Весь мир театр Акунин Борис
– Не в моих правилах нападать со спины. Отдаю вас на суд Рока, лже-сочинитель. Выбирайте оружие и защищайтесь!
Какой-то он был странный, Девяткин. Спокойный, можно даже сказать, торжественный. Разоблаченные убийцы так себя не ведут. И что за балаган с бутафорским оружием? Зачем?
Рапиру Фандорин тем не менее взял – первую попавшуюся, не разбирая. Мельком взглянул на острие. Таким человека не проткнешь, разве что поцарапаешь. Или шишку набьешь, если как следует размахнуться.
Не успел Эраст Петрович занять оборонительную позицию (то есть даже еще не решил, участвовать ли ему в этой клоунаде), как противник с криком «гарде-ву!» перешел в атаку, сделал стремительный выпад. Если б Фандорин не обладал отменной реакцией, рапира кольнула бы его прямо в грудь, но Эраст Петрович качнулся в сторону. Все же кончик порвал ему рукав и оцарапал кожу.
– Туше! – вскричал Девяткин, смахнув с клинка капельку крови. – Вы мертвец!
Отличный сюртук был безнадежно испорчен, а вместе с ним и рубашка. Не передать, до чего рассердился Эраст Петрович, выписывавший свою одежду из Лондона.
Надо сказать, фехтовал он недурно. Когда-то в юности чуть не лишился жизни на сабельном поединке и после того случая озаботился восполнить опасный пробел в образовании. Фандорин перешел в наступление, обрушив на противника целый каскад ударов. Хотите позабавиться? Так получайте же!
Между прочим, с психологической точки зрения верный способ подавить волю оппонента – одержать над ним победу в каком-нибудь состязании.
Девяткину пришлось туго, но оборонялся он грамотно. Всего однажды Эрасту Петровичу удалось как следует треснуть ассистента плашмя по лбу, да еще разок рубящим ударом прихватить по шее. Пятясь под натиском, помощник режиссера пялился на бледного от злости Фандорина с все большим изумлением. Видимо, не ожидал от драматурга такой сноровки.
Ну, хватит дурака валять, сказал себе Эраст Петрович. Finiamo la commedia.[2]
Двойным захватом подцепил оружие противника, сделал выверт – и рапира полетела в дальний угол. Прижав Девяткина к стене клинком, Фандорин язвительно сказал:
– Довольно театра. Предлагаю вернуться в пределы реальной жизни. И реальной смерти.
Побежденный враг стоял неподвижно, скосив глаза вниз, на приставленное к груди острие. На бледном лбу, где наливалась багрянцем шишка, выступили капли пота.
– Только не надо меня колоть, – хрипло сказал он. – Лучше убейте как-нибудь иначе.
– Зачем же я стану вас убивать? – удивился Фандорин. – К тому же сделать это тупой железкой довольно трудно. Нет, милый мой, вы пойдете на каторгу. За хладнокровное и подлое убийство.
– О чем вы говорите? Я не понимаю.
Эраст Петрович поморщился.
– Милостивый государь, не запирайтесь против очевидных фактов. С театральной точки зрения это выйдет очень с-скучно. Если не вы отравили Смарагдова, с какой бы стати вы стали устраивать на меня засаду?
Ассистент поднял свои круглые карие глаза, захлопал ими.
– Вы обвиняете меня в убийстве Ипполита? Меня?
Для актера третьего плана изумление было разыграно неплохо. Эраст Петрович даже рассмеялся.
– Кого же еще?
– А разве это сделали не вы?
С подобной наглостью Фандорину доводилось встречаться нечасто. Он даже слегка растерялся.
– Что?
– Но ведь вы сами себя выдали. Сегодня, во время чаепития! – Девяткин осторожно коснулся клинка, отводя его от своей груди. – Я с позавчерашнего дня терзаюсь сомнениями. Не мог такой человек, как Ипполит, сам себя убить! Это в голове не укладывается. Он слишком себя любил. И вдруг вы заговариваете о кубках. Меня как ударило! Кто-то был там, с Ипполитом! Пил с ним вино! И подсунул ему отраву! Я пошел в реквизитную посмотреть на второй кубок. И вдруг вижу – часы «Буре»! У меня будто пелена с глаз. Все сходится! Таинственный господин Фандорин, непонятно откуда взявшийся, потом исчезнувший, потом появившийся вновь – назавтра после гибели Ипполита! Проговорка про кубки! Забытые часы! Я догадался, что вы вернетесь за ними. Знаете, я не мастер разгадывать тайны, но я верю в справедливость судьбы и Божий суд. Потому решил: если он придет, я вызову его на поединок. И коли Фандорин преступник, Рок покарает его. Я сходил к себе в уборную, вернулся сюда, стал вас ждать, и вы пришли. Но вы остались живы, и теперь я не знаю, что думать… Он растерянно развел руками.
– Бред! – хмыкнул Фандорин. – С какой стати мне убивать Смарагдова?
– Из ревности. – Девяткин смотрел на него с унылым укором. – Смарагдов слишком явно ее домогался. А вы в нее влюблены, это видно. Вы тоже потеряли из-за нее голову. Как многие…
Почувствовав, что краснеет, и даже не спросив, про кого речь, Эраст Петрович повысил голос:
– Мы говорим не обо мне, а о вас! Что за чушь вы тут п-плели про Божий суд? Этими прутиками убить невозможно!
Ассистент опасливо поглядел на клинок.
– Да, рапира бутафорская. Но при точно направленном ударе проколоть ею кожу можно – я сделал это первым же выпадом.
– Ну и что? От царапины еще никто не умирал.
– Смотря от какой. Я ведь сказал, что взял кое-что у себя в уборной. У меня там аптечка, в ней есть средства на все случаи жизни. В труппе, знаете, всякое бывает. У господина Мефистова эпилептические припадки, у Василисы Прокофьевны вапёры, бывают у нас и травмы. А я отвечаю за всё и за всех. Должен быть на все руки мастер. Нас в офицерской школе учили: хороший командир обязан уметь всё.
– 3-зачем вы мне это рассказываете? Что мне за дело до вашей аптечки? – раздраженно оборвал его Фандорин, раздосадованный, что его сердечные тайны столь очевидны постороннему взгляду.
– У меня там среди прочего есть пузырек с концентрированным ядом среднеазиатской кобры. Из Туркестана привез. Незаменимое средство для нервных болезней. С нашими дамами часто бывают тяжелейшие истерики. У госпожи Лисицкой, если очень разойдется, до судорог доходит. А тут две капельки на ватку, протереть виски – и как рукой. – Девяткин показал, как он втирает в кожу яд. – Вот мне и пришло в голову. Смазал кончик одной из рапир. Как Лаэрт в пьесе «Гамлет». Подумал: если Фандорин отравил Ипполита, пусть тоже умрет от яда, это будет Божий суд. Рапиры совершенно одинаковы на вид, я и сам не знал, какая из них отравлена. Так что поединок у нас был не театральный, а самый что ни на есть смертельный. Если яд попадает в кровь, предсмертные спазмы начинаются через две минуты, потом наступает паралич дыхания.
Эраст Петрович затряс головой – всё-таки бред.
– А если бы отравленной рапирой ц-царапнули вас?
Пожав плечами, ассистент ответил:
– Я же сказал, я верю в Рок. Для меня это не пустые слова.
– Зато я вам не верю! – Фандорин поднес кончик рапиры к самым глазам. Кажется, он в самом деле влажно поблескивал.
– Осторожней, не уколитесь! А если мне не верите – дайте сюда.
С готовностью Эраст Петрович протянул оружие, а левую руку опустил в карман, где лежал револьвер. Странный тип этот ассистент. Непонятно, чего от него ожидать. Притворяется полоумным? Сейчас снова накинется? Это была бы самая простая развязка. Фандорин специально повернулся спиной, благо за движениями Девяткина можно было следить по тени на полу.
Силуэт бывшего поручика качнулся, с молниеносной быстротой сложился пополам, вытянутая рука заканчивалась тонкой чертой рапиры. Эраст Петрович был готов к нападению, отпрыгнул влево и обернулся. Однако тень ввела его в заблуждение. Оказалось, Девяткин сделал выпад в ином направлении.
С криком: «Держу дукат, мертва!» он ткнул рапирой мирно сидевшую на полке крысу, но не пронзил ее, а лишь слегка уколол и отшвырнул к стене. Пискнув, зверек стреканул прочь, сшибая картонные бокалы и вазы из папье-маше.
– Дукат вы п-проиграли. Дальше что? – зло спросил Эраст Петрович. Ему было неловко за свой отчаянный прыжок. Хорошо хоть не успел револьвер выхватить.
Но Девяткин, казалось, и не заметил, что Фандорин шарахнулся от него в сторону. Очень осторожно ассистент вытер кончик клинка платком и стал отодвигать стеллаж.
– Полюбуйтесь.
Крыса лежала брюхом кверху, дергаясь всеми четырьмя лапками.
– На маленькое животное яд подействовал почти мгновенно. Говорю вам, я хотел покарать убийцу. Но Рок оправдал вас. Вы очистились в моих глазах.
Только сейчас Эраст Петрович поверил, что чудом избежал нелепой, жестокой смерти. Если б не всегдашняя везучесть, побудившая его не задумываясь выбрать отравленное оружие, он сейчас валялся бы на полу, как эта крыса, судорожно разевая рот. Идиотская была бы смерть…
– М-мерси. Только вы в моих глазах пока не очистились. Смарагдов пил вино с кем-то из своих. Потом отравитель отнес второй кубок в реквизитную. Свободный доступ в реквизитную имеете только вы. Имелся у вас и мотив: Смарагдову досталась роль, на которую вы рассчитывали.
– Если бы мы убивали друг дружку из-за ролей, театры давно превратились бы в кладбища. У вас чересчур романтическое представление об актерах. – Девяткин даже улыбнулся. – А что касается реквизитной, ключ действительно у меня. Но ваш пример показывает, что попасть сюда можно и без его помощи. И еще. Вы знаете, когда именно Ипполит встретился со своим убийцей?
– Знаю. Ночной сторож видел его в начале десятого. А смерть, по заключению экспертизы, наступила не позднее полуночи. Я справлялся в полиции.
– То есть преступление свершилось между началом десятого и двенадцатью? Тогда у меня алиби.
– Какое?
Поколебавшись, Девяткин сказал:
– Никогда бы не стал говорить, но я чувствую себя виноватым, что чуть не убил вас. Повторяю, я был уверен, что вы отравитель, а вы, оказывается, разыскиваете отравителя… Рок оправдал вас.
– Перестаньте вы про Рок! – взорвался Эраст Петрович. Он уже чувствовал, что промахнулся с версией, и оттого злился. – А то у меня ощущение, будто я разговариваю с лунатиком!
– Напрасно вы так. – Девяткин вскинул руку и поднял глаза к потолку, или, если употребить более торжественное выражение, возвел очи горе. – Человек, который верит в Высшую Силу, знает: ничего случайного не бывает. Особенно, когда речь идет о жизни и смерти. А тот, кто не верит в Высшую Силу, ничем не отличается от животного.
– Вы что-то сказали про алиби, – перебил его Фандорин.
Вздохнув, ассистент сказал уже без декламации, а обычным голосом:
– Это, разумеется, строго между нами. Дайте слово. Речь идет о репутации дамы.
– Никакого слова я вам не д-дам. Вы были в тот вечер с женщиной? С кем?
– …Ладно. Полагаюсь на вашу порядочность. Если вы когда-нибудь расскажете про это ей (вы понимаете, о ком я), это будет низко. – Девяткин опустил голову, вздохнул, – В тот вечер я ушел из театра с Зоей Николаевной. Мы не расставались до самого утра…
– С Дуровой? – после секундной паузы переспросил Эраст Петрович, не сразу поняв, о ком речь. При нем никто не именовал маленькую травести по отчеству. Однако если он и удивился признанию, то лишь в первый миг.
– Да. – Ассистент неромантично почесал ушибленный лоб. – Как говорил Теренций, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Вы мужчина, вы меня поймете. В конце концов есть и физиологические потребности. Только не спрашивайте меня, люблю ли я Зою Николаевну.
– Не буду, – пообещал Фандорин. – Но с госпожой Дуровой обязательно поговорю. А мы с вами эту беседу еще продолжим…
Мильон терзаний
Прямо из театра, невзирая на довольно поздний час, он поехал на автомобиле в гостиницу, чтобы Девяткин не успел его опередить и сговориться с Дуровой. Предосторожность была излишняя. Эраст Петрович уже не сомневался, что алиби подтвердится, но в серьезном деле нужно проверять все детали.
Не без труда разыскав в «Мадриде» номер маленькой актрисы, Фандорин извинился за нежданный визит и еще более за бесцеремонность вопроса. Разговаривать с этой барышней следовало без обиняков и экивоков. Так он и поступил.
– Это касается обстоятельств смерти господина Смарагдова, – сказал он. – Поэтому соображения п-приличия давайте временно оставим. Скажите мне, где и с кем вы были вечером и ночью 13 сентября?
Веснушчатая рожица Дуровой расплылась в дурашливой улыбке.
– Ого! По-вашему, я похожа на женщину, которая может быть с кем-то ночью? Это даже лестно.
– Не тратьте времени на увертки. Я спешу. Просто ответьте: вы были с господином Девяткиным? Да или нет? Меня не интересует ваша нравственность, сударыня. Я хочу знать п-правду.
Улыбка не исчезла, но утратила всякую, даже напускную веселость. Зеленоватые глаза смотрели на незваного гостя безо всякого выражения. О чем думает их обладательница, догадаться было невозможно. Хорошо, что госпожа Дурова изображает детей на театральной сцене, а не в кинематографе, – сказал себе Эраст Петрович. – На крупном плане с таким взглядом ребенка не представишь.
– Вы давеча сказали, что Смарагдов не покончил с собой, – медленно произнесла Дурова. – Стало быть, у вас есть подозрения… И подозреваете вы Жоржа, я угадала?
Данный тип личности Фандорину был знаком. Окружающие не склонны принимать их всерьез – так уж выглядят и держатся эти люди. И чаще всего окружающие на их счет ошибаются. Человек маленького роста, вне зависимости от пола, обыкновенно силен характером и очень неглуп.
– Не знаю, кто вы на самом деле. И не желаю знать, – продолжила Зоя. – Однако Жоржа из своих расчетов можете исключить. Он провел ночь вот на этой постели. – Она, не оглядываясь, ткнула пальцем на узкую железную кровать и оскалилась еще неприятней. – Сначала мы предавались греховной страсти. Потом он спал, а я лежала рядом и на него смотрела. Кровать узкая, но, как вы можете заметить, я занимаю немного места. Подробности вас интересуют?
– Нет. – Не выдержав ее сверкающего взгляда, он опустил глаза. – Прошу п-простить. Но это было необходимо…
Потом, в домашней лаборатории, он исследовал взятую из реквизитной рапиру. Господин Девяткин оказался человеком обстоятельным. В самом деле, на все руки мастер. Острие было смазано смесью яда naja oxiana с животным жиром, очевидно, добавленным, чтобы токсин не высох. Инъекция этой гадости несомненно повлекла бы за собой очень скорую и мучительную смерть.
Утром, еще до репетиции, Фандорин завершил необходимую проверку визитом в уголовную полицию, где его отлично знали. Задал вопрос, получил ответ. Смарагдов отравился совсем другим ядом – классическим цианидом.
По пути в театр Эраст Петрович предавался мрачным мыслям о том, что он сильно порастратил детективные навыки и здорово поглупел от влюбленности. Мало того что выстроил ложную версию, так еще и раскрылся перед чудаковатым Жоржем Девяткиным. Надо будет с ним нынче же объясниться, потребовать, чтоб держал язык за зубами – иначе можно спугнуть настоящего отравителя.
Однако в тот день потолковать с Девяткиным не удалось, потому что Элиза неожиданно согласилась ехать к нему в Сверчков за кимоно и случилось чудо, а вслед за тем чары рассеялись, и Эраст Петрович остался один в опустевшем, совершенно мертвом доме.
Девяткин нагрянул сам, на следующий день пополудни. После того как убежала Элиза, Фандорин из дому не выходил. Он сидел в халате, охваченный непонятным оцепенением, курил сигару за сигарой. Время от времени вдруг приходил в возбуждение, начинал ходить по комнате, разговаривая с кем-то невидимым, потом снова садился и застывал. Волосы всегдашнего аккуратиста висели белыми прядями, на подбородке чернела щетина, под синими глазами прорисовались – в тон – синие круги.
Помощник режиссера являл собою контраст с опустившимся драматургом. Когда Фандорин, вяло шаркая туфлями, открыл дверь (в нее звонили, верно, минут пять или десять), он увидел, что мсье Девяткин нарядился в новую визитку, пристегнул сверкающие воротнички и повязал шелковый галстук, в руке белели перчатки. Офицерские усики воинственно торчали в стороны, как две изготовившиеся к нападению кобры.
– Я справился о вашем адресе у Ноя Ноевича, – строго сказал Девяткин. – Поскольку вчера вы не соизволили уделить мне время, а сегодня не явились вовсе, я пришел сам. Есть две темы, по которым нам следует объясниться.
«Наверное, он только что видел Элизу» – вот всё, что подумал Фандорин, когда увидел ассистента. И спросил:
– Разве репетиция уже закончилась?
– Нет. Но господин Штерн отпустил всех, кроме исполнителей главных ролей. Госпожа Луантэн и ваш приемный сын готовят любовную сцену. Я мог остаться, но предпочел уйти. Он проявляет чересчур много рвения, этот ваш японец. Мне было тяжело на это смотреть.
Тема для Эраста Петровича была болезненная, он покривился.
– Вам-то что?
– Я люблю госпожу Луантэн, – спокойно, будто констатируя хорошо известный факт, заявил Девяткин. – Как многие другие. В том числе и вы. На этот предмет я и желал бы объясниться.
– Ну п-проходите…
Сели в гостиной. Жорж держал спину прямо, перчаток не выпускал. Снова что ли на поединок будет вызывать, безжизненно усмехнулся Фандорин.
– Слушаю вас. П-продолжайте.
– Скажите, честные ли у вас намерения по отношению к госпоже Луантэн?
– Честнее не б-бывает.
«Никогда ее больше не видеть и постараться забыть», мысленно прибавил он.
– Тогда предлагаю как благородный человек благородному человеку. Условимся в борьбе за ее руку не прибегать к низменным, вероломным приемам. Пусть она соединится с более достойным в браке, который будет осенен небесами! – Очи ассистента, по привычке к возвышенности, устремились к люстре, откуда свисали покачивающиеся на сквозняке японские бубенчики. Динь-динь, нежно позвякивали они.
– П-пусть. Мне не жалко.
– Превосходно! Дайте вашу руку! Но учтите: если вы нарушите наше соглашение, я убью вас.
Фандорин пожал плечами. Случалось ему выслушивать подобные угрозы и от более опасных оппонентов.
– Ладно. С первой темой всё, больше к ней возвращаться не б-будем. Что за вторая тема?
– Убийство Ипполита. Полиция бездействует. Мы с вами должны найти преступника. – Жорж подался вперед и воинственно дернул себя за ус. – В подобных делах я еще менее ловок, чем вы. – (Здесь Эраст Петрович сдвинул брови.) – Но все-таки могу оказаться полезен. Вдвоем нам будет легче. Согласен быть вашим помощником, функция ассистента мне привычна.
Благодарю, но у меня есть ассистент, ответил бы ему на это Фандорин еще несколько дней назад, а сейчас глухо сказал:
– Хорошо. Буду иметь в виду.
К страданиям, вызванным разрывом с любимой женщиной, прибавлялось еще одно, не менее тяжкое: трещина в отношениях с Масой, единственным близким человеком. Тридцать три года они были неразлучны, прошли вместе через тысячу испытаний, привыкли во всем полагаться друг на друга. Но в последние дни Эраст Петрович испытывал постоянно растущее раздражение против своего товарища.
Началось это 15 числа, в день чтения пьесы. Фандорин взял Масу с собой в театр, чтобы произвести на Штерна максимальное впечатление. Когда имеешь дело с театральными людьми, действуй по-театральному. Вот вам пьеса из японской жизни, а вот в виде приложения к ней настоящий японец, который может вас консультировать по любым вопросам.
Предвидя, что перед режиссером встанет вопрос, где взять исполнителя главной мужской роли – чтоб умел жонглировать, ходить по канату, выделывать разные акробатические кульбиты, Эраст Петрович не сомневался: такого актера на свете не существует, Штерну придется звать на роль самого драматурга. Собственно, под самого себя Фандорин эту роль и написал. Она была без слов, чтоб не мешало проклятое заикание; без необходимости демонстрировать свое лицо (только один раз, в самом конце); главное же – там была любовная сцена с героиней. Представляя себе, как он будет обнимать Элизу, автор получал мощный дополнительный импульс вдохновения…
И что же вышло? Роль досталась японцу! Его круглая узкоглазая физиономия, видите ли, показалась режиссеру более интересной, чем лицо Эраста Петровича. Маса, скотина такая, имел наглость принять предложение. Когда же увидел, что господин недоволен, объяснил по-японски, что так будет гораздо удобней следить за труппой изнутри. Это было вполне логично, и Фандорин кисло пробормотал: Сорэ ва тасикани соо да кэдо…[3] Не устраивать же спор из-за роли при свидетелях. Мысленно он проклинал себя: во-первых, за то, что не посвятил Масу в свои планы; во-вторых, за то, что притащил японца с собой.
Потом он высказал слуге всё, что думал. Напирал в основном на то, что Маса не сумеет правильно сыграть синоби, потому что, в отличие от Фандорина, не проходил обучения в клане. Маса возражал, что русские таких тонкостей не заметят, они неспособны даже отличить удон от собы. Он, конечно, был прав. В любом случае, режиссер уже принял решение. Надежда сблизиться с Элизой в качестве пускай хоть сценического возлюбленного провалилась.
Правда, сближение случилось всё равно, причем не на сцене, а в жизни. Но закончилось катастрофой, которой наверняка не произошло бы, если б они играли в одном спектакле. Эраст Петрович уже достаточно разбирался в актерской психологии, чтобы понимать: настоящая артистка ни за что не позволила бы себе разорвать отношения с партнером по роли – это погубило бы постановку.
Однако причин для терзаний хватало и до катастрофы. Пока Фандорин еще посещал репетиции, он все время испытывал мучительную зависть к Масе, который имел право касаться Элизы, притом самым интимным образом. Чертов режиссер, помешанный на чувственности, хотел, чтобы любовная сцена выглядела «убедительной». Он, например, ввел небывало смелый элемент: герой Масы под воздействием вырвавшихся на волю чувств, не просто обнимал гейшу, а запускал руку ей под кимоно. Ной Ноевич уверял, что от этакой натуральности публика остолбенеет. Пока же столбенел Эраст Петрович. У него в пьесе никакого натурализма не было, речь там шла о любви небесной.
Маса вел себя просто отвратительно. Смачно целовал Элизу в шею, охотно лез в вырез кимоно, а с бюстом актрисы обращался так, что Фандорин вставал и выходил. Особенно бесили его похвалы, которые японец расточал в адрес Элизы. «Губы отень мягкие, а грудзь наоборот твёрудая, упуругая! Господзин сдерар хоросий выбор», – весь лоснясь и причмокивая, рассказывал он после репетиции – и всё это с видом самого заинтересованного, дружеского участия!
Лицемер! О, Фандорин отлично знал повадки своего слуги. И жадный блеск в глазах, и плотоядное причмокивание! Загадка из загадок, как Масе удавалось завоевывать женские сердца (и тела), но на этом поприще он дал бы своему господину сто очков вперед.
С другой стороны, несправедливо было осуждать японца за то, что тот не устоял перед Элизиным волшебством. Такая уж это женщина. От нее все теряют голову.
Настоящая любовь и настоящая дружба несовместимы, горько размышлял Эраст Петрович. Или одно, или другое. Вот правило, которое не ведает исключений…
Течение болезни
С Фандориным стряслось то, что происходит со всяким рассудочным, волевым человеком, который привык держать чувства в тугой узде, а скакун вдруг сделал свечку и выкинул опостылевшего всадника из седла. Такое с Эрастом Петровичем прежде случалось всего дважды, оба раза из-за трагически оборвавшейся любви. Правда, теперь ее финал выглядел скорее фарсовым, но от этого беспомощное состояние, обрушившееся на прежнего рационалиста, было еще унизительней.
Воля куда-то исчезла, от душевной гармонии не осталось и следа, рассудок объявил забастовку. Фандорин погрузился в постыдную апатию, растянувшуюся на долгие дни.
Он не выходил из дома. Часами сидел, глядя в раскрытую книгу и не видя букв. Потом, когда наступал период возбуждения, начинал неистово, до изнеможения заниматься физическими упражнениями. Лишь полностью себя вымотав, он мог уснуть. Просыпался в непредсказуемое время суток – и всё начиналось сначала.
Я болен, говорил себе он. Когда-нибудь это кончится. В те разы было несравненно хуже, но ведь прошло же. И сам себе возражал: тогда он был молод. От длинной жизни душа устает, ее способность к реабилитации ослабевает.
Возможно, болезнь миновала бы быстрее, если бы не Маса.
Каждый день после репетиций в театре он приходил оживленный, очень собою довольный и начинал отчитываться об успехах: что он сказал Элизе да что ответила она. Эраст Петрович, вместо того чтоб велеть ему замолчать, безвольно слушал, а это было для него вредно.
Жалкое состояние, в котором пребывал господин, японца не удивляло. По-японски оно называлось кои-вадзураи, «любовный недуг», и считалось вполне респектабельным для самурая. Маса советовал не противиться тоске, писать стихи и почаще «орошать слезами рукава», как это делал великий герой Ёсицунэ в разлуке с прекрасной Сидзукой.
В роковую ночь, когда Элиза сделала Фандорина сначала самым счастливым, а потом самым несчастным мужчиной на свете (именно в таких смехотворно высокопарных выражениях мыслил теперь недужный Эраст Петрович), Маса всё видел. Японец деликатно выскользнул черным ходом и несколько часов проторчал во дворе. Начался проливной дождь – Маса спрятался под воротами. Вернулся в дом только после того, как Фандорин остался один. И сразу начал допытываться:
– Что вы с ней сделали, господин? Спасибо, что не задвинули в спальне шторы, мне было интересно. Но под конец стало совсем темно, и я перестал что-либо видеть. Она убежала, не разбирая дороги, громко всхлипывала и даже немножко качалась. Должно быть, вы позволили себе нечто совершенно необычное. Расскажите, ради нашей дружбы – я умираю от любопытства!
– Я не знаю, что я сделал, – ответил ему растерянный Фандорин. – Я не понял.
Лицо у него было несчастное, и слуга перестал приставать. Погладил страдальца по голове и пообещал:
– Ничего. Я всё улажу. Это особенная женщина. Она как американский мустанг. Вы помните американских мустангов, господин? Их нужно приручать постепенно. Доверьтесь мне, хорошо?
Фандорин безжизненно кивнул – и тем самым обрек себя на муку выслушивать ежедневные рассказы японца.
Если верить Масе, в театр он ходил исключительно для того, чтобы «приручить» Элизу. Будто бы только тем и занимался, что повыгоднее расписывал достоинства господина перед Элизой. И она якобы постепенно смягчалась. Начала о нем расспрашивать, не проявляя обиды или неприязни. Ее сердце тает день ото дня.
Фандорин угрюмо слушал, не верил ни единому слову. Смотреть на Масу было неприятно. Душили зависть и ревность. Японец разговаривал с ней, а по роли сжимал в объятьях, целовал, касался ее тела (проклятье!). Можно ли представить мужчину, который в таких условиях не поддастся колдовским чарам этой женщины?
Закончился сентябрь, начался октябрь. Дни ничем не отличались один от другого. Фандорин ждал очередного рассказа об Элизе, как вконец опустившийся опиоман новой порции дурмана. Получал ее, но облегчения не испытывал, а лишь презирал себя и ненавидел поставщика отравы.
Первый признак исцеления наметился, когда Эрасту Петровичу вдруг пришло в голову посмотреться в зеркало. В обычной жизни он уделял немало внимания своей внешности, а тут за две с лишним недели ни разу не причесался.
Посмотрел – ужаснулся (тоже обнадеживающий симптом). Волосы свисают, почти совсем белые, а борода, наоборот, сплошь черная, ни одного седого волоска. Не лицо, а рисунок Бердслея. Благородный муж не опускается до свинства даже при самых тяжких обстоятельствах, сказал мудрец. «А в твоих обстоятельствах ничего тяжкого нет, – укорил Фандорин свое отражение. – Просто временный паралич воли». И немедленно понял, каким должен быть первый шаг для восстановления самоконтроля.
Уйти из дома, чтобы не видеть Масу и не слушать его рассказов про Элизу.
Эраст Петрович привел себя в порядок, оделся со всей тщательностью и вышел прогуляться.
Оказывается, пока он сосал лапу в своей берлоге, осень сделалась в городе полновластной хозяйкой. Перекрасила деревья на бульваре, промыла дождями мостовую, высветлила небо в пронзительно-лазурный цвет и пустила по нему орнамент из улетающих к югу птиц. Впервые за эти дни Фандорин попытался спокойно проанализировать случившееся.
Причины две, говорил себе он, расшвыривая тростью сухие листья. Возраст – это раз. Я слишком рано вознамерился похоронить чувства. Они, как гоголевская Панночка, выпрыгнули из гроба и напугали меня до полусмерти. Странное совпадение – это два. Эраст и Лиза, годовщина, «день памяти Елисаветы», белая рука в луче прожектора. Ну и третье – театр. Этот мир, подобно болотным испарениям, отуманивает голову и придает всем предметам искаженные очертания. Я отравился этим пряным воздухом, он мне противопоказан.
Размышлять и выстраивать логическую линию было отрадно. Эрасту Петровичу делалось лучше с каждой минутой. А недалеко от Страстного монастыря (он сам не заметил, как дошагал до этого места по Бульварному кольцу) произошла случайная встреча, которая окончательно направила больного на путь выздоровления.
От размышлений его отвлек грубый вопль.
– Хам! Скотина! Гляди, куда едешь!
Обычная история: лихач проехал близ тротуара по луже и окатил прохожего с ног до головы. Забрызганный господин (Фандорину было видно лишь узкую спину в крапчатом пиджаке и серый котелок) разразился руганью, вскочил на подножку и принялся охаживать мужичину палкой по плечам.
Извозчик обернулся и, должно быть, мигом определил, что перед ним птица небольшой важности (как известно, лихачи на этот счет психологи), а поскольку был вдвое шире агрессора, вырвал у него палку, переломил ее пополам и схватил обрызганного за грудки, да занес здоровенный кулак.
Все-таки полвека без крепостного рабства до некоторой степени размыли границы между сословиями, отрешенно подумал Эраст Петрович. Представитель низшего класса в 1911 году уже не позволяет господину в шляпе безнаказанно чинить над собою расправу.
Господин в шляпе задергался, пытаясь вырваться, повернулся в профиль и оказался знакомым – то был актер на амплуа злодеев и интриганов Антон Иванович Мефистов. Фандорин счел своим долгом вмешаться.
– Эй, бляха 38–12! – закричал он, перебегая улицу. – Руки не распускать! Сам виноват!
«Психологу» довольно было одного взгляда, чтобы понять: а вот этому человеку перечить не надо. Извозчик выпустил Мефистова и сказал, проявив похвальное намерение бороться за свои права цивилизованным образом:
– А я его к мировому! Ишь, палкой драться! Нет такого обычая!
– Это п-правильно, – одобрил Эраст Петрович. – Его оштрафуют за побои, а тебя за испорченное платье и сломанную трость. Сочтетесь.
Извозчик поглядел на брюки Антона Ивановича, что-то прикинул, крякнул и хлестнул свою лошадку.
– Здравствуйте, господин Мефистов, – поздоровался тогда Фандорин с бледным «злодеем».
Тот воскликнул, грозя кулаком вслед коляске:
– Скот! Пролетарий! Если бы не вы, я бы ему всю морду расквасил… Впрочем, спасибо, что вмешались. Здравствуйте.
Он вытирал платком одежду, костлявая физиономия дергалась от злости.
– Помяните мое слово, если Россия от чего-то погибнет, то исключительно от хамства! Хам на хаме сидит и хамом погоняет! Сверху донизу сплошные хамы!
Впрочем, он довольно быстро успокоился – все-таки актер, существо с чувствами бурными, но неглубокими.
– Давно вас не видно, Фандорин. – Оглядел Эраста Петровича получше, впавшие глазки блеснули любопытством. – Эк вы подурнели. Стали на человека похожи, а то были как картинка из дамского журнала. Болеете, что ли? Ваш японец не говорил.
– Болел немного. Теперь почти з-здоров.
Встреча была Фандорину неприятна. Он коснулся пальцами цилиндра, собираясь откланяться, однако актер схватил его за рукав.
– Слыхали наши новости? Скандал! Порнография! – Ящероподобное лицо просияло счастьем. – Красотка-то наша, недотрога, принцесса египетская как осрамилась! Я об Элизе Альтаирской, если вы не поняли.
Но Фандорин его отлично понял. Понял он и то, что случайная встреча произошла неспроста. Сейчас он узнает нечто важное, и это, возможно, ускорит выздоровление. Однако грубость в ее адрес спускать было нельзя.
– Отчего вы так злобно отзываетесь о госпоже Альтаирской-Луантэн? – неприязненно спросил он.
– Оттого что я терпеть не могу красоток и всяческих красивостей, – объяснил Мефистов с большой охотой. – Один некрасивый писатель сказал глупые слова, которые всякие болваны без конца повторяют: «Красота спасет мир». Брехня-с! Не спасет, а погубит! В вашей пьеске об этом замечательно изложено. Настоящая красота не мозолит глаза, она сокрыта и доступна немногим избранным. Профану и хаму она не видна! Первое впечатление от мощного, новаторского произведения искусства – страх и отвращение толпы. Будь моя воля, на каждое смазливое личико я ставил бы огненное клеймо, чтоб оно не сияло своей конфетной миловидностью! Я бы перестроил пышные дворцы в конструкции из железа и бетона! Я бы вытряс заплесневелую чепуху из музеев и…
– Не сомневаюсь, именно так бы вы и поступили, будь ваша воля, – перебил его Фандорин. – Однако что все-таки случилось с госпожой Альтаирской-Луантэн?
Антон Иванович затрясся в беззвучном хохоте.
– Застигута с обожателем в пикантнейшей позе! У себя в гостиничном номере! С гусарским корнетом Лимбахом, юным адонисом. Она почти без ничего, а любовник стоит на коленках, весь влез к ней прямо под рубашечку и знай нацеловывает. Говорю вам – порнографическая открытка!
– Не верю, – глухо сказал Эраст Петрович.
– Сам бы не поверил. Но гусар к ней не втихомолку проник – полгостиницы в любовном раже разнес. А непристойную сцену собственными глазами видели люди, которые выдумывать не станут: Штерн, Васька Простаков, Девяткин.
Должно быть, черты Фандорина исказились. Во всяком случае Мефистов сказал:
– Даже странно, что раньше вы казались мне слащавым красавчиком. У вас довольно интересная внешность, лицо римского патриция времен упадка империи. Только вот усы лишние. Я бы на вашем месте сбрил. – Антон Иванович показал в качестве образца на свою верхнюю губу. – А я вот после репетиции решил до гостиницы пешочком пройтись, развеяться. Не составите компанию? Можем заглянуть в буфет, выпить.
– Благодарю. Занят, – сквозь зубы ответил Эраст Петрович.
– А к нам в театр когда? Мы далеко продвинулись, вам будет интересно. Право, приходите на репетицию.
– Непременно.
Наконец чертов «интриган» оставил его в покое. Фандорин посмотрел на куски мефистовской палки, валяющиеся на тротуаре, и свою ни в чем не повинную тросточку из крепчайшего железного дерева тоже переломил надвое, а потом еще раз пополам.
Еще и вспомнил идиотский комплимент по поводу своей внешности. Это у Федора Карамазова было «лицо римского патриция периода упадка»! Между прочим, согласно роману, отвратительному старому эротоману было примерно столько же лет, сколько мне, подумал он. И в тот же миг раскисшая воля встрепенулась, ожила, наполнила все его существо долгожданной силой.
– Каленым железом, – сказал Фандорин вслух и сунул обломки трости в карман, чтоб не мусорить на тротуаре.
Еще сказал:
– С мальчишеством п-покончено.
Судьба в лице развратной актриски, прыткого корнета и злоязыкого «злодея», вовремя подвернувшегося на пути, милосердно объединились, чтобы вернуть больному рассудок и покой.
Кончено.
На душе стало свободно, холодно, просторно.
За завтраком, на следующий день, Фандорин читал накопившиеся газеты и впервые слушал болтовню Масы без раздражения. Японец, видимо, хотел рассказать о гадком инциденте с корнетом: он деликатно начал с рассуждения об особенном складе нравственности у куртизанок, гейш и актрис, но Эраст Петрович перевел беседу на поразительные события в Китае, где начиналась революция и зашатался трон маньчжурской династии Цин. Маса снова попробовал завести разговор о театре.
– Я заеду туда сегодня. Позже, – сказал Фандорин, и японец умолк, очевидно, пытаясь понять перемену, произошедшую в господине.
– Вы больше не любите ее, господин, – подумав, заключил он с всегдашней проницательностью.
Эраст Петрович не удержался от язвительности:
– Да. Можешь чувствовать себя совершенно свободным.
Ничего на это не ответив, Маса вздохнул и призадумался.
На Театральную площадь Фандорин подъехал к двум, рассчитывая попасть как раз к обеденному перерыву в репетиции. Он был спокоен и собран.
Госпожа Луантэн вольна устраивать свою частную жизнь, как ей заблагорассудится, это ее дело. Однако прерванное из-за душевного недуга расследование следовало продолжить. Убийца должен быть найден.
Не успел Фандорин выйти из своей «изотты», как к нему подскочил юркий человечек.
– Сударь, – прошептал он, – имею билет на премьеру нового спектакля «Ковчега». Шикарная пьеса из азиатской жизни. Оригинальное название – «Две кометы в беззвездном небе». С невероятными фокусами и неслыханно откровенными сценами. Билеты в кассу еще не поступали, а у меня имеется. Пятнадцать рубликов в амфитеатре, тридцать пять в креслах. Потом будет дороже.
Стало быть, название и тема пьесы секретом уже не являются и, более того, определен день премьеры. Ну, эти материи Эраста Петровича теперь не занимали. Черт бы с ней, с пьесой.
Пока он шел до подъезда, барышники приставали к нему еще дважды. Торговля у них шла бойко. А в отдалении, на том же месте, что в прошлый раз, маячил предводитель спекулянтов с неизменным зеленым портфелем под мышкой. Он поглядывал в осеннее небо, постукивал по земле башмаком на толстой каучуковой подошве, рассеянно насвистывал, но при этом, кажется, успевал оглядывать все вокруг. Эраст Петрович поймал взгляд маленьких глазок, впившихся в него не то с любопытством, не то с подозрением. Бог знает, почему он вызвал у мутного типа с глиняной мордой столь живую реакцию. Вспомнил о пропуске в ложу? Ну и что с того? Впрочем, это не имело значения.
За время, когда Фандорин здесь не появлялся, произошли некоторые изменения. Слева от входа висел большой фотографический портрет покойного Смарагдова – с горящей лампадой и грудой цветов, сваленной прямо на тротуар. Рядом две фотографии поменьше. Какие-то истерички, оказывается, наложили на себя руки в безутешной скорби по своему кумиру. Объявление в кокетливой траурной рамке извещало, что в малом зале «для узкого круга приглашенных» состоится «Вечер слез». Цены, разумеется, возвышенные.
С другой стороны от подъезда Эраст Петрович увидел (сердце слегка сжалось) портрет премьерши в кимоно и с прической такасимада. «Г-ЖА АЛЬТАИРСКАЯ-ЛУАНТЭН В НОВОЙ РОЛИ ЯПОНСКОЙ ГЕЙШИ» – гласила броская надпись. Перед фотографией знаменитой артистки тоже лежали цветы, хоть и в меньшем количестве.
Все-таки кольнуло, констатировал Фандорин и заколебался: не отложить ли визит на завтра? Кажется, рана затянулась недостаточно.
Сзади остановилась пролетка.
Читать бесплатно другие книги:
