так и не научилась. Нет, просто нечего ей там делать, тем более что у нее такие большие голубые глаза и меланхоличный взгляд. А Нико думал, почему не попросили больше. После того как операция прошла как по маслу, миллиона ему показалось маловато. Радовали лишь, что в условиях нынешнего мирового кризиса этот миллион по своей покупательской способности приравнивался почти к двум. Одному только Гурджиеву было наплевать, что принесет Чикобава – деньги или проблемы.

Нико пошел на кухню, включил электрический чайник, открыл «Нутеллу» и принялся делать бутерброд. Нино села на стул и закурила. На улицу она не выглядывала, чтобы не увидеть случайно баклажанного цвета лицо Чикобавы. На кухне и так держался тяжелый запах собачьего корма и помойки. Из окна меж тем как на ладони видно было, как Чикобава с трудом вышел из подъезда, открыл дверь «Брабуса» и тяжело опустился на заднее сиденье. Не чувствуя вони, Нико старательно и бережно намазывал «Нутеллу» на кусок хлеба, как художник наносит мастихином краску на холст.

На кухню заглянул Гурджиев. Поверх майки он надел кремовую рубашку с короткими рукавами, на ноги – старые кроссовки Нико со стоптанными задниками. Он держал Фуко за ошейник. Собака стояла рядом и нехотя помахивала хвостом.

– Пойду с Фуко погуляю… – сказал Гурджиев и тут же добавил: – Заодно и мусор вынесу. – Видимо, вонь таки ударила ему в нос.

В чайнике зашумела вода. Гурджиев нажал на педаль помойки, вытащил из ведра полный мешок мусора. Нино стряхнула пепел с сигареты в пепельницу и про себя отметила, насколько безволосы желтовато-белые ноги Гурджиева, будто он только что их побрил.

– Скоро вернешься? – спросил Нико, не поднимая головы.

– К Мамадавити[5] сходим… – Гурджиев завязал пакет, – потом не знаю, может, еще выше поднимемся.

– Тогда возьми ключ, – сказал Нико, – может, мы тоже выйдем.

Нино слегка вздрогнула и удивленно посмотрела на мужа. Он все так же вдохновенно, как художник, мазал кусок хлеба шоколадной пастой. В словах Нико ничего удивительного не было. Но в тембре его голоса Нино уловила какую-то странную беззаботность.

– Надеюсь, что не задержитесь допоздна… – при выходе с кухни Гурджиев засюсюкал, как ребенок, – и не оставите меня вечером одного наедине с миллионом.

Чайник с щелчком отключился.

– Больше надо было просить, – Нико только сей час поднял голову.

Раньше он постеснялся бы сказать Гурджиеву так прямо. Не потому, что считал его умелым воином, в руках которого все что угодно может превратиться в грозное оружие, даже пакет с мусором. Прежде всего он постеснялся бы собственного мнения о Гурджиеве, сложившегося после чтения статей в интернете. Впрочем, сей час речь шла о такой сумме, что на многое просто не обращаешь внимания. Хотя бы временно.

Между прочим, после чтения тех же самых интернет-статей и у самого Гурджиева полностью поменялось мнение о себе. Ведь раньше он даже в глубине души не надеялся, что его будут помнить после смерти (несмотря на то что он всегда завоевывал себе имя, не жалея сил, а потом старательно окутывал его завесой тайны). А помнят же! Пусть биография и искажена до неузнаваемости. В тех статьях Гурджиев оказался настолько не похож на самого себя, насколько не похож на человека его же фоторобот. Но не это было главное. Главное, что существовало два Гурджиева. Первый, с пакетом мусора в руке, и второй – лишенная формы, цифровая функция, существующая лишь в Силиконовой долине.

Уже уходивший Гурджиев резко обернулся к Нико и за все время их знакомства впервые сказал совершенно серьезно:

– Ты прав.

В ответ Нико так впился в бутерброд, что в уголках рта появились шоколадные усы.

Нино повернула ключ «Пежо», завела машину. Нико нажал на кнопку, до конца опустил окно.

Никто из них не заметил, как автоматически включилось радио и в салоне тихо зазвучала спокойная электронная музыка – ритмичное потрескивание, периодический писк и монотонный стук в сопровождении перманентного сверла а-ля бормашина.

– Куда едем? – спросила Нино.

– Все равно, – сказал Нико, – погуляем где-нибудь.

В другой раз Нино обязательно спросила бы – где именно, но сейчас ничего не сказала, представляя себя рядом с Нико маленькой девочкой, что очень возбуждало и забавляло. Видимо, такова была утренняя реакция на стресс.

В тот день Нико говорил меньше обычного, а думал больше. Это легко понять. Миллион заставил бы задуматься и мышь.

Выезжая со двора, Нико посмотрел вверх, на окна Мананы, освещенные солнцем. Занавешенное окно спальни было приоткрыто. На мгновение то ли чье-то лицо мелькнуло в окне, то ли на стекле заиграли лучи солнца – Нико не разобрал. Стоял обычный воскресный день. Старушка Зина сидела в кресле на балконе второго этажа. Перед ней, как всегда, проветривались на веревке вынутые из нафталина шерстяные вещи. Стоящая лицом к гаражу маленькая девочка закрыла глаза руками и высоким голосом с выражением считала: «Десять… девять… восемь…» Дети разбегались в разные стороны – кто куда успеет спрятаться. «Семь… шесть… пять…»

При виде девочки Нино вспомнила свое детство. Как папа вез ее на Черепашье озеро по канатной дороге. Тогда она впервые попробовала нанизанную на длинную палку сахарную вату, от которой слипались губы и слегка кололо горло, будто по сладкому пушистому облаку кто-то рассыпал маленькие осколки стекла. На вид сахарная вата оказалось лучше, чем на вкус.

– Может, поедем на Черепашье озеро? – спросила Нино.

– Поехали, – Нико, недолго думая, подхватил идею.

Сам он, глядя на стоящую спиной девочку, вспоминал Гурджиева в ночь вызова духов. «Сейчас исчезну», – сказал тот, стоя на кухне с часами в руке, и начал отсчет.

Нино сделала радио чуть погромче – потрескивания, писка и стука стало больше. Выехали на улицу Арсена. Из припаркованного на углу «Форда Транзит» сгорбившийся безбородый курд Абдулла тащил в магазин большой ящик «Тампакса».

Время принесло свои изменения на этот участок Мтацминды – кто-то неудачно вышел замуж, кто-то удачно развелся, одного убили, другого посадили в тюрьму, третья накачала ботоксом губы, засохшую осину срубили и на ее место поставили мусорный контейнер на колесах, улицу Атарбекова давно переименовали в улицу братьев Зубалашвили (хотя все до сих пор так и называют ее Атарбекова), и советский гастроном превратился в современный маркет… Только безбородый Абдулла остался таким же, каким Нико помнил его с детства, – старый, тощий, пшенично-желтый, морщинистый, с почти женским лицом и с вечно торчащей изо рта папиросой, всю жизнь таскающий что-то на себе. Чего только не видал Нико на его спине: и мешок с сахаром, и бидон с топленым маслом, а сегодня он впервые видел безбородого Абдулу с ящиком женских гигиенических тампонов.

Ватные ноги

Не успели подъехать к озеру, Нино уже захотелось вернуться назад. Как в любое время дня и года, вокруг было полно людей и машин. А ведь есть только две причины ехать на Черепашье озеро: первая – когда тебе больше некуда ехать, и вторая – оттуда всегда можно посмотреть на раскинувшийся перед тобой Тбилиси и снова убедиться в том, что это не город твоей мечты.

Стоило Нино повернуть руль, чтобы ехать обратно, как перед их машиной на стоянке, словно нарочно, освободилось место – «Опель» болотного цвета выехал задом, развернулся и медленно покатил в сторону Тбилиси. Нино на секунду замешкалась. Это была редкая удача, но она вовсе не хотела ей пользоваться. Но тут стали требовательно сигналить сзади, из серебристого «Мерседеса», а сторож стоянки в оранжевом жилете помахал ей полосатой палкой – пригласил жестом на свободное место… Нино припарковалась.

Не выходя из машины, они смотрели вниз на Тбилиси, откуда доносился отдаленный гул. У Нико появилось ощущение, будто перед ним другой Тбилиси. Но он не смог бы объяснить, чем отличается этот другой Тбилиси от обыкновенного. Просто впервые показалось, что это, возможно, не такой уж безнадежный город и в нем многое возможно. Жить, например. Вдруг захотелось сделать фотографию.

– Где бы ты хотела жить в Тбилиси? – спросил Нико.

Нино приподнялась и окинула взглядом Тбилиси. Быстро мысленно пробежалась по каждому району города. Наконец указала пальцем:

– Видишь тот большой белый дом?

Нико безрезультатно последовал взглядом за направлением пальца:

– Там много белых домов.

– Тот высокий… что стоит при входе в Мзиури.

Нико пригляделся к зданию.

– Ты правда хотела бы там жить?

– Да, – сказала Нино, – а ты разве нет?

– Не знаю. – После короткой паузы Нико добавил: – Поехали отсюда.

Нино все еще представляла себя маленькой девочкой рядом с Нико. Поэтому молча и покорно выехала со стоянки и повела машину в сторону Тбилиси.

У парка Ваке Нико в первом же киоске купил газету «Слово и дело»[6] и синий «Винстон». Когда вернулся в машину, сигареты отдал Нино, а сам раскрыл газету. Кто-то другой на его месте потратил бы легкие деньги быстро и бессмысленно: в кратчайшие сроки нахапал бы всего, о чем пишут в глянцевых журналах, молниеносно взлетел бы и еще более стремительно упал. А вот мозг Нико заработал совсем в другом направлении. В более тихом, инвесторском направлении. Деньги не ослепили, а будто раскрыли ему третий глаз – более трезвый и разумный. В своем воображении он уже начал обустраивать вокруг себя спокойный комфорт. Это был чисто рациональный импульс, а не духовный подъем. И так он никогда не мечтал нюхать бесконечные кокаиновые дорожки, пить шампанское из горла и сидеть в джакузи с голыми фотомоделями.

Нино закурила, сделала глубокую затяжку… Она испытывала нечто новое по отношению к собственному мужу. Ее тело реагировало на него как на мужчину, причем чужого мужчину. Близость с которым действовала на Нино как афродизиак. Это легко понять, их постельные отношения уже давно переросли в стандартную грузинскую, то есть почти в асексуальную, дружбу. Потом, Нико настолько чужда была любая инициатива, что его внезапная активность невольно возбуждала и околдовывала Нино. Все равно что кролик загипнотизировал бы удава. Только кролик не должен об этом знать.

Она медленно вела машину по почти пустому проспекту Чавчавадзе в сторону площади Свободы. Даже не замечала, что реклама на радио уже закончилась и из динамиков доносился какой-то агрессивный рэп. В поведении Нико ничего возбуждающего само по себе не было, но мурашки все же ползали по шее, спине и между ногами. Ноги стали как будто ватными.

Реакции на стресс разнообразны: у одних начинается речевая активность, у других – суетливый мыслительный процесс, у третьих элементарно расстраивается желудок или снижается аппетит. В случае с Горозиями ничего фантастического не происходило – всего лишь химия: один невольно проявлял инициативу, а для другого именно инициатива первого была чарующей. К тому же Нико хранил многозначительное молчание, чем одновременно походил и на голливудского киномафиози, и на мелкого бандита, подражающего голливудскому киномафиози.

Когда проезжали первый корпус университета, Нико набрал на мобильном номер телефона из газеты:

– Это Нани?

И заговорил паузами:

– Звоню по объявлению. Да. Это тот дом, что стоит при входе в Мзиури? Да. Точнее, нет. Понятно. Когда можно посмотреть квартиру? Вместе с женой. Да. Через час на углу Чавчавадзе и Аракишвили. До встречи.

Радужные глаза

В лесу Мтацминда[7] Гурджиев поскользнулся на шишке. Не удержал равновесия, несколько раз перекатился кубарем, будто цирковой медведь, и… случайно так сильно ударился о замшелый камень головой, что сразу же потемнело в глазах и заложило уши. От боли чуть он не потерял сознание. Гурджиев даже не почувствовал, как мелкие осколки стекла порезали правое колено. Оглушенный, он присел на покрытую влажными листьями и хвоей землю. Рядом валялась яичная скорлупа и разбитая бутылка «Киндзмараули» – потертая этикетка еще сохранилась.

Гурджиев не заметил гриб, выглядывавший из травы под елкой прямо перед его носом. Если бы увидел, непременно признал бы в этом грибе молодого Грибоедова с круглыми очками на носу, с радугой в глазах и с красной шляпкой на голове, покрытой белыми хлопьями. Говорят, в лесу Мтацминда до сих пор бродит дух Александра Грибоедова и часто селится в грибах. Это легко понять. Убитый в Тегеране в 1829 году дипломат похоронен там же, в пантеоне Мтацминда. Этот метемпсихоз тоже дело обычное. Где же должен обитать дух грибоеда, если не среди грибов, а то и в грибах? Многие культурные люди ведь часто именно так и поступают – живут в самих себе, медленно подъедая себя изнутри, как паразиты. Как и у Гурджиева, у Грибоедова также был весьма таинственный взгляд. Когда век уже живешь в грибе, да еще и ешь этот гриб, то волей-неволей взгляд твой наполнится тайной.

В свою очередь, Грибоедов тоже не видел Гурджиева: очень сложно увидеть что-либо, когда в глазах у тебя сияет радуга. Тем более если эта радуга вращается подобно гипнотической спирали. Стоящий под елкой и хитро улыбающийся Грибоедов пыхтел малюсенькой трубкой и пускал в сторону Гурджиева клубы сладковатого фиолетового дыма, который все сильнее и сильнее его одурманивал. К сожалению, это была несостоявшаяся встреча двух великих духов. А ведь Гурджиев и Грибоедов чем-то очень были похожи друг на друга – не только энигматическими взглядами и тем, что оба похоронены вдали от своей родины. Было еще нечто объединявшее этих двух великих воинов.

Помимо грибоедовского дыма в воздухе стоял пьянящий запах сырости, мха и перегноя. Только когда Фуко начал облизывать Гурджиеву колено, тот обнаружил, что из царапины идет кровь. Про себя улыбнулся – однажды в детстве он точно так же сидел на земле с расцарапанным коленом, и собака лизала выступавшую из раны кровь.

Ту собаку звали Фило. Это была кавказская овчарка. Когда ему исполнилось три года, папа принес черный пушистый мячик, у которого оказался влажный носик, розовые лапки и запах молока из пасти.

Смотрел Гурджиев на Фуко и понимал, что совсем ничего не знает ни об этой собаке, напоминавшей ему большую белую крысу, ни о ее хозяевах, ни об этом городе, кусочек которого видел сейчас сквозь деревья. В частности, виднелись Мтацминда и Сололаки. Стоящая в развалинах крепости Нарикала гигантская цинковая «Мать Картли»[8] с чашей в одной руке и с саблей в другой слегка наклонилась вперед, будто вот-вот и рухнет на Тбилиси… на крыши старых домов из красного кирпича, ощетинившехся спутниковыми антеннами.

В его время по этим узким улочкам торговцы водили навьюченных переметными сумами ослов. На каждом шагу продавали мацони, лаваш, вино и хурму. Тбилиси тогда звался Тифлисом, был полон мелколобых грузин, златозубых азербайджанцев, монобровных армян, рыжеволосых черкесов, персов с красными ногтями. А чего стоило подглядывание за женщинами, выходящими из серных бань в пестрых сарафанах! Впрочем, приятное воспоминание сразу завяло, стоило вспомнить тбилисских старушек. Как сказал поэт: не знаю ничего отвратительнее грузинских старух: это ведьмы.[9] Национальность тут ни при чем. Кавказские старушки везде такие: рога, копыта и хвост достаются им в наследство, а летающая метла – по заслугам.

Смотрел Гурджиев сверху на Тбилиси и понимал, что не знает, чего ему надо в этом городе, в этом лесу, рядом с этой белой собакой, что так старательно вылизывала ему колено. Как истинный философ, напоследок он подумал, что и о самом себе ничего толком не знает. Возможно, это оно и есть – горе от ума.

На сидящего на земле Гурджиева нахлынули сантименты. Он вспомнил, как в жаркий летний день мама отправила его на рынок за мясом. «Купи на косточке, – мама достала деньги из складок платья, – два фунта». Тогда у Гурджиева были густые брови, юные пушистые усы и торчащий вперед подбородок. Яйцеобразную голову наголо обрили из-за вшей.

Конечно, это «воспоминание» – не более чем причуда его престарелого уже мозга. Гурджиеву так детально «вспоминался» поход на рынок, что даже сомнения не закралось, что это лишь машинальная абберация его собственного ума. Сложно сказать, что это было – то ли временное помешательство Гурджиева, некий вид парамнезии, либо все это внушил ему стоящий под елью Грибоедов с красной шляпкой.

Огорошенному и одурманенному дымом Гурджиеву меж тем совершенно четко «вспоминалось», как они с Фило когда-то шли по проселкам к Ширакскому рынку. В руке он держал небольшую корзину, внутри которой – чистая, сложенная льняная ткань, чтобы завернуть мясо. Фило гордо шел рядом, иногда вырываясь вперед. Горячий ветерок то и дело доносил резкую вонь: где-то что-то гнило. Тогда Гурджиев впервые ушел из дома так далеко без отца. Тот с лихорадкой лежал в кровати – его укусила змея, и ему был необходим мясной бульон.

Накануне мама впопыхах умчалась из дома и вернулась с карлицей Сируш, сжимавший в руках кожаный мешок. У Сируш было восковое лицо, длинный нос и волосатая родинка на морщинистой щеке, некогда черное платье выцвело в грязно-зеленый оттенок. Она напоминала пугало. Гурджиев залез на гранатовое дерево у окна и увидел, как Сируш туго намотала полотенце на ручку ложки и засунула ее папе в рот… Тот крепко сжал ложку челюстями. Тогда карлица маленьким ножиком вырезала на ноге папы мясо, из раны долго, старательно высасывала кровь и сплевывала в тазик, который держала мама. Напоследок, когда кровотечение ослабло, она вымазала рану изнутри какой-то мазью и обмотала тканью. При уходе сказала: «В Карабадине[10] написано: и если укушенный аспидом чувствует самого себя слабо, угрюмо и бессильно, мяса ему сварить и тем покормить». Мать только вечером сказала Гурджиеву, что утром папу укусила змея.

Королевство кривых зеркал

В тот день стояла невыносимая жара, и у входа на рынок рядом с каменным забором на солнцепеке жарился один единственный попрошайка – вместо ног ниже пояса у него была маленькая деревянная доска. Перед ним стоял ржавый тазик с мелочью. Какое-то тряпье было намотано на талию, кожа на хрупких плечах шелушилась. Он больше походил на каменного истукана, чем на живое существо. Вся его тощая плоть была так густо покрыта пылью с головы до доски, что его можно было принять за фрагмент каменного забора. На рынке покупателей почти не было. Продавец чернослива с открытыми глазами спал на полуразваленном стульчике. Перед ним в мешке, как полудрагоценные камни, лежали сине-фиолетово-голубые сливы. Там же, на стойке, висели нанизанные на нитки сухо фрукты, похожие на четки.

Старик-сапожник в холщовом переднике на голое тело держал во рту сразу несколько гвоздей и прибивал набойку на драный сапог. Из его маленькой мастерской размером с собачью конуру тянуло кожей и клеем.

Откуда-то доносились трепещущиеся звуки дудука, но самого дудукиста не было видно. Он играл что-то простое и печальное, рассказывал очередную историю неудачника.

Чего только не валялось у старьевщика на разложенном на земле куске холста: старая деревянная расческа, музыкальная шкатулка, простой женский браслет, позолоченные восточные тапочки со вздернутыми носками, крошечная серебряная солонка, пожелтевший от использования мундштук из слоновой кости… К столбу было прислонено большое зеркало в темной деревянной раме. Редкая была вещь, будто кто-то собрал мозаику из кривых и перекошенных кусков от разных зеркал, и каждый фрагмент мозаики асимметрично отражал окружающее пространство. В тени этого странного зеркала дремала самодовольно надутая и отупевшая от жары курица. Перед ней в пыли слегка ветерок ворошил красновато-пестрые перья.

В двух шагах над прилавком с кусками мяса с жужжанием носились мухи. То и дело наплывала сильная вонь. На фиолетово-черной морде коровьей головы, лежавшей на краю прилавка, неподвижно сидела зеленая муха размером с добрую лягушку. Коровья голова смотрела на Гурджиева с большим любопытством, чем сидевший на стуле толстый мясник с полуприкрытыми узкими хитрыми глазами. То ли оглушен солнцем, то ли под хмельком. Или и то и другое. Он походил на ленивого, застывшего зверя, долго ожидающего добычи в засаде.

– Мне бы кусок с костью, – сказал Гурджиев, – для варки.

Мясник неохотно поднялся со стула, волосатой рукой прогнал круживших над мясом мух. Некогда белый передник был измазан кровью, под ногтями также засох ла кровь.

– Сколько?

– Два фунта.

– Два фунта… – недовольно повторил мясник, – для кошки несешь?

– Для папы, – Гурджиев обиделся.

Ничего больше не сказав, он швырнул кусок мяса на весы.

В это время Гурджиев заметил стоящего за сапожной мастерской человека с широкими ноздрями, мясистыми губами и такими густыми волосами, что казалось – у него на голове папаха. Мужчина был полностью черный, причем от солнца так не чернеют. В нашитых на груди черкески газырях лежали серебряные пули, на поясе красовался кинжал в серебряных ножнах. Человек с руки кормил леденцами белоснежную лошадь. Животное как будто светилось, только нос был серо-розовый, а ноздри и глаза – черные, как угли. Гурджиев понял, что это тот самый черный человек, о котором столько говорили с недавних пор. Все повторяли одно и то же, что, мол, в городе объявился черный человек. Но никто не знал, что хотел черный человек и кто он вообще такой.

Человек посмотрел в сторону Гурджиева и случайно поймал его взгляд одним глазом. Второго глаза у него не было. Гурджиева пробрала дрожь, так как он знал: увидеть слепого с бельмом на глазу – к смерти.

Из этих мыслей Гурджиева выдернул мясник:

– Больше двух фунтов, – положил кусок мяса в корзинку Гурджиеву, сверху доложи еще и немного желтого жира, – на, возьми это тоже. Для бульона.

Дудукист издал протяжный звук.

Гурджиев прикрыл мясо тканью, взял мелочь у мясника и повернулся было уходить, как вдруг неожиданно заржала белая лошадь. Гурджиев резко посмотрел в сторону лошади, но его ослепило отражавшееся в зеркале старьевщика солнце. Испугавшись ржания, Фило неуклюже отпрянул и врезался в зеркало.

Перед тем как зеркало упало Гурджиеву на голову, каждый кусок вдруг отразил множество Гурджиевых. Скорее каждый кусок как будто засосал свою частичку Гурджиева, как пылесос. Всего на миг увидел Гурджиев в каждом осколке зеркала своего близнеца, в некоторых – с вытянутой, как у жирафа, шеей, в других – круглого, как мяч, еще в других – извивающимся червяком… Гурджиев внезапно испугался, как в кошмаре. Испугался, что навсегда застрянет в осколках зеркала. Точнее, в королевстве кривых зеркал.

Лошадь снова заржала. Сразу же послышался громкий топот копыт. Гурджиев не понял, что это было – оптический обман или же по трещинам зеркала в самом деле проскакал черный человек на белой лошади. Спешащий за наездником ветерок поднял тяжелую пыль. Время будто остановилось, пыль и перья повисли в воздухе.

Оглушенный и окосевший Гурджиев, как кукла, сидел на земле – не чувствовал, что порезал колено. Вокруг валялись осколки зеркала и пестрые перья. Быстро собрался народ. Все открывали рты, что-то говорили, но он их не слышал. Дудук тоже резко затих. Красная курица круглыми глазами смотрела по сторонам, обалдев на солнцепеке. Гурджиев молча, телепатически спросил у птицы:

– Ты Жар-птица?

Птица ковыряла клювом пыль и осколки стекла. Гурджиеву она ответила тоже телепатически:

– Кому – Жар-птица, кому – всего лишь курица.

Гурджиев сразу перешел к делу:

– Знаешь, кто этот черный человек?

– Абхазский негр, живет в Адзюбже, Кодорском ущелье, – был ответ.

– Грузин? – Гурджиев удивился.

– Сложно сказать, потомок древних колхов или тех африканцев, которых князь Шервашидзе в XVII веке купил на Стамбульском рынке рабов и привез в Абхазию для работы на лимонных плантациях.

– Их много?

– Несколько семей. – затем курица добавила: – Замкнутые люди, ни к кому не ходят и никого к себе не подпускают.

Не птица, а живая энциклопедия. Гурджиев еще о многом хотел спросить, но в это время прибежал Фило. Курица испугалась, куда-то скрылась, а на земле осталось лежать странное яйцо, как будто освещенное изнутри и тикающее, как часы. Только тогда, когда собака начала лизать Гурджиеву колено, он обнаружил, что из раны текла кровь. Гурджиев потянулся было за яйцом, но оно оказалось полым и хрупким и сразу раскрошилось у него в руке.

И вот Гурджиев вновь сидит, теперь уже в лесу Мтацминда, окруженный деревьями, а не людьми. И снова держит в руке обычную яичную скорлупу. На земле тикали его золотые часы – может, выпали из кармана. Колено лизал Фуко – белый бультерьер с розовой мордой. Под елью из листьев уже знакомый нам гриб топорщил красную шляпку с белыми точками. Обычный ядовитый гриб, будто дух Грибоедова никогда не вселялся в него. Духи, они ведь как голливудские звезды – на одном месте надолго не задерживаются.

Глядел Гурджиев на Фуко и понимал, что ничего не знал ни об этой собаке, напоминавшей ему большую белую крысу, ни о ее хозяевах, ни об этом городе, кусочек которого видел сейчас сквозь деревья и откуда доносилось глухое гудение.

Три хуя кондора

Вечером Горозии сидели перед телевизором на диване в гостиной. Должен был начаться «Хаус», но в специальном выпуске «Курьера» пока что показывали демонтаж памятника Сталину в центре Гори. Репортаж без комментариев шел в прямом эфире.

Босоногий Гурджиев сидел в кресле, снова в кремовых шортах, под белой майкой просвечивали контуры корсета. На покрасневшее колено был наклеен пластырь. К мягкой безволосой ноге пристало несколько еловых иголочек. Руки лежали на подлокотниках. Фуко с открытым ртом спал на полу у его ног.

Нико был доволен – квартира в доме у входа в Мзиури, которую они посмотрели в тот день, оказалась прекрасной во всех отношениях. Триста тысяч долларов сначала показалось дорого, но каждое слово из уст маклера слышалось ему как пение: «Новостройка… в центре Ваке…[11] четырехкомнатная новая квартира… с тремя балконами… с евроремонтом… с автономной системой отопления, с паркингом… с охраной…» Наконец, слова, оставленные на десерт, решили все: «Вид на проспект Чавчавадзе и Мзиури…» Уже не было необходимости добавлять, что так дешево квартира продавалась из-за кризиса.

– Покупаем, – сказал Нико, – деньги будут завтра.

В том, что деньги будут, Нико был уверен.

Нико смотрел телевизор, но в мыслях возился в новой квартире в Ваке. К старой квартире уже чувствовал некоторое отчуждение. Было даже немного неловко сидеть на потертом диване перед маленьким телевизором, пульт которого срабатывал, если с силой нажать на несколько кнопок одновременно. Кто-то другой, быть может, никогда не решился бы поступиться ни этим диваном, ни этим телевизором, ни этим пультом. А что уж говорить про дырявые обои лимонного цвета, сырой потолок в ванной, непреходящую вонь на кухне и повсюду валяющуюся шерсть Фуко. Нико простился со всем этим твердо и навсегда еще утром, когда готовил себе шоколадный бутерброд. Когда-то, наверное, он соскучится по куполу собора Троицы и краешку Авлабари, которые смотрели в окно их спальни сквозь ветки деревьев, и по вечно скрюченному безбородому Абдулле с папиросой во рту. Но это уже тема другого разговора.

Нино на несколько минут задремала прямо перед телевизором. Приснилось, что в каком-то супермаркете она катит пустую тележку среди высоких прилавков и тщетно пытается выбраться из секции. Поблизости никого нет. У магазина не было ни потолка, ни пола – прилавки будто висели во всеобъемлющей белизне, как увешанные оружием металлические стены на виртуальном складе «Матрицы». Бесконечные полки супермаркета были загружены гигиеническими тампонами, зубной пастой, рулонами туалетной бумаги, моющими средствами для унитаза и пакетами стирального порошка. В воздухе стоял специфический запах. Нино подумала, что наверное, это и есть ад, когда без конца катишь пустую тележку по супермаркету, а прилавки заполнены туалетной бумагой. Нино заметила, что здесь ничего не отбрасывало тени, будто освещение поступало со всех сторон. Она была уверена, что уже по нескольку раз проходила мимо одного и того же прилавка. Ей не хватало воздуха. Прошиб пот и закружилась голова… Надо было как можно скорее выбраться из этого лабиринта. Взяла аэрозоль с полки, чтобы поставить на полу как ориентир, но тот оказался пушистым, теплым, с тонкой шерстью, как живое существо, а где-то в глубине будто и сердце билось быстро, как у зверька. Это тепло казалось одновременно и приятным, и отвратительным. Нино невольно выпустила аэрозоль из рук. У того в воздухе выросли короткие конечности и длинный хвост: едва упав на пол, он сразу же бросился под прилавок с противным крысиным писком. Нино затрясло. Прежде чем взять другой аэрозоль, она присмотрелась получше. Вроде бы шерсти не было, на этикетке мелким шрифтом значилось: «Перед употреблением взболтать».

Нино казалось, что ее саму взбалтывали, наблюдали за ней со стороны. Быстро повернув голову, она вдруг поймала пристальный взгляд Гурджиева: тот сидел в кресле между прилавками и улыбался ей с лицом неподвижным, как у статуи. По спине у Нино пробежали мурашки, и колени так подкосились, что не обопрись она о тележку, прямо там и растянулась бы. Гурджиев пошевелил губами, не спуская с Нино близоруких глаз навыкате. Он молча, неуклюже дышал, только грудь вздымалась и слегка колыхался дряблый подбородок. Зрачки так плавно расширялись, сужались и снова расширялись, будто в глазницы были встроены маленькие камеры слежения. Нино ясно увидела, как вдруг заполыхало на среднем пальце правой руки Гурджиева серебряное кольцо. Сияние становилось все более ослепительным. Как будто в кольце кипела какая-то энергия, которая не уже помещается внутри и вот-вот выплеснется. Все было поглощено туманом – Нино видела только раскаленное кольцо, а точнее, маленький светящийся круг, который глухо гудел и с треском метал цветные искры. Выгравированные на перстне фигуры принимали все более четкие очертания: стоящий на одной ноге журавль, человек с птичьей головой и обычный петух… А те три похожие друг на друга птички с большими телами, маленькими головками и орлиными клювами вообще вылезли из кольца, расправили крылья и полетели к Нино. Их сияние слепило Нино, и все же она увидела, как все трое соединились в воздухе в одну птичку… И теперь уже один огненный кондор летел к ней со свистом, рассыпая искры. Из его клюва вырывалась черная сажа. От птицы исходила такая энергия, что Нино не выдержала и откинулась на спину прямо на свою тележку. Та неожиданно оказалась удобной, как гинекологическое кресло. Нино машинально раскрыла полусогнутые ноги и обнаружила, что на ней был лишь белый махровый халат, и то на голом теле. Халат тут же раскрылся, а на ногах оказались мягкие тапочки. Краем глаза она увидела, что у птицы есть толстый хуй, и он светился красно-желто-белым цветом, как раскаленная спираль рефлекторного обогревателя. Да еще и дергается. Тут Нино сообразила, что птицы не слились воедино, а сидели друг в друге, как матрешки. И хуев соответственно было сразу три. Просто были уложены вместе – как в кабеле параллельно лежат изолированные друг от друга проводники. Нино вдруг ясно почувствовала, как у нее в животе, подобно цветку, раскрылись три раскаленных хуя… и, лишь когда по всему телу растекся электрический ток, она поняла, что искры падали с тех хуев, как цветное пламя с бенгальских огней. Нино будто видела себя со стороны. Точнее, свой светящийся мозг, в котором электрические сигналы хаотично смешивались друг с другом. В это время птица прошипела ей в ухо: «Ничего личного, это всего лишь бизнес».

Когда Нико очнулся от грез о квартире в Ваке, улыбающийся как истукан Гурджиев все еще сидел в кресле, и Фуко также валялся у его ног. Только у Нино блестели глаза, ноздри раздулись и губы высохли – будто их обтерли полотенцем. Изможденная, она совсем не чувствовала ног. В сторону Гурджиева она даже не смотрела, считая его теперь мерзким типом, способным на все. Решила, он преднамеренно проник к ней в сон, чтобы изнасиловать ее. Она не допускала, что сон мог быть всего лишь реакцией на утренний стресс. Иногда сон просто сон, и необязательно искать в нем скрытые знаки и подтексты.

Время шло к одиннадцати, когда с улицы донесся шум машины. Ни один их них не шевельнулся, хотя все трое поняли – Чикобава приехал. Только Фуко вскочил и навострил уши. Нико про себя отметил, что и впрямь не оказался Чикобава Энвером Ходжой, хотя он и понятия не имел, кто это такой.

Гурджиев спокойно встал, вышел в прихожую. Фуко последовал за ним. Нико упрямо продолжал смотреть телевизор – подъемный кран держал связанного толстыми канатами вождя, как вытащенного из воды кита.

Зефирный Сталин

Рай завел Чикобаву в комнату. Фуко шел с ними, махая хвостом. Казалось, у Нугзара окаменели все сосуды и суставы: при малейшем движении он скрипел и хрустел всем телом. От него слегка тянуло падалью, а правый глаз слегка засох. Нугзар застыл посредине комнаты. На нем была та же одежда: белая рубашка, серые брюки и черные ботинки. На запястье те же тонкие часы с кожаным ремешком. Единственное, он полностью посинел, левый глаз еще сильнее налился кровью, а седые лохмы стояли дыбом. Рай достал из маленькой черной сумки свежайшие пачки фиолетовых банкнот, аккуратно разложил их на журнальном столике перед телевизором и, как крупье, придвинул деньги к Горозиям:

– Ваш миллион.

Нино чуть не стошнило, будто цвет хрустящих банкнот перешел к ним непосредственно с лица Чикобавы. На Нико разложенные пачки с пятисотевровыми купюрами тоже не произвели впечатления. Казалось, что денег слишком мало. Какие-то двадцать брикетов фиолетовой бумаги. А ведь на столе реально лежал миллион евро. В комнате пахло свежими банкнотами и падалью.

С улицы донеслись звуки отъезжающей машины. Гурджиев выглянул в окно – «Брабуса» у входа в подъезд уже не было. Фуко начал обнюхивать штанину Чикобавы. Гурджиев знаком показал Нугзару на кресло:

– Садись.

Тот сел, заскрипев, как старый шкаф, с трудом согнув одеревенелые конечности.

– Кто знает, что ты здесь? – Гурджиев присел на край дивана.

– Ни-и-кто, – Чикобава еле ворочал языком.

– Что ты сказал водителю, куда поедешь?

– К Манане.

– И Манана не знает, где ты сейчас?

– Не-ет.

– То есть, – Рай каждое слово произносил с выражением и одновременно пристально вглядывался в окровавленные глаза Чикобавы, – никто не знает о твоем местонахождении?

– Ни-никто.

– Очень хорошо, – Гурджиев улыбнулся в усы, протянул Чикобаве раскрытую ладонь: – Дай свой мобильный.

Чикобава с трудом, скрипя и хрустя, достал из кармана брюк телефон, протянул Гурджиеву. Тот открыл аппарат, вытащил батарейку и сим-карту, разобранный на куски телефон положил на стол и вдруг подобрел, будто один исполнял роль и злого, и доброго полицейского. Он сказал Нугзару:

– Напоминаешь мне кого-то.

Чикобава попытался улыбнуться, но не смог справиться с мышцами лица, будто они стали резиновые.

– Арнольд Чикобава приходится тебе кем-то? – допытывался Гурджиев.

Фуко отстал от брюк Чикобавы, оперся головой о колено Гурджиева.

– Н-не знаю, – Нугзар вывернул губу, – кто такой Арнольд Чикобава?

– Был один… – Гурджиев потер ухо Фуко. – Вспомнил просто… Чай? Кофе?

– Пусть будет чай, – захрипел Чикобава.

Горозии молча глядели на штабель денег. У Нико в мозгу работал калькулятор: он снова и снова прокручивал и распределял прокрученный со всех сторон и тысячу раз распределенный миллион. Если бы Нино ничего не имела против, то кроме квартиры в Ваке и мебели для нее этого миллиона хватило бы на дачу в Кикети,[12] и еще на две хорошие машины и, что самое главное, хватило бы на исполнение давней мечты Нико. К счастью, благодаря мировому кризису в Тбилиси все продавалось за полцены. Мечтой Нико была собственная кондитерская, магазинчик сладостей, а при нем – своя пекарня. Чуть ли не наяву видел за слегка запотевшими стеклами холодильника разнообразные торты и разноцветное мороженое, ломящиеся от пирожных прилавки, шоколадные фигурки, завернутые в фольгу, пирамиды печенья, набитые зефиром и цветными конфетами большие прозрачные банки…

Тем временем Нино равнодушно смотрела на фиолетовые банкноты, словно перед ней лежали не наличные, а игрушечные деньги из «Монополии». Это ведь сложно – не задуматься над миллионом хотя бы на секунду. Тем более когда он у тебя в руках. Когда понимаешь, что это твой миллион. Хочешь – закинь в камин, хочешь – сложи самолетики и пусти из окна. Аккуратно разложенные деньги странно подействовали на Нино, погрузив ее в своего рода наркотический анабиоз – тело и мозг полностью отключились. На самом деле ее мозг сейчас был похож на крошечный адронный коллайдер, по которому мысли носились, как элементарные частицы. Из-за этой скорости у Нино и не получалось думать.

Тем временем деньги открыли у Нико второе дыхание. Кроме кондитерской он представил, как ездит по слегка опустевшему осеннему Тбилиси на красном «Феррари»… Вечер, уличные фонари только что зажглись; моросит, силуэт машины красным цветом отражается на мокром асфальте, узкие ручейки дождя криво извиваются по ветровому стеклу. Он пристегнут, подобно пилоту самолета-истребителя, стоит слегка нажать на педаль, и машина полетит пулей – ведь в двигателе заперты пятьсот сумасшедших лошадей, а из динамиков еле слышно доносится какой-то минимал…

Когда Нико очухался от своих мыслей, «Курьер» все еще транслировал без комментариев демонтаж памятника Сталину – подъемный кран так и держал повязанного вождя, как кита, а Гурджиев и Чикобава угощались чаем беседовали как старые друзья. Точнее, чай пил Гурджиев, и он же вел беседу, а Чикобава неподвижно сидел в кресле, как манекен. С тем же успехом Гурджиев мог бы поговорить и со стеной. Его это не особо волновало – в лице Чикобавы он нашел идеального слушателя. Время от времени он брал с тарелки немного изюма и запивал его чаем, в другой рукой трепал за ухо Фуко, положившего голову на его колено. От удовольствия собака зажмурилась и, казалось, улыбалась.

– Знаешь, что тбилисское метро самое уникальное в мире? – Гурджиев спросил у Чикобавы.

– Н-не знал, – признался Чикобава.

– Да, хабиби, – убеждал его Гурджиев и, грызя изюм, добавил: – Утром 5 марта 1953 года под Тбилиси появился неопознанный летающий объект, перемещающийся с юго-востока на северо-запад. Ему сопутствовали звуковые эффекты: гром, скрип, гудение. Никто не знает, был ли этот объект связан со Сталиным. Доподлинно известно только, что «перед смертью вождь выпустил изо рта газ, который сомкнулся в воздухе прозрачной, шарообразной сферой из горячего стекла и тихо улетел в окно…» Тбилисский же НЛО издавал звуки, подобные громовым раскатам, и одновременно сиял красным, желтым и белым с мощностью в десять тысяч ватт. Объект был скорее овальным, нежели сферическим, походил на страусиное яйцо. Сзади болталась радуга, как хвост у кометы. По другой версии, радуга была в яйце и освещала скорлупу изнутри.

– О-о-о, – прохрипел Чикобава нечеловеческим голосом.

Нико не понимал, зачем Рай оболванивал и так оболваненного Чикобаву.