Русское слово №08/2010 Коллектив авторов

Аввакум

(пьеса)

События пьесы разворачиваются в Москве летом 1664 года после возвращения протопопа Аввакума из сибирской ссылки.

В пьесе действуют следующие исторические лица:

Протопоп Аввакум. Один из вождей раскола. Гениальный русский писатель.

Федосья Прокопьевна Морозова. Одна из первых красавиц России. В семнадцать лет вышла замуж за боярина Глеба Ивановича Морозова. После смерти мужа Федосья Прокопьевна становится владелицей третьего по величине состояния в стране. Ей всего 32 года…

Фёдор Михайлович Ртищев. Приближенный царя Алексея Михайловича. Ведает Приказом Большого дворца. Ему 38 лет. Он образован, владеет многими языками. Родственник боярыни Морозовой.

Настасья Марковна Петрова. Дочь деревенского кузнеца. В четырнадцать лет вышла замуж за Аввакума. Прошла с ним всю сибирскую ссылку. Сейчас ей 41 год.

Афанасий Филиппович Пашков. Енисейский воевода. Смелый, талантливый и жестокий организатор. В 1655 году возглавил экспедицию землепроходцев на Амур. Многое сделал для освоения Приамурья.

Симеон Полоцкий. Принял монашество в 1655 году. Тогда же познакомился с царём Алексеем Михайловичем. Когда поляки осадили Полоцк, перебрался на жительство в Москву. Ему 35 лет. Поэт. Связан с тайным сыском – официально обучает латинскому языку подьячих Приказа тайных дел.

Фёдор. Юродивый. Духовный сын Аввакума. 23 года.

Монашек

Дом боярыни Морозовой.

Комната. Здесь квартирует со своей семьёй Аввакум. Огромная печь. В углу иконы. Возле стены на цепи – Фёдор. Сейчас он спит, но спит беспокойно. На лавке возле небольшого окна две женщины – боярыня Морозова и Настасья Марковна – жена Аввакума.

ФЁДОР (во сне). Ямина… Всем ямина чёрная вырыта! (Всхлипывает.) А слизко-то там, мокреть…

Морозова и Настасья Марковна крестятся.

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Ишь… Беси и во сне мучают…

МОРОЗОВА. Сил нету глядеть… (вздыхает). Протопопа-то слушает?

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Слушает… Аввакумушко и кормит его сам. Не пускает других к себе Федя… Кусается.

МОРОЗОВА (набожно поднимает вверх глаза). Святой человек протопоп…

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Да, горюн… Столько в этой Сибири горюшка хватили, что и на пол-Москвы мало бы не было…

МОРОЗОВА (наставительно). Горя везде хватает. У меня Бог супруга прибрал, да я и то не жалуюсь… Христос терпел и нам велел.

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Не ропщу я. Беда придет, так перебедуешь её… Вот когда только сердцем беду слышишь – это самое страшное и есть. Сегодня столкнулась со зверем-то даурским на улице, так сердце сразу и обмерло.

МОРОЗОВА. С каким зверем?!

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Да с Пашковым, с воеводой… Сама не помню, как до дому добрела…

МОРОЗОВА. Нашла пугаться кого… Москва тебе, матушка, не Сибирь, чтобы таково воеводы бояться. Здесь и поглавнее Пашкова люди живут. Живо вашему зверю окорот дадут.

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Ой, госпожа наша, боярыня… Так-то оно так, да всё равно страшно ведь. Двух дитёночков он у меня заморозил – Корнелия и меньшого самого… Выгнал нас в лес и неделю мы, горемышные, под сосной мёрзли. Как увидела сегодня Пашкова, так снова тем холодом на меня пахнуло.

МОРОЗОВА (зевая). Не бойся… К протопопу сейчас и царь милостив, укоротят твоего воеводу.

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА (крестится). Дай-то бог… Столько уж милости отовсюду, что и глазам не верится. Царь по приезду десять рублей Аввакуму пожаловал, да царица столько же. А Федор Михайлович Ртищев, тот и шестьдесят в шапку протопопу сунул…

МОРОЗОВА. Ишь он какой стал, Федя-то… Скоро всё имение нуждающимся раздаст, сам побираться пойдёт…

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Да уж как не добрый… Дай бог ему здоровья… Кабы не он да не ты, боярыня, так и не знать бы, как жить-то повадиться… (Утирает слезинку.) В Сибири, и коровёнку держали, да и протопоп иной раз на речку сбродит-принесёт чего… А в Москве за всё деньги выложи. Боровичков вот недавно на зиму запасла… Тыщу всего и взяла, а полтора рубля заломили. Я мужику говорю, крест-то на тебе есть? Ведь и корова столько денег не стоит! А он смеется только. Это тебе, отвечает, не в деревне, матушка. Это Москва, говорит. Не хочешь брать али денег нет, без грибов сиди. Что делать было, отдала полтора рубли.

МОРОЗОВА, (поджимая губы) А глупство своё и показала… Што тебе, в моём дому еды не хватает? Глеб Иванович, чай, меня с сиротою не голыми оставил…

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Глупая, конечно… (Закрывает лицо платком, плачет.) Да ведь стыдно, стыдно, госпожа боярыня, как. При живом кормильце в приживальщиках жить! Десять ведь лет, горькие, маемся… В дому-то уже и разучились толком жить. Всё на санях, словно цыганы какие. Не себя, госпожа боярыня, жалко – детей… За што они-то бедные мучаются? Сыновья оба уже подросли, в ученье бы их пристроить или к ремеслу какому. Дочерей трое… Старшой, Огрофене, девятнадцатый год пошёл, а всё в девках мыкается… (Отнимает платок от лица. Тяжело вздыхает.) Уж скорее бы Аввакумушко к месту какому пристроился…

МОРОЗОВА. А што, не хлопотал ещё?

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Да ведь сулили место, как же без места-то.

МОРОЗОВА. В которой церкве? Хорошо каб ко двору моему поближе была…

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Да вроде не в церкву протопопа ладят. Обещали ему место книжного справщика дать…

МОРОЗОВА (зевает и крестится). Даст Бог, и наладится всё. В вечной жизни за все наши муки награда будет… (Смотрит в окошко.) А эт-та ещё что?! Кто эт-та припёрся!

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Воевода!!! (Бросается на колени перед иконами.) Господи Боже, заступися за нас грешных! Богородица, помогай нам, не выдай деточек, милостливица…

МОРОЗОВА. Нашла об чём Бога просить… Пойду, скажу людям, штобы со двора вытолкали! Ищь он какую в Даурах волю взял – на мой двор вломиться посмел! (Выходит.)

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА (истово крестится). Господи всемогущий! Оборони от убивца окаянного! Ребёночков он погубил у меня. Корнеюшку моего ненаглядного. (Бьётся головой об пол.)

Гремя цепью, вскакивает с пола Фёдор. Расширившимися зрачками смотрит куда-то мимо окна, мима икон – в тёмный и паутинный запечный угол.

ФЁДОР. Вижу-у! Всех вижу-у! Никого нет! А кругом-то болоты горят… Едости-то!!! До дна прогорают наскрозь! До сама-ага того света-а!

Настасья Марковна испуганно оборачивается к нему. Крестится, как бы защищаясь, но вид Фёдора так жуток, что она с криком: «Беси! Беси-и!» – бросается к двери и здесь сталкивается с протопопом.

АВВАКУМ. Марковна! (Поворачивается к вошедшему следом за ним Полоцкому) Это Федя её напугал…

Подходит к замершему, как изваяние, Фёдору и крестит его, а потом обнимает, пытаясь усадить на лавку. Со стороны кажется, что он борется с Фёдором.

АВВАКУМ. Ну, выдь! Выдь!!! Кому говорю?! Выдь, тебе говорят! Слободи человека!

Фёдор вдруг обмякает, обвисает на Аввакуме. Протопоп бережно укладывает его на лавку. Садится рядом, утирает рукавом пот со лба.

АВВАКУМ. Ишь, как беси его крепко держат… (Встаёт, достаёт из-за икон пузырек со святой водой, брызгает ею на Фёдора, разбрызгивает воду по углам.) Кыш! Кыш! Нету вам тут поживы, криворогие!

Пока Аввакум хлопочет, изгоняя из комнаты беса, Полоцкий проходит к свободной лавке и садится на неё, вытянув вперёд ноги. Второй монашек, вошедший следом за Полоцким, ведёт себя более скромно, более по-монашески. Становится на колени перед иконами и начинает молиться.

ПОЛОЦКИЙ. Врачуешь помаленьку, протопоп? Никон тоже врачевать стал… Письмецо недавно царю прислал, не слышал? Дескать, отнято у него патриаршество, зато дар врачевателя ниспослан. А в конце укоряет царя, что он клубнички ему к столу позабыл послать…

АВВАКУМ (убирает пузырёк за иконы. Ворчливо). Отступник бесем лечит, а я от беся… (Садится на лавку рядом с Фёдором.) Сколько я. уже ослободил народу от беся, что, почитай, поболе рожоных деток будет. А с первым намучался… Променял тогда мне брат на лошадь книгу Ефрема Сирина, а вечером бесь и схватил брата. Я уж и святой водою кропил его, и молитвы над ним стонал – насилу выжил. Дак ведь никуды не ушёл. Сел на окошко и сидит, хорошо, брат на него перстом указал. Согнал я его с окошка, а он – в жерновой угол. Там святой водой покропил – бесь в печи притаился. Так до ночи и гонялся за ним… От, грешные мы люди… (Вздыхает.) Ну, ладно… Говори, Симеон, какая у тебя ко мне надобность? Недосуг мне лясы-то точить. Пора уже к Ртищеву идти – с отступниками браниться.

ПОЛОЦКИЙ. Всё-то тебе недосуг, протопоп… А ты попробуй: не торопись никуда. Погляди: лепота-то какая вокруг! Утром выйдешь на огород – Господи! – колокола звонят, пташки заливаются… На Кремль глянешь, а там царь-батюшка живёт… Благодать ведь!

АВВАКУМ (хмуро). Ни к чему мне здешних птах слушать. Там-то, небось, где дом для меня выстроен, ещё слаще птицы поют.

ПОЛОЦКИЙ. Там?.. Где там, протопоп?

АВВАКУМ. Там… Где уж не знаю доведётся ли нам снова встретиться…

ПОЛОЦКИЙ. Протопоп-протопоп… Ты равно дитё малое, хоть и на пятый десяток пошёл. Да озирнись ты вокруг, погляди, что вокруг делается. Царёва власть во все концы света, во всякия страны сияет. Уже и Сибирь до самого дальнего моря свет этот узрела. Уже и Украина этому свету поклонилась. Никон слепой не заметил его, вздумал царёвой власти перечить – вот и сидит теперь усмирённый и о патриаршестве своём слёзы льёт.

АВВАКУМ. Кабы царь хотел быть добрым, так давно бы уже отступника этого на высоком дереве повесил.

ПОЛОЦКИЙ. Кто о чём, а ты о своём, протопоп… Да надо будет царю и нас с тобою повесит. Да ладно. Я ведь с тобой о деле потолковать пришёл… (Помедлив.) Слышал, Лукьян-то, духовник царский, – слабый стал…

АВВАКУМ. Чего ещё стряслось с ним? Вечер бранился со мною у Ртищева как леший какой…

ПОЛОЦКИЙ, (коротко смеётся) Простоват ты ещё, протопоп. (Наклоняется к Аввакуму) Царь недоволен Лукьяном…

АВВАКУМ. Эко, диво! Да чего ж это довольным быть, если Лукьян и во дворце ересь завёл!

ПОЛОЦКИЙ (недовольно морщится). А вчера Государь тебя, протопоп, поминал… (Прищурившись, смотрит на Аввакума. Затем встаёт. Торжественно.) Тебя, Аввакум, желает Царь всея Руси в духовники!

АВВАКУМ. Меня?!

ПОЛОЦКИЙ. Тебя, протопоп. Тебя… Но что же ты молчишь? Али не рад?

АВВАКУМ (задумчиво). Великое дело – великой силы требует. Не знаю: достанет ли у меня сил такой крест взять…

ПОЛОЦКИЙ. Достанет, протопоп. Достанет. Не сомневайся. Ты только подумай, какое перед тобой поле открывается! Какая луговина духовная!

АВВАКУМ. Поля воистину обширные… Дурной травой поля наши позарастали, давно хозяйской руки не слышали…

Входит в комнату Морозова. Она не ожидала застать здесь Полоцкого и вошла просто, по-домашнему. Но смущение её длится только мгновение. Сразу же надменно поднимает она голову.

МОРОЗОВА (обращается к Аввакуму, не замечая почтительно вставшего Полоцкого). Прости, отче, что от трудов духовных тебя отвлекаю. Но там, на дворе, воевода какой-то захудалый, Пашковым, кажись, кличут. Люди уж и пихали его, а он в грязь на колены встал и не идёт ни в какую со двора. Протопопа, орёт, желаю видеть. Пьяный, кажись…

АВВАКУМ. Пашков? Афанасий Филиппович? Вели пустить, госпожа боярыня…

МОРОЗОВА. Надо ли это, отче? Об чём тебе говорить с ним?

АВВАКУМ. О-хо-хо… Увы, горе! Бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба, быдто патриарх указывает, как мне пасти Христово стадо, как детей духовных своих управляти ко царству небесному…

Морозова смотрит на Аввакума, и видно, как трудно сдержать ей свой гнев. Но сдерживается. Опустив голову, подходит к Аввакуму.

МОРОЗОВА. Благослови, отче…

АВВАКУМ (крестит её). Не гневайся и ты, госпожа-болярыня. Не сердитуй… Кто ково любит, тот о том печётся и о нём помышляет перед богом и человеки.

Морозова уходит. Полоцкий, потирая руки, проходит по комнате. Останавливается напротив Аввакума.

ПОЛОЦКИЙ. Первые ласточки, а, протопоп? (Восхищённо.) Ну и нюх же у воеводы! Это он небось у Стрешнева в Сибирском приказе выведал. При Стрешневе разговор царский был. Каяться прибежал воевода…

АВВАКУМ (недовольно). Ты-то почём ведаешь, для какого он дела пришёл?

ПОЛОЦКИЙ. А сам увидишь. Испугался воевода, как о царской милости прознал…

АВВАКУМ (морщится). Вроде ты, Симеон, и речи говоришь славные, а слова у тебя, как бесенята мелкие, прыгают…

Входит Пашков. Как и боярыня Морозова минуту назад, он не ждал застать здесь посторонних. Недоумённо, набычившись, смотрит на продолжающего молиться монашка, на Полоцкого, стоящего возле Аввакума. Несколько секунд длится эта немая сцена. Наконец, плюнув в сторону Полоцкого, Пашков бухается на колени перед Аввакумом.

ПАШКОВ (словно выдохнув из себя). Не мучай меня, протопоп! Не могу больше! Прости, если можешь…

ПОЛОЦКИЙ (азартно). Ну, что, протопоп? Что я говорил, а?

АВВАКУМ. Не суйся сюда. Тут дело старое. (Подходит к Пашкову.) Я прощаю, воевода, тебя. Прощаю тебя за все обиды свои. Моли Бога, чтобы и он простил.

ПАШКОВ. Протопоп! Если ты простил, то и Бог простит!

Аввакум становится на колени рядом с Пашковым. Обнимает и целует его.

АВВАКУМ. И ты, воевода, прости меня… Десять лет, не знаю, кто кого мучил: ты меня или я тебя…

Аввакум размашисто и истово крестится на иконы и встаёт. Встаёт и Пашков. Ни слова не говоря, медленно пятится к двери, не сводя глаз с Аввакума. Так и уходит со сцены.

ПОЛОЦКИЙ (восхищённо). Да-а… Лихо у тебя, протопоп, получается, Никон, прямо скажу, мелковат супротив тебя… Одобряю… Так, глядишь, и в патриархи выйдешь…

АВВАКУМ (раздражаясь). Прыгают, Симеон, у тебя слова, яко беси!

ПОЛОЦКИЙ (отступая). А ты не гневайся, не кричи, протопоп! Чего и пошутить нельзя? Не патриарх, чай, еще!

АВВАКУМ (крестится, обернувшись к иконам). Господи! Уйми ты дурака этово!

ПОЛОЦКИЙ. Да буде тебе, протопоп, буде… Чего передо мной-то представляться? Вместе ведь будем царю служить…

АВВАКУМ. Ох, Симеон, грешная душа твоя… Выведешь ведь ты меня из терпения… (Смотрит на Полоцкого, потом медленно поворачивается к залу.) А может, я сам дурак? (Вздыхает.) От, ведь тоже – грешная душа… Пойду, однако, голову остужу маленько…

Быстро выходит.

Полоцкий остаётся в комнате вдвоём с монашком. Фёдор по-прежнему спит.

ПОЛОЦКИЙ (задумчиво). Ишь как зажёгся, протопоп! (К монашку.) Целое ведь представление устроил, а?

МОНАШЕК. Он не представляется, брат… Он – воистину верует, что творит…

ПОЛОЦКИЙ (встревожено). Ты думаешь, он всерьез всё это плел?

МОНАШЕК. Здесь всё всерьёз, брате Симеон… Тебя тогда в Москве не было, когда они в церкве во время службы друг в друга плевали. И в святых угодников и в алтарь плевали.

ПОЛОЦКИЙ (возмущённо). Дикость какая!

МОНАШЕК. Да, брат… Вера и истовость…

ПОЛОЦКИЙ. Но коли всерьёз это, так нельзя ведь таково не то что к царю допускать, а и в книжные справщики. Не надёжен государь – крепко ещё за старину держится. Слушай! (Поворачивается к монашку.) Я выйду куда-нибудь, а ты заплачь, на колени пади! Скажи: держись-ка ты, протопоп, старой веры. Растрогай его! Веры вдохни! Ты же мастер у нас на такие штуки… Нужно каб отказался протопоп от должности! Каб разгневал царя совсем! Каб отказался веру сменить!

МОНАШЕК. А он и не сменит, брате… Покойным будь.

ПОЛОЦКИЙ. Бережёного бог бережёт. Ты сделай, как я велю. Какая бы крепость веры ни была у Аввакума, а соблазн дюже большой.

Входит Аввакум. Он вылил на голову ведро воды – волосы его мокрые. Рукавом Аввакум утирает лицо.

АВВАКУМ (весело). На крылечке-то дружище мой – Ртищев сидит. Плачет бедный. «Помирись, – плачет, – протопоп!» А чего плакать, если царь сам одумался? Вот глупенькой… Не знает ещё, что в царские духовники меня ладят… А ты, Симеон, на Пашкова грешишь? Откуль ему известно про милость, если и Ртищев не ведает?

ПОЛОЦКИЙ (пожимает плечами). Ртищев-то знает… С чего ты взял, что Ртищеву неведомо. Государь при нём велел мне к тебе отправляться…

АВВАКУМ. Знает? А чего же плачет тогда?

ПОЛОЦКИЙ. А он этого… (Крутит у виска пальцем.) Тронутый… Он уже всё имение на богадельни потратил. Скоро по миру пойдёт… Ты тронутых не врачуешь, протопоп?

АВВАКУМ. Опять надо голову остужать… (Топает ногой.) Говори, Симеон, что сделать надо. Господи! Сколько я сегодня терпеть понужен!

ПОЛОЦКИЙ. Да и потерпишь, так худо не будет. Ещё и не то терпеть придётся. Дикость свою сибирскую позабудь, протопоп.

АВВАКУМ. Говори. Симеон, скорее. Сил больше нету глупость твою слушать.

ПОЛОЦКИЙ. Да я уже всё сказал. Мне нужно было согласие твоё спросить и всё. Напиши царю письмецо покаянное. Дескать, осознал всё, больше не будешь народ мутить… Ну да что мне учить тебя? Сам книжки пишешь…

АВВАКУМ. Подожди! Ты про какое письмецо толкуешь, не пойму я?

ПОЛОЦКИЙ. Да чего тут непонятного? Написать надо царю, что принимаешь реформу церковную, что служить будешь по новому правилу, а если упорствовал раньше, то из-за необразованности своей…

АВВАКУМ (поворачивается к иконам, крестится). Господи милостливый! Я отрицаюся никониан, а они сами в глаза лезут! (К Полоцкому.) Изыдь от меня, лукавый!

ПОЛОЦКИЙ. Погоди, протопоп! Не спеши! Подумай вначале… Нешто тебя Сибирь не научила ничему?

АВВАКУМ (медленно и торжественно). Господи! Зима еретическая на дворе! (Голос его начинает звенеть.) Передай от меня царю, Симеон, что от милости его отка-азуюся! Не по карману она мне!

ПОЛОЦКИЙ. Ты… Ты всерьёз. Аввакум, или тебя в жар кинуло? Ты подумал, что говоришь?

АВВАКУМ (мотнув головой). Иди, Симеон! Передай как сказано.

ПОЛОЦКИЙ. Ага! Сейчас разбежался. Только этого и не хватало, чтобы ты меня в свою дикость вставил! Для этого я тебя из Сибири вытаскивал… Нет уж! Если рехнулся совсем, то сам и пиши царю. А мне велено уговаривать тебя.

АВВАКУМ. Не трать слов, Симеон… Пустые слова у тебя. А письмо я напишу…

Входит слуга.

СЛУГА. Госпожа-боярыня откушать просят… (Смотрит то на Аввакума, то на Полоцкого, задумчиво почёсывая затылок и пытаясь что-то сообразить. Безнадёжно.) Чем Бог послал…

ПОЛОЦКИЙ. Вот и славненько. Пойду погляжу, чего Бог боярыне посылает. А ты, протопоп, подумай пока. И учти: второй раз такое место предлагать не станут!

Уходит следом за слугой.

АВВАКУМ (задумчиво). Вот и дорадовался ты, протопоп… Царь-то теперь кручиноват будет. Не любо ему, что говорю я. Любо, когда молчу. Снова воеводы станут, аки козлы, прыскать.

МОНАШЕК (отступая от стены). Протопоп! А не отступай ты от старого благочестия. Не гляди на нас, что погибаем мы. Велик будешь у Христа человек, коли до конца претерпишь!

АВВАКУМ (удивленно смотрит на монашка). Ты ли, никонианин, говоришь мне такое?! (Обходит вокруг монашка.) А чего же сам не приступаешь к Христу?

МОНАШЕК. Нельзя-а, батюшко… (Плачет.) Никон-бес опутал меня…

АВВАКУМ. Бедной, ох, бедной… (Сокрушенно вздыхает.) Отрёкся перед Никоном от Христа, так уже и встать не можешь?

МОНАШЕК. Не могу, батюшко… (Всхлипывает.) Цепями меня опутал Никон… А ты, ты стой за старую веру!

Появляется на сцене Настасья Марковна. Оказывается, что всё это время она просидела в запечном углу.

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Стой, протопоп. Стой! (Грозит мужу пальцем.) Слушай вот разумного человека. (Кивает на монашка.)

АВВАКУМ. Да ты што, Марковна?! Приснилось нехорошее что?

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Приснилось, протопоп. Такое приснилось, что и словами не рассказать. И про то, как эти злодеи (кивает на монашка) сговорились тебя с царем поссорить! И такое ещё непотребное привиделось, что и язык не поворачивается сказать. Привиделось мне, протопоп, что ты убивца детей твоих простил!

АВВАКУМ. Ты чего языком мелешь, старая?!

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Сны свои рассказываю, батюшка! (Низкокланяясь, медленно наступает на Аввакума.) А может, я и сейчас сплю, а? Ты не знаешь?

АВВАКУМ. Господь с тобой, Марковна… (Крестит жену.) Опомнись, глупая. Приди в себя!

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Опомниться? Да я-то давно в доброй памяти, Петрович… Это ты опомнись, протопоп! Не видишь разве, что недействительный у тебя крест! Тебе убивцев только благословлять им. Пусть с миром идут, дальше людей мучат!

АВВАКУМ. Вот ты о чём… Ну так слушай. Теперь я говорить буду! Бог прощал, Марковна, и нам велел…

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА (перебивая его). Нет! Нету для таких, протопоп, Бога! И ты Бога не гневи, Петрович! Прокляни! Прокляни воеводу! (Падает на колени перед Аввакумом.) Про-окляни-и, Петрович!!!

АВВАКУМ (быстро отступая). Опомнись, Марковна! Дура ты, а своим умом куриным наставлять берёшься меня!

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА. Не умом, Петрович! Сердцем! Сердцем своим материнским заклинаю: прокляни воеводу!