Прекариат: новый опасный класс Стэндинг Гай
В 2000 году дети мигрантов получили право стать гражданами Германии: они могли это сделать со дня совершеннолетия и по достижении возраста 23 лет. Данный прецедент отражает ситуацию с резидентами и гражданами, поскольку закон о немецком гражданстве опирался на традиции и главным фактором здесь выступала национальность лица, а не место его рождения. Однако система с временными рабочими заложила почву для будущей напряженности.
С аналогичным затруднением столкнулись и другие европейские нации. Коренное население Германии сокращалось, общая численность населения тоже, возникли опасения, что скоро перестанет хватать рабочих рук. Однако частичное решение проблемы при помощи «управляемой иммиграции» устраивало лишь малую часть немецкого электората (Peel, 2010). Попытка Свободной демократической партии, защищавшей интересы бизнеса, ввести систему баллов и таким образом привлечь в Германию квалифицированную рабочую силу, была заблокирована христианскими демократами, утверждавшими, что надо обучать местных рабочих, а не ввозить в страну дешевую рабочую силу. Тем не менее в 2011 году границы Германии впервые открылись для работников из Восточной Европы. К тому времени в стране уже находилось 2,5 миллиона мигрантов из других стран Евросоюза, больше, чем в любой другой стране – члене ЕС.
Согласно «плану национальной интеграции» по всей стране были организованы языковые курсы, в настоящее время в муниципальных школах разрешено преподавание ислама. Однако в обществе безудержно распространяется расизм. В 2010 году видный политик и социал-демократ Тило Саррацин заявил, что берлинские турки и арабы «не поддаются интеграции, да и не имеют ни малейшего желания это делать». Опрос общественного мнения показал, что этот тезис разделяет большинство немцев. Уволенный из правления Бундесбанка, Саррацин опубликовал книгу, сразу же ставшую бестселлером, в которой он заявил, что не хочет, чтобы его внуки жили в обществе с чужеродной культурой. Вряд ли будет преувеличением сказать, что над страной нависла тень прошлого.
А теперь взглянем на то, что произошло во Франции. После окончания Второй мировой войны частные фирмы десятилетиями привлекали кадры из-за границы, чтобы покрыть недостаток в рабочей силе. Этот период совпал с освобождением бывших французских колоний в Северной Африке, и основными поставщиками мигрантов стали Марокко, Тунис и Алжир, причем к 2005 году их количество достигло 30 процентов (Tavan, 2005). Десятилетиями конфликты между французскими гражданами и мигрантами из Северной Африки носили лишь спорадический характер. Мигранты были по преимуществу молодыми и трудоустроенными, они исправно платили налоги, финансируя систему социального страхования, услугами которой пользовались в основном французские граждане. Но государство создавало прекариат. Заработки мигрантов были ниже, чем у французских работников, и они были более уязвимы в случае увольнения, отчасти из-за того, что занимались неквалифицированным трудом, в частности работали на стройках и – отчасти из-за дискриминации – были более чувствительны к экономическим колебаниям. У безработных выходцев из стран Магриба часто нет записи о выплате взносов, а без этого они не могут претендовать на пособие по безработице и, как следствие, вынуждены довольствоваться пособием для малоимущих RMI (Revenu minimum d’insertion), которое выплачивается при отсутствии всех прочих доходов. Однако RMI, скидки на оплату жилья и медицинские страховки получают только иностранцы, имеющие вид на жительство и прожившие во Франции последние пять лет. Многие выходцы из стран Магриба не соответствуют этим требованиям.
Государство допустило нелегальную миграцию, но после 1996 года его же усилиями многие мигранты из стран Магриба и Центральной и Западной Африки попали в весьма затруднительное положение – они стали называть себя «людьми без документов» (sans-papiers). Хотя они работали во Франции годами, неожиданно их условия пребывания сделались весьма неопределенными, если не сказать незаконными. Тогда они организовались и решили опротестовывать свой статус социальных изгоев, требуя, чтобы с ними заключали временные трудовые соглашения, которые впоследствии могли бы стать постоянными. Но государство на этот раз повело себя довольно враждебно. Положение единиц было «урегулировано», меж тем как тысячи оказались высланными – в 2009 году таких насчитывалось 29 тысяч. В апреле 2010 года министр по иммиграции заявил, что государство будет продолжать депортировать нелегалов, пытающихся легализоваться.
Выходцы из стран Магриба остаются резидентами, даже формально будучи французскими гражданами: обещанные им по закону равные права существуют только на бумаге. Например, Трудовой кодекс гарантирует всем работникам равенство при осуществлении трудовой деятельности, но в нем ничего не говорится о принципах найма и о дискриминации при отборе кадров. Согласно докладу Комиссии по борьбе с дискриминацией, в Париже люди с магрибскими именами имеют в пять раз меньше шансов получить приглашение на собеседование, а магрибинцы – выпускники университетов имеют в три раза меньше шансов пройти собеседование, чем их французские ровесники (Fauroux, 2005). И не удивительно, что в 2005 году во главе бунтов в пригородах мы видим второе поколение магрибинцев, разочарованных в системе, которая на словах провозгласила их равенство, а на самом деле явилась первопричиной того подвешенного состояния, в котором они оказались.
Названные примеры – оба касаются мусульман, проживающих в самом центре Европы, – показывают, каким образом когда-то угодные государству мигранты очерняются и становятся социальными изгоями, даже несмотря на то, что они пустили в принявшей их стране глубокие корни. Такие мигранты вновь превращаются в маргиналов.
Прекариат как постоянный резерв
Можно было ожидать, что наступившая после кризиса 2008 года рецессия скажется на потоках мигрантов и изменит их направление, однако в глобальной экономике трудно что-либо предсказывать. Например, в 2009 году наблюдалась значительная обратная миграция из Великобритании; число зарегистрированных работников из европейских стран – новых членов ЕС – сократилась более чем на 50 процентов. Согласно прогнозу, в течение следующих пяти лет в Индию и Китай должны вернуться 200 тысяч квалифицированных работников, прежде находившихся в промышленно развитых странах. Однако в то же самое время происходит примечательный сдвиг.
По мере углубления рецессии доля общей занятости среди мигрантов резко увеличилась. Бизнес продолжал нанимать иностранцев даже невзирая на рост безработицы. С конца 2008 по конец 2010 года число работающих коренных британцев сократилось на 654 тысячи, тогда как число работающих мигрантов выросло на 139 тысяч. Эти изменения отчасти связаны с тем, что сокращения затронули только ряд отраслей и, в частности, больно ударили по старым предприятиям, на которых трудился в основном местный рабочий класс и служащие низшего звена. Отражают они и некую общую тенденцию: фирмы используют рецессию для того, чтобы избавиться от высокооплачиваемых сотрудников с многолетним стажем, работающих на постоянной основе. Изменения также свидетельствуют об интенсивном перераспределении трудовых ресурсов и о сползании в сторону удешевления рабочей силы, временной занятости и черных зарплат. Гибкая организация трудовых процессов, применяемая в глобальном масштабе, уничтожила старые механизмы очередности и систему LIFO («последним поступил – первым выбыл»), метод увольнения, при котором первыми увольняются работники с наименьшим стажем работы в компании. Прекариат стал все более востребованным на рынке труда, и рецессии усилили эту тенденцию: в более благоприятном положении оказались те работники, которые были согласны трудиться за более низкую плату и не требовали особых льгот.
Замена местных работников мигрантами произошла даже несмотря на то, что многие мигранты были отправлены домой, часто за счет правительства. В Японии и Испании иммигрантам предлагали деньги на обратную дорогу. В Великобритании оплачивался билет в один конец. Однако попыткам правительств обуздать миграцию противостоял бизнес.
Политики могли высказываться за сокращение миграции и отправляли мигрантов домой, однако бизнесу требовалась дешевая рабочая сила. В Австралии опрос общественного мнения выявил, что компании отказывались сокращать квалифицированных мигрантов, имеющих рабочие визы, при этом местные работники чаще попадают под увольнение. Компании платили мигрантам вдвое меньше, чем должны платить местным. В итоге лейбористское правительство перешло на сторону бизнеса и перестало обязывать фирмы отдавать предпочтение австралийским работникам (Knox, 2010).
В европейских странах с низкой рождаемостью и стареющим населением, таких как Франция и Италия, коммерческие организации также выступили против сдерживания миграции, особенно в том, что касается «квалифицированных кадров». В Великобритании многонациональные компании пролоббировали свои интересы и вынудили коалиционный кабинет консерваторов и социал-демократов отказаться от планов лимитировать число мигрантов, прибывающих в страну из Восточной Европы. На обсуждение были выставлены безнравственные идеи о продаже разрешений на временную работу на аукционах.
В Японии против миграции стали весьма жестко высказываться некоторые политики, занявшие националистические позиции, меж тем бизнес охотно привлекал южных корейцев, бразильцев японского происхождения и китайских сельскохозяйственных рабочих. В США, где в 2005 году нелегальные мигранты составляли половину всех сельскохозяйственных работников, четверть работников мясокомбинатов и птицефабрик и четверть мойщиков посуды, бизнес выступал за легализацию и противился депортациям (Bloomberg Businessweek, 2005).
Капитал приветствует миграцию, поскольку она является источником дешевой и покладистой рабочей силы. Самые яростные противники миграции – пожилое (белое) крыло рабочего класса и низы среднего класса, попавшие под пресс глобализации и превратившиеся в прекариат.
Вместо очередности – барьеры?
Традиционно считается, что мигранты стоят в очереди в ожидании вакантных мест. Подобное представление довольно точно отражает реалии эпохи, предшествующей глобализации. Сейчас фактор очередности больше не работает, главным образом из-за особенностей рынка рабочей силы и реформ в сфере социальной защиты.
На гибких рынках рабочей силы с проницаемыми границами зарплаты снижаются до такого уровня, что на них охотно соглашаются только мигранты, – для местных жителей, привыкших к высоким жизненным стандартам, они становятся абсолютно неприемлемы. В Великобритании падение зарплат и ухудшение условий труда в сферах медицинского ухода, гостиничного бизнеса и сельского хозяйства, где сосредоточилось значительное число мигрантов, отрицательно сказалось и на других областях экономики. Ура – патриотическая риторика премьер-министра Гордона Брауна, в 2007 году бросившего лозунг «Британские рабочие места – британцам», практически ничего не изменила, более того, иммиграция увеличилась. В обществе усилилось неравенство, дешевый мигрантский труд сделался нормой, все это позволило влиятельным и богатым с выгодой для себя использовать труд малооплачиваемых нянечек, чистильщиков и водопроводчиков. А доступность квалифицированной мигрантской рабочей силы позволила фирмам сократить затраты на обучение безработных навыкам ручного труда, что поставило местных в еще менее выгодное положение.
Другая причина уничтожения очередности – свертывание лейбористской системы социального страхования. Правительства спешили заменить социальное страхование социальной помощью, и граждане, прожившие в странах не один десяток лет, оказались лишенными права пользоваться социальными пособиями и услугами. Возможно, этот фактор сильнее всего сказался на настроениях мигрантов и этнических меньшинств, в особенности в неблагополучных городских районах, служивших оплотом рабочего класса, и вызвал у них взрыв негодования. И хотя провал британской лейбористской партии на выборах 2010 года даже некоторые ее члены связали с потерей голосов местного рабочего класса, ждущего разрешения вопросов миграции, они не поняли либо не захотели признать, что суть проблемы – в построенной ими самими системе распределения пособий для малоимущих, с проверкой нуждаемости.
Новая система проверки нуждаемости подорвала те основы, на которых зижделось государство всеобщего благоденствия. Система социального страхования аккумулирует взносы в соответствующих фондах, вычитаемые из зарплат работников, и возмещает убытки и потери доходов налогоплательщикам, которые пользуются ей долгое время. Если открыть доступ к социальным благам и социальной помощи всем тем, кто может доказать, что испытывает финансовые трудности, лица, поддерживающие эту систему за счет собственных доходов, окажутся в проигрышном положении по сравнению с теми, кому, как мигрантам, явно хуже живется. Увядающий рабочий класс усмотрел в этом нововведении несправедливость. Но ирония состоит в том, что как в Великобритании, так и в других странах политика приняла подобное направление по инициативе социал-демократических правительств.
Как показывает новаторское исследование лондонского Ист-Энда, проведенное Денчем, Гавроном и Янгом (Dench, Gavron, Young, 2006), в Великобритании сдвиг в сторону материального критерия ускорил распад больших рабочих семей. Недавно прибывшие мигранты из Бангладеш, имея чрезвычайно низкий доход, моментально переместились в начало очереди на муниципальное жилье, тогда как старые рабочие семьи оказались вычеркнутыми из списка и были вынуждены переехать в более дешевые квартиры.
Мигранты неумышленно создают и другие социальные проблемы. Их трудно учесть при переписи населения, что приводит к существенному занижению численности обитателей районов их компактного проживания, в итоге – центральное правительство недофинансирует школы, не выделяет достаточно скидок на жилье и т. д. В 2010 году, по некоторым оценкам, свыше миллиона человек проживали на территории Великобритании нелегально.
Поскольку механизмы очередности уже не действуют, страны стали искать другие способы урегулирования миграции. Некоторые из них разработали сложные схемы для определения сфер, где наблюдается недостаток кадров. До 2010 года Австралии требовались рабочие и служащие 106 профессий. Затем список стал более адресным, сфокусированным на здравоохранении, инженерных специальностях и горном деле. Но эти меры не принесли ожидаемых результатов. В Великобритании для мигрантов, обладающих дефицитными профессиями и высокими профессиональными навыками, ввели специальную визу (Tier 1). Однако в 2010 году было установлено, что по меньшей мере 29 процентов обладателей таких виз занимались неквалифицированным трудом (UKBA, 2010). Подобное явление – часть процесса «разбазаривания мозгов».
Помимо того, стало труднее получить британское гражданство. В 2009 году Великобритания, смоделировав свою систему по австралийской схеме, предложила иммигрантам «зарабатывать» паспорта, набирая квалификационные баллы. От иммигрантов требовалось участвовать в волонтерской работе, говорить на английском языке, платить налоги, иметь полезные навыки и быть готовыми жить в тех частях страны, где не хватает специалистов. Переход к системе квалификационных баллов вместо автоматической выдачи гражданства любому лицу, прожившему в стране пять лет и не имеющему судимостей, означает, что правительство может в произвольном порядке повысить оценочную планку. Вот что сказал один из сотрудников Министерства внутренних дел: «Мы намерены строже подходить к людям, получающим гражданство. Это право больше не будет автоматическим, и связь между работой и гражданством фактически разорвана» (Hinsliff, 2009).
Такой подход превращает мигрантов в вечных резидентов, нацеленных прямиком в прекариат. Лейбористское правительство Великобритании также планировало ввести систему квалификационных баллов для временных мигрантов, ограничить выдачу разрешений на работу и снабжать ими только лиц, приехавших из других стран ЕС, а также сократить список требующихся профессий. В 2010 году новое коалиционное правительство еще туже затянуло гайки.
В итоге из-за разрушения старой системы очередности, а также из-за неспособности либо нежелания правительств дать задний ход реформам рынка труда власти стали возводить всяческие барьеры, препятствуя въезду в страну, сделали статус резидента еще более аморфным и стали поощрять либо заставлять мигрантов уезжать в тех случаях, когда их присутствие больше не требовалось. Это открывает весьма неприятные перспективы.
Мигранты как дешевая рабочая сила в развивающихся странах«Ваш выдающийся труд заслуживает уважения всего общества».
Вэнь Цзябао, Председатель Госовета КНР, июнь 2010 года.
«Умереть – это единственный способ доказать, что мы когда-то жили на этом свете. Возможно, для сотрудников Foxconn и таких работников, как мы (в Китае нас называют «нунминьгон», сезонные рабочие-мигранты), смерть – это просто доказательство того, что мы вообще жили, а вся наша жизнь – сплошная безысходность».
Запись из интернет-дневника китайского работника «Фоксконн», сделанная после того, как в промышленном городке произошла 12-я по счету попытка само убийства
Национальный капитализм основывался на миграции сельского населения в города. Вначале произошел исход из английской глубинки на заводы и фабрики, затем процесс в несколько иных формах повторился по всему миру. Сегодня правительства развивающихся стран упростили миграцию, создав зоны экспортного производства, в которых не действуют многие положения трудовых кодексов, деятельность профсоюзов ограничена, временные трудовые контракты являются нормой, а все денежные субсидии достаются фирмам. Эта история хорошо известна. Меньше привлекают внимания механизмы самой массовой в истории миграции, которая ускоряет развитие глобального капитализма и меняет его структуру.
Глобальный капитализм построен на труде мигрантов – сначала это правило коснулось так называемых новых индустриальных стран (НИС). Вспоминаю частые поездки в 1980-е в зоны экспортного производства в Малайзии и посещение фабрик, принадлежащих гигантам мирового бизнеса, таким, как Motorola, Honda, Hewlett Packard. Это было формирование не пролетариата, а рабочей силы, которая оказалась нанята на временный срок и не имела никаких социальных гарантий. Тысячи молодых женщин из деревень (кампун) жили в ветхих бараках, работали почти без выходных, с удлиненной рабочей неделей, а несколько лет спустя, подорвав здоровье и силы, возвращались домой. Многие в итоге потеряли зрение и нажили хронические болезни позвоночника. За счет их здоровья и был построен глобальный капитализм.
Такая система по-прежнему действует в ряде стран, недавно вставших на путь рыночной экономики: Бангладеш, Камбодже и Таиланде. Бесправие также распространяется и на международных мигрантов. Так, в Таиланде в 2010 году насчитывалось 3 миллиона мигрантов, как правило нелегальных, – большая их часть приехала из Мьянмы (Бирмы). После того как в стране начались межэтнические трения, власти разработали систему регистрации и потребовали от мигрантов получить в своих странах специальные паспорта, позволяющие работать легально и в идеале пользоваться государственными пособиями и услугами. Но мигранты из Мьянмы не захотели возвращаться домой, опасаясь, что не смогут снова вернуться в Таиланд. Так что официально зарегистрировались в основном мигранты из Лаоса и Камбоджи. Отсутствие регистрации до установленного срока означало арест и депортацию. Но на практике карательные меры не носили систематического характера, поскольку тайские компании зависели от мигрантов, выполнявших работу за минимальную плату, и совершенно не хотели того, чтобы миллионы оказались на улице. Как следует из доклада неправительственной международной организации Human Rights Watch (2010), жестоким притеснениям подвергались даже легальные мигранты – они целиком и полностью зависели от своих работодателей, и им не разрешалось организовывать профсоюзы либо вступать в них, не позволялось свободно передвигаться, часто им не выплачивали зарплату, а чиновники, которые по логике обязаны были их защищать, игнорировали их обращения и всячески нарушали их права.
Таковы реалии рынка труда в странах, вступивших на путь рыночной экономики. Злоупотребления продолжаются и вряд ли прекратятся, несмотря на все кампании и усилия международных организаций, которые могли бы сделать куда больше, чтобы исправить ситуацию. Однако чтобы составить наиболее адекватное представление о формировании мирового прекариата, обратим внимание на экономики, которые стремительно становятся самыми крупными в мире.
Совершенно не похожая ни на что рабочая сила, существующая на правах резидентов, сформировалась в Китае. Здесь население трудоспособного возраста составляет 977 миллионов, а к 2015 году этот показатель достигнет 993 миллионов. Примерно 200 миллионов – это мигранты из сельской местности, соблазнившиеся заработком в промзонах или моногородах, где китайские и иностранные подрядчики выступают посредниками известных международных многонациональных корпораций. Эти мигранты – движущая сила мирового прекариата, они резиденты в своей собственной стране. Из-за невозможности получить прописку «хукоу» они вынуждены жить и работать на птичьих правах, лишенные гарантий, которыми пользуются исконные городские жители. Китайское государство играет с огнем. Двадцать лет оно создавало гибкие трудовые ресурсы из молодых мигрантов, выжимая из них все соки, в расчете на то, что их поддержат родственники из деревни, а потом, когда они выйдут из наиболее трудоспособного возраста и чисто физически не смогут вкалывать как раньше, их просто выставят за ворота. Здесь можно было бы вспомнить о других похожих явлениях и провести исторические параллели, но все известные случаи меркнут перед масштабностью тех событий, которые происходят в Китае.
После кризиса 2008 года, сильно ударившего по китайскому экспорту, компании уволили 25 миллионов мигрантов, однако они не попали в статистику безработицы, поскольку, будучи нелегалами в своей собственной стране, не имели права на пособие по безработице. Одни вернулись обратно в деревни. Другие стали получать пониженную зарплату и лишились производственных пособий. Недовольство переросло в возмущение, но многочисленные протесты и забастовки – более 120 тысяч за один год – прошли незамеченным для широкой публики. Гнет усиливался.
По мере того как экономика восстанавливалась, государство попыталось ослабить хватку. Оно выступило в поддержку рабочих, когда случилось несколько громких забастовок на фабриках, принадлежащих иностранцам, – многие иностранные обозреватели тогда сочли такое изменение позиции поворотным моментом. Возможно, они выдавали желаемое за действительное. В сельскохозяйственных районах по-прежнему остается 40 процентов китайских трудовых резервов – 400 миллионов людей, живущих в ужасных условиях; многим из них суждено пополнить ряды прекариата. Даже если производительность труда в промышленных зонах резко не вырастет – а надеяться на это не стоит, – они на многие годы вперед обеспечены кадрами. К тому моменту, когда эти источники сверхприбылей иссякнут и в Китае, а также в других азиатских странах, вставших на путь рыночной экономики, в этих странах повысятся зарплаты, а запущенные там процессы потянут вниз зарплаты и приведут к ухудшению условий труда в сегодняшних богатых третичных обществах, в основном в Европе и Северной Америке.
Некоторые исследователи полагают, что скоро мы увидим завершение очередного этапа развития Китая, который можно условно назвать «прекариатским периодом», так как сокращается количество молодых работников, которые в основном и составляли армию резидентов, претендующих только на временную работу. Но ради объективности стоит уточнить, что к 2020 году все еще будет насчитываться свыше 200 миллионов китайцев в возрасте от 15 до 29 лет, и пять из шести опрошенных сельскохозяйственных рабочих в возрасте до 40 лет говорят, что готовы сменить место жительства ради временной работы.
То, что китайские мигранты работают в плохих условиях, отнюдь не случайность. Неэтичная практика закупок, к которой прибегают международные бренды, привела к тому, что условия у их поставщиков не отвечают стандартным требованиям. «Уолмарт», крупнейший в мире магазин розничной торговли, ежегодно получает от своих поставщиков дешевые товары на сумму 30 миллиардов долларов, что дает возможность американцам жить не по средствам. Другие компании ухитрились наводнить мировой рынок бытовой электронной техникой по искусственно заниженным ценам. Местные подрядчики, используя по отношению к работникам жесткие и незаконные методы, добивались на какое-то время повышения производительности труда, но это вызывало недовольство и сопротивление. В Китае местные чиновники, будучи в сговоре с администрацией предприятий, намеренно не защищали работников, что усугубляло нищету и неравенство.
Несмотря на усиление напряженности, система прописки «хукоу» действует до сих пор. Миллионы городских жителей остаются резидентами: они лишены прав посылать детей в школу, пользоваться услугами здравоохранения, лишены права на обеспечение жильем и государственными пособиями. И хотя считается, что первые девять лет обучения в школе бесплатны для всех, мигранты вынуждены записывать своих детей в частные школы либо отправлять на родину. Из-за того что плата за год обучения в школе сравнима с заработком за несколько недель, миллионы детей мигрантов остаются в провинции и редко видят своих родителей.
Реформа системы прописки «хукоу» движется черепашьим шагом. В 2009 году муниципальные власти Шанхая объявили, что те, кто проработает в городе семь лет, получат право прописки, при условии что данное лицо платило налоги и взносы на социальное страхование. Однако мигранты, не имеющие «хукоу», в большинстве случаев работают по контрактам, которые нельзя назвать полноценными, они не платят налогов и не делают отчисления в фонды социального обеспечения. По предварительным оценкам, согласно новым правилам прописку получат только три тысячи из миллионов шанхайских мигрантов.
Между тем мигранты поддерживают связь с деревней, поскольку это дает им некое ощущение безопасности: за ними остается право на родной дом и на возделывание своего участка земли. Именно по этой причине перед китайским Новым годом миллионы покидают города и возвращаются в деревни, чтобы побыть с родными, повидаться со знакомыми и присмотреть за своим наделом. О противоречиях такой кочевой жизни говорит опрос общественного мнения, проведенный в 2009 году Китайским народным университетом: согласно опросу, треть молодых мигрантов мечтают построить дом в родной деревне, вместо того чтобы покупать жилье в городе. Только 7 процентов опрошенных сказали, что считают себя горожанами.
Мигрантам достаточно сложно отделаться от статуса резидентов еще и потому, что они не могут продать ни свой дом, ни землю. Такая привязка к деревне мешает им пустить корни в городе, и она же мешает росту производительности в сельском хозяйстве и повышению доходов путем укрупнения участков. Можно сказать, что сельские области субсидируют промышленный труд, позволяя удерживать зарплаты ниже прожиточного минимума, а это в свою очередь влияет на цены на модные товары, делая их еще более дешевыми для мировых потребителей. Был поднят вопрос о сельскохозяйственной реформе. Однако Коммунистическая партия боится последствий. Помимо всего прочего, когда Китай накрыла волна мирового кризиса, нынешняя система сыграла роль предохранительного клапана, поскольку миллионы вернулись к своим наделам.
Несомненно, китайский прекариат – самый многочисленный в мире. Предыдущие поколения обществоведов назвали бы эту группу полупролетарской. Однако у нас нет никаких оснований полагать, что со временем китайские мигранты превратятся в пролетариат. Во-первых, для этого должны появиться стабильные рабочие места. А они едва ли появятся – во всяком случае, только если напряженность в обществе примет совсем уж чудовищные формы.
Пока власти продвигают массовую миграцию, текучая рабочая сила начинает представлять угрозу для местных жителей, вызывая межэтническую напряженность. Приведем в качестве примера организованную китайским правительством перевозку мусульман-уйгуров, говорящих на языке тюркской группы, за 5000 километров, на фабрику игрушек «Сюйжи» в провинции Гуандун. Уйгурам платили меньше, чем ханьцам (этническим китайцам), которые составляли здесь большинство и по соседству с которыми их поселили. В июне 2009 года во время драки, поводом для которой стало якобы имевшее место изнасилование местной женщины, толпа китайцев убила двух уйгуров. Когда новости докатились до северо-западной провинции Синьцзян, родины уйгуров, в столичном городе Урумчи вспыхнули уличные протесты, унесшие множество жизней.
Инцидент на фабрике игрушек стал той самой искрой, из которой разгорелось пламя. Годами правительство переправляло людей из бедных областей в западные, более благополучные, провинции, поднявшиеся за счет экспорта. Только за год из провинции Синьцзян туда переехало свыше 200 тысяч работников – прежде чем отправиться в путь, в конце которого их поджидали тесные и сырые фабричные общежития, они подписали контракты на срок от одного года до трех лет. Эти работники были участниками процесса, развивавшегося с фантастической скоростью. Промышленные зоны вырастали как в сказке, чуть не в одночасье. Всего за три года до описываемых событий на месте фабрики игрушек зеленел фруктовый сад. Мигранты мгновенно сплотились. Что символично, за фабричными воротами на электрическом столбе висел гигантский телеэкран – подарок корпорации «Пепси», и каждый вечер перед ним собирались тысячи работников, чтобы после смены посмотреть фильмы о кун-фу.
Успокоить кочующую рабочую силу не так-то просто. А масштаб миграции неизбежно должен был вызвать трения. Как сказал журналисту один китайский рабочий: «Чем больше их здесь становилось, тем сильнее портились отношения». Что до драки, то уйгуры уверяли, что среди них было больше погибших (а в официальной сводке эти цифры занизили) и что их не защищала полиция. Но что бы там ни было на самом деле, массовая миграция временных работников и их соприкосновение с чужеродной культурой практически неизбежно должны были закончиться насилием.
Внутренняя миграция в Китае – крупнейший миграционный процесс в истории человечества. Это часть развития глобального рынка труда. Эти мигранты в Китае оказывают влияние на то, как организуется и вознаграждается труд во всех частях мира.
Появление режимов, экспортирующих труд
Одним из первых признаков глобализации было то, что несколько развивающихся рыночных экономик, преимущественно на Ближнем Востоке, стали, как магнит, притягивать к себе мигрантов из других частей мира. В 2010 году в Объединенных Арабских Эмиратах иностранцы составляли 90 процентов рабочей силы, в Катаре и Кувейте – свыше 80 процентов, в Саудовской Аравии – 50 процентов. Во время экономических спадов власти настоятельно рекомендовали фирмам первыми увольнять иностранцев. В Бахрейне, где 80 процентов рабочих мест в частном секторе занимали иностранцы, рабочая виза стоила 200 бахрейнских динаров (530 долларов США); кроме того, работодателям приходилось ежемесячно отчислять в казну по 10 динаров за каждого иностранного работника. В 2009 году правительство разрешило иностранцам менять спонсора-работодателя – при этом иностранному работнику давалось четыре недели на новое трудоустройство, в противном случае он должен был покинуть Бахрейн.
Такая форма миграции вскоре получила широкое распространение, и группы из беднейших стран потянулись в более благополучные страны, где их ждали тяжелые условия труда и нещадная эксплуатация. В результате миллионы мигрантов – от нянек и посудомоек до водопроводчиков и докеров – посылали в свои бедные страны денег больше, чем туда поступало официальной помощи. По оценкам Всемирного банка, в 2008 году иностранные работники перечислили из богатых в бедные страны 328 миллиардов долларов США. Эта цифра в три раза превышает помощь всех стран – членов Организации экономического сотрудничества и развития. Одна только Индия получила от своей диаспоры 52 миллиарда долларов США.
Меж тем возник новый феномен – в виде организованного массового перемещения работников из Китая, Индии и других азиатских стран с рыночной экономикой. Исторически подобная практика существовала и раньше, но затрагивала лишь мизерное число людей: как правило, власти и компании посылали специалистов на работу за границу – в командировку на ограниченный срок. В начале эпохи глобализации немалыми усилиями был налажен экспорт филиппинской прислуги и работниц родственных профессий – как правило, у мигранток оставались дома родственники, и это обстоятельство обеспечивало их возвращение. Сегодня за рубежом работает 9 миллионов филиппинцев и филиппинок, почти десятая часть населения страны; их денежные переводы составляют 10 процентов валового национального продукта Филиппин. Другие страны взяли этот опыт на заметку.
Следуя примеру Китая, правительства и крупнейшие предприятия налаживают систематический экспорт временной рабочей силы – счет идет на сотни тысяч. Такая «система экспортирования труда» помогает преобразовать глобальный рынок рабочей силы. Индия делает это по-своему. В результате ее политики мобилизуются армии работников, которые перемещаются по всему миру.
Китай не преминул воспользоваться своим преимуществом – наличием крупных государственных корпораций, имеющих доступ к финансовому капиталу, вкупе с гигантскими ресурсами работников, готовых трудиться за гроши. В Африке Китай осуществляет своего рода план Маршалла (так называлась масштабная программа восстановления Западной Европы после Второй мировой войны, которую когда-то реализовывали США). Пекин предоставляет африканским правительствам недорогие ссуды, эти деньги направляются на строительство инфраструктуры, необходимой для китайских фабрик. При этом большая часть работ производится опять же китайскими рабочими.
Китай также выигрывает конкурсы на подряды и на других континентах – при этом китайские рабочие трудятся на стройках, возводят электростанции, строят фабрики, автодороги, железные дороги и метро, сооружают конференц-центры и стадионы. К концу 2008 года, по словам министра торговли Китая, за рубежами своей родины официально трудились 740 тысяч китайцев, в таких разных странах, как Ангола, Индонезия, Иран и Узбекистан. И число китайских работников неуклонно растет. Со слов Дяо Чуньхэ, директора китайской Международной ассоциации подрядчиков, китайские руководители проектов говорят, что предпочитают иметь дело с китайскими работниками, поскольку ими легче управлять. Возможно, правильнее было бы сказать, что их легче запугать.
Процветают также китайские кадровые агенты. По договоренности, достигнутой в 2007 году китайским и японским правительствами, множество молодых китайских работников вынуждены были заплатить приличные суммы агентам еще до переезда в Японию и гарантировать последующие выплаты, как только начнут зарабатывать. Соблазнившись якобы открывшейся возможностью приобрести необходимые навыки по одобренной правительством схеме, мигранты, попавшие в кабалу, трудятся, по сути, как рабы – преимущественно на пищевых, швейных производствах, в строительстве и электротехнической промышленности (Tabuchi, 2010). Мигрантов заставляют работать практически без выходных за плату ниже минимальной, в стране, где их присутствие вызывает недовольство и где в случае несоблюдения правил никто за них не заступится.
Многие китайцы оказываются в изоляции и в конце концов оседают в отдаленных районах, где живут в общежитиях среди своих: они не говорят по-японски и им запрещено слишком удаляться от рабочих мест. Работники, связавшие себя контрактными обязательствами, попадают в ловушку – они боятся, что их отошлют домой прежде, чем они смогут заработать и расплатиться по долгам с агентами, которым они должны отдать немалую сумму – больше своей годовой зарплаты. Если они этого не сделают, то рискуют потерять свою собственность – например, дом в Китае, который часто фигурирует в качестве залога, когда они попадаются на удочку. И хотя считанные единицы действительно приобретают полезные навыки, абсолютное большинство становится частью глобального прекариата, источника незащищенного труда, который действует как рычаг, понижающий стандарты для всех остальных.
Япония – не единичный случай. В 2010 году Швеция, долгое время служившая образцом социал-демократии, оказалась под шквальным огнем критики, когда обнаружилось, что в страну завезены тысячи мигрантов из Китая, Вьетнама и Бангладеш (причем многие въехали по туристической визе) для сбора морошки, черники и брусники в лесах на севере Швеции. Ягоды предназначались для использования в косметической промышленности, а также для приготовления фармацевтических сиропов и пищевых добавок. Зарплаты и условия труда сборщиков ягод были ниже всякой критики, а фирмы, массово ввозя азиатов, действовали через подрядчиков. Всплыла информация о том, что мигранты теснятся в ветхих жилищах без элементарных удобств и что, несмотря на ночные заморозки, у них нет ни теплой одежды, ни одеял. Когда кому-то из них не выплатили обещанных денег, они посадили своих начальников под замок и тем самым привлекли внимание к своему бедственному положению.
Миграционная служба Швеции признала, что действительно выдала азиатам 4000 разрешений на работу, но добавила, что не может рассмотреть жалобу на злоупотребления, поскольку не имеет на то полномочий. Муниципальный профсоюз Kommunal добился права взять под свое крыло сборщиков ягод, однако признался, что не может договориться с их компаниями, поскольку вербовочные конторы расположены в Азии. Правительство заняло аналогичную позицию (Saltmarsh, 2010). Уполномоченный министра по делам миграции заявил: «Правительству трудно предпринимать какие-либо действия, поскольку контракт подписывался за границей». А может, все дело в любви шведского среднего класса к лесным ягодам?
Эти перепалки дают представление об общей картине. Не исключено, что экспортирование рабочей силы – предвестник грядущей глобальной системы труда. Все это ведет к протестам против китайских работников, вспышкам насилия и попыткам таких стран, как Вьетнам и Индия, сократить число китайских рабочих путем реформирования трудового законодательства. Трудно отрицать очевидное: китайцы отбирают у местных рабочие места, остаются после истечения сроков контрактов и изолируются от местных, создавая анклавы наподобие американских военных баз, рассыпанных по всему миру.
Хотя Вьетнам запрещает ввоз неквалифицированных рабочих и требует от зарубежных рекрутов нанимать на строительные объекты вьетнамцев, в стране уже находится 35 тысяч китайских рабочих. Многие заточены в грязные общежития и сосредоточены в тех районах, где китайские фирмы выиграли государственные контракты (Wong, 2009). Законы они обходят, платя взятки. Есть целые деревни, заселенные китайскими мигрантами. Возле вьетнамского порта Хайфон по соседству со строительной площадкой вырос китайский квартал – с общежитиями, ресторанами, массажными салонами и т. д. Некий администратор по монтажу сказал в связи с этим: «Меня сюда послали, и я выполняю свой патриотический долг». Китайские рабочие разделены по профессиональному признаку на бригады: сварщиков, электриков, крановщиков. В общежитии к дверям одной из спален прикреплен листок со стихами: «Все мы странники в этом мире. Встречаем друг друга, но никогда не успеваем как следует друг друга узнать». Такое вот трогательное послание от мирового прекариата.
Скандал разразился в 2009 году, когда вьетнамское правительство заключило с Китайской алюминиевой корпорацией контракт на добычу бокситов, причем с использованием труда китайских рабочих. Генерал Во Нгуен Зиап, 98-летний герой войны во Вьетнаме, направил партийным лидерам три открытых письма с критикой наращивания китайского присутствия. В ответ вьетнамские власти арестовали диссидентов, закрыли оппозиционные блоги и приказали газетам больше не освещать ситуацию с китайской рабочей силой. Но чтобы немного успокоить страсти, они ужесточили правила выдачи виз и разрешений на работу, а в качестве популистского жеста – депортировали 182 китайских рабочих с цементного завода. Однако у правительства были связаны руки и оно не могло проявить настоящую жесткость, поскольку само создавало условия для экспорта рабочей силы. По данным Вьетнамской всеобщей конфедерации труда, на сегодняшний день полмиллиона вьетнамцев работают в 14 странах мира.
Когда Лаос выиграл право проводить у себя в стране Игры Юго-Восточной Азии, Китай предложил ему построить в пригороде столицы Вьентьяне крытый плавательный бассейн, попросив за это сдать в аренду на 50 лет участок земли площадью 1600 гектаров: китайская компания «Зарубежные инвестиции индустриального парка Сучжоу» планировала построить здесь фабрики. Когда стало известно, что компания намерена привезти 3000 китайских рабочих для выполнения строительных работ, поднялась волна протестов. Как следствие, площадь арендуемого участка сократилась до 200 гектаров. Однако первый клин уже оказался вбит.
Экспорт рабочей силы связан с еще одним, совсем уж малоприятным, обстоятельством. Китай занимает первое место в мире по числу заключенных: по некоторым оценкам, в 2009 году в китайских тюрьмах находилось около 1,6 миллиона человек. Правительство Китая позволяет фирмам использовать труд заключенных на строительстве инфраструктурных объектов в странах Африки и Азии – так, например, в Шри-Ланке на работах были задействованы тысячи китайских осужденных (Chellaney, 2010). Китай выбился в мировые лидеры в области возведения дамб, и этим начинанием он отчасти обязан своей особой незащищенной рабочей силе. На время проекта заключенные условно-досрочно освобождаются и используются как временные разнорабочие, без каких-либо шансов изменить свое положение к лучшему. И хотя таким образом они переходят дорогу местным и отнимают у них рабочие места, безусловно, тими специфическими кадрами проще управлять.
Свои правила Китай переносит в Европу. Воспользовавшись мировым финансовым кризисом и своими гигантскими валютными резервами, он скупает по дешевке активы на окраинах Европы, сосредотачивая внимание на портах Греции, Италии и т. д., и вкладывает миллиарды долларов в финансирование объектов общественной инфраструктуры, которые строятся при участии китайских фирм и китайских рабочих. В 2009 году Китай выиграл у европейских фирм тендер на строительство в Польше железной дороги. К проекту привлечены европейские субсидии и китайские рабочие.
Индия также вступила на этот путь. За границей трудятся свыше 5 миллионов индийцев, причем 90 процентов из них – в странах Персидского залива. В 2010 году правительство Индии заявило о планах учредить за счет взносов фонд содействия возвращению и переселению индийских работников из-за границы, который бы выплачивал вернувшимся переселенцам пособия. Кроме того, был создан Фонд индийской общины (Indian Community Welfare Fund) для оказания срочной помощи «бедствующим» мигрантам в 17 странах. Это своего рода параллельная система социальной защиты, опасный прецедент. Фонд занимается благотворительностью – распределяет еду и обеспечивает ночлег, а также помогает желающим вернуться на родину и обустроиться. Эти работники не самые бедные в Индии, хотя их эксплуатируют и притесняют. Данная схема адресована работникам, принявшим на себя риск, а также нанявшим их странам. Это снимает с правительств часть забот о предоставлении мигрантам социальной защиты и удешевляет индийскую рабочую силу для фирм. Каковы будут последствия, если примеру Индии последуют многие другие страны?
Индия заключила соглашения о социальном обеспечении со Швейцарией, Люксембургом и Нидерландами и сейчас ведет переговоры с другими странами с большой индийской рабочей диаспорой. С Малайзией, Бахрейном и Катаром были достигнуты соглашения касательно найма, условий труда и социального обеспечения. Это часть глобального трудового процесса. По-видимому, он включает моральные и аморальные риски.
Вовлечение в экспорт рабочей силы многомиллионной армии мигрантов является частью внешней и торговой политики. Это снижает производственные издержки и способствует утечке капиталов, в виде денежных переводов, в страны, откуда прибыли рабочие. Мигранты – источник неправдоподобно дешевой рабочей силы, он действует как колоссальный по численности прекариат, влияя на рынки труда в принимающих странах и заставляя их двигаться в том же направлении. Подобные явления мы находим во Вьетнаме, Уганде, Лаосе, Швеции и других странах, и следует признать, что перед нами глобальный феномен, который растет как снежный ком. Система экспортирования труда – это фактор воздействия на условия труда в странах-реципиентах. Мигранты используются для усиления роста мирового прекариата.
Подытоживая сказанноеМигранты – это легкая пехота мирового капитализма. Почти все они соперничают друг с другом за рабочие места. Большинство мирится с краткосрочными контрактами, низкими зарплатами и малочисленными льготами. И этот процесс не случайный, он носит системный характер. Резиденты заполняют собой мир.
С распространением национального государства «принадлежность к сообществу по праву рождения перестает быть естественным фактором, а непринадлежность – фактором выбора» (Arendt, [1951] 1986: 286). Сегодняшние мигранты редко не имеют гражданства de jure, они отнюдь не социальные изгои. Однако им не хватает защищенности и благоприятной почвы для того, чтобы стать членами сообществ в тех странах, куда они приезжают. Многие урезаны в гражданских правах в своих родных странах, de facto являясь там резидентами, – например, в Китае.
Многие мигранты – «гости, которых с трудом терпят» (Gibney, 2009: 3). Некоторые обозреватели (такие, как Soysal, 1994) считают, что разница в положении граждан и неграждан стала весьма незначительной в результате внедрения наднациональной доктрины прав человека. Но куда больше обозревателей видят увеличивающийся разрыв между формальным предоставлением юридических прав и реальным их осуществлением (например, Zolberg, 1995). Мы можем сказать только одно: при гибкой открытой системе для осуществления прав необходимы две мета-гарантии: гарантированный базовый доход и гарантированное право голоса. Резиденты не заявляют о себе во всеуслышание. За исключением тех редких случаев, когда они доведены до отчаяния, они стараются лишний раз «не высовываться» и не привлекать к себе внимание, изо дня в день думая лишь о том, как бы выжить. По сравнению с ними граждане обладают бесценной привилегией: их нельзя депортировать или выслать, хотя и здесь были тревожные прецеденты. Они могут свободно въезжать в свои страны и выезжать из них, а резиденты зависят от воли случая.
Сочетание прекариата, состоящего из мигрантов, системы социальной помощи на основе налоговых отчислений и системы налогообложения, делающей акцент на подоходный налог и ложащейся тяжким бременем главным образом на людей со средним достатком, привело к тому, что мигранты и иностранцы стали восприниматься как враждебная сила. Структура, которая наводит налогоплательщиков на мысль о том, что бедные мигранты живут за их счет, означает, что трения в обществе уже не удастся списать со счетов как расовый предрассудок. Они отражают отказ от универсализма и социальной солидарности.
Усиливается межэтническая напряженность. Согласно опросу общественного мнения, проведенному в 2009 году в шести европейских странах и США, самая враждебная по отношению к мигрантам страна – это Великобритания, там почти 60 процентов убеждены, что мигранты отнимают работу у местных. Так же считают 42 процента американцев, 38 процентов испанцев, 23 процента итальянцев и 18 процентов французов. В Нидерландах большинство верит, что из-за мигрантов растет преступность. В Великобритании самая большая доля респондентов (44 процента) полагает, что легальные иммигранты не должны пользоваться теми же государственными пособиями, что и местное население. За Великобританией следуют Германия, США, Канада, Нидерланды и Франция, если рассматривать этот показатель по убывающей. Опросы 2010 года свидетельствуют об ухудшении отношения к мигрантам и в других странах.
В богатых странах, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития, миграция оказывается хитрой ловушкой. Число реальных рабочих мест и работ, предполагающих карьерный рост, сокращается, порождая статусную фрустрацию и недовольство. Перспективы оставшихся без работы печальны: им приходится соглашаться на меньшую зарплату или выполнять нудную техническую работу не по специальности. Нечестно критиковать этих бедолаг лишь за то, что такое положение их возмущает и они весьма неохотно отказываются от профессиональных навыков и связанных с профессией ожиданий. Мигранты же приезжают из тех мест, где у них были меньшие доходы и ожидания, по этой причине они готовы работать временно и с неполной загрузкой и мало держатся за профессиональные навыки. Политики разыгрывают популистскую карту – они перекладывают всю вину на «ленивых» местных, оправдывая таким образом как ужесточение контроля за миграцией, так и урезание пособий по безработице. В итоге демонизируются две группы людей – дабы угодить среднему классу, – и нынешние прагматики выставляются приспособленцами. На самом деле виноваты в этом случае не «лень» и не мигранты, а природа гибкого рынка труда.
Мигранты при широком обсуждении все чаще изображаются как «грязные», «опасные» или даже «проклятые». Они «привозят с собой» болезни и чуждые обычаи, угрожают «нашим рабочим местам и образу жизни», они жертвы работорговли, проститутки или жалкие подобия людей. Итог такой непродуманной позиции – еще больше пограничников и ужесточение условий въезда. О последнем говорит принятая в некоторых странах система баллов и тестов для получения гражданства. Нелицеприятные черты абсолютного меньшинства представляются как общая тенденция, против которой государство обязано принять самые крутые меры. Все чаще и чаще мигранты считаются виновными до тех пор, пока они не докажут обратное. По сути, происходит следующее: обостряется враждебность, раздуваемая политиками-популистами и страхами, что Великая рецессия обернется долгосрочным экономическим спадом. Мы еще вернемся к этому вопросу, но сначала рассмотрим еще один аспект прекариата, а именно: утрату контроля над временем.
5
Труд, работа и нехватка времени
Для понимания сути кризиса глобальных преобразований и возросшего давления на прекариат необходимо разобраться в том, как глобальное рыночное общество воздействует на наше ощущение времени.
Исторически каждому способу производства сопутствовала собственная концепция времени, служившая его направляющей структурой. В аграрном обществе труд и работа подчинялись сезонному ритму и погодным условиям. Идею о регулярном десяти– или восьмичасовом рабочем дне в те времена сочли бы нелепой. Пахать или собирать урожай под проливным дождем – какой в этом прок? Хоть и говорят: время не ждет, однако человек считался с его ритмами и спорадическими сюрпризами. В большинстве стран по этому принципу живут и сегодня.
Однако с развитием промышленности время стали систематизировать. Народившийся пролетариат был приучен строить свою жизнь по часам, как это элегантно отметил историк Э. П. Томпсон (Thompson, 1967). Сложилось общество национального промышленного рынка, в основе которого было привитое уважение ко времени, календарю и часам. В литературе это чудесное превращение уловил Жюль Верн и передал его в романе «Вокруг света в восемьдесят дней». Хронометраж путешествий и восторг, который вызвала книга в викторианском обществе 1870-х годов, – совпадение далеко не случайное. За полвека до этого подобная реакция показалась бы более чем странной, а полстолетия спустя книгу сочли бы недостаточно фантастичной, чтобы взволновать воображение.
С переходом от сельскохозяйственных обществ к национальным рынкам, опирающимся на промышленное производство, а от них – к глобальной рыночной системе, движущей силой которой были услуги, в отношении ко времени произошли две перемены. Во-первых, возникло пренебрежение к биологическим часам организма, зависящим от суточного 24-часового цикла. В четырнадцатом веке, например, в каждой части Англии существовало свое местное время, которое было привязано к традиционным сельскохозяйственным циклам. Множество поколений сменилось, прежде чем государству удалось внедрить общенациональный стандартный отсчет времени. Впрочем, проблема стандартизации так до конца и не решена, и мы вынуждены мириться с существованием в глобальном обществе и экономике многочисленных временных поясов. Мао Цзэдун заставил весь Китай жить по пекинскому времени, это был один из способов государственного строительства. Другие страны пытались сделать то же ради повышения эффективности бизнеса. В России правительство планировало сократить число часовых поясов с одиннадцати до пяти.[11]
Часовые пояса существуют в силу нашей естественной привычки к дневному свету и социальной привычки к концепции рабочего дня. Биологические часы согласуют жизнедеятельность со сменой дня и ночи: ночью люди спят и расслабляются, отдыхая от дневных забот. Но глобальной экономике не свойственно считаться с психологией людей. Глобальный рынок – это машина, она функционирует 24 часа в сутки и семь дней в неделю, никогда не спит и не отдыхает; рынку безразлично, светло на улице или темно, день там или ночь. Традиционное восприятие времени для него только помеха, заслон, препятствие, мешающие торговле и тотему эпохи – конкурентоспособности, нечто противоположное диктату гибкости. Если страна, фирма или отдельный индивид не приспосабливаются к режиму 24/7, приходится за это дорого расплачиваться. Поговорка «кто рано встает, тому Бог подает» теряет смысл, поскольку в новых условиях «Бог подает» тем, кто вообще не смыкает глаз.
Другая перемена касается нашего восприятия времени. Индустриальное общество явилось предвестником уникального периода в истории человечества, который продлился не более века и которой разбивал жизнь на временные интервалы. Эти нормы стали восприниматься как истинно верные большинством людей, живущих в индустриально развивающихся обществах, и насаждались по всему свету. Они были знаком цивилизованности.
Понятие «временной интервал», которым оперировало общество и производство, перекликалось с идеями фиксированного рабочего места и дома. На практике люди короткий период времени ходили в школу, затем большую часть жизни работали, а потом, если повезет, им полагался недолгий пенсионный период. В трудовые годы они поднимались поутру, уходили на работу, занимавшую 10–12 часов или другой отрезок времени, обозначенный в их пространно сформулированных контрактах, а затем возвращались домой. Тогда еще существовали праздники, но в период индустриализации их существенно сократили и постепенно заменили непродолжительными отпусками. И хотя эта схема имела варианты в зависимости от класса и пола, суть оставалась прежней: время делили на отрезки. Большинство находит логичным, что они проводят дома, скажем, 10 часов в день, 10 часов заняты на работе, а оставшуюся часть посвящают социализации. Разделение рабочего места и дома вполне естественно.
Считалось, что работа, труд и игра – различные виды деятельности с точки зрения выбора времени и начальных и конечных временных границ. Когда мужчина – а обычно это был именно мужчина – покидал работу, где, как правило, его контролировало непосредственное начальство, он чувствовал, что сам себе хозяин, даже если был выжат как лимон и не мог извлечь из своей свободы никакой пользы, разве что тиранил свою семью.
Экономика, статистика и социальная политика сформировались как реакция на индустриальное общество и сложившийся под его влиянием образ мысли. С тех пор мы проделали долгий путь, однако политика и институты так и остаются до конца неоткорректированными. В эпоху глобализации возник набор неформальных норм, которые плохо уживаются с нормами индустриального времени, по-прежнему присутствующими в социальном анализе, законодательстве и политических решениях. Например, в стандартных статистических отчетах по труду приводятся поражающие своей четкостью цифры, из которых следует, что взрослый человек в среднем «работает 8,2 часа в день» (цифра может быть и другой) пять дней в неделю или что доля экономически активного населения составляет 75 процентов, если допустить, что три четверти взрослого населения имеют в среднем восьмичасовой рабочий день.
Но если мы рассмотрим, как распределяет время прекариат и другие группы, то подобные цифры теряют смысл и просто сбивают с толку. Основная идея следующая: нам следует разработать концепцию третичного времени, то есть такого распределения времени, которое подходило бы третичному (постиндустриальному) обществу, а не индустриальному или аграрному.
Что такое работа?
У каждого века – свой специфический взгляд на то, что считать работой, а что – нет. Двадцатый в этом отношении заблуждался, как и все предыдущие. В Древней Греции трудились рабы и «банавсои» – чужаки, неграждане. Труженики обладали «гарантией занятости», но, как отмечала Ханна Арендт (Arendt, 1958), в восприятии греков это было бременем, поскольку только ничем не связанный человек был по-настоящему свободным – это чувство хорошо знакомо современному прекариату.
Возвращаясь к тому, о чем говорилось в первой главе, заметим, что работа как деяние («практика») имела ценность сама по себе, как коллективное действо вместе с домочадцами и друзьями, в виде работы по хозяйству или заботы о ближних – чтобы они могли исполнить свое предназначение гражданина. Работа помогала укреп лять дружеские связи между гражданами («филия»). Игра была необходима для снятия напряжения, однако помимо этого у греков имелось понятие «школа», имевшее двойной смысл и означавшее и досуг, и обучение – применительно к участию в делах города («полиса»). Человек умножал знания размышлением, как в полном покое, так и участвуя в деятельности. Аристотель полагал,что настоящий досуг невозможен без малой толики лени («эргия»).
В Древней Греции резиденты – банавсои и метеки – не могли сделаться полноправными гражданами, поскольку у них не оставалось свободного времени для участия в жизни полиса. Вряд ли имеет смысл защищать ущербную социальную модель – с учетом отношения древних греков к женщинам и рабам и вычленением в особую группу видов деятельности, достойных граждан, – однако свойственное грекам подразделение времени на труд, работу, игру и досуг, безусловно, полезно.
Позднее сторонники теории меркантилизма и классические политэкономисты вроде Адама Смита создали изрядную мешанину, пытаясь определить, что такое производительный труд (Standing, 2009). Однако в начале двадцатого века умами овладела бредовая мысль: разграничить, что является работой, а что нет, при этом работа по уходу за другими была понижена в статусе как не имеющая отношения к экономике. Артур Пигу, британский экономист (Pigou, [1952] 2002: 33) признал абсурдность подобных умозаключений, сделав по этому поводу саркастическое замечание: «Таким образом, если мужчина женится на своей домработнице или поварихе, общество лишится части своих дивидендов». Иными словами, определение труда зависело не столько от его содержания, сколько от его направленности – для кого он предназначен. Так рыночное общество восторжествовало над здравым смыслом.
На протяжении всего двадцатого столетия главенствовало определение труда как работы, имеющей рыночную стоимость, меж тем как любая работа, не тождественная труду, не принималась во внимание. Таким образом, работа, которая делается ради внутренней, неявной пользы, не отражалась в трудовой статистике и замалчивалась политиками. Помимо сексизма, такой подход не выдерживает критики и по другим причинам. Он обесценивает некоторые из самых важных и необходимых видов деятельности: воспроизводство наших собственных способностей, а также будущих поколений – и подрывает авторитет деятельности, обеспечивающей наше социальное бытие. Необходимо выкарабкаться из этой лейбористской ловушки. И прекариату это нужно больше, чем какой-либо другой группе.
Третичное рабочее место
Прежде чем мы продолжим рассматривать понятие работы, обратим внимание на историческую перемену, которая непосредственно связана с этим понятием. Классическое различие между рабочим местом и домом появилось в индустриальную эпоху. В промышленном обществе, с созданием нынешних правил регулирования рынка труда, введением трудового законодательства и системы социального страхования, нормой были фиксированные рабочие места. Пролетарии отправлялись на эти рабочие места ранним утром либо к началу своей смены – это могла быть фабрика, шахта, строительная площадка или верфь, – а чуть позднее туда же приходили служащие (салариат). Эта модель теперь развалилась.
Как отмечалось во второй главе, некоторые исследователи именуют сегодняшнюю систему производства «социальной фабрикой», дабы подчеркнуть, что труд и контроль за ним приобрели всеохватывающий характер, равно как и требование соблюдать дисциплину. Однако политика по-прежнему ориентируется на то, что имеет смысл проводить четкую грань между рабочим местом и домом – и между рабочим местом и общественным пространством. Однако в третичном рыночном обществе подобное деление бессмысленно.
Рассуждения на тему баланса «дом – работа» также представляются надуманными. Дом перестал быть местом, где вы отдыхаете душой, поскольку все больше и больше людей, особенно входящих в прекариат, живут в одиночестве, с родителями либо с соседями, которые могут довольно быстро меняться. Во всем мире все больше людей, для которых дом – это продолжение офиса. И хотя этот феномен не так уж сильно бросается в глаза, но стоит отметить, что все, что раньше связывалось с домом, все чаще переносится на рабочее место.
Во многих современных офисах служащие могут прийти рано утром на работу в повседневной либо спортивной одежде, принять душ и в течение первого «рабочего» часа приводить себя в порядок. Это неявная льгота салариата. Служащие хранят в офисе одежду, ставят на рабочие столы фотографии близких и безделушки, напоминающие о доме, а иногда даже разрешают детям поиграть в помещении, так, «чтобы не мешать папе или маме», что, разумеется, невозможно. Во второй половине дня, после обеда, служащие могут вздремнуть – «для повышения работоспособности» – притом что сон все времена связывался исключительно с домом. А слушать на работе музыку, включив медиаплеер, давно уже стало нормой.
Меж тем все чаще люди трудятся не на фиксированных рабочих местах, а в кафе, в машине, дома. Параллельно эволюционировали методы управления персоналом, сократив сферу личной жизни, изменив систему оплаты и т. д. Старая модель охраны труда, делающая упор на гигиену и технику безопасности, мало соответствует вольному выбору места производства работы. Эта туманная ситуация играет на руку привилегированному салариату и «квалифицированным кадрам» (proficians) – современные технические устройства и профессиональные знания помогают им скрыть количество реально проделанной «работы».
Таким образом, люди, близкие к прекариату, вынуждены тратить на работу еще больше времени и сил – из страха не оправдать ожиданий. В сущности, отсутствие постоянного рабочего места увеличивает неравенство – прекариат эксплуатируется еще сильнее, зато отдельные привилегированные работники пользуются облегченным рабочим графиком: они подолгу обедают, то и дело устраивают перерывы на чай или «укрепляют корпоративный дух» в гостиницах, специально построенных для выездных мероприятий. В алкогольном и кофейном дурмане грань между рабочим местом и местом для развлечений становится все более зыбкой.
Третичное время
В открытом третичном обществе уже не работает старая, индустриальная, модель распределения времени, для которой было характерно бюрократическое управление, осуществлявшееся на крупных фабриках и в конторах. Важно не огорчаться по этому поводу, а понять, что слом старой системы оставил нас вообще без какой-либо устойчивой временной структуры. С товаризацией персональных услуг, включая большинство форм ухода, теряется различие между разными видами деятельности, свойственными большинству людей.
Прекариату, ограниченному во времени и вынужденному делать несколько дел одновременно, грозит хронический цейтнот. И не ему одному. Но его ситуация особенно трудная. Говоря в общем и целом, ее можно обозначить как потерю контроля над знанием, этикой и временем.
Пока идея третичного времени еще не успела выкристаллизоваться. Но это дело ближайшего будущего. Один из ее аспектов – неделимость использования времени. Все реже применяются нормы, предполагающие выполнение за определенный временной отрезок определенного количества работы. Этот процесс сочетается с размыванием понятия фиксированного рабочего места и разделения видов деятельности на офисную и неофисную. Все чаще люди на работе занимаются делами, которые принято считать домашними, и наоборот.
Рассмотрим время в ракурсе предъявляемых к нему требований. В учебниках по экономике, правительственных отчетах, СМИ и законодательстве время понимается дуалистически и строго подразделяется на работу и досуг. В этих документах под работой подразумевается труд, то есть часть работы, обусловленная трудовым соглашением либо непосредственно оплачиваемая. Подобный подход вводит в заблуждение и никак не помогает измерить время на выполнение той или иной работы, даже когда речь идет о работе ради получения дохода, не говоря уже о формах, не имеющих с непосредственной связи с зарабатыванием денег. Другая составляющая этой дуалистической концепции – досуг – также заводит нас в тупик. Наши далекие предшественники – древние греки – подняли бы нас на смех.
Интенсификация труда
Третичное общество давит на прекариат, заставляя его трудиться не покладая рук, и в этом одна из особенностей нашей эпохи. Относящиеся к прекариату люди могут работать по совместительству в нескольких местах, отчасти из-за понижения уровня зарплат, отчасти из-за желания снизить риск и повысить гарантии.
Женщины, привыкшие к тройной загрузке, теперь взваливают на свои плечи четвертую ношу: им приходится заботиться о детях, о престарелых родственниках и работать, возможно, не в одном месте, а сразу в двух. Вспомним, насколько больше в США стало женщин, совмещающих работу на полставки с дополнительной подработкой. В Японии и мужчины, и женщины все чаще сочетают полную занятость с неофициальной подработкой, которую можно делать в нерабочие часы или дома. На это уходит дополнительно до восьми-десяти часов в неделю – прибавьте их к восьмичасовому рабочему дню. Одна женщина призналась газете «Нью-Йорк таймс», что поступает так главным образом ради подстраховки: «Не то что я не люблю свою основную работу. Просто хочется иметь стабильный доход и при этом не зависеть целиком и полностью от компании» (Reidy, 2010).
Согласно опросу, проведенному в 2010 году в Японии, ту или иную форму подработки имеют 17 процентов служащих в возрасте от 20 до 50 лет, как мужчин, так и женщин. Другой опрос показал, что примерно половина служащих хотела бы заниматься подработкой. Основные причины – желание стабилизировать доходы и сгладить риски, причем речь здесь идет скорее об учете факторов риска из-за отсутствия государственных пособий, чем о строительстве карьеры. Люди стали больше работать, поскольку единственная работа не приносит достаточного дохода и сопряжена с риском.
Чрезмерный труд плохо отражается на здоровье. Долгосрочное исследование, в котором участвовало 10 тысяч британских государственных служащих, продемонстрировало, что перерабатывающие три часа или более в день на 60 процентов больше рискуют получить сердечное заболевание, чем работающие семь часов в день (Virtanen et al., 2010). Большая продолжительность рабочего дня также увеличивает вероятность стрессов, депрессий и диабета; стресс ведет к социальной изоляции, семейным и сексуальным проблемам и разочарованности.
Было также проведено исследование «трудоголиков» (Working Families, 2005). В ЕС установлена максимальная продолжительность рабочей недели, она равна 48 часам. Однако, по данным Национальной статистической службы, в Великобритании свыше миллиона людей регулярно тратят на работу более 48 часов (и это без учета тех, кто делает это время от времени), а 600 тысяч – более 60 часов. Еще 15 процентов работают даже в выходные и в праздники.
Повышать интенсивность труда в ущерб здоровью не обязательно требование работодателей, хотя они, конечно, поощряют такое. Скорее всего, все дело в нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне, присущей гибкому третичному обществу. Политикам следует задуматься, так ли полезна для здоровья общества, так ли необходима и неизбежна эта интенсификация труда. Мы не призываем навести в этой сфере порядок с помощью новых правил – просто надо подумать, как нам добиться большего контроля над временем.
Работа ради работы
Работа – это не только труд, то есть деятельность, направленная на производство конечного продукта. В третичном обществе с гибкой рабочей силой много времени уходит на «работу ради работы», а именно работу, которая хоть и не обладает рыночной стоимостью, но, тем не менее, делать ее либо необходимо, либо желательно.
Одна из самых характерных для прекариата форм «работы ради работы» – это поиск вакансий на рынке труда. Тот, кто живет за счет временных работ, вынужден много времени посвящать поискам новых вакансий и иметь дело с государственной бюрократией – или, как это чаще бывает, с частными коммерческими структурами, осуществляющими те же функции. В связи с реорганизацией системы социального обеспечения процедуры еще больше усложнились, и людям нужно пройти огонь, воду и медные трубы, чтобы получить либо подтвердить право на получение довольно скромного пособия; но прекариату приходится тратить на это времени больше, чем представителям других групп. Стояние в очередях, проверка очереди, заполнение анкет, ответы на вопросы, опять ответы на вопросы, беготня за справками, подтверждающими то-то и то-то, – все эти действия поглощают кучу времени, которое, как правило, никем не учитывается. Гибкий рынок труда сделал трудовую мобильность главным жизненным принципом и создал благодатную почву для злоупотреблений и нарушений этических норм разветвленными правилами относительно того, кто имеет право на получение социальных пособий, – в результате прекариат вынужден тратить время в очередях бездарно, выматывая нервы, истощая силы, которые пригодились бы для более достойных задач.
Среди других дополнительных «работ ради работ», которые люди выполняют в нерабочие часы, – налаживание деловых связей и чтение отчетов компании дома, вечером либо в выходные. Все эти вещи до боли знакомы, но никак не отражены в национальной статистике и тех показателях работы, что попадают в СМИ. Но еще больше таких примеров связано с попыткой действовать в обществе с рыночной экономикой. Например, некоторые «работы ради работы» на самом деле выполняются ради страховых гарантий, и число их растет по мере распространения социальной, экономической и профессиональной нестабильности. Некоторые прикрываются идеей «открытых возможностей». Другие имеют стратегическое значение – показать старание и трудовое рвение.
Некоторые типы деятельности можно назвать «обучением для работы». Некий консультант по менеджменту заявил в Financial Times (Rigby, 2010), что, поскольку навыки стремительно устаревают, людям следует ежегодно посвящать 15 процентов времени обучению. По-видимому, точное количество времени зависит от возраста, опыта и положения на рынке труда. Человеку из прекариата, особенно молодому, желательно посвящать обучению больше времени, хотя бы для того, чтобы расширить круг возможностей либо не упустить уже имеющиеся.
Третичные навыки
В обществах, где большая часть экономической деятельности состоит в манипулировании идеями и символами и в продвижении услуг, механические процессы и задачи теряют свою значимость и отступают на задний план. В итоге само понятие «навык» утрачивает свой первоначальный смысл. В третичном обществе навык точно так же ассоциируется с языком тела и оказанием эмоциональных услуг, как и с формальными навыками, полученными в учебных заведениях либо приобретенными в период обучения на производстве.
Как правило, у прекариата мало надежд окупить затраты на обучение, хотя на развитие профессиональных навыков он тратит изрядную долю реального или потенциального дохода либо сбережений. Представители салариата и «квалифицированные кадры» (proficians) будут иметь куда больше шансов выстроить карьеру и продвинуться по служебной лестнице и вполне могут рассчитывать на экономическую отдачу от обучения – они более четко представляют себе, с чем не стоит возиться. Неприятные последствия усиления гибкости и незащищенности рынка труда – снижение средней отдачи от самостоятельного обучения.
Одна из распространенных ныне форм «обучения ради работы» – это освоение норм этики. Врачам, архитекторам, бухгалтерам и работникам некоторых других специальностей приходится овладевать профессиональной этикой. Такая практика распространяется и на другие профессии и может даже стать обязательной – или, при благоприятном развитии событий, частью глобальной системы сертификации.
К прекариату имеет отношение и еще один значимый фактор – это увеличивающаяся потребность в «обучении ради работы» (вместо обучения на работе), что подразумевает совершенствование личных качеств, повышение трудоспособности, умение работать с информационными потоками и знание современных концепций применительно к той или иной тематике. Консультант по вопросам управления, который советовал: «Посвятите 15 процентов своего времени изучению смежных областей», также добавлял: «Ежегодно обновляйте свое резюме». Работа над резюме, стремление произвести впечатление, выгоднее себя преподнести и «застолбить как можно больше позиций» поглощает огромное количество времени. Требовать, чтобы человек проявил индивидуальность, подчинясь унылой рутине и нормам поведения, просто бесчеловечно. Когда же наконец прекариат возмутится и скажет: «Хватит!»?
С размыванием характерного для индустриальной эпохи понятия о рабочем месте как необходимом условии для «стандартных трудовых отношений» на повестку дня выходят более деликатные вопросы о дисциплине, контроле, частной жизни, охране здоровья и целесообразности институтов, выступающих посредниками при заключении трудовых договоров. Однако ключевая черта распадающейся индустриальной модели – это все большая расплывчатость понятия «квалификация». Многие комментаторы к месту и не к месту используют этот термин, зачастую говоря о «недостатке квалификации». В третичном обществе утверждать подобное бессмысленно. Поскольку нет пределов человеческому совершенству, любая квалификация по определению недостаточна и ее можно повысить. Но ни одна страна в мире не имеет инструментов, с помощью которых можно измерить квалификацию населения, а стандартные показатели наподобие количества лет обучения, увы, мало о чем говорят. Правомерно ли утверждать, что садовник или водопроводчик плохо справляется со своими обязанностями из-за того, что он не окончил среднюю школу или техникум? Навыки, необходимые для выживания в прекариате, мало связаны с формальным образованием.
Скорее как раз наоборот: в современном рыночном обществе наблюдается избыток квалификации и миллионы людей не имеют возможности применить на практике и развить свои навыки. Проведенный в Великобритании опрос показал, что почти 2 миллиона рабочих выполняют работу, которая не соответствует их специализации. Однако это только вершина айсберга: огромное количество людей имеют квалификацию, которая им в жизни не пригождается, и они стараются не вспоминать о своих дипломах, пылящихся на дальней полке.
Уже много лет в специальных изданиях, посвященных экономике и развитию, не прекращается дискуссия о «добровольной безработице». Речь идет о том, что многие безработные куда более образованны, нежели имеющие работу. Принято считать, что образование – это часть человеческого капитала, повышающая конкурентоспособность на рынке труда. Если же обладатели человеческого капитала не могут трудоустроиться, значит, они делают это осознанно, выжидают подходящей вакансии. Возможно, кто-то и подпадает под этот стереотип, однако подобное упрощение уводит нас в другую сторону. На самом деле образование может препятствовать развитию навыков, необходимых для выживания при нестабильной экономической системе. Быть изворотливым – это навык, такой же как способность устанавливать контакты, вызывать доверие, располагать к себе людей и т. д. и т. п. Это навыки прекариата.
В числе навыков, необходимых в третичном обществе, следует назвать умение работать, соблюдая меру и не доводя себя до изнурения. Например, сбор информации в Интернете и ее анализ (с какой-либо целью) – поиск или загрузка нужных данных, их сравнение и рассылка электронных писем, как правило, весьма затратны с точки зрения времени. Это довольно увлекательный, но изматывающий процесс, ведущий к физическому истощению. Для выполнения данной задачи необходимы самодисциплина и усердие, причем последнее не должно быть чрезмерным. Многочасовое сидение за монитором приводит к синдрому дефицита внимания, неспособности сосредоточиться и решать сложные проблемы и задачи.
В третичном обществе также высоко ценятся такие личные качества, как искусство подать себя в нужном свете – то, что некоторые социологи называют «эмоциональным трудом». Умение хорошо выглядеть, обаятельно улыбаться, вовремя отпустить шутку, пожелать доброго дня – все эти навыки становятся необходимыми в системе персональных услуг. Возможно, между образованием и доходом существует некая взаимосвязь, и дети из зажиточных семей, как правило, получают лучшее воспитание и образование. Однако образование не помогает развитию навыков. Во многих странах выросли относительные доходы женщин – как правило, это обстоятельство приписывают повышению уровня образованности, антидискриминационным мерам и изменению типа работ, которые они выполняют. Тем не менее, безусловно, определенную роль здесь играет и сексизм наоборот. Клиентам – равно как и начальникам – нравятся миловидные лица. На это можно сетовать, но этот факт трудно отрицать. И симпатичные юноши и девушки имеют преимущества перед не столь привлекательными людьми среднего возраста.
Не удивительно, что так много внимания стали уделять «наведению внешнего глянца». Прекариат или те, кто боится оказаться в его рядах, усваивают, что пластическая операция, увеличение груди, ботокс или липосакция служат вложением в будущий заработок, а также гарантом лучшего образа жизни. Границы между личным потреблением и инвестицией стираются. Молодость и красота – то, что приобретают или заново обретают. И было бы неверно видеть в этом лишь проявление нарциссизма или тщеславия. Если превращение интересов в товар создает атмосферу конкуренции, тогда поведенческая и косметическая адаптация имеет вполне рациональное объяснение. Однако подобные «навыки» весьма ненадежны. Красота увядает, и восстановить ее с годами все труднее. Манерность порой утомляет и может надоесть.
Если бы молодые осваивали ремесло в индустриальную эпоху, они были бы уверены в том, что приобретенные навыки будут приносить плоды на протяжении десятилетий, может быть даже до конца трудовой жизни. Однако при отсутствии стабильности принятие решений о том, как использовать нерабочее время, сопряжено с серьезными рисками. Для прекариата это как лотерея, где можно выиграть, а можно и проиграть. Те, кто занимается на курсах или учится в университете, не знают, будет ли от их учебы какой-нибудь прок, – в отличие от салариата, штатных работников, повышающих свою квалификацию вполне прицельно, ради карьерных побуждений. Проблема усугубляется еще и тем, что молодежь, лишенную возможности использовать приобретенные знания и навыки, скорее всего, ожидает чувство разочарования – так называемая статусная фрустрация.
Следует ли мне выделить время для изучения данного предмета? Будет ли от этого прок? В прошлом году я потратил на самообразование массу времени и денег и не получил ничего взамен, так стоит ли продолжать в том же духе? То, что я выучил в прошлом году, сегодня уже устарело – надо ли повторять прежний опыт, опять тратить деньги и ходить на другие курсы? Такие вопросы естественны для третичного общества.
Профессиональные навыки усиливают ощущение нестабильности. Можно годами приобретать квалификацию, а в итоге окажется, что ваши знания устарели или их не хватает. Процессы обновления происходят с такой стремительностью, что многие в прекариате не поспевают за переменами. И это парадокс. Чем больше навыков требует работа, тем сильнее вероятность того, что для ее выполнения потребуется переподготовка. Иначе говоря: чем выше у вас квалификация, тем больше у вас шансов оказаться профессионально непригодным. Происходит своего рода дисквалификация. Таким образом, понятие «навыки» приобретает странное временное измерение. То есть хороший профессионал – это не тот, кто не утратил своей вчерашней квалификации и навыков, но и тот, кто готов соответствовать завтрашним профессиональным требованиям. Реакция человека на такую зыбкость понятия квалификации может быть разной: от готовности тратить драгоценное время и грызть гранит науки – до полной пассивности из-за неуверенности в том, что дополнительное образование может принести отдачу. Комментаторы, то и дело призывающие повышать квалификацию и сетующие на недостаток навыков, лишь усугубляют экзистенциальный кризис. Такой общественный климат отнюдь не способствует развитию способностей, а, напротив, вызывает постоянную неудовлетворенность и стресс.
Работа ради воспроизводства
Существуют и многие другие формы «работы ради работы» – одни дополняют работу по контракту, другие являются неотъемлемой частью трудовых отношений. Также наблюдается рост работы ради воспроизводства. Данное понятие имеет двойное содержание. Его основное значение – это некий неопределенный набор действий, которые людям следует предпринять (либо они чувсвуют, что должны это сделать) для того, чтобы и дальше поддерживать достойный образ жизни, с учетом конкретных обстоятельств. Не стоит смешивать это понятие с «работой ради работы». Одна из самых трудных задач при этом – распределение финансов. Салариат и «квалифицированные кадры» могут себе позволить обратиться к бухгалтеру и воспользоваться советом банковских специалистов. Если за это и приходится платить, то относительно немного по сравнению с заработками и выгодами от профессиональной помощи.
У прекариата при нестабильных доходах могут возникнуть очень серьезные проблемы, при этом у этих людей меньше возможностей получить совет финансистов, к тому же за консультацию придется отдать большую часть заработка. И те, у кого нет возможности либо желания приобрести необходимые услуги, вынуждены обходиться собственными силами. Кому-то придется потратить время на домашнюю бухгалтерию и самостоятельно приводить в порядок счета. А кто-то вообще не станет этим заниматься. Согласно британскому опросу, 9 миллионов взрослых испытывают страх перед финансовыми вопросами («финансовую фобию») и боятся даже думать о рациональном управлении средствами: это кажется им слишком сложной задачей. В третичном обществе из-за «финансовой фобии» человек вполне может перейти грань, за которой скромный достаток оборачивается нищетой, особенно в случае финансовых затруднений. И в разных слоях общества последствия этого будут разные. Это скрытая форма неравенства, которую прекариат очень остро ощущает.
Еще один минус для прекариата – малая осведомленность в такой важнейшей области, как правовая грамотность. Общество, где человек человеку чужой, полагается на контракты; связывающие по рукам и ногам предписания пронизывают все сферы жизни. Чтобы жить в обществе, управляемом сложными законами и правилами, необходимо знать эти законы и иметь доступ к достоверным источникам информации, которые могут дать нам нужный совет. И хотя в наше время мало кто хорошо подкован в законодательстве, имеющем непосредственное отношение к нашей жизни, прекариат находится в особенно бедственном положении. Салариат и «квалифицированные кадры» имеют позиционные преимущества, которые превращаются в преимущества экономические. Прекариат, как правило, не только более несведущ, но и связан незнанием законов – например, при открытии мелкого бизнеса.
Другой вид работы ради воспроизводства связан с потреблением. Процветает самообслуживание. Потребители все чаще делают то, что раньше выполняли специально нанятые люди: вместо «горячих линий» можно обратиться на веб-сайт, а чтобы не стоять в очереди, можно пройти автоматический контроль. Магазины, гостиничный бизнес и службы здравоохранения тратят на внедрение технологий самообслуживания миллиарды долларов, инвестиции ежегодно возрастают на 15 процентов. По заверению компаний, все это делается ради клиентов. Но на самом деле речь идет о перемещении оплачиваемого труда в зону неоплачиваемой работы. Артур Пигу заметил бы в этом скрытую иронию: национальный доход падает, число рабочих мест уменьшается, а количество работы увеличивается!
Время, затраченное на работу для воспроизводства либо на уход за теми, кто в нем нуждается, с трудом поддается измерению, поскольку охватывает множество видов деятельности и имеет тенденцию увеличиваться. Эта сфера использования времени подвергается давлению с разных сторон. Во многих обществах забота о детях становится все более затратной по времени и силам и постепенно переходит на коммерческую основу. Согласно опросу, проведенному в 2009 году Национальным детским бюро Великобритании (National Children’s Bureau), более половины родителей сказали, что при нынешнем лихорадочном темпе жизни не могут уделять детям достаточно внимания и играть с ними (Asthana, Slater, 2010). Долгие рабочие дни, утомительные поездки на работу и обратно и «неотложные дела» вкупе с огромным количеством дел по хозяйству – миллионы людей вертятся как белка в колесе; не удивительно, что времени и сил на остальное не хватает. Согласно данным опроса, проведенного в США, три четверти американских родителей чувствуют, что проводят с детьми недостаточно времени. Эти данные могут свидетельствовать о социальном давлении, когда людям внушают, что они обязаны делать больше. Однако если из-за занятости взрослых на работе дети лишаются родительской заботы, то в долгосрочном плане это может привести к недостаточной социализации следующего поколения: между ними и старшим поколением не возникнет настоящей близости и они не сумеют перенять от родителей ни знаний, ни опыта.
На другом конце возрастного спектра (а в последнее время продолжительность жизни увеличилась и стало больше людей преклонных лет) лежит уход за стариками, который тоже требует времени, и весьма значительного. В какой-то степени эта сфера коммерциализировалась за счет платных услуг, домов престарелых и т. п., и это происходит на фоне ослабления связи между поколениями, в том числе в плане ответственности. Тем не менее многие посвящают значительное время заботе о ближних. И большинство из них были бы рады сделать больше, но не могут себе это позволить из-за других неотложных дел.
Притом что основное бремя забот по-прежнему ложится на плечи женщин, которым часто приходится быть на подхвате, мужчины также все активнее участвуют в уходе за стариками. И хотя некоторые комментаторы не считают уход за пожилыми людьми работой, для большинства эта обязанность имеет экономическое выражение, поскольку подразумевает альтернативные затраты (или издержки упущенных возможностей) – в том, что касается воспроизводства способностей реципиента, и в плане снижения экономических издержек, которые оказались бы выше, если бы обязанность по уходу была возложена только на государство или отсутствие ухода привело бы к долгосрочным затратам на лечение.
Тем, кто относится к прекариату, приходится выполнять больше работы по уходу, чем им хотелось бы, поскольку принято считать, что у них уйма свободного времени, а для них самих очень важно сохранить добрые отношения с окружающими, чья финансовая или иная помощь может им при случае понадобиться. Но опять же, они не контролируют свое время. Они должны приспосабливаться, действуя в условиях личной незащищенности.
Это еще одна сфера работы ради воспроизводства, которая расширилась в конце девятнадцатого века, во времена кризисной трансформации общества, и еще больше расширилась в эпоху глобализации. Людей поощряют обращаться за консультациями к специалистам, чтобы справиться с недомоганиями, и прибегать к медицинским услугам, в частности к когнитивной поведенческой терапии, чтобы избавиться от стрессов и тревог из-за неуверенности в завтрашнем дне.
Таким образом, прекариат попадает в довольно затруднительное положение. Если эти люди долго не могут определиться с выбором, в конце концов их заставят обратиться к консультантам, в том числе пройти тренинг, «повышающий способности к трудоустройству». Общественное мнение сводится к тому, что это ненормально – когда человек не знает, как жить дальше, не может «закрепиться» на постоянной работе. Для таких даже термин придумали: «фактически нетрудоспособные». Все это обыгрывается СМИ, фигурирует в мыльных операх и звучит из уст политиков. И отлично согласуется с моделью, при которой акцент переносится на перепрограммирование личности и поведения, а не на разнообразие в образе жизни.
Труд, «работа ради работы», работа ради воспроизводства – все эти затратные по времени виды деятельности даются человеку нелегко. Они требуют усердия и при этом не гарантируют результата. Многие из этих работ выполняются в тяжелых условиях, с неопределенной экономической отдачей и даже с явными альтернативными издержками (то есть с возможной упущенной выгодой) – только из-за острой нужды в деньгах.
Психологическая реакция на это может быть самая разная – это и бешеная активность, занимающая весь день и потенциально ведущая к физическому и моральному истощению, тревожности и неумению сосредоточиться. Или же неуверенность, которая распространяется буквально на все и может привести к ментальному параличу либо вызвать ступор. Но вероятно, чаще всего человек просто ощущает прессинг и еще больше времени и сил отдает работе, причем уже нескольким ее видам вместо одного.
Результат – вытеснение деятельности, имеющей общественную и личную значимость, такой как время, проведенное в кругу семьи. В таком множественном использовании времени нет ничего нового. Новое лишь в том, что это становится нормой. Подобный подход – это отражение технологического развития, достатка, коммерциализации жизни и дробления ее на фиксированные интервалы, имеющие конкретное предназначение.
Сейчас много говорят о многозадачности – о способности делать несколько дел в один и тот же период. Мы знаем из народных пословиц и поговорок, что у женщин это лучше получается, чем у мужчин, ведь женщины вынуждены выполнять несколько работ одновременно и не удивительно, что они лучше чувствуют, как быстрее и проще «покончить с делом». Недавно появился неологизм «мультимногозадачность». Смысл его такой: как сделать больше меньшими усилиями. Как показывают исследования, людям, решающим одновременно несколько задач, труднее сосредоточиться и отсечь отвлекающую информацию. Предмет запоминается, когда над ним основательно подумают. При одновременном решении нескольких задач основательно думать над чем-либо попросту невозможно. Прекариат сталкивается и с дополнительной проблемой. Эти люди не контролируют свое время и хорошо об этом знают.
Молодежь и социальные сети
Некоторых активисты считают, что отличительная черта прекариата – это «подключенность» к Интернету и социальным сетям. Современная молодежь имеет такие возможности для общения, о каких предыдущие поколения и мечтать не могли. Но на создание и поддерживание контактов уходит все больше времени, это касается не только молодежи, но и всех остальных – все мы играем в эти игры. Спокойствие и тишина оказываются под угрозой. Каждую минуту мы взаимодействуем с компьютером.
Так, в 2010 году в социальной сети Facebook было зарегистрировано свыше полумиллиона пользователей. Более половины из них ежедневно посещали ее страницы, а в общей сложности пользователи из разных стран проводили в ней 700 миллиардов минут в месяц. В Twitter было зарегистрировано 175 миллионов пользователей, которые ежедневно посылали 95 миллионов сообщений. В мире более 5 миллиардов человек пользуются мобильными телефонами, а в некоторых странах мобильные телефоны имеются у всех поголовно. В США около трети подростков отправляют более 100 сообщений в день.
Давно уже тянутся нескончаемые дискуссии о том, к каким последствиям это может привести, положительным или отрицательным, и, вероятно, этот вопрос так и останется без ответа. Тем не менее на некоторые моменты, вызывающие тревогу, стоит обратить внимание. Самая обсуждаемая тема – это «коллективный синдром дефицита внимания». Мобильные телефоны и компьютеры упрочивают слабые связи и ослабляют сильные. Входящие звонки или сообщения прерывают ход беседы или отвлекают от другой деятельности. Проверка электронной почты и ответы на письма мешают нам сосредоточиться. Facebook и другие социальные сети, позволяющие обзавестись «друзьями», которых вы в глаза не видели, – это вторжение в реальную жизнь. Поощряется беспокойство, а такие черты характера, как терпение и решительность, ослабляются.
Сидение в Сети становится для прекариата образом жизни, частью его существования. Исследования показывают, что подобное времяпровождение ведет к депрессиям, поскольку виртуальное общение заменяет собой реальное взаимодействие с людьми. В Великобритании интернет-зависимостью страдает в два раза больше людей, чем игроманией. Особенно уязвима в этом отношении молодежь. Согласно исследованию Катрионы Моррисон (Morrison, 2010), средний возраст в группе интернет-зависимых составляет 21 год. Исследовательница делает следующий вывод: «Для некоторых Интернет как наркотики: он их успокаивает и утешает. Интернет-зависимость влияет на работоспособность и мешает выполнять рутинную работу».
Постоянная «подключенность» к информационным сетям не только порождает особый прекариатизированный способ мышления. Поскольку прекариат не контролирует время и не живет по регулярному трудовому графику, он более подвержен интернет-зависимости и чаще отвлекается на чтение сообщений в Сети. Впрочем, в самой идее сетевого общения нет ничего плохого, важен контекст.
Ограничение досуга
С увеличением числа работ ради заработка, работ ради работ и работ ради воспроизводства понятие досуга утратило первичный смысл. Одно из самых печальных последствий жизни в коммерциализующемся рыночном обществе – это потеря уважения к досугу и к репродуктивному и продуктивному «ничегонеделанию». Те, кто работает в полную силу, настолько физически и морально истощены, что у них нет ни сил, ни желания «культурно отдыхать» и они способны разве что побаловать себя пассивной игрой. Усталым людям хочется расслабиться – полистать интернет-страницы, посмотреть, что нового в сетях. Разумеется, в той или иной форме игры необходимы. Тем не менее если работа требует невероятного напряжения, то у людей не остается ни сил, ни желания устраивать себе активный досуг.
Марк Агияр и Эрик Хёрст (Aguiar, Hurst, 2009) подсчитали, что, несмотря на увеличение доли женщин в трудовых ресурсах, досуг американок увеличился на четыре часа в неделю по сравнению с 1965 годом, а у американских мужчин – на шесть часов. Однако досуг нельзя свести только к неучастию в трудовом процессе. И хотя другие социальные группы тоже испытывают давление, прекариату приходится выполнять больше работы ради воспроизводства и т. п. – просто чтобы выжить или удержаться на нижних ступенях рынка.
Досуг в подлинном понимании этого слова испытывает тройное давление. Одна из форм досуга – это приобщение к культуре и искусству. Сделаться ценителем прекрасной музыки, драматического искусства, живописи и великой литературы, узнать историю страны и родного края – для всего этого нужно найти время, причем «качественное» время – такое, когда мы не отвлекаемся, не переживаем из-за неустроенности, не выжаты как лимон после трудовых будней и не валимся с ног от усталости после ночной работы. В итоге возникает дефицит досуга. На него не хватает времени. Либо прекариат отказывает себе в культурном досуге из-за чувства вины: ему кажется, что в свободное время следует налаживать контакты либо постоянно совершенствовать «человеческий капитал», как того требуют комментаторы.
Где стимулы, побуждающие выделить время для досуга? Этот вопрос касается даже университетов. Когда правительства пытаются преобразовать университеты и колледжи в коммерческие заведения и требуют от них приносить прибыль, они, как правило, метят в культурные очаги, далекие от зарабатывания денег. В 2010 году британский университет Мидлсекса объявил о закрытии философского факультета. Университет без философского факультета – это вызов всем великим педагогам-теоретикам, нонсенс.
Еще больше разочаровывает вытеснение того, что древние греки считали подлинным досугом («школой»), – участия в общественной жизни, гражданской активности. Члены прекариата – и не только они – отстранены от политической деятельности. Они могут эпизодически посещать собрания или голосовать за харизматического кандидата, однако это никак не назовешь полноценным участием. Эта жизненно важная форма досуга сокращается, поскольку время подгребает под себя троица «труд – работа – игра». Подавляющему большинству не хватает «качественного» времени на то, чтобы разобраться в сложных, как им кажется, вопросах, к тому же нам постоянно твердят: «предоставьте это специалистам». Но эта попытка оправдания безучастности может далеко завести: что будет, если вместо знаний человек станет полагаться на эмоции и расхожие мнения? У прекариата остается все меньше времени на этот самый «человеческий» вид деятельности – политический досуг. Где стимулы, заставляющие его поступать иначе?
Еще один аспект нехватки времени – глубочайшее неравноправие в контроле над временем. Это один из аспектов неравенства в третичном рыночном обществе, отчасти потому, что время – это производственный ресурс. Прекариат должен постоянно быть в полном распоряжении потенциальных потребителей его труда. Может показаться, что те, кто сидят в интернет-кафе, в пивной или слоняются по дому или по улице, «хозяева своего времени». Однако зачастую они просто не могут придумать, как иначе распределить время. У них нет четкого плана, и в итоге нерабочее время тратится зря. Нерациональное использование времени является отражением гибкого рынка труда. Прекариат должен всегда быть в состоянии боевой готовности. От него не зависит структуирование времени.
Обесценивание досуга, особенно досуга рабочего класса, – одно из худших наследий лейборизма. С разрушением образования, воспроизводящего систему ценностей, молодежь отрывается от культуры и теряет историческую память. Понятие «общество, состоящее из групп» стало типичным описанием структуры городского населения. Бесцельное шатание превратилось в основную форму времяпровождения, а осмысленное заполнение времени – в своего рода вызов. Кое-кто называет этот феномен «оскудением досуга». Материальная нищета ограничивает входящую в прекариат молодежь: у нее нет ни денег, ни опоры в виде профессионального сообщества, ни ощущения стабильности для того, чтобы установить необходимый контроль над временем. Это питательная среда для атомизированного поведения, в том числе и в процессе работы и труда. Подвешенное состояние превращается в ловушку. Ради примитивного выживания необходимо общественное пространство, но даже оно постепенно сужается под воздействием строгих мер. В конце концов, с точки зрения неолиберального сознания это «непозволительная роскошь», поскольку непосредственно не способствует производительности или экономическому росту. Только если прекариат станет угрозой стабильности, данная арифметика подвергнется переоценке.
Чем больше будет сжиматься для прекариата качественное общественное пространство, тем агрессивнее будет его поведение. Глобализация и электронные технологии приводят к отходу от традиционных для данной местности видов социальной идентификации (Forrest, Kearns, 2001). Однако все равно остается потребность в физическом пространстве, где можно двигаться и взаимодействовать. Всем людям свойственно почвенничество, оно заложено в наших генах. Поставьте ему заслон, лишите эволюционного смысла, и итог будет чудовищный.
Рабочий класс не способен сделать «карьеру в свободное время» (MacDonald, Shildrick, 2007) не только из-за отсутствия денег, но и из-за распада социальных институтов. В Великобритании в их число входят рабочие клубы и общественные места, павшие жертвой неолиберального радикализма Тэтчер. Во Франции исчезают бистро, которые Оноре де Бальзак называл «народным парламентом».
Низкий уровень образования рабочего класса и невозможность делать «карьеру на досуге» – питательная почва для преступности и наркомании: эта порочная среда позволяет как-то заполнить время и получить хоть какой-то статус. Кому-то может показаться, что совершить мелкое правонарушение куда увлекательнее, чем просто шататься без дела. Неолиберальная мантра, гласящая, что успех измеряется потреблением, приводит к мелкому воровству в магазинах – это воспринимается как крошечное достижение на фоне лишений или неудач. Перед нами одна из ловушек нестабильности для молодежи. Молодые мужчины, чувствуя себя неуверенно, таким образом могут на время завоевать своего рода «уважение» (Collison, 1996). Естественно, все это имеет и другие последствия.
Класс – это еще и «габитус», среда и образ жизни, определяющие, «что можно делать, а что – нельзя» (Bourdieu, 1990: 53), к чему надо стремиться, а к чему – нет. Стиль жизни прекариата – изменчивый и гибкий, скорее приспособленческий, чем целенаправленный, – соответствует стилю его работы. Нестабильность порождает страхи и тревоги, из-за этого люди замыкаются в себе или поддерживают отношения только с узким кругом лиц, однако эта замкнутость аномийная, социально дезориентированная. В обществе, основанном на гибкости и незащищенности, люди попусту расточают время и не пытаются выстроить такую модель поведения, которая бы способствовала их развитию.
В связи с этим следует вспомнить о размывании понятия рабочего места, что дополнительно осложнило жизнь прекариату. Нормой для прекариата стала работа в любом месте, в любое время, практически без перерыва. Работа вне рабочего места не служит признаком независимости или самоконтроля. Статистика лжет. Время на работе – это не то же самое, что время за работой. Неверно было бы думать, что из-за расплывчатости понятий места и времени труд стал свободен. Точно так же как работодатели могут вынудить работников выполнять неоплачиваемую «работу ради работы», они могут загрузить дополнительной работой удаленных сотрудников.
Но остается зависимость. Труд свободен в том смысле, что он никак не оплачивается, и не свободен, поскольку не совершается независимо. Хардт и Негри в своем авторитетном аналитическом труде (Hardt, Negri, 2000) утверждают, что обслуживающий труд свободен, «невещественен» и «неизмерим». Но количество труда можно измерить, и граница измеренного труда зависит от способности тех, кто участвует в переговорах о трудовых отношениях, договариваться. В настоящее время прекариат очень слаб из-за нестабильности и подвижной культуры труда. Большую часть выгод от работы ради работы получают те, кто нанимает работников. Мы ступили на неизведанную территорию. Но одно дело – заявлять, что работа по обслуживанию «неизмерима», и совсем другое – говорить, что «работу ради работы» трудно измерить.
Подытоживая сказанноеИз-за нехватки времени прекариат постоянно находится в состоянии стресса. Ему приходится все больше работать ради работы, прекрасно понимая, что это не даст ему ни финансовой стабильности, ни нормальной профессиональной карьеры. Интенсификация труда и растущий спрос на время грозят прекариату физическим и моральным истощением – как сказала одна женщина, «живешь как в тумане».
Третичный образ жизни подразумевает решение многих задач, при этом человек не контролирует свое время, у него нет ясного видения будущего и нет возможности опираться на прошлое. Прекариатизация подразумевает стиль жизни, который всецело подчинен работе, причем ее выполнение не ведет к профессиональному развитию. Мы реагируем на внешние раздражители, которые отвлекают наше внимание то на одно, то на другое. Решение множества задач одновременно снижает эффективность каждого конкретного действия. Мы привыкаем мыслить фрагментарно. Из-за этого нам труднее делать что-то творческое или организовать досуг, требующий сосредоточенности, размышлений и длительных усилий. Досуг вытесняется на задний план, и люди находят отдохновение в игре, то есть в пассивных с точки зрения интеллекта занятиях. Безостановочная интерактивность – опиум для прекариата, так же как распитие пива или джина для первого поколения промышленного пролетариата.
Рабочее место прекариата – везде и всюду, оно расплывчато, непонятно, нестабильно. А профессиональные навыки, если они имелись, вскоре утрачиваются или же не обеспечивают прекариату стабильную достойную жизнь. Все это неизбежно порождает приспособленчество и цинизм. Создается общество лотерейного счастья, в котором у прекариата непропорционально большая доля риска.
При этом из-за нехватки времени досуг тоже в опасности – это приводит к «истончению демократии», люди все меньше участвуют в политической жизни, разве что на короткое время их увлечет новый харизматический лидер или поразит очередное громкое событие. Именно к этой теме мы сейчас и перейдем.
6
Политика ада
Неолиберальное государство, по сути, неодарвинистское, оно свято чтит конкуренцию и превыше всего ставит неограниченную индивидуальную ответственность – и питает отвращение к любому коллективному начинанию, которое может помешать рыночным силам. Роль государства видится прежде всего в том, чтобы устанавливать и укреплять законопорядок. Но законопорядок никогда не был минималистичным, как полагают некоторые неолибералы. Нормы права активны имеют целью обуздывать неподчинение и коллективные действия. Это получило продолжение в явлении, которое Вакан (Wacquant, 2008: 14) назвал «общественной анафемизацией девиантных категорий», таких как «уличная шпана», «безработные», «паразиты», опустившиеся люди, неудачники с характерными недостатками и поведенческими отклонениями.
Рынок – это воплощение дарвинского «выживает наиболее приспособленный». Но он имеет тревожную тенденцию превращать борцов за выживание в неудачников и злодеев, которых следует наказать, изолировать или взять под надзор. Политика и институты власти нацелены на то, чтобы относиться к каждому как к потенциальному неудачнику и злодею. Например, бедняки должны доказать, что они не лентяи или что они регулярно водят своих детей в школу, – иначе им не дадут государственного пособия.
Прекариат балансирует на тонкой грани: при неудачном стечении обстоятельств эти люди мигом превратятся из борцов за выживание в отступников, оголтелую толпу, жадно внимающую популистским политикам и демагогам. Об этом мы и поговорим в данной главе.
Общество-паноптикон
Жизнь прекариата не вписывается в схему «общественной фабрики», для ее описания больше подходит схема «общество-паноптикон», где все социальные сферы представляют собой конструкцию, придуманную Иеремией Бентамом в 1787 году (Bentham, 1995). И это не дело рук правительства, а то, что создается с позволения правительства в обществе так называемого свободного рынка.
Давайте вспомним образ, созданный Бентамом. Он известен как основоположник утилитаризма – философского направления, согласно которому правительство должно печься о «величайшем счастье всех». Исходя из этого некоторые делают вывод, что меньшинство может и пострадать – ради счастья большинства. Бентам воплотил эту идею в проекте идеальной тюрьмы – жутковатый образ. Находящийся в центре цилиндрического строения стражник может наблюдать за всеми заключенными, находящимися в камерах вокруг него. Стражник их видит, но сам остается невидим для них. Узники не знают, в какой точно момент за ними наблюдают, и у них создается впечатление постоянного контроля – из страха они стараются вести себя так, как если бы он их видел. Бентам называл это «архитектурой выбора», подразумевая, что власти могут заставить узников вести себя так, как нужно властям.
Главным для Бентама было то, что у заключенного создается иллюзия выбора. Но если он не сделает правильный выбор – не будет старательно работать, – его посадят «на хлеб и воду, и не будет ни одной живой души вокруг, с кем можно было бы поговорить». Все заключенные должны быть изолированы друг от друга «во избежание сговора». Бентам понимал, как и неолибералы, что коллективные действия представляют угрозу для проекта паноптикона.
Именно эту идею Мишель Фуко взял в 1970-е годы в качестве метафоры для своей теории «послушных тел». Бентам верил, что созданный им проект паноптикона можно использовать для постройки больниц, психиатрических лечебниц, школ, фабрик, исправительных домов и всех общественных учреждений. В двадцать первом веке его проект получил продолжение и развитие в рабочих поселках по всему миру. Самый ужасающий случай – Шэньчжэнь, где 6 миллионов рабочих находятся под прицелом камер видеонаблюдения (CCTV): отслеживается каждый их шаг, а поведение оценивается с помощью базы данных по технологии, скопированной у американских военных. И как социологи используют понятия «фордизм» и «тойотизм», когда говорят о системах контроля за производством и служащими, так и здесь можно говорить о «шеньчжэньизме». «Шэньчжэньизм» объединяет визуальное наблюдение со сбором информации, а стимулы и санкции призваны отсеять неугодных, определить послушных и заставить работников мыслить и вести себя так, как это нужно руководству.
Вторжение в личную сферу
Технология паноптикона развивается. Давайте для начала рассмотрим важнейший аспект жизни – личное, интимное пространство, место для проявления наших самых тайных и самых драгоценных чувств и эмоций. Оно находится под угрозой исчезновения.
Что считать частным, зависит от юридического толкования, а юридические решения имеют тенденцию сужать это понятие. Но курс на паноптикон четкий. CCTV – вездесущее око, его используют не только полицейские, но и частные охранные фирмы, организации и отдельные граждане. И съемка ведется не только для частного использования. Приведу один маленький пример. Житель одного густонаселенного района в Сан-Франциско, обеспокоенный проблемой безопасности дорожного движения, завел в Интернете сайт Adam’s Block с открытым доступом, где транслировал видеозапись происходящего на ближайшем перекрестке. Этот сайт обязали закрыть: посыпались угрозы и жалобы на то, что владелец веб-камеры нарушает право людей на личную жизнь. Но другие жители района тайком установили свои камеры и продолжили трансляцию на другом сайте, под другим названием, заявляя, что делают это «ради борьбы с преступностью и спасения жизней». Говорят, в США подобных уличных камер множество.
Программа Google Street View, действующая с 2007 года, уже привлекала внимание службы охраны информации в Северной Америке и Европе из-за неправомерного (по-видимому, непреднамеренно) сбора личной информации из незащищенных беспроводных сетей вдоль маршрутов, отслеженных камерами Google. Street View выставляет на обозрение всему миру дома, автомобили, ситуации, в которых людей зафиксировала камера, и сделать с этим ничего нельзя, разве что вежливо попросить, чтобы неугодное вам изображение затушевали. Но немногие знают, куда обратиться, притом что для начала нужно еще заметить, что запечатлела Google Street View.
Социальные сети, такие как Facebook, тоже сужают зону частной жизни: пользователи, преимущественно молодые люди, вольно или невольно делятся интимными подробностями с «друзьями» и остальными прочими. Местные сервисы пошли еще дальше, позволив пользователям предупреждать «друзей» о том, где они находятся (но к этой информации могут проявить нежелательный интерес и фирмы, и полиция, и преступники). Марк Цукерберг, основатель и глава компании Facebook, сказал предпринимателям из Кремниевой долины: «Нам теперь не только проще делиться друг с другом информацией и разными вещами – люди стали более открытыми, расширили круг общения… И это уже становится общественной нормой».
Слежка ассоциируется с образом «полицейского государства», и, конечно же, она начинается с полиции, с проведения резкой черты между надзирающим и тем, за кем наблюдают. Ответом становится контрнаблюдение – когда следят за наблюдающим. Во время демонстраций против встречи лидеров двадцатки в Лондоне в 2009 году любительское видео, сделанное с помощью мобильного телефона, зафиксировало, как полицейский избивает ни в чем не повинного мужчину, который просто шел по улице. Мужчина от побоев скончался. Это стало тревожным напоминанием, что стражи порядка не всегда защищают граждан. По мере того как наблюдение ширится, получает все большее распространение упреждающая полицейская слежка. Наблюдающих за полицией скоро отнесут к категории, с которой нужно разбираться, так как они представляют собой угрозу для полицейских.
Вторжение в область личной жизни и технологическая возможность глубже заглянуть в частный мир – основа для расширения паноптикона и его проникновения в каждый аспект жизни. Существует даже мониторинг внутри человеческого тела. Новые таблетки, которые производят американские фармацевтические компании, позволят врачам собирать данные об организме пациента. Некоторые считают это достижением, к тому же это дело свободного выбора. Но может возникнуть ситуация, когда, если мы не согласимся на внутренний мониторинг, счета, покрываемые медицинской (или другой) страховкой, возрастут или же нам будет вовсе отказано в страховом возмещении. Подобная технология может стать обязательной или же будет навязана страховыми фирмами.
В Интернете наблюдение – это бизнес. Информация о сетевом поиске, который мы проводим, страницы социальных сетей и прочая деятельность в Интернете, как правило, учитывается коммерческими компаниями. Мы заглядываем в социальные сети, надеясь на «приятное общение, сопровождаемое возможностью посмотреть друг на друга». И не думаем о том, что могут появиться и соучастники наблюдения, имеющие коммерческие или куда менее достойные цели. Формируется общество сетевого наблюдения.
Как отмечается в принятом в США Национальном плане развития широкополосной связи (Федеральное агентство по связи – Federal Communications Commission, 2010), сейчас одна отдельно взятая фирма может создать индивидуальные профили цифровой идентификации, «включая интернет-поиск, посещаемые сайты, связь по электронной почте с именами и темами, поиск по картам, географическое положение и перемещения, расписание встреч, телефонную книгу мобильных телефонов, данные о болезнях, образовании, потреблении электричества, фотографии и видео, социальные сети, места посещения, еду, чтение, любимые развлечения и список сделанных покупок». Большинство людей не знает, какую информацию о них собирают и кто имеет к ней доступ.
Когда в 2007 году Facebook запустил рекламную систему Facebook Beacon, автоматически разослав «друзьям» подробности об онлайн-покупках членов сообщества, кампания, развернутая активистами-контрнаблюдателями с MoveOn.org, заставила перенести это приложение в категорию «с согласия пользователя». В 2008 году Beacon закрыли в результате коллективного иска о нарушении конфиденциальности. Но Facebook по-прежнему собирает информацию об участниках социальной сети из других источников, таких как газеты, службы передачи сообщений и блоги; заявленная цель – «больше полезной информации при более персонализированном подходе». Большинство пользователей Facebook’а, по инерции или по неведению, принимают по умолчанию настройки конфиденциальности, которые делают информацию доступной широкому кругу. Согласно одному опросу, проведенному в США, 45 процентов работодателей, прежде чем взять новых сотрудников на работу, просматривали их профили в социальных сетях. Пользователи-неамериканцы тоже соглашаются, сами того не сознавая, на передачу и обработку своих личных данных на территории США. Пользователей не уведомляют, когда и как эти данные используются.
Интернет-контроль конфиденциальности толком не налажен. Электронные системы разрушили частную жизнь и дали государству мощнейшие средства для создания системы паноптикона. Прекариат – самая уязвимая часть населения, поскольку эти люди вовлечены в деятельность, открытую для мониторинга и субъективных оценок, и менее других защищены от их последствий.
Несанкционированные прослушки тоже стали довольно распространенным явлением – прослушивают всех. Война с террором приближает нас к обществу-паноптикону. Агентство национальной безопасности США ввело цифровую идентификацию и технику мониторинга в качестве глобальной системы (Bamford, 2009). Теперь оно может получить нелегальный доступ ко всему, что мы делаем в Сети или о чем говорим по телефону. Промышленно-наблюдательный комплекс охватывает весь мир. Китайцы в этом плане не отстают от США. Когда в 2010 году в Пекине проходило Всекитайское собрание народных представителей, по всему городу дежурили 70 тысяч представителей сил безопасности. А в самом Доме народных собраний, как говорят, делегаты среди всего прочего вносили требования взять все интернет-кафе под правительственный контроль и оборудовать все мобильные телефоны камерами наблюдения. Скоро невозможно будет говорить.
Паноптикон-образование
Это началось давно. Школы и высшие учебные заведения используют электронные технологии, чтобы учить, следить, насаждать дисциплину и оценивать знания. Один шведский бизнесмен придумал автоматизированную модель образования, по которой учатся тысячи шведских детей, ее успешно применяют и в других странах. За детьми пристально наблюдают, но они видят своих учителей лишь по 15 минут в неделю. Бывший премьер-министр Великобритании Тони Блэр одобрил ее введение в лондонских спецшколах.
В США в некоторых учебных заведениях учащимся выдают ноутбуки с программным обеспечением системы безопасности, позволяющим удаленно использовать веб-камеры для наблюдения за учениками, когда те об этом даже не подозревают. В феврале 2010 года учащиеся подали коллективный иск против школы в пригороде Филадельфии, после того как руководство школы обвинило ученика в «неподобающем поведении дома». Это было явное нарушение его гражданских прав. Подобные технологии открывают широкие возможности не только для шантажа, но и для манипулирования людьми как в плане ментальном, так и в физическом. В одной средней школе в нью-йоркском Южном Бронксе на портативные компьютеры установили программное обеспечение, позволяющее учителям видеть, что отображается на экране. Заместитель директора школы каждый день проверяет, что делают ученики: обычно он наблюдает за ними с помощью Photo Booth, программы, использующей веб-камеру и превращающей экран компьютера в виртуальное зеркало. «Мне нравится подкалывать их и фотографировать», – поделился он в телевизионной передаче.
Большинство из нас не знают, наблюдают за нами таким вот образом или нет. Эти дети из Филадельфии явно ничего не подозревали. Но факт остается фактом: такая технология слежения за поведением существует, а полученные данные можно использовать и через годы, когда ученик – объект наблюдения – повзрослеет. Вот что на самом деле происходит.
Наем, увольнение и рабочая дисциплина
О том, что компании и организации вводят систему паноптикона в практику найма, наведения дисциплины, продвижения по службе и увольнения, почти не говорится. Особую угрозу такая практика представляет для жизненных шансов прекариата, причем подрывает эти шансы весьма хитроумно и разнообразно.
Неолиберальное государство выступает за недискриминационную кадровую политику, разглагольствуя о равных возможностях как о сути «меритократии» – системы, при которой положение человека в обществе определяется его способностями. Но при этом оно часто отказывается замечать дискриминационные технологии и практики, основанные на электронном наблюдении, страховых рынках и дотированных исследованиях в области бихевиористской психологии. Возникающая в результате дискриминация более утонченная, но по сути ничем не отличается от грубых форм, при которых отбор производится по гендерному, расовому, возрастному или образовательному принципу. Новейшая уловка – генетические коды. Примечательно, что основные исследования в этой области проводились в авторитарном Сингапуре. Сингапурские ученые обнаружили, что люди с одной из версий гена HTR2A менее подвержены перепадам настроения и с большей вероятностью могут оказаться покладистыми работниками. Каков же смысл этого прорывного исследования? Дать временным рабочим некий вариант HTR2A или избавиться от тех, кто его не имеет?
Гормоны также играют здесь свою роль. Японские ученые выяснили, что люди с низким уровнем гормона стресса – кортизола – в сравнении с теми, у кого этот уровень высок, охотнее смиряются с низким текущим доходом в надежде, что когда-нибудь потом смогут получать больше. Если вам нужно нанять кого-то на временную работу, кого вы предпочтете, зная гормональный уровень кандидатов? Есть еще тестостерон. Высокий уровень этого гормона отвечает за стремление доминировать и рисковать. Для большинства профессий, особенно нестабильных, работодателям не нужны работники, переживающие из-за низкого статуса и чрезмерного контроля за их деятельностью. Сингапурское исследование показало, что высокий уровень тестостерона уменьшает способность человека работать в команде. А уровень тестостерона определить нетрудно – достаточно анализа слюны. Или фирмы придумают какие-нибудь «тесты на профпригодность» для соискателей.
Прекариату следует быть настороже, поскольку образ жизни человека влияет на уровень тестостерона. Если у вас интересная, деятельная жизнь, он поднимается, если жизнь унылая и однообразная – падает. Возможность получить работу вполне может зависеть от сдерживания этого уровня! Кто-то скажет: не надо нас пугать. Но какова цель данного генетического исследования? Если не учитывать его практическое применение, такие исследования будут только набирать обороты. В журнале The Economist (2010c) с гордостью сообщалось, что это сделает «науку управления настоящей наукой». На самом деле как раз наоборот: скорее, это приближает нас к социальной инженерии.
Но помимо этих научных открытий есть практика: все больше американских фирм отсеивают кандидатов на должности с плохой кредитной историей, полагая, что из них получатся ненадежные работники. Таким образом, ваше внерабочее поведение в прошлом используется против вас. Компании делают это систематически, также наводя справки в социальных сетях, чтобы узнать об особенностях характера кандидата, а заодно и о возможных проступках, знакомствах и т. п. Но это несправедливо и означает дискриминацию. «Плохую историю» можно получить по множеству причин, в том числе из-за болезни или семейной трагедии. Тайный отбор с помощью такого грубого механизма никак нельзя назвать честным.
Читать бесплатно другие книги:
