Надувной ангел Бурчуладзе Заза

Гастрономическая пьета

Нино остановила машину у часовни, крытой выцветшей черепицей. Гурджиев опустил окно – Фуко высунул голову, обнюхал воздух. Поблизости не было ни души. Только где-то далеко в поле шагал крестьянин с косой через плечо. Нико запомнил церковь не настолько обветшалой и маленькой – с прошлого раза она словно уменьшилась в размерах, как старуха. К тому же на ней росли деревья и какие-то кусты, как бородавки с волосами.

Мужчины вытащили Чикобаву из багажника, внесли в часовню… и замерли. В углу кто-то спал. Некое подобие кровати было сооружено из кирпичей и доски, и на этом ложе лицом к стене свернулся калачиком какой-то коротышка. Его лохмотья, казалось, были сняты с огородного пугала.

Нико быстро огляделся. Перед ним располагалась небольшая каменная комната. Где-то пять шагов в ширину и десять – в длину. Место соединения земли и стены заросло мхом. Рядом с кроватью валялось пыльное бревно, а на нем – заткнутая тканью на манер «коктейля Молотова» бутылка, наполовину наполненная какой-то мутной жидкостью, и газета с яичной скорлупой и засохшей хлебной коркой. На стене висел небольшой холст. Художник явно перестарался – вокруг головы у Спасителя был не нимб, а целое пламя, словно кто-то поджег Ему волосы. Лицо получилось чрезмерно длинным, а глаза – слишком большими и неестественно голубыми. Сгоревшие свечки на закопченных камнях вокруг холста напоминали желтых червяков.

Мужчины тихо положили упакованного Нугзара на пол. Фуко начал обнюхивать мох. Гурджиев достал перочинный нож из кармана, обрезал целлофан вокруг Чикобавы. В часовне вмиг завоняло. Мужчины поставили Нугзара на ноги, приставили его к стене в углу, с трудом согнули ему руки. Тот сразу начал молиться еле слышным хрипом – будто обрадовался, – как странник, вернувшийся к родному очагу. Нико достал из кармана салфетку и обтер ладони, запачкавшиеся маслом. В это время проснулся коротышка. Лениво привстал в кровати, протер глаза и уставился на гостей. У него было опухшее лицо, лохматые волосы и застарелая редкая щетина. Мужчина пригляделся сначала к Гурджиеву, затем с Нико перевел взгляд на Чикобаву. Наконец, увидел и собаку, которая показалась ему огромной белой крысой-переростком. Тут он неожиданно достал из-под матраса пастуший посох и замахнулся им как мухобойкой.

– Кто вы такие, черт возьми? – возмутился он сипло; за звуками подтянулся и винный перегар.

И нахмурился, хотя и безрезультатно. С такого жесткого бодуна он даже муравья не смог бы напугать. Скорее сам бы перепугался при виде того же муравья.

Фуко не залаял, только удивленно уставился на лохматого.

Быстро оценив ситуацию, Гурджиев поднял руку и произнес:

– Мы пришли с миром, мастер!

Человек чуть-чуть опустил занесенный посох.

– Кто вы такие, я спрашиваю? – спросил, уже смягчившись, гонор его куда-то исчез.

– Гм, кто мы такие… – Гурджиев понизил голос, будто вверял тайну, и украдкой указал на Чикобаву: – Вот он, главный.

Человек оглядел стоящего в углу Нугзара и невольно сам понизил голос:

– А он кто такой?

– Он пришел после меня, но стал впереди меня, и я не достоин даже развязать ремни его сандалий, хоть и пребывает он бос, – Гурджиев ответил шепотом, – и из его пиалы мы приняли уже добро за добро. – Затем спросил: – Готов к тому, чтоб тоже принять из его пиалы добро за добро?

– Не знаю. – Человек растерялся, положил посох на матрас. Он ничего не понял из сказанного незнакомцем. Но уже сообразил, что эти странные люди не должны причинить ему зла.

– Позволь облобызать тебя, – сказал Гурджиев, вдруг схватил коротышку за плечи, притянул к себе и поцеловал в обе щеки, одновременно вытащив из-за его ушей две наполненные чачей стопки. Одну протянул растерянному человеку, а вторую взял себе. – Как тебя звать, мастер?

– Гогия, – человек машинально принял рюмку, – Хурошвили. – Затем тихо добавил: – Говнюком тоже зовут.

Эти последние слова Гурджиев как будто не услышал:

– За наше знакомство, – чокнулся с окончательно сбитым с толку Гогией, залпом выпил водку, перевернул пустую рюмку. – Желаю, чтобы так же исчезли твои недруги, Гоги-джан! – цокнул кончиком языка и, распробовав напиток, добавил: – Ух, миро, что ни на есть.

– Будем! – сказал Гогия и пригубил стакан, но, как ни старался, никак не мог выпить чачу до конца.

Нико не понял, то ли благодаря очередному фокусу Гурджиева в малюсеньком стакане спиртное никак не кончалось, или Гогия пил такими маленькими глотками. Корчась, мастер страстно сражался со стаканом, водка так и капала ему на бороду. К стоящему в воздухе смраду Чикобавы подмешался горьковатый аромат чачи. Тут даже Фуко забеспокоился – залаял на Гогию, словно говорил ему, мол, хватит пить. И тот, сообразив, что не может выпить до конца, перестал, пригляделся к стакану. Тот был наполнен, как прежде, до краев, будто капли не было выпито. Но крепкий алкоголь ведь явно пробрал Гогию, по всему телу разливалось приятно расслабляющее тепло.

– Эта рюмка не опорожняется, – улыбнулся ему Гурджиев, – это называется: «Пил, пил, пил, так и не испил».

Гогия ничего не ответил, изумленно изучая свой стакан.

– Дарю, – сказал ему Гурджиев.

– Вот это… – тихо проговорил Гогия, – мне-е?

Гурджиев вновь улыбнулся:

– Пусть станет истиной слово сие, сказанное чистосердечно.

– Что вы там делаете столько времени? – сначала раздался голос Нино, затем сама она вошла в часовню. Уставилась на Гогию… глазами спросила Нико, дескать, а это еще кто такой. Фуко, виляя хвостом, подбежал к Нино.

– Нино ханум, знакомься, – Гурджиев представил мастера, – это наш брат и друг, Гогия Хурошвили – звездочет и волхв.

Волхв попытался встать, но Гурджиев не позволил:

– Не беспокойся, мастер, мы уже уходим, – и прежде, чем Гогия успел что-то сказать, знаком показал на стоящего в углу Нугзара: – Присмотришь ведь за ним, так?

Чикобава насадил лазерную точку на лоб Гогии и одновременно захрипел: «Умоляю Тебя, милосердный и человеколюбивый Гогия, душу грешную мне освяти, тело очисти в Алазани святом, ум направь, мысли очисти, смилуйся, пошли просветление на мою голову, и язык мой отсохший восхвалит правду Твою…»

У тронутого всем этим Гогии вырвалось:

– Присмотрю, а как же, бля!

Гурджиев вытащил из кармана шортов вырезанное из «Оракула» фото святого Маврикия, которое раньше висело на стене в гостиной Горозии, расправил и дал Гогии и даже сказал ему на кахетинском наречии:

– Это отец Маврикий, мученик.

Гогия не сообразил, кто имелся в виду – стоящий в углу или изображенный на фото, или это был один и тот же человек; смотрел то на фото, то на Чикобаву, будто искал десять различий между ними, но не находил ни одного. Чача уже так его разогрела, что он не смог бы найти различие между курицей и яйцом. По той же причине он не чувствовал воцарившийся в часовне смрад.

– Прощай, мастер, и возлюби нас! – сказал Гурджиев и направился к выходу. Поднял с земли целлофан, в который доселе был завернут Чикобава, на ходу со скрипом свернул в комок и вынес из часовни.

Фуко и Горозии молча последовали за ним.

Стоящий в углу Нугзар в это время низко хрипел: «…Душа моя, Владыка, страждущая грехами всякими и страстями неизмеримыми, воскресь ее прошением божьим твоим, яко некогда страждущая она, дабы я, умерший, тоже вопил: величия твердостей Твоих…»

Мастер так и застыл – полусидя на кровати, в одной руке наполненный стакан, в другой – лоскут газеты.

Все переживания Нико теперь моментально испарились. Гурджиев тоже казался довольным. Когда сели в машину, забросил комок целлофана в багажник и уверенно сказал:

– Йохтур… – почесал Фуко за ушком, – отныне о Нугзаре позаботится Говнюк.

На обратном пути кахетинский пейзаж уже не казался Нино так прелестным, как совсем недавно. Ни раскинутые поля, ни возвышенная Греми, ни призрак Казбека уже не привлекали ее. А Алазани показалась просто мутной. Поднявшееся солнце как-то сразу все опошлило, раскрыв все цвета, словно с женщины сдернули полупрозрачный чаршаф. Пока продолжалась та быстротечная волшебная игра теней и цвета, под чаршафом тело ее читалось лишь смутно. Теперь же оно было обнажено и расколдовано.

После Телави вдоль трассы появились бабульки, они расставляли вдоль дороги яблоки в ведрах, а на перекладины, прикрепленные к вертикальным стойкам, вешали кто чурчхелу на нитках, кто бусы чернослива. На низких лавочках почти у всех лежал сложенный, как шарф, тклапи.[19]

За всю дорогу до Тбилиси остановились всего один раз. Горозии и Гурджиев зашли в столовую «Икалто», чтобы позавтракать. Кроме здорового коренастого буфетчика, застегивающего пуговицы на грязно-белом потертом халате, никого не оказалось. Окрашенные в розовый цвет стены некогда были оклеены обоями: под краской проглядывали старые узоры. Тут и там висели длинные ленты клейкой бумаги с трупами мух. Пыльный вентилятор в центре потолка давно был в нерабочем состоянии: между его крыльями паук сплел паутину. А в советском холодильном прилавке, который зловеще тарахтел, стояла одна единственная тарелка с одинокой и очень старой рыбой. Никто не увидел, как буфетчик незаметно засунул под халат торчащие из живота тонкие кабели.

– Покормишь чем-нибудь, начальник? – ее издали спросил Гурджиев.

– Повар еще не пришел, – буфетчик ответил грубым голосом. – Есть каурма, вчерашняя… – направил волосатую руку на прилавок: – И вот эта кефаль.

Гурджиев пригляделся к названной кефалью рыбе и совершенно серьезно спросил:

– А это не из тех рыб, которых Христос размножил в пустыне?

В ответ буфетчик оскалил редкие зубы, подернулся, подобно некачественному изображению на телеэкране. Гурджиев сразу узнал улыбку, заглянул буфетчику в пятнистые глаза и… почтительно склонил голову – и тоже улыбнулся. В это время Нико рассматривал рыбу. Соответственно он не видел, как на секунду у обоих загорелись глаза и они уставились друг на друга, бесшумно зачмокав губами. Будь у Нико врожденный локатор, он поймал бы протянувшиеся между теми двумя малые эфирные колебания и коротковолновые электромагнетические излучения. Рай и буфетчик обменивались мыслями… изрыгая из ртов немного сажи. Бродячие души, бывает, сталкиваются друг с другом в весьма неожиданном месте и времени.

А рыба действительно выглядела подозрительно. Непонятно было, вареная она, жареная или вообще копченая. Превратившись в сплошной коричневый цвет в проникших через окно солнечных лучах, местами она отливала фосфором – казалось, что волнистая, скомканная чешуя подернулась плесенью. Глазная ямка была пуста и почернела изнутри, рот – слегка приоткрыт, как будто давно испустила дух. На тарелке она скорее покоилась, нежели лежала. Голова и хвост свешивались с тарелки. Глядевшую на эту гастрономическую трагедию Нино чуть не стошнило.

– Пошли отсюда, – сказала она Нико.

Рыба была ни при чем. В последнее время Нино нередко испытывала приступы тошноты – она была беременна. И, как сама думала, скорее от Гурджиева, чем от Нико. Допуская, что от первого она могла забеременеть во сне. Установить, кто биологический отец, ничего не стоило, Нино об этом сильно не парилась. Главное, что после долгих лет безрезультатных попыток – наконец-то! – она чувствовала в животе незнакомого еще обитателя.

Надувной ангел

После переселения Нугзара у Горозий все пошло на лад – если кому везет, то уж по полной программе и до отказа, комплексно. Оставалась лишь одна заминка: будущее Гурджиева и Фуко. Об исчезновении Мананы Кипиани они случайно узнали от Гурджиева. Тот узнал об этом из сплетней соседей (в старых кварталах Тбилиси все обо всех знают все; или почти все) – по поводу Нугзара Чикобавы к ней несколько раз наведывались из полиции, но не задержали, затем какие-то типы увезли ее на черном «Мерседесе», и с тех пор она не появлялась. Видимо, какие-то люди искали Нугзара в неверном направлении… Хотя до Мананы Кипиани Горозиям было как до лампочки. Они уже въехали в новую квартиру, и пересуды бывших соседей для них остались в прошлом.

Дизайнер Коки превзошел все ожидания. Так обустроил за кратчайшее время их новую квартиру, что даже Нино не к чему было придраться. Мельчайшие детали точно выверенной формы и цвета так гармонично сочетались, будто были созданы друг для друга. Поэтому задачу найти место для кондитерской и обустроить ее Горозии тоже полностью возложили на Коки.

А тот и место быстро нашел, и даже успел начать ремонт со своей группой строителей. Как выяснилось, этот Коки помимо дизайна отлично справляется с функциями прораба. На пересечении улиц Палиашвили и Базалети на первом этаже четырехэтажного дома сначала какой-то тбилисский кутюрье обустроил свою студию, затем там появилась вывеска стоматологической клиники (которая так и не открылась), одно время даже торговали фруктами и овощами, но в конце концов на витрине, обклеенной желтой бумагой, появилась надпись большими буквами: «Сдается или продается», там же был указан и номер телефона.

– Если есть возможность, лучше купить, – посоветовал Коки Горозиям, – в случае чего коммерческую площадь в таком месте в любой момент продашь без проблем.

И те, недолго думая, купили (кстати, довольно дешево); одобрили разработанный в компьютере Коки проект интерьера и название, который Коки придумал для их новой пекарни: «ВАНИЛЬНОЕ НЕБО».

Как переехали на новую квартиру, в старую почти перестали заходить. И Гурджиева, у которого в компаньонах остались лишь Фуко и лэптоп, почти не вспоминали. Хотя интересовались, когда же наконец он съедет с квартиры, вопрос сдачи которой уже решили, и Коки скоро должен был приступить к ремонту. Соответственно, хотел он того или нет, Гурджиеву надлежало в самом скором времени оттуда исчезнуть – в прямом или переносном смысле.

Однажды вечером Горозии сидели на диване в гостиной – смотрели «Профиль» в настенном широкоэкранном телевизоре. В студии собрались гости – звезды грузинского театра и кино разных поколений. Как всегда, было много грусти, откровений и пролитых слез. Каким же черствым надо быть, чтобы все это не тронуло?!

И в тот момент, когда ведущая кокетливо объявила о рекламе, после которой ожидается сюрприз, Нино повернулась к Нико и прямо, без всякой подготовки, сказала:

– Я беременна.

Нико вдруг растерялся. На какое-то время потерял дар речи. Потом пробубнил:

– Сколько уже?

– Почти два месяца, – Нино улыбнулась.

Воцарилось неловкое молчание.

– УЗИ сделала? – спросил Нико, чтобы нарушить молчание.

Нино положила его руку себе на живот. Нико ничего не почувствовал, лишь некоторую отверделость живота жены. Которую он почему-то приписал ее занятиям в бассейне. Но не подал виду – тоже улыбнулся. Знал, что должен обрадоваться, но не знал, как должен выразить эту радость. Нико тщетно искал нужные слова; смутивший, не понимал, что делать – обнять Нино, убрать с ее живота руку, которая уже нагрелась, или… Снова Нино проявила смекалку – притянула Нико к себе, обняла и тихо сказала:

– Иди ко мне, – и кокетливо, как та ведущая, добавила: – Впереди ждет главный сюрприз.

Гурджиев тоже фактически пропал, словно Манана Кипиани. После Нугзара и параллельно с «Хаусом» он нашел себе новое развлечение – создал профиль на «Фейсбуке», с найденными в интернете своими фотографиями, которые нашел там же, открыл личную стену и собрал в друзьях около тысячи людей из разных уголков мира. Небольшой виртуальный кружок фанатиков и преданных ему людей день ото дня расширялся перед его глазами. Знание языков облегчало дело. Правда, это были поверхностные знания, но вполне достаточные для того, чтобы трепаться на «Фейсбуке». Тем более тут часто обходились только выражающими эмоции иконками. Мало помалу социальная сеть совершенно засосала Гурджиева – как безумный, он дневал и ночевал перед лэптопом. Одновременно беседовал с сотнями людей из разных точек земного шара, ставил лайки, подмигивал, обменивался музыкой и фото, давал и получал уйму советов. Становился другом и сам принимал в друзья каждого встречного-поперечного, не оставлял без ответа ни одного комментария и сам тоже не оставался без комментариев и лайков.

От Фуко он теперь постепенно отдалялся. Только выгуливал его – и с нетерпением ждал, пока собака сделает свои дела, чтобы вернуться в квартиру и снова засесть перед лэптопом.

Тем временем имя Нугзара – он же отец Маврикий – получило широкую огласку. Сначала в Сабуе, а затем в прилегающих к ней деревнях прошел слух о лекаре-чудотворце из Хмала-Церкви. Оттуда весть о нем добралась до Телави, а там и до Тбилиси. Грузия маленькая страна – из одного конца в другой птички не летают, а прыгают. А вести были настолько фантастические, что не было необходимости даже приукрашивать их. Как всегда, к появлению очередного чудотворца сначала все отнеслись с подозрением, а потом валом повалили к нему.

Грузинские деревни испокон веку были богаты лекарями и волхвами. Здесь всегда найдутся чудотворцы, которые раскрывают закрытую судьбу, восстанавливают разрушенные семьи, находят пропавших или их могилы, возвращают сбежавшего супруга, готовят талисманы на довольство и от сглаза, оплодотворяют бездетных, делают лекарство против старости и рака – из ослиного мозга, волчьей лапы, вороньей печени и т. д.

Кроме лекарей Грузия славится обилием икон, источающих миро. Здесь часто можно встретить чудотворную икону или фреску, струящуюся маслом, яко ароматы источают благоухания, и чудодейственно исцеляющую страждущих. Однако с отцом Маврикием была совершенно другая история – он и сам лекарь, и миро источает, яки масло (это масло немного попахивает машинным, но кого это интересует). К тому же он словом своим служил делу доброму и, что самое главное, безо всякого вознаграждения.

А история эта началась так: как только Горозии и Гурджиев выехали из Сабуе, Гогия поплелся домой, выписывая восьмерки. Чача так дала ему по шарам, что он еле держался на ногах. Хотя голову сохранил свежей. Знатоки знают – некоторые напитки укрепляя все члены, расслабляют душу; другие же наоборот, то есть душу в высшей степени окрепляют, а члены ослабляют. Однако известно, напиток тогда хорош, когда расслабляет и душу, и члены. Вошедшего во двор Гогию радостно встретила дворняжка Джибо.

– Уйди, Джибо, – отогнал ее ногой, – не до тебя мне. Поднялся на второй этаж, потряс спящую жену

Марту – она же Матико, – которая давно была прикована к постели. Ее красные распухшие ноги будто обожгла крапива, а из язв сочилась жидкость. У Матико были сросшиеся брови, крошечный носик, короткий лоб, узкие губы и чуть заметные усы. Грузная была женщина, с пышными руками. Чем-то походила на медведя. Гогии почти не было видно рядом с ней. Эта женщина-гора страдала больными ногами.

– Матико, ты спишь?

– Где ты шлялся?

– Вставай, – начал подгонять Гогия, – вставай быстро.

Та и не думала шевелиться, решив, что муж нажрался с утра пораньше. Правда, странно горящие глаза Гогии несколько ошарашили ее, и она спросила (хоть и была крупная женщина, но сердечко было маленькое):

– Ты скажешь или нет, что случилось?

– Чудо!

Матико только сейчас заметила стакан в руке мужа:

– Че там у тебя в стопке, водяра, что ли?

– Какая водяра… Миро это.

– Ах так, да? – Марта скинула с себя одеяло. – Сейчас я тебе покажу чудо!

– Обожди, женщина, обожди, дай сказать… – Гогия посмотрел на опухшие ноги жены, торчащие из-под ночнушки, и поднял стакан вверх. – Сколько ни пей, стопочка эта остается полной. Это называется… – нахмурил лоб, но никак не мог вспомнить название. – Черт! Называется как-то. Забыл.

– Это как раз для тебя.

– Ты слышишь меня, нет? Говорю, что остается полной. Давеча чувак пришел в Хмала… – почему-то Гогия не посмел соврать, хотя предпочел поделиться только частью правды. – И, в общем, сейчас он там молится.

– А тебе-то что, пусть молится, ничего с ним не будет.

– Что еще с ним может быть, – Гогия поставил полный стакан на стол, – дохлый как будто.

– Дохлый? – У Матико в голове пробежала плохая мысль, она невольно прикрыла одеялом ноги. – Не ты ли…

– Таким и был, – Гогия прервал ее, – и сейчас он там. Стоит в темноте и хрипит, глаз один… красный.

В подтверждение своих слов хотел показать жене кусок газеты; пошарил в карманах брюк, но не нашел.

Сложно сказать – Марте от мужа сообщилось волнение или одолело простое любопытство; она снова скинула с себя одеяло:

– Дай руку, помоги.

Медленно двинулись в сторону Хмала-Церкви. Сложно было Матико идти – одной рукой она опиралась на костыль, с другой стороны ее поддерживал Гогия. На плечах – бумазейный пестрый халат в цветочек. Неслушающиеся, больные ноги засунуты в галоши со смятыми задниками. Медленно покачиваясь из стороны в сторону, она тяжело ступала по просеке. Шедшая рядом с ней Джибо отрабатывала свой собачий долг, равнодушно облаивая соседских псов через забор. Растекавшийся из часовни смрад Матико почувствовала издалека.

Заглянула в церковь, но ничего не смогла разобрать, кроме красной точки, висевшей в воздухе в самом темном углу. Из глубины церкви доносилось тихое пение: «…Господи, даруй мне ручьи слез, поминание смерти незабвенное и мягкость сердца, ибо стал я кроток…»

Убедившись, что все тихо, Матико зашла в часовню. Приблизилась к стоящему в темноте и, как следует разглядев его, черного и мироточащего, вмиг окаменела. Нугзар резко замолчал, опустил единственный глаз на опухшие и больные ноги Матико, поставил на них красную точку и захрипел:

– Молюсь Тебе, Боже наш, немощного раба Твоего посети Твоею милостью. Да, Господи, пошли с Небес Твою целительную силу, коснись ее тела, угаси жар, укроти страдание и всякую немощь, в ней таящуюся. Будь врачом Твоего раба, воздвигни ее с одра болезни, с ложа страдания в здравии и крепости. Даруй ее Твоей святой Церкви угождающей и творящей Твою волю!..

При этих словах немочь в ногах мгновенно покинула Матико. В экстазе она бросилась на колени, поклонилась лекарю и уверовала в него. Гогия был готов поклясться, что от неведомой силы, сошедшей в это время на Матико, его жена даже слегка похорошела. И действительно, в тот момент Матико больше напоминала медвежонка, нежели медведя.

После этого слух о способностях отца Маврикия разлетелся мгновенно. Это было его первое сотворенное чудо в Хмала. С того дня он оттуда не выходил, стоял день и ночь в темном углу и молился, не переставая. Между делом даровал всем то, чего им больше всего не хватало, – скромность, покорность и кротость, дабы шли они по жизни правильной дорогой.

Что с того, что отец Маврикий безжалостно вонял. Мало того, поскольку маслом его никто уже не смазывал, он потихоньку начал сохнуть, ноги и лицо подернулись мхом, а плоть сходила ошметками, так что кое-где и кости проглядывали. Но кто обращает внимание на подобные мелочи, когда дело касается чуда?

Одним субботним вечером, когда Нино принимала душ, Нико валялся на диване перед телевизором и смотрел «Постскриптум», показывали сюжет о чудотворце где-то в Сабуе. Чего только не рассказывал и стар и млад об отце Маврикие. Как он исцелил их одним лишь словом после длительной и тяжелой болезни. Рассказывали, как прозрели слепые, услышали глухие и заговорили немые… Показали и Хмала-Церковь, все такую же старую и маленькую. Вокруг нее толпилось море людей, как при обходе Каабы паломниками во время хаджа. В часовню тянулась нескончаемая очередь страждущих. Наконец показали и самого отца Маврикия, хрипящего в тени часовни: «…Господи Боже наш, наказуй и паки исцеляй, воздвигая от земли нища, и от гноища возвышай убогого, милостивне исцелял еси болящия, и немощныя, отпустив им грехи. И ныне рабом Твоим, в немощи душевней и телесней зле страждущим, исцеление даруй, подай им оставление грехов: и уврачуй всякую язву, всякий недуг и всякую болезнь их…» Нико показалось, что он еще сильнее почернел и усох. Сильно отросшие волосы стояли дыбом, как папаха, лицо поросло мхом, а красный глаз сверкал еще ярче. По окончании сюжета ведущий сказал из студии:

– По решению Гремской епархии рядом с Хмала-Церковью начинается строительство нового храма. Абоненты «Магти», «Джеосела» и «Билайна» могут перечислить деньги на строительство по номеру…

Потрясенный сюжетом Нико почувствовал подступивший к горлу комок, моментально набрал по мобильному объявленный номер и, не раздумывая, перечислил десять лари в фонд строительства храма.

В ту ночь ему приснилось, будто они с Нино только что вернулись из Парижа, валяются на кровати и рассматривают отснятые фотографии. По фотографиям получается, что в Париж Нино ездила одна. Нико не видно ни в одном кадре. Вот Нино сидит в переполненной «Ротонде», вот рассматривает мозаику в базилике Сакре-Кёр, вот, опершись о перила, смотрит на Сену с Нового моста, вот стоит где-то на улице, просто улыбается на фоне красного «Феррари»… Только единственный кадр сохранил силуэт Нико – на Рю Камбон перед домом «Шанель» витрина случайно отразила его с фотоаппаратом в руках, когда он снимал Нино. Нико рассматривает разложенные на кровати фотографии. Он хорошо помнит, где и когда снимал каждый кадр. Не может вспомнить только один: на фотографии вечер, Нино стоит рядом с Пирамидой Лувра, на палец намотана нитка, на которой качается белый надувной шарик в форме ангела. Странный шарик – будто бы не резиновый, а бумажный; поверхность не гладкая – с помятостями и бороздками. Кроме того, тускло светится изнутри, как китайский фонарик. Ангел хочет взлететь к небу, но нитка не пускает.

Утром Нико встал с постели, тихо, чтобы не разбу дить Нино, взял одежду и вышел из комнаты. Быстро умылся. Чай пить не стал. И спустился в гараж.

Вскоре уже поворачивал с Чавчавадзе на Атарбекова. Заметил на углу улицы рядом с супермаркетом курящего безбородого Абдуллу… Серовато-голубой дым постепенно окучивался над его головой и походил на зонт атомного гриба. Казалось, что еще немного, и Абдулла растворится в нем и от него останется лишь столбик дыма.

Дверь в старую квартиру Нико открыл своим ключом. В прихожей стоял тяжелый воздух, хотя не такой смрад, как при Нугзаре. Все было тихо. Фуко не показывался. Наверное, Гурджиев пошел с ним гулять, подумал Нико, и очень удивился, обнаружив на диване в гостиной спящего Рая, который по горло завернулся в простыню. У изголовья на стуле лежал включенный лэптоп – экран освещал небритое уже несколько дней лицо. Вытекшая изо рта пена засохла на бороде. Куда исчез прежний, полный жизни Гурджиев? Перед Нико лежал дряхлый старик с впалыми щеками. Рай открыл глаза:

– Давно тебя не было, – попытался улыбнуться, но не получилось.

– Вот, пришел, – у Нико тоже не получилась улыбка, – яйца принес.

Он осторожно опустил пакет на стол.

– Гм, я от этих яиц скоро кудахтать начну, – Гурджиев вновь неудачно пошутил. Разговор не клеился. В комнате воцарилась неловкая тишина.

– Где Фуко? – спросил Нико.

Гурджиев привстал на диване, уставился на Нико, будто не понял вопроса. Наконец тихо и пристыжено сказал:

– Я съел его.

В другое время Нико подумал бы, что он забавляется, а сейчас сразу понял, что Гурджиев говорит правду. Нико передернуло. Голова закружилась, и он свалился как подкошенный на стул. Ни на йоту не испугался. Перед ним сейчас лежал коварный и отвратительнейший, хотя совершенно беспомощный старик. Ему захотелось разозлиться на этого хрыча, наорать на него. Для какого же мерзкого ритуала ему понадобилось сожрать друга, который ни на секунду не отходил от него?! Но Нико не мог ни злиться, ни орать на него, поскольку в глубине души был благодарен Гурджиеву. Ведь он и сам планировал избавиться от Фуко. А Гурджиев хоть жутким способом, но в итоге решил эту проблему в пользу Горозии.

– Очень голодный я был, дружок… – начал тот.

– Ты должен уйти, – прервал Нико, – сейчас же.

Тот молча встал с дивана, в одних трусах вышел из комнаты.

Скоро вернулся в той же одежде, в которой был одет в первую ночь. Как и тогда, потрепанный белый пиджак был расстегнут, между карманом и пуговицей черного атласного жилета висела золотая цепочка. Ноги засунуты в плосконосые пыльные штиблеты. На голове та же смушковая черная папаха. Единственное, сейчас все ему было велико, словно был одет в чужую одежду.

– Прощай, дружок, – сказал Гурджиев.

Нико не двинулся со стула, только поднял руку. При виде пустого кресла, облепленного белой шерстью Фуко, к его горлу подступил комок. Старое кресло было так прогнуто, будто собака только что соскочила с него.

Гурджиев вышел на лестничную площадку, закрыл за собой дверь. Какое-то время Нико сидел неподвижно. Затем обошел комнаты… без цели, просто так. Квартира нуждалась в капитальном ремонте. Все было загажено маслом. Он заглянул в шкафы, кладовку… В ванной лежал толстый слой пыли, а на потолке на кухне висела паутина. Раковина была завалена немытой посудой, на грязном столе стоял стакан с засохшим гоголь-моголем и приклеившейся ложкой. Нико открыл холодильник. В нем было пусто, и только в морозильнике лежала отрубленная голова Фуко, которая как будто улыбалась. Нос и погасшие глаза покрылись тонким слоем льда.