Рассказы о Розе. Side A Каллен Никки
– Святой Каролюс гуляет по воде, – повторил Тео.
– Что? – спросила мама. – Что там, в газете, отчего ты стоишь, будто впервые узнал о смерти?
– Святой Каролюс, – сказал Тео, – ты знаешь, кто это?
Мама взял газету, вздохнула.
– Красивый. Жаль, он не стал делать карьеру в церкви, какой был бы Папа…
– Я… – он хотел сказать: «я видел его сегодня во сне, а потом как он гуляет по воде» – но не стал; это стало его заветное, сбывшееся; он взял газету, аккуратно вырезал материал про Каролюса и стал ждать – знака; потому что все это было не случайно – в самом конце статьи говорилось о том, что Каролюс умер на руках маршала Габриэля ван Хельсинга; и именно ван Хельсинг, которому Ватикан и весь христианский мир обязан победой на Святой войне, возглавил движение за канонизацию Дюрана…
…Фотографии Габриэля ван Хельсинга в газете не было; в Интернете на него тоже ничего не отозвалось; только ссылки на кампанию по канонизации; Тео пытался представить воспитателя суперменов от религии – как можно научить верить без сомнений и трепета? Каким надо быть? Каролюс был добрым, спокойным и смешливым, и немножко даже насмешливым, темноволосым, в веснушках еле слышных от солнца, такая красивая девочка, наша маленькая девочка, как называли Наполеона солдаты во время итальянской кампании, думал он, а какой же Габриэль? Суровый, весь в шрамах, молчаливый – он же тамплиер, воин, рыцарь в сверкающих доспехах. И что они там делают тогда? Учатся драться, дышать, терпеть боль и неудобства, как в школе ниндзя? Тео улыбался собственным нелепостям – мысли о Братстве Розы занимали его полностью, как влюбленного – до краев – мечты, размышления, фантазии, догадки. Он даже начал рисовать комикс о Братстве – вот воин ван Хельсинг, в кимоно, вот его ученики, один балансирует на бревне над пропастью с вазой, полной роз, в руках; второй пытается двигать взглядом предметы… а третьим у него получился Каролюс – как он приснился ему – обернувшимся, в капюшоне; сияющие глаза, в которых звезды падают в море и гаснут, шипя, и можно смотреть на это бесконечно, и загадать миллион желаний; и все они сбудутся; даже те, что о любви; губы – изысканно изогнутые, в стиле рококо, и при этом не женственные, не пухлые, не капризные, – корзинка, полная лесных ягод; прямой нос, черные брови, высокие острые скулы-лезвия, твердый подбородок с ямочкой и небритостью; и темная прядь через лицо до середины щеки; посыльный в бакалейной лавке, оказавшийся наследником престола. Тео подумал, что это самый лучший его рисунок; можно уже больше в жизни не рисовать; он повесил его над кроватью, лег и смотрел; окно оставил открытым – улицы шумели, кричали, играли дети, ветерок развевал легкую белую занавеску – комната у Тео была светлой, как йогуртовый торт, как музыка Грига – кремовое кресло, светлый паркет без ковров, только пушистый белый у кровати, для босых ног, мебель из сосны; торшер белый, расшитый белыми и золотыми нитями; дети сами обставляли себе комнаты; плакаты с рок-музыкантами и кинозвездами не запрещались, но у Тео висели только его рисунки – и колыхались теперь в такт занавеске – Тео крепил их слабо – на пару иголок; по рисункам была видна душа – молодая, страстная, жаждущая движения, на велосипеде ли, против ветра, – и направление мысли – мелочи мира – взгляд в толпе, поворот головы, крыши, кошки; и вот теперь Святой Каролюс; а потом Тео зажил обыкновенной своей жизнью. Несмотря на свои четырнадцать, он уже много кем был; его рецензий на новые комиксы и сами комиксы и рисунки ждали журналы и издательства с репутацией; сейчас он доработал пару рисунков для одного журнала по юриспруденции – он оформлялся в викторианском стиле, с рисунками из зала суда, а не фотографиями; Тео часто делал для них заказы; сидел в судах и слушал всякие подробности, и рисовал. Сходства он добивался поразительного. На гонорары Тео покупал себе всё, мама на него не тратилась: краски, бумагу, карандаши и одежду – Тео обожал одежду. Стоял перед зеркалом, еле слышно раздражаясь, оттого, что поехал узел на галстуке; и не представлял, сколько людей думает о нем сейчас, в душе, в ванне, слушая музыку, проглядывая бумаги; на ночь, мечтая и расслабляясь, проваливаясь в сон, – он был чем-то невероятным, произведением искусства, экстазом святой Терезы, таблицей Менделеева, формулой превращения свинца в золото – для девочек из гимназии, прохожих, клубных знакомых, – такой юный и уже такой красивый, с идеальной фигурой, кожей и волосами. Сегодня вечером у него был ужин с Артуром Соломоновым, другом и учителем; Артур контролировал все его договоры, гонорары и счета; шикарно одетый, сверкающий остроумием гомосексуалист; Тео не рассказывал маме об этой части своей жизни; «Дориана Грея» посмеивался он над собой. Итак, белая приталенная рубашка, серый пуловер, пунцовый атласный галстук, серые чиносы и черные кеды с красными шнурками; взял папку с листами и набор карандашей; он все время делал наброски; покидал в льняную сумку на плечо с цитатой из Маяковского; брат сидел на кухне, тоже рисовал; «уходишь?» – окинул Тео рассеянным взглядом, человека, бродящего в собственном мире с подсвечником в руке; Тео нужно было в «Красную Мельню», кафе недалеко от дома – краснокирпичный подвал с репродукциями Тулуз-Лотрека на стенах и настоящим камином; деревянные столы, деревянные стулья, глиняная посуда – будто Париж накануне Коммуны; здесь собирались художники, писатели, журналисты, проститутки, влюбленные; разговоры и дым «Голуаза»; и никто не спрашивал, сколько Тео лет – Артур сидел уже под «Клоунессой Ша-Ю-Као в «Мулен Руж»», пил белое вино; «тебе заказать?»; Тео кивнул; официантка Алина – настоящее чудо, запретные мысли – шоколадные волосы, вишневые губы, чулки с подвязками, кружевной передник – принесла еще бокал и еще бутылку, и чистую пепельницу.
– Скажи, ты знаешь, кто такой святой Каролюс?
Артур поднял взгляд из книги, которую читал – «Игроки и джентльмены» Харрис; он любил женскую прозу. Маленький, манерный, обаятельный, носатый, голубоглазый; волосы зализаны гелем, блестят; одет в стиле американских тридцатых годов – эпоха Говарда Хьюза и Кларка Гейбла – широкий пиджак двубортный, жилет, широкий галстук, часы на цепочке; безупречные ботинки; самые красивые руки на свете – тонкие, точеные, хрупкие, как чашечки для эспрессо из китайского фарфора – яичная скорлупа, а не вещь для наследства; эльф, а не человек. Никто так не писал о кино, как он. Он был редактором «Искусства кино», стильного черно-белого журнала, распространявшегося только по подписке; журнал для продюсеров, режиссеров и актеров; перед ним трепетали, будто речь шла вовсе не о кино, о суете сует, а о Римской, русской империи; как критик Артур был безумной помесью ясновидящего, шулера в покер, французского повара и настройщика роялей. Он ни разу не ошибся, в том, кто победит, а кто разочарует, никого не щадил, никого не жалел, всегда был справедлив – и всегда фееричен, как нижние юбки для канкана; «для него «Гарри Поттер и орден Феникса», «Седьмая печать», «Мальчишник в Лас-Вегасе» – всё кино – настоящий социалист» шутили про него. Помимо кино, Артур мало чем занимался, но был в курсе всего – утром ему на стол клали пачку газет, и он их отсматривал с тремя маркерами – желтым, розовым и салатным.
– Да, конечно, хоть я и не католик. Это же во всех газетах.
– А твое мнение, хоть ты и не католик? – Тео рисовал, подогнув под себя ноги, упершись коленями в край стола – совсем мальчишка.
– Он был очень красивым.
– И все?
– Ну, это важно – для святого, тем более такого свежего.
– Ты опять циничишь.
– Ну, нет. Я объективен. Я встречался с ним… совсем мельком… совсем по-дурацки.
Тео посмотрел на него поверх рисунка. Артур положил книгу на стол и застучал пальцами по столу. Идеальный маникюр. Руки, не касавшиеся земли.
– По-дурацки?
– Я был на съемках одного фильма, итальянского, и мы пошли на экскурсию в Ватикан; и попросили молодого священника нас сфотографировать – совсем молодого, поэтому попросили – не постеснялись; он был просто душка; ходячий афродизиак. Обсуждали его потом до вечера.
– И?
– Я узнал его в газете.
– А какой он был?
– Я же тебе сказал – очень красивый. У него была какая-то удивительная улыбка – милая, добрая, и при этом немножко с вызовом; я даже не могу описать тебе, как она была хороша – такая теплая, такая не общая, а предназначенная конкретно тебе – знаешь, я сразу подумал, что если бы мне пришлось переживать какие-нибудь пытки, сильное физическое страдание, от эсэсовцев, например, я бы думал только об этой улыбке и вынес бы все; даже не почувствовал; сияющие глаза, ямочки на щеках, ресницы, веснушки еле слышные… На него можно было смотреть вечность, как на свечу или море. И еще у него был хороший голос – такой хрипловатый, глубокий, почти как у Брайана Ферри, с французским акцентом.
– Я даже ревную, – засмеялся Тео, – никогда не видел тебя таким. Даже о Феллини ты говоришь не так проникновенно.
– Не зли меня. Ты спросил, я ответил. Теперь ты циничишь. Защищаешься? Боишься, что я тебя спрошу – а зачем тебе Каролюс Дюран?
Тео покраснел, он не вспыхивал, как большинство подростков, а заливался медленно краской, можно было проследить, как кровь поступает в щеки; это завораживало, как цветение – белый, розовый, пунцовый.
– Ну… я сегодня услышал… о Братстве Розы.
– Есть такой триллер. Средней поганости. Про цэрэушников. НедоБорн.
– В общем, ты не знаешь.
– Нет. Про это нет. Какое-то общество, движение, как эти… «бундокские братья»?
– Нет… ну, в общем… нет… – Тео махнул рукой с карандашом; он знал, что Артур не спросит дальше – Артур из-за обилия информации был на редкость не любопытен. – Можно, я закажу горячий шоколад с мороженым?
– Можно. Еды только не заказывай, у меня дома полно – курица в апельсиновом сиропе с корицей, тыквенный пирог, кофейный мусс, крабовый салат с рукколой и кинзой. Мне вчера не спалось и не писалось, и я наготовил еды, – думал, раз ты придешь ночевать…
– Я столько не съем.
– Да ладно, ты же подросток, ты должен все время есть.
Их встречи с Тео были чисто-семейными – вроде разведенного отца с взрослым сыном; каждый занимался своим делом, но чутко реагировал на малейшее движение другого, как свеча на сквозняк. Они просто сидели за столиком; что-нибудь ели иногда – Артур был очень привередлив в еде, а Тео этому учился; пили вино, курили – по пачке за вечер, никаких сигар и трубок, выпендрежа этого дорогого; Тео чаще всего рисовал; иногда делал уроки; Артур читал книги и письма; иногда правил гранки; разговаривали они обычно дома у Артура – половина одежды и дисков Тео жила на самом деле у Артура в квартире; у Тео там была даже своя спальня; и Артур никогда не пытался приставать к нему, прикасаться, вести двусмысленные беседы – Тео был для него младшим братом – так они были похожи; только Тео со стальным, алмазным, острым стержнем внутри, которого никогда не было и не будет у Артура, – человек-стек. «Светлая сторона моей Луны» говорил он шутливо про Тео, и уважал его бесконечно; поражался ему – Тео был еще совсем мальчиком, но про него можно было так много говорить, весь вечер, как про Элвиса Пресли или Джеймса Дина, про то, как он рисует, все просто с ума сходили по его рисункам, сюжетам, технике; про то, как он одевается и злится, просто в депрессию впадает, когда не может купить что-то из одежды – нигде не продают водолазок горчичного цвета; и эта его благотворительность – сам Тео благотворительностью сие не считал – ему это нравилось по-настоящему – вести у детей, больных раком, уроки рисования – Тео ходил в хоспис три раза в неделю, все сам покупал для занятий, хорошую бумагу, дорогие краски и кисти, фаберовские карандаши и кариоковские фломастеры… Тео часто оставался у него ночевать – мама благополучно представляла Артура Соломонова, редактора журнала «Искусство кино», изысканным старцем, с выцветшими до цвета пепла глазами, в бледно-сером костюме, с белыми волосами, слушающим Вагнера иногда, и не переживала за невинность сына. Посиделки в «Красной Мельне» были для них обоих ценностью, не имевшей цены – как шум дождя в ночи, такой роковой, напоминающий шаги детектива в плаще и шляпе, эдакого Марлоу, пистолет, винтажная машина; или как внезапно прорвавшиеся ночью тучи, в которых сверкнули звезды и медленно поплыла луна. Где-то в полночь они пришли домой; Артур поставил на плиту чайник – конусообразный, хромированный; квартира у него была стильная, но не дизайнерская – вся в каких-то предметах, которые покупали без разбора, но все подходило друг к другу; полосатые кресла и плетеные стулья, занавески из белого шифона и бледно-голубого бисера и кремовые жалюзи, статуэтки ангелов из гипса и нераскрашенного фарфора, рождественские домики-подсвечники из стекла, белый клавесин, полосатые деревенские коврики, бильярд, шахматный столик из стекла с напылением, лампы с бумажными абажурами, огромными, изогнутыми, будто люди в белом, играющие странный спектакль; и книги-книги-книги – на самых простых полках из некрашеной сосны – от пола до потолка; и картины – только рисунки Тео и черно-белые фотографии со съемок – «Унесенных ветром», «Красавицы и чудовище» Кокто, «Списка Шиндлера», «Однажды в Америке», «Асфальтовых джунглей»; комната Тео напоминала девичью – белая кровать с металлической спинкой, с прутьями и шарами, и белый полупрозрачный балдахин над ней; белый письменный стол, стул с высокой спинкой, из прозрачного пластика – будто в стекло садишься, белая ванная, с джакузи, белые коврики, белая занавеска, и везде белые в мелкие синие цветочки металлические коробочки – с мылом, салфетками, желе для душа и бомбами для ванны от Lush. Чай заварили черный с зеленым, смесь – не смогли выбрать; с цветками жасмина; Тео поел курицы и крабового салата; и пошел спать; «постельное белье новое, лиловое, ничего?» «ничего; я люблю лиловый, он так редко попадается» «ну мало ли…» Артур остался сидеть за компьютером; Тео проснулся ночью, понял, что хочет пить – вода стояла в кувшине на столе, но ему хотелось холодной; было жарко; видимо, сломался или работал вполсилы кондиционер; он надел пижаму – он спал обнаженным, очень боялся дом, что мама однажды войдет, а он вот, без ничего, поэтому всегда держал рядом, под одеялом, пижаму; если дома он носил полосатую хлопковую, то у Артура – белую шелковую, с серебристым рисунком; и прошлепал в кухню, увидел свет из-за двери комнаты Артура – узкую полоску, желтую ленту, кусок сыра; вошел – Артур часто засыпал в кресле, или на полу у ноутбука, винтажного красного «мака»; и Тео оттаскивал его на кровать, раздевал и подтыкал плед – Артур никогда не спал под одеялом, он обожал пледы – вязаные коричневые, мохеровые белые, шерстяные в шотландскую клетку; сейчас Артур спал в кресле, свернувшись клубочком; как котенок; умилительный, милый, как полевые букеты, который в конце августа бабушки продают у метро; как Элайджа Вуд; как полосатые носочки; Тео собрался взять его на руки, и тут увидел текст на компьютере – переписку – у журналистов уровня Артура был своя аська, очень стильная – аля «Матрица» – сияющие зеленые буквы на темно-зеленом, изумрудном, буквы то исчезали, то появлялись; так в фильме Ховарда «Игры разума» герой Рассела Кроу, математик Нэш, видит цифры, кажущиеся ему разгадкой вселенной; буквы гласили: «и что… ты ему не сказал?» «нет» «и чего ты боишься?» «остаться один в старости» «ты же не спишь с ним» «он мое спасение» «а если он в состоянии спасти весь мир?»; Тео прочитал это и улыбнулся; отнес Артура на руках в кровать – весил как шоколадный торт, средне; снял с него жилет жемчужного цвета – видно, жемчужный в моде, часы из кармана – серебряные, с открытым скелетоном, – бережно положил на антикварный перламутровый ночной столик, рядом – кружевной носовой платок, Артур обожал аксессуары; рубашку, тонкую, шелковую, с твердым крахмаленым воротником, брюки, тоже серые – Артур постоянно носил костюмы, сшитые на заказ; и только иногда, на пикник, за город – джинсы, темно-синие, цвета индиго, самой его сердцевины; и разноцветные рубашки, и галстуки желтые или красные, и пуловеры или жилеты из шерсти викуньи; носки, слава богу, Артур сам снял, дома все ходили босиком – в жилетах и босиком, смеялся Тео; накрыл его пледом – темно-красным, багровым почти, с золотыми проблесками; очередной чей-то подарок на Рождество; все знали, что Артур обожает пледы – и корзины для пикников, и бокалы под все виды спиртного, чем удивительней и реже спиртное, тем лучше; он не рассердился на Артура, он так и знал, что Артур что-то знает, но никогда не скажет ему. Так же как и отец Матфей – из-за того, что Тео уйдет из их жизни; это как больше никогда в жизни не услышать «Across the Universe» Битлз; он еще и сам был не уверен, что хочет уйти… Нашел в холодильнике ледяное молоко и сахарное кокосовое печенье; стал хомячить, включил тихонечко радио – он любил слушать «Туман» – странную радиостанцию, которая находилась на старом маяке; за городом; про этот маяк говорили, что он все, что осталось от древнего города, бывшего здесь когда-то, на месте Гель-Грина; что где-то, на дне бухты, есть полуразрушенные кварталы; маяк купили ребята, все друзья, устроили на нем радиостанцию, просто так, не для бизнеса, а для души – в эфире не было рекламы, не было формата, они ставили то, что хотели – у каждого ди-джея был свой неповторимый, как стиль одежды, эфир; отвечали на звонки, вели длинные смешные психоделические беседы с «неспящими в Сиэтле»; сегодня в эфире была чудесная девушка, Мари-Николь, голос у нее был нежный, полузадыхающийся, будто она только прибежала, бросила сумку, полную книг, в кресло у микрофона; губы липкие от леденцов от кашля; голос принцессы из взрослых сказок вроде Нила Геймана; актрисы из черно-белого кино, которое только-только научилось говорить; и люди с ума сходят по ее дыханию в паузе между выяснениями отношений с героем или злодеем; кто-то даже мастурбирует в кинотеатре, в темноте; сейчас она разговаривала с одним парнем, который ночью любил готовить шарлотку; они обсуждали, с чем ее лучше всего подавать – Мари-Николь была за ванильное мороженое, а парень за классические сливки; потом она спросила, что ему поставить; он ответил, что ему все равно, что-нибудь классное, просто по-настоящему классное, безотносительно – Take That, Лили Аллен, кантри, Мейербер, альтернатива, лишь бы это была действительно классная вещь – Мари-Николь сказала, что поставит молодую, всем по восемнадцать, но уже всю в наградах и платине группу, «Лео и Мартин» – «L&M» – музыканты так назвались в честь Леонардо Ди Каприо и Мартина Скорсезе, которые вместе сделали кучу фильмов; Тео улыбнулся – он, как и Артур, искренне любил «Авиатора» и «Отступников», несмотря на злоязычие критики; «они поют на латыни и на старофранцузском; двое из них – вокалист и гитарист – семинаристы, католики; из Братства Розы; тексты у них абсолютно средневековые – про розы, про ключи от неба; про видения; я поставлю вам песенку про Жанну Д`Арк; она фантастически сексуальная» «про Жанну?» спросил недоуменно парень с шарлоткой «вы мне не верите?» – и Мари-Николь поставила диск – Тео боялся дышать – это было слишком невероятно – все в мире знают про Братство Розы, кроме него; будто это игра какая-то; но когда зазвучала музыка, он пролил на себя молоко – она была действительно прекрасной – страстной, молодой, бессердечной в своей красоте, безжалостной, завораживающей, как стриптиз, – с тяжелой гитарой, ударными, скрипкой, арфой, волынкой, целым симфоническим оркестром; а голос был красивый, богатый, словно Алладинова пещера – все переливалось и сверкало в свете масляной лампы – сапфировый, рубиновый, изумрудный, золотой, – будто молодой Франко Корелли ушел в симфонический панк, постбрит-поп, смешанный с готикой, под который при этом можно было танцевать, и вообще – передвигаться, вихляя бедрами и размахивая руками, по комнате, убираясь или одеваясь на вечеринку или свидание; Тео влюбился в них стремительно, как в лицо во сне, упал в их музыку, будто с большой высоты – доверяя тому, что внизу – натянутый парус, стог свежескошенного сена; сразу полез в Интернет, искать всё, что можно; вот они – с концертов в каких-то клубах – именно так он и представил себе вокалиста – его, кстати, звали Йорик Старк – совершенно безумным, прыгающим на барабаны и с колонок, танцующим с микрофоном сальсу, ползающим по полу, с накрашенными глазами, и телосложением кинозвезды экшенов – эдакий юный Хью Джекман, длинноногий, широкоплечий, рельефный, но изящный; в мокрой, облепившей торс, белой рубашке с кружевом на манжетах и воротнике, черных брюках; синеглазый, черноволосый, волосы вьются вдоль щек, как гиацинт, на других фотографиях у него были уже красные волосы, поставленные дыбом гелем, в какой семинарии ему позволяют так расхаживать, подумал Тео, черт побери, да что же такое, это Братство Розы? Он стукнул по столу, стакан с молоком подпрыгнул, как живой: «эй, ты чего?» – будто читал газету, задремал, а тут буйствуют. Закачивать музыку Тео не стал, он любил диски – вещи, мир предметный, идеальный, платоновский; нравящихся групп он покупал даже синглы – My Chemical Romance, Алекса Тернера; пошел в кровать; почти не спал, всё, что началось с фразы Талбота, сводило его с ума; в какой-то момент, в лихорадке, ему даже показалось, что он болен, что у него температура; и теперь Артуру с ним возиться; Артур этого не умел; надо будет возвращаться домой; а мама расстроится – что он болеет летом; не надо было пить ледяное молоко; «святой Каролюс, – сказал он, когда совсем измучился, – я не могу, пожалуйста, я хочу спать; а у меня все пылает, будто я святой Христофор, на раскаленной решетке; скажи только слово – и исцелится душа моя» – иногда он обращался так к Деве или к Жанне Д`Арк, с какими-нибудь просьбами – о, Жанна, я так рад, что ты со мной – вдруг она существует; но сейчас его услышали – словно кондиционер включился – в комнате стало прохладно, и кто-то сказал – «спокойной ночи, родной», и закрыл за собой тихо стеклянную дверь матовую, с настоящей золотой ручкой – купили на барахолке, пришел в гости коллекционер, посмотрел в лупу, восхитился, позавидовал по-хорошему; и Тео вздохнул и сразу заснул; будто только этих слов ему не хватало. Утром он проснулся, полный радости, как комната – солнца – Артур еще спал; в квартире было тихо-тихо даже на улице тишина, будто ночью был карнавал, и люди устали, спят до вечера; все улицы в конфетти и мишуре, и лентах; Тео сварил себе пару яиц пашот, сделал соус из лимонного сока, оливкового масла и зелени, сварил пакетик пшеничной каши, добавил в нее тоже масла, сахара и апельсинового джема, согрел чай и сидел, ел, пил, и читал первое попавшееся – старый «Эсквайр»; с Леонардо ДиКаприо на обложке; «ну, конечно, подумал он, кто еще тут мог быть…» – помимо фильмов со Скорсезе, ДиКаприо рассказывал о том, что его волнует: Африка, глобальное потепление и что он не гей; Тео закрыл глаза и откинулся на спинку кресла – солнце грело ему лицо; никогда еще так близко Тео не ощущал Бога; так ясно – что он в чьих-то руках, что кто-то поведет его сейчас по дороге из желтого кирпича, к Святому Граалю. Когда Артур проснулся, Тео уже не было – только завтрак на столе и записка: «ушел за дисками»; вот так всегда, подумал Артур, ушел за спичками, дисками, слоеным тестом, сигаретами – и не вернулся – попал в другой мир.
«L&M» Тео нашел только в пятом магазине – большом, старомодном, с кабинками для прослушивания; он назывался «Башня»; у них было три альбома: «Двести сигарет», в честь одной эмтивишной новогодней комедии, «Девушка в красном платье» – «Ну как она тебе?» «Кто?» «Девушка в красном платье! Это я ее придумал; если хочешь, могу устроить встречу» – первая «Матрица», подумал Тео, больше он не помнил девушек в красном платье, и «Пьяный корабль» – в честь самого известного стихотворения Рембо, Тео знал его наизусть, он рисовал к нему иллюстрации в классе пятом, на конкурс графики, и победил всех взрослых; Тео даже устал от совпадений; на обложках никаких крестов, пылающих сердец, четок, Дев Марий, священников, монашек, костелов – ни следа католической символики; только отличные фото – красные платья в разных магазинах девчачьих, на плечиках – Тео узнавал дизайн магазинов, он часто с сестрами ходил за одеждой по их просьбе; потому что смотрел все швы, знал ткани, и всегда говорил, что думает; пачки старинных сигарет, русских, американских, английских, французских; и кладбище ржавых кораблей, такое грустное и фантастическое; где они его только нашли; Тео зашел в кабинку для прослушивания, в кабинке слева кто-то на всю громкость в наушниках слушал Сесилию Бартоли, арию из оперы «Siface» Порпоры, в кабинке справа подпевали Backstreet Boys, старенькой теме «Straight through my heart»; Тео улыбнулся – он любил и то, и другое; он вообще любил музыку; она была как одежда – если она подходит, значит, всё получится; он рисовал часто под определенную музыку; работать над судебными рисунками было здорово под Брайана Ферри или под тяжелые финские группы; делать комиксы – под бойз-бэнды, Доницетти, Россини, саундтреки – к «Гарри Поттеру и ордену Феникса» и «Звездной пыли»; а когда он просто сидел и водил пером, отрабатывал технику, как например, на «Деревьях» – то слушал брит-поп или женский вокал, Лили Аллен, Тори Амос, Бьерк, Пи Джей Харви; музыка для него была безгранична из-за старших братьев и сестер – дом и компьютеры были забиты-завалены записями разных стилей и направлений. Тео включил диск «Пьяный корабль» и слушал, закрыв глаза, вызывая образы, будто напившийся абсента, – пока ему не постучали в кабинку, Тео не сразу услышал, испугался, уронил наушники – тяжелые, профессиональные, чебурашные, – но это оказался не нетерпеливый следующий в очереди и не работник магазина, а красивая девушка, просто мечта – златоволосая, в рок-н-ролльной короткой пышной красной юбке с розовым подъюбником, розовых балетках из блестящего атласа с бантиками, от «Карнаби», белой футболке с Одри Хепберн и маленькой розовой сумочкой-клатч в розовых стразах – девушка-баунти; красивые ноги, тонкая талия, прекрасная кожа, грудь не большая и не маленькая, а как книги-покетбук – само то.
– Привет, – сказала она. – Прости, что ломлюсь к тебе, как в туалет… я просто хотела спросить, что ты слушаешь… у тебя такая громкость, что слышно в моей кабинке, я сняла наушники, собиралась купить свой диск и уходить, и тут услышала твою музыку, она мне очень нравится, я по радио слышала недавно, но не знаю, кто это…
– Это «L&M», – ответил Тео; лицо его побелело, так он напугался стука в дверь; черноволосый, взъерошенный, смазливый, зеленоглазый, в приталенной бледно-розовой рубашке с коротким рукавом, шикарно сидящих коричневых вельветовых штанах, малиновых кедах, малиновом атласном галстуке – «ликер «Амаретто», вишня в шоколаде, о, Боже, какая лапочка, – подумала девушка, – жаль, маленький». – А вы слушали Backstreet Boys?
– Да, – она засмеялась. – Ты тоже услышал? С первого класса обожаю Ника Картера, всё никак не проходит.
– А Вы в каком классе?
– Заканчиваю первый курс. А ты?
– Перешел в девятый.
– А я тебя даже знаю… ты Теодор Адорно? Я знаю твоих брата и сестру, Сильвера и Сильвен Адорно, мы с ними в одном потоке слушаем лекции по технологии; я учусь на дизайнера-книжника. Сильвер показал твой рисунок, никто из нас не поверил, что так рисует подросток; еще он сказал, что один твой комикс издала французская компания каким-то немыслимым тиражом.
– «Кастерман», бельгийское. А комикс называется «Бэнд в бегах» – про группу музыкантов, одного из которых принимают за молодого итальянского мафиози, и за ними гоняется и полиция, и мафия; такой смешной, в стиле американских черно-белых фильмов, Билли Уайлдера, «В джазе только девушки». Он всем нравится, красивый очень. Я ребят рисовал с Duran Duran времен «Свадебного альбома». Они хорошо на характеры разбиваются: Ник все время беспокоится о том, как он выглядит, Саймон – самый ответственный и сильный, всех бьет, Уоррена как раз таки принимают за мафиози, он переживает, что всех подвел, а Джон просто красивый… ну, он же бас-гитарист…
– Да, я читала сканы в Интернете. Очень смешной. Сильвен, чтобы мы поверили, что тебе тринадцать, показала в журнале твое фото – «Искусство кино»; там была твоя статья про фильмы по комиксам…
– Мне уже четырнадцать. Спасибо Сильвен за подъем авторитета. А как Вас зовут?
– Матильда Макфадьен.
Тео сдвинул брови. Уровень совпадений хотелось замерить – как у Джаспера Ффорде – какой-нибудь банкой с перемешанной крупой – гречневой и тайским выпаренным коричневым рисом – когда все ненормально, зашкаливает, крупа выкладывается спиралью или елочкой; носить в кармане, поглядывать иногда, как на песочные часы, быть готовым…
– А… Седрик Талбот…
– Это мой дядя… двоюродный. Откуда ты его знаешь?
– Он покровитель нашего прихода – имени Сердца Марии.
– Ой, я даже такой не знаю.
– Он очень маленький. В центре, на пересечении улицы да Винчи и Андерсена…
– Ну, наша семья куче католических церквей покровительствует. А я даже в Бога не верю. Хожу только в Рождество и на Пасху. А ты католик? Кошмар. Мама меня постоянно мучает, пытается свозить то в Лурд, то еще куда-нибудь, четки и книжки мне кладет на столик… А ты католик?
– Ну да.
– Простите, у вас занято? – спросил кто-то в спину Матильду; это оказался покупатель с кучей дисков и пластинок Pink Floyd; «нет, я уже всё» сказал Тео, взял «L&M» – «дай, еще раз посмотрю название, ой, как дешевые сигареты, у нас в типографии такие начальник смены курит, крепкие» – и на кассе сказала: «а можно мне такие же диски, как у этого мальчика?»; потом они вышли на улицу – после полумрака – красные и желтые лампы – магазина – улица показалась Тео сверкающей, металлической, отполированной.
– Ты домой? – спросила Матильда, вытащила тонкую белую сигарету, щелкнула серебристой зажигалкой. На них все оглядывались – так хороши они были; как охапка выпущенных в небо разноцветных воздушных шаров – в самые будни – летят над городом, и люди останавливаются даже на переходах, и улыбаются, и видят небо.
– Нет, я живу сейчас у друга.
– Его родители уехали за город или за границу, и вы гуляете – пиво, игры компьютерные, легкая порнушка?
– Нет, мой друг взрослый.
Она что-то заподозрила – посмотрела на него еще раз – изящный, но уже мускулистый, будто жеребенок от дорогого скрещения, веснушки, прямой нос, шикарные, как вечернее платье от Версаче – перья, бархат – черные ресницы – черт возьми, конечно, такое счастье никогда не достанется девочкам.
– Ты гей?
Он засмеялся, взял у нее из губ сигарету, затянулся; губы его были как Рождество – красное с золотом, шоколад и апельсины, огонь в камине в сердце зимы, подарки и тайна сущего.
– Как-то не думал об этом.
– Не думал о мальчиках и девочках?
– Да.
– Так много рисуешь?
– Я много чем занимаюсь. Смотрю кино, пишу про него иногда, а это сложно, как в шахматы играть на звание мастера спорта, слушаю музыку, катаюсь на велосипеде, обожаю математику, учу детей рисовать, – между бровей пролегла складочка; миллион долларов, подумала она, я хочу его, как вещь; отдать за поцелуй; как женщина хочет драгоценности и меха, обручальное кольцо или развод; как мужчины хотят машины, красные, гоночные, дорогого виски, выиграть на бирже, раздавить кого-то, победить; так я хочу этого мальчика, хищнически, запустить пальцы в его волосы, привлекательные, как редкий цвет – лиловый с серебром в глубине…
– Серьезный, – она отобрала сигарету. – Кофе со мной выпьешь? – ей не хотелось с ним расставаться, такой он был удивительный – совсем мальчишка, а уже такой секси, и не пошлый ни капли, не застенчивый, будто это она младше его – будто он идет своей дорогой, к Темной Башне, в Мордор, в Изумрудный город, а она всего лишь на пути.
– Давай.
Они пошли в «Black&White» – пол в шахматную клетку, столики из стекла, черные кресла; черно-белая посуда; Тео взял горячий шоколад с мороженым, Матильда – молочный коктейль с корицей и мятой; он назывался «Минтек» – «я даже знаю парня, который придумал этот коктейль, – сказала Матильда, – он владелец «Красной Мельни»» «о, да, я его тоже знаю; такой шикарный парень; похож на Нормана Ридуса; был лицом Prada два года; у них и вправду там куча необычных коктейлей из кофе, шоколада, мороженого; мне нравится «Темный рыцарь» – айриш-сироп, немного ирландского виски, эспрессо и молочная пена, и сквозь трафарет летучей мыши натерт черный шоколад – ну, я же обожаю комиксы» «да, а мятный молочный он назвал в честь сигарет «Кент» с ментолом, они раньше назывались «Минтек»» – они разговаривали о полной ерунде так тепло, будто старые друзья; даже лучше – у старых друзей есть обиды, усталость, дети и неприятности, а у них была куча свободного времени, стопка новых дисков, пачка сигарет и взгляды; «черт возьми, почему же он такой маленький?»…
Самые классные диски Тео слушал ночью – он вернулся к Артуру; но теперь того не было дома – он уехал на закрытый показ, потом прием; если надумаешь, гласила записка, вот адрес… билет твой у администратора… и смокинг на кровати; но Тео не захотел; поставил альбомы «L&M» один за другим, лег на кровать, надел наушники и так заснул; Артур приехал ночью, пьяный, пропахший табаком и чьим-то «Хьюго Босс», парфюмом из спортивной коллекции, чьим – Артур и не помнил уже через час; заглянул в комнату Тео – тот спал, левой щекой в подушку, руки под грудью сжаты; сквозь белый балдахин – как замерзшая принцесса, – подумал Артур сквозь хмель, бедненький, нашел плед, пунцовый, турецкий, весь расшитый, накрыл его, как всегда ужасно боясь коснуться, разбудить, в наушниках что-то играло, что с волынкой и скрипкой, и басами, отзывавшимися даже у соседей, Артур не стал выключать, лег у кровати, на пол, на белый пушистый ковер, поразмышлял немного гениально о просмотренном кино, жалея, что нет машинки, записывающей мысли, наутро ведь все забудется, и слова будут идти с трудом, как камни из почек; и провалился в сон… Тео чуть не споткнулся об него рано утром – он захотел в туалет; переложил плед на Артура; под «L&M» ему снились потрясающие сны, приключения Индианы Джонса, «Титаник» Кэмерона вперемешку с Жюлем Верном; хорошо, что я не взял ее телефон, подумал Тео, я ведь все время думал не о ней, а о Братстве Розы, о том, что Талбот, ее дядя знает, где оно – а это подло.
…Лето было наполнено знаками: Тео брал сигарету в рот, хлопал себя по карманам, понимал, что забыл зажигалку, покупал в маленьком магазинчике спички, а на них был нарисован маяк; и ветер сносил со лба челку – совсем не Гель-Гриновский, родной, соленый, холодный даже в середине июля, а полный запахов – другого моря, теплого, песка нагретого, сосен, по коре которых течет янтарь, целясь в насекомых; поехали с мамой на выставку цветов – исполинскую, за городом, разноцветные шатры, сахарная вата, все стоянки забиты, разговоры на всех языках, и там презентовали новый сорт розы – под названием «Каролюс» – высокий узкий тугой бутон, нежно-нежно-розовый, кончики лепестков почти белые, прозрачные, с прожилками, а внутри, сердцевина – темно-красная, будто капелька крови упала; в этой розе было что-то страстное, шекспировское, шиллеровское даже – смерть во имя любви; и яркий сладкий аромат, от которого ноги подкашиваются, «такой плотный, что кажется искусственным» услышал Тео в толпе; люди умирали от восторгов, будто им было нечем заняться, будто от новых духов в «Парфюмере»; роза к тому же, уверяли, спокойно, даже философски переносила затяжные дожди и заморозки, и была устойчива к вредителям; настоящий святой, подумал Тео, всё время на ногах, всё время радует; они с мамой купили куст, хотя стоил он как новый велосипед; «но мы же не можем устоять?» сказала мама, и они поняли друг друга, обнялись; Тео срезал и принес в «Красную Мельню», и церемонно подарил один цветок Артуру – «похож?» «на кого?» «на Каролюса Дюрана – в честь него назван это сорт» Артур был поражен, взял розу и покрутил в пальцах, рассматривая со всех сторон, вдохнул запах – «сама так пахнет? или набрызгали?» «сама» «фантастика; а я, как ни куплю в магазине, они не пахнут, или едва-едва, холодновато так… а эта благоухает…. медом и янтарем…» «да, теплая, как руки в варежках» «да… похожа… на вашего святого»; а однажды Тео проработал всю ночь над рисунками – графический роман в стиле неонуар, сборная солянка из повестей Чандлера, Кейна и Хэммета, он был одним из авторов, второй художник жил в Нью-Йорке, а сценарист жил в Праге; спать ему не хотелось; в голове грохотали «L&M»; за окном собирался рассвет – Тео нравилось, что лето такое ясное, полное солнца, не жары, а именно света – в Гель-Грине это было редкостью, колдовством, не иначе, кто-то влюблен, и хочет все лето гулять с кем-то за руку по улицам, и навел чары, чтобы никаких дождя и тумана и слякоти, и наводнений, только теплый внезапный ливень, под которым так здорово целоваться; Тео сел на велосипед и поехал опять к реке по спящим улицам; небо над городом было великим и великолепным, Тео услышал его вселенский вес, и огромные, как нефтяные танкеры, облака были как беломраморные греческие великаны, держали его на плечах: «и покоилась бело бескрайность на плечах, и цвела пунцово на груди твоей пучина»; мальчик вдыхал холодный прозрачный воздух, само небо – сам космос, звездный свет были в этой свежести; и ни одной мысли не было в голове, только радость от бытия; и вдруг на своем любимом для наблюдения за водой месте, среди нескольких больших серых камней с вкраплениями слюды, в солнце они сверкали так, будто кто-то нечаянно рассыпал новогодние блестки, в форме звездочек и сердечек, иногда такие кладут в хлопушки, а самые маленькие девчонки клеят на лицо, возле глаз, или в декольте, Тео увидел Матильду – он сразу узнал ее, со спины; она сидела и слушала плеер, покачивала ногой в такт музыке в ушах; в серой кофточке с капюшоном, отороченном кружевом, в серых вельветовых брюках, серебристых балетках; Тео уронил велосипед на бедро и смотрел на нее минут пять, потом поставил «Снежка» и подошел к ней, тронул за плечо; она не вздрогнула, не вскрикнула, обернулась просто и улыбнулась, и вынула наушники из ушей.
– «L&M»? – спросил он.
Она кивнула.
– Они прекрасны. Я уже хочу от вокалиста детей. Но ему нельзя – он из Братства Розы. Его зовут Йорик Старк, он из какого-то маленького городка в Норвегии. Будет священником, и, может быть, даже Папой.
– Знаю, – будто знал.
– Я даже стала ходить на мессы. А, знаешь, в кафедральном соборе так много красивых парней в воскресенье, больше, чем в любом ночном клубе.
Тео засмеялся, сел рядом. Камни были теплыми, хотя солнце еще не встало, а в реку было страшно даже пальцы окунуть – казалось, они сразу станут стеклянными, прозрачными и разобьются.
– Смотри, так и в Бога поверишь.
– И перестану париться насчет собственной клевости. Вылечу из клуба «баунти» – знаешь, так девчонок популярных называют везде, так как забуду про французский маникюр, новые коллекции и туфли от Маноло. Да ладно, это всего лишь группа, красивые парни и красивая музыка – это еще не свидетельство Бога на земле.
– У нас один дяденька в приходе стал католиком после того, как посмотрел фильм «Жанна Д`Арк» Люка Бессона; с Йовович…
– Круто. Страшный фильм.
– А еще есть парень, он сейчас учится в семинарии, он пошел в католики, потому что обожает Мадонну, певицу… Фотку ее на столе держит, в семинарии. Хотя настоятель не одобряет.
– Какие странные пути бывают у Бога, – Матильда достала из маленького замшевого серого рюкзачка розовый термос. – Хочешь? Здесь горячий чай, черный, крепкий, да еще и с ирландским виски и капелькой лимона.
Тео отпил, закашлялся от крепости, Матильда постучала ему по спине, сделала вид, что прикосновение никак не тронуло, не поразило, не взволновало ее. Он сидел рядом, теплый, яркий, как магазин игрушек, или витрина с десертами, и пахло от него чудесно – корицей, ванилью, будто он всю ночь пек булочки; хотелось поцеловать его, в щеку, прохладную, гладкую, как камешек, отполированный водой веками – для кидания блинчиков, в краешек губ – тонких, четко очерченных, малиновых, с ямочками в уголках; губы умника, они делали его чуть надменным, серьезным, будто считал себя выше других, избранным, такой мальчик-омен, Дэмьен Торн четырнадцатилетний, который знает кто он, но еще не придумал, как получить от этого удовольствие, пока видит только обязательства и ответственность.
– А что ты здесь делаешь? На моих камнях?
– На твоих? Ты еще под стол пешком ходил, когда я здесь села в первый раз; я часто сюда приходила после школы в первых классах; смотреть на реку, на рассвет или закат… и всегда одна… не с подругами, не с мальчиками… – она покраснела, прижала ладони к щекам, будто пыталась поймать румянец, остановить, запихнуть обратно, в грудь, к сердцу, к легким, как правду. – А потом перестала; и вот этим летом опять приехала… что-то особенное в этом лете.
– То же самое.
– Тогда почему мы не встречались?
– Не судьба, – она не засмеялась, как он ожидал. – Это из анекдота, не знаешь? Навстречу друг другу вышли из пункта А и Б два поезда, на одинаковой скорости. Стрелочник с утра был пьян, и забыл перевести рельсы. Так почему же они не врезались друг в друга? Не судьба… – она опять почему-то даже не улыбнулась, Тео отпил еще чая, уже не подавившись, достал сигарету и закурил. – Что ты грустишь? Смотри, уже золотая полоска, скоро будет солнце…
– Почему ты не взял у меня тогда телефон? – спросила она.
Тео пожал плечами.
– Ну… ты же старше меня… намного. Да и я не встречаюсь с девушками.
– Из-за твоего друга, гея, редактора?
– Ой, нет… мне просто некогда. Да и не случалось никогда.
– Готовишься быть миссионером, поняла. Разве миссионеры курят? Кстати, не рано ты начал курить? Да еще, ого, – она взяла пачку, – «Лаки страйк», крепкие, серьезно.
– Ну, ты говоришь как моя мама. Или отец Матфей, наш священник. И причем тут миссионерство? Я художник.
– Нет, нет, не все так просто. Есть в тебе что-то… стальное… и крылатое.
– Теперь ты как мой друг-гей, он постоянно, как напьется, говорит, что я сделан из стали и алмазов… а я из грифеля… у них с алмазом просто одна формула – суть остроты…
– Тогда я возьму твой номер, – сказал она, взяла у него из губ сигарету и затянулась. – У меня тоже есть велосипед, хочешь, будем иногда вместе кататься, и можно съездить загород на пикник? Не слишком я быстрая?
Она и вправду стала звонить ему – иногда просто поболтать, на ночь, о фильмах, об опере, о Йорике Старке, о снах, о книгах – она прочитала всё, что было Рэймонда Чандлера, чтобы понять, что он рисует; пару раз они ходили вместе в кино и на выставки; много катались на велосипеде, обгоняя друг друга – она в светло-голубом развевающемся платье, в соломенной шляпе на спине, он в голубой рубашке-поло и светло-голубых подкатанных джинсах; люди думали, что они брат и сестра; съездили на пикник, сидели на траве, пили «кока-колу» из сумки-холодильника и ели хот-доги – с ярко-желтой горчицей, с пикулями, морковкой че, яблочным кетчупом и паприкой, а сосиски обязательно с сыром; Матильда фотографировала на черно-белую пленку, причем неплохо; распечатала фотографии с пикника – Тео показал снимки Артуру, ого, сказал Артур, он писал какой-то материал, сидел весь хмурый, с морщинкой между бровей, отвлекся немного раздраженно; но раздражение мгновенно сменил на милость – еще раз ого, девочка увидела тебя таким, каков ты есть – Алисой Селезневой, подростком из будущего, без недостатков и слабостей; да ладно, сказал Тео, я курю… и вещи люблю, и вещи я люблю больше людей; и еще ругаюсь иногда матом, когда что-то не выходит; типа «сукаблявонючка», все в одно слово»; Артур рассмеялся, и попросил одно фото на память – где Тео стоял у дерева, лицо близко-близко, смотрел куда-то вниз, ресницы опущены, веснушки и брови, и губы малиновые поджаты, и тонкая линия между губами и носом само совершенство, даже что-то архитектурное, безжалостное, от Гауди было в его лице, и челка до носа, шея с ямочкой в полурасстегнутом белом воротнике, и распущенный черный галстук; Тео походил на свои собственные рисунки – резкие, яркие, черное, белое, серое кружево – серебряный бог с изумрудными глазами; «Пусть ночь в глаза твои вложит невинные мысли, пламя, крылья – и такую зеленую зелень, какой никогда не выдумать солнцу. Нет, не ночи тебе не хватает, но могущества ночи»…
– У тебя девушка? – спросила мама однажды за ужином; одна из старших сестер приехала в гости, с ребенком, ребенок сидел на полу, у ее ноги, на подушке, и играл с плюшевой машинкой, большой, пухлой, красной; на ужин было картофельное пюре, морковные маффины, запеченная рыба, три вида сыра. Окна были открыты, где-то внизу играла музыка, Тео прислушался – хорошая, Travis «Closer»; Тео любил думать, что Travis не живые люди – это ангелы; ангельский бэнд, который не понятно, что делает на земле, ищет кого-нибудь, охраняет, а английский бэнд – всего лишь прикрытие; но ангельскую природу не скроешь – оттого такой свет, радость, нежность, печаль и совершенство; как ночь в дороге, как дождь в солнце.
– Вау, девушка, – сказала Сильвен, – давно пора бы, – подмигнула.
– Я сейчас возьму тарелку, – озвучил Тео, – и уйду в свою комнату.
– Я просто спросила. Она красивая. Только, по-моему, старше тебя. Она как Сильвен. Как ее зовут, Тео? Такое красивое имя, звукопись…
– Матильда Макфадьен, – ясно проговорил Тео.
– Знаю я тут одну, – ответила Сильвен.
– И она тебя знает. Только, пожалуйста, Сильвен, Матильда не моя девушка. Мы просто болтаем, и находим болтовню друг друга занимательной.
– Боже, Тео, ты разговариваешь, как персонажи Оскара Уайльда, – застонала Сильвен. – сейчас я возьму тарелку и уйду в свою комнату.
– Ты знаешь ее, Сильвен?
– Да, мам, мы на одном потоке. Очень богатая девочка. Все крутое: машина, туфли, шарфы из шелка и кашемира, и даже перо на ручке золотое.
– Завидуешь? – спросила мама, доставая маффины из духовки.
– Нет… защищаюсь. Просто она… ну, она может быть жестокой. Она из мира, где задано, как в геометрической задаче, что все неравны.
– Макфадьен, – повторила мама, будто это слово было кусочком фруктового льда, слишком большим, и обожгло ей нёбо. – Я вспомнила, где слышала эту фамилию. Тот человек, однажды в воскресенье, месяц назад. С которым ты разговаривал… в дорогом костюме… и потом к вам подошел отец Матфей, и вы были явно недовольны вмешательством…
– Седрик Талбот Макфадьен. Он покровитель прихода.
– Да. Это совпадение?
– Он ее дядя… Это совпадение, мам, – и Тео взял свою тарелку, и ушел в комнату, лег на кровать, положил тарелку на живот, и понял, что есть уже не хочется. Он в чем-то завяз. В измышлениях, снах, музыке, и всё это несбывшееся, всё это надоело; Тео хотел назад свою прекрасную распланированную жизнь; все расписано в ежедневнике – каждый год новый – в бело-золото-красную полоску, черный кожаный, с атласной коричневой лентой-закладкой, нежно-голубой, с импрессионистским маяком, еще один черный, глянцевый, с «Наполеоном на Аркольском мосту»; вот живешь и мечтаешь, что однажды будешь на вершине горы, сидеть рядом с кумиром, и болтать ногами, скидывать докуренные сигареты вниз и пить вместе «кровавую мэри»; живешь и думаешь, что идешь по пути, не сворачивая, начертанном свыше; молишься; и даже видишь его в облаках – все складывается в рисунок от этой детской веры; а потом понимаешь, что проваливаешься – в черную дыру, поглотившую все твои звезды; что нет ничего и не будет; что ты ни на сантиметр не продвинулся, ни приблизился; все так же далеко, как и в детстве – мечты о собственном Воклюзе, мечты о синеглазом человеке рядом, плечом к плечу; и что лучше бы не было ничего, никаких фантазий, никакого яркого воображения; лучше бы ты вообще ни о чем не мечтал, не умел; а делал бы то, что лучше всего получается; что-то руками и простое, и всегда нужное, что может прокормить тебя и после Третьей Мировой войны, среди руин; и не думал бы никогда о смерти, как об освобождении; любил бы просто близких, а не себя; а так ты все время думаешь о ней, о мечте – всё время это «лучше бы я умер, я предал сам себя». Тео поставил тарелку на пол, и заплакал, навзрыд, от усталости. Зачем ему это проклятое Братство Розы? Что там? Его никто не звал туда, ему просто рассказали. Это еще хуже, чем девочки влюбляются в Роба Паттинсона-Эдварда Каллена, начитавшись-насмотревшись; тщетные, бесплодные усилия любви, этот путь проложен мертвыми…
– Я в отчаянии, – сказал он сам себе, в потолок; глаза горели от слез, как старый сад – осень, полно листьев, и вспыхнул от ветра пожар, и в пожаре погибает множество воспоминаний; в дверь никто не стучал – в семье было принято стучаться, прежде чем войти; значит, он никому не нужен; даже на чай не позвали; телефон не звонил; темнело – на потолок когда-то в детстве были наклеены звезды и месяц, и теперь они светились мягко, зеленовато, будто под водой; «отчаяние – грех» сказал ему кто-то в голове – тот же голос, что сказал про Каролюса – молодой, красивый, ясный, спокойный, будто его владелец работал спасателем в детском бассейне, у пропасти во ржи, или смотрителем маяка.
– Не смертельный, – огрызнулся Тео.
«Отчаяние – это паутина Шелоб; это из «Властелина Колец», знаешь? Если ты вспомнишь о цели, ты вырвешься, Тео; мы ждем тебя»
Тео вскочил на кровати – это был голос не в голове – не двойника, не друга внутри тебя, или врага, которому ты даешь имя и даже придумываешь, как он выглядит; это был настоящий голос, очень тихий, будто человек разговаривал в комнате, полной спящих людей; он был здесь, рядом с Тео; будто кто-то вошел босиком, ступая неслышно, пока он смотрел в потолок, и наклонился к его уху.
– Кто здесь? – спросил он; испугавшись; схватился за подушку; вот-вот дверь шкафа заскрипит, а там ужасы из Тима Бартона. Но было тихо; только за пределами комнаты звуки – с улицы – машины, порт, окрики, ветер в деревьях; в квартире – мама с Сильвен на кухне, и радио в гостиной – играла песенка Донована, «She», не песенка, а серебряное кольцо – такая тонкая, выверенная, ювелирная, Сильвер обожал Донована, вообще английскую, шотландскую, ирландскую музыку, от народной до Dropkick Murphys, позвонил, наверное, на «Туман» и попросил поставить. – Кто вы? Кто меня ждет? Ох, я с ума сойду… – включил свет, пошел на кухню к родным, попросил чая; стало легче; будто обезболивающего выпил.
Чтобы не думать о том, кто его звал, о Братстве Розы, не видеть больше звезд на потолке, Тео попросился у мамы пожить у Артура всю первую четверть; у Артура не было времени остановиться и послушать воздух вокруг, собрать собственные мысли, – щелкнуть пальцами и увидеть, как предметы стоят, висят вокруг – как в фантастических, сказочных фильмах: школа, новое расписание, новые учебники, новая одежда, куча работы, осенью все возвращаются с отпусков и набрасываются на работу, как на двойной чизбургер; вечеринки, новые фильмы – все самые сильные выпускаются в прокат осенью и зимой, готовясь к «Оскару»; Тео увез к Артуру даже свои розы – у него их было пять – по основным цветам – красная, белая, розовая, желтая, и «Святой Каролюс»; иногда звонила Матильда, и они ходили в кафе, пили горячий шоколад; «ты делаешься все красивее и красивее, – сказала она, – однажды ты разнесешь этот мир, как сверхновая» «красота спасет мир» – пошутил он «нет, – сказала она, – там же не о том было, в «Идиоте»; там было иронично» «было «красотой мир спасется»» – она смотрела на него через столик – он в белой рубашке, коричневом вельветовом пиджаке, волосы поставлены гелем наверх, глаза такие яркие, будто накрашены – зеленые, прозрачные, серебристые почти, старинные монеты; пальцы все в туши – я много рисую, сказал он по телефону, когда не смог прийти на очередной горячий шоколад; она ругалась сама с собой, уговаривала, обзывалась, даже записалась к психоаналитику, но не пошла – за ней ухаживал шикарный парень, из семьи, близкой по положению к Талботам, – дизайнерская квартира-дюплекс, серебристый «купер», капитан университетской математической команды, высокий, стройный, спортивный, загорелый, «Гуччи» и «Дольче и Габбана», красивые нос, шея, руки – вылитый Мэттью Макконахи; зимой – лыжи в Финляндии, летом – свой дом с бассейном и теннисным кортом в Майами; да только это было все не то – она ходила с ним, куда нужно, на приемы, в клубы, на ужин с родителями, целовалась; но думать думала только о Тео – это было как подсесть на одну и ту же музыку – «L&M», My Chemical Romance, бойз-бэнды, Роя Орбисона – слушать по ночам в наушниках, спать, мечтать вернуться в наушники на лекциях; в Тео была тайна – он будто бы все время напряженно думал про себя о чем-то, тяжелом для него, неподъемном, роковом, но чего нельзя миновать, что нельзя обойти, от чего нельзя убежать; он улыбался, говорил о чем угодно – о «Клубе Дюма» Перес-Реверте, о «Травиате» новаторской, о разновидностях удобрений для роз; но эта напряженность, одержимость, отсутствие его в настоящем не отпускали его – будто он увидел преступление – в темном переулке, или в лесу, схоронился, не выдал себя, но теперь мучается; или строит внутри себя теорию о сверхчеловеке; или влюблен безответно; и лицо его истончалось от отчаяния; в голосе, как в хрустале старинном, потемневшем, чувствовалась трещинка – отчего хрусталь еще дороже; Матильду это завораживало и также доводило до отчаяния – она была влюблена в него безответно, и думала об этом всё время – была его отражением; только Тео страдал по несбывшемуся, а она – по нему. Она пригласила его на день рождения – первого ноября; на каток ночью; «у тебя есть коньки?» «конечно; в моей семье у всех есть коньки и велосипеды» – и он пришел, хотя сказал, что вряд ли сможет; в черной водолазке, черных бархатных штанах, достал коньки, тоже черные; «а где все?» «кто все?» «ну… твои подруги, парень» «я тебя одного пригласила; сделала себе подарок»; он не смутился; «ну, я рад»; подарил ей розу в горшке – красную, пышную – «это датский сорт, очень неприхотливый, главное – поливать иногда, чуть чаще, чем кактус» и дис с «Историей американского кино от Мартина Скорсезе»; она же принесла кучу бутербродов – с сыром, креветками и кресс-салатом, с запеченными с рыбой и грибами, с авокадо и копченым лососем, с беконом, брынзой и помидорами, шоколадный торт, кока-колу и два термоса – один с глинтвейном, второй с чаем; каток она сняла на всю ночь для них двоих; и они катались, болтали, под музыку из старых американских мюзиклов; «спасибо, – сказал Тео, – это было здорово – как гулять по крышам; или посмотреть за раз всего Тарантино; я, правда, в этом году впервые на коньках, так что неделю не разогнусь» «извини»; катался он здорово, даже фигуры кое-какие умел; «мои сестры все ходили в детстве в секцию фигурного катания; и занимались на школьном катке, и я с ними, вот, что-то помню» «а что ты еще умеешь?» «ну, про розы ты уже знаешь – это от мамы; еще я умею танцевать вальс и немножко рок-н-ролл, и еще фокстрот, и танго, и свинг – я не тренируюсь, так что не знаю, насколько хорошо – но это тоже от сестер – они еще ходили на танцы, и мы все были их жертвами» «смешно» «ах, смешно? тогда ты рассказывай, что ты умеешь» «я… я умею чинить часы… правда-правда – настоящие, механические, не современные, «Омегу» там, а до годов пятидесятых – меня дедушка научил; он был потрясающий – он много чего умел делать своими руками, хотя мог ничего не делать – империя Талботов процветала века с тринадцатого, при всех королях, министрах и канцлерах; он любил сидеть со мной, не доверял няням и гувернанткам, и разбирал часы и собирал, и рассказывал мне сказку про каждое колесико, и зубчик, и пружинку; еще он научил меня играть в шахматы; с трех лет; довольно диктаторски, как Моцарта на клавесине его папа; даже не играть – видеть; так что я кого угодно разобью; еще я умею кататься на лошадях; это, конечно, не суперумение, Талботы почти все занимаются конным спортом, и держат лошадей; и у меня своя лошадка – Прозерпина; мы с ней уже барьеры берем крутые; параллельные брусья; а еще я умею готовить самую вкусную на свете манную кашу с изюмом, корицей и мускатным орехом…» «и в чем секрет?» «в сгущенке; надо всю банку, даже если на одного; и ничего не слипнется, предвосхищая Ваши шуточки» «серьезно? я думал, ты понятия не имеешь о сгущенке» «ну что ты… я училась в обычной школе, не частной, это дедушка так хотел; он был очень простой; донашивал пальто своего отца, например, пальто из хорошей шерсти, и дед говорил, что такого сейчас не купить, и оно, правда, в отличном состоянии; я его храню; так что я могу сойти за обычную; за обыкновенную»…
А потом она пригласила его на Рождество; они сидели опять в кафе – в «Красной Мельне»; опять горячий шоколад; он делает уроки; запустил пальцы в волосы, дергает.
– Ты мозг так стимулируешь?
– Нда… пропустил пару занятий и теперь не примеры, а пьеса абсурда, «Стулья» какие-нибудь, сидишь и не понимаешь ничего, то ли ты глупый, то ли дурят.
– Дай посмотреть. Да тут все просто.
– Я думал, ты дизайнер.
– Я только учусь. Но у нас знаешь, сколько расчетов, тем более, что мы программы сами пишем; я же тебе рассказывала – механизмы и шахматы.
Она объяснила и показала, Тео все понял и решил, и когда он сверял ответы, она спросила про Рождество – не хочет ли он отпраздновать у нее дома.
– Но, ты, наверное, все время с родителями празднуешь… или с Артуром, твоим другом.
– Да ну что ты, он же не католик. Что не мешает ему дарить подарки и устраивать прием. И напиваться. Он даже елку ставит. Покупает каждый раз новые шары – разных цветов – один год серебристые, другой – синие; в это рождество будут прозрачные, стеклянные, как мыльные пузыри. Наши все празднуют со всем приходом – я тебе рассказывал, у нас маленький приход, крошечный, как китайские лавочки; все что-нибудь готовят, приносят, служится полуночная месса, и потом полночи все пьют вино и чай, и где-то в пять утра разбредаются по домам спать.
– Звучит здорово. А у нас будет большой прием, маскарад, балет «Щелкунчик», огромная елка посредине бальной залы, съедутся все Талботы, дедушки и дяди будут курить сигары в кабинете у папы, пить самое дорогое виски и обсуждать курсы валют и президентов, бабушки и тети будут фотографировать молодежь и мериться драгоценностями и мужьями; ну, а мы можем объедаться сладостями, смотреть фейерверк, танцевать до утра с бенгальскими огнями в руках и под дождем конфетти, участвовать в конкурсе костюмов и получить приз – всё, что угодно – от коробки конфет до старинной венецианской маски; ну, и куча подарков – их раздает Санта-Клаус в процессе бала; подходит бесцеремонно и говорит: «вам два подарочка» – как валентинки, только поувесистее…
– И что, все друг другу делают подарки?
– Нет, не обязательно. Кому хочется. В этом-то и вся прелесть и коварство – кто больше получит.
– Мне будет нужен костюм? И подарок для тебя…
– О, так ты пойдешь?!
– Ну, я думаю и мама, и Артур будут не против. Они бы тоже не отказались от маскарада – они похожи на самом деле с моей мамой, но я их все-таки не познакомлю – они могут стать друзьями и объединиться. Только… на мессу-то вы ходите? Я люблю полуночную мессу.
– Конечно. Праздник будет в доме у дяди Седрика, а у него там своя часовня, невероятной красоты – вся в драгоценных камнях; Янтарной комнате до нее далеко; он строил ее для своей матери; просто декорации для «Парсифаля» Вагнера. И он ярый католик. Приедет епископ, один из моих двоюродных дедушек, он всегда служит мессу.
– Удобно. Всё под рукой.
– Так ты придешь, Тео, о, неужели? Как здорово! Научишь меня танцевать фокстрот, и мы зажжем. А еще можно заказать парные костюмы…
– Тристана и Изольды, или Ромео и Джульетты… он монах, она… с крыльями? Или Чипа и Дейла… или Бэтмена и Робина… я, конечно, Бэтмен… Конечно, приду. Хотя бы ради «Щелкунчика» – я его не видел, несмотря на страсть к балету у мамы и сестер… как-то братья не дали испортить мне вкус и настроение, не пускали меня в театр с женщинами, сидели со мной, играли в разрушение башни из «лего»… и «Формулу-1» из машинок, на которые потом все наступали ночью…
Матильда держала его за руки, не замечая, что держит его – крепко-крепко, будто поймала Синюю птицу; желание в обмен на жизнь; а Тео не замечал боли.
«… ну, и для того, чтобы проломить голову Седрику Макфадьену» мрачно добавил он про себя.
Мама была потрясена, когда Тео сказал, что Рождество будет праздновать у Талботов Макфадьенов – не тем, что не с ними, с семьей; а тем, что он уходит в высший свет, в разреженный воздух; «скоро он получит «Оскар» или Нобелевскую премию, а мы будем смотреть на него со стороны, в телевизоре; и он не будет чужим, он будет далеко; интересно, ведь у святого Каролюса тоже была мама; что чувствуешь, когда твой сын меняет мир? О, Боже мой, да что это я? Ведь Тео всего четырнадцать, и он просто идет в гости к очень богатой семье; а я уже думаю о нем, будто он епископ или рок-звезда» засмеялась, обняла себя, разрешила; Тео поцеловал ее, и сразу принес подарок – «зачем, Тео, ведь еще пять дней… оставь, я просто разверну в Рождество».
– Мам, нет, пожалуйста, разверни сейчас, – сверток был в темно-красной бумаге, плотной, без рисунка, и в форме сердца; ее это взволновало, будто он был не сыном, а возлюбленным. Дети задаривали ее сердечками, но в этом сердце было что-то темное, томительное, как в бокале красного вина иногда по вечерам – пьешь и знаешь, что одна на всю жизнь… Она нашла места склейки, аккуратно развернула. Там была коробка-сердечко, из красного бархата, цвета раздавленной вишни; она даже расхотела знать, что внутри – такой непростой была эта коробка, дорогой, великолепной, как парадные залы в домах-музеях; но Тео так смотрел на нее, этими своими зелеными глазами, полными серебра – словно вода в ледяных морях, никаких тебе разноцветных рыб, коралловых рифов, только полуразрушенные корабли и города – Атлантида – и пустота; никто не думает о ледяных морях, а в них сокровищ не меньше, и они все в сохранности; их охраняют айсберги; и она открыла – внутри был тот же цвет, вишневый, цвет тайны, и камень – с фалангу большого пальца величиной, круглый, с неровностями; всех оттенков красного – она даже испугалась его: «Что это, Тео?»
– Рубин, мам, смотри, – он взял его просто, как печенье – курабье или ореховое, повернул на свет; камень так ярко вспыхнул, что она ощутила движение воздуха – в лицо, горячее, словно из пустыни, или от взрыва, огня; волосы всколыхнулись. – Смотри, мам, он был неправильно огранен, ювелир, видимо, решил поэкспериментировать, и сделал розу, что испортило камень в глазах специалистов – навсегда; но зато это роза… тебе не нравится? – Тео вложил камень ей в ладонь, он был теплый и тяжелый, будто только с берега, прогретого солнцем – купальный сезон, кто-то пускает «блинчики», кто-то слушает радио, летний хит, песенку к диснеевскому фильму про мультяшную принцессу, провалившуюся в настоящий Нью-Йорк.
– Нравится, но… Тео, страшно, а меня из-за него не убьют?
– Ну что ты, мам, я же тебе сказал – он не очень ценный, извини. Он есть во многих каталогах, но везде написано, что форма его разрушена. У него даже есть имя – Роза Марена.
Она обняла сына, пораженная. Рубин в форме розы… это как получить в подарок целую библиотеку или розовый лимузин; ног под собой не чувствуешь.
На бал Тео опоздал, как Золушка; Матильда ждала его в фойе уже с восьми вечера, сразу, как оделась, расчесалась после душа, накрасилась – еле-еле, ресницы, блеск для губ, блеск для тела – они договорились быть в костюмах Ромео и Джульетты из фильма База Лурмана – рыцаря и ангела; белое платье, тонкое, развевающееся, весенний ветер с лепестками вишни; картонные крылья, обтянутые шелком, и перья, мягкие, нежные, как взбитые сливки, почти не ощутимые пальцами – только губами; подъезжали лимузины и роллс-ройсы, коллекционные, сверкающие от мокрого снега, будто из сна – прозрачного, холодного, полного осколков звездного неба; сна, в котором ты потерял свою любовь и понимаешь, что ты будешь жить всю свою жизнь с дырой в груди; будто сердце вырвал дракон или враг; но тебя заколдовали, и ты все еще жив; а твое сердце бьется само по себе в стеклянном кубе на чьем-то письменном столе из красного дерева; пока с ним кто-то говорит – угрожает, смеется над ним, несчастным, рассказывает свои истории, ты жив; такой страшный сон на Рождество; здоровалась со всеми, обнималась, целовалась; «как ты здорово выглядишь, как выросла, жених уже есть?» – все эти общие вопросы от родственников, с которыми давно не виделся; все были в масках, терпко пахли духами; «Матильда, ну что ты, замерзнешь» говорила мама; а Матильда все стояла в прихожей; часы пробили десять, месса началась, она не пошла; потом одиннадцать; в пятнадцать минут двенадцатого она вышла на улицу; замерзну, подумала она, ну и пусть; буду как смешная девочка серебряного века из стихов Ахматовой; небо над городом было заполнено фейерверками; и тут подъехала простая машина – разбитая задняя фара – такси; из него вышел Тео; в блестящей кольчуге, мягкой, облегающей, как свитер из кашемира; и черных бархатных брюках, кедах с серебристыми шнурками; сумка на плече черная, из ткани, с эмблемой канала сумасшедших мультфильмов для взрослых; он был такой юный, милый, взъерошенный, с румянцем на щеках – они поцеловались – от него пахло уже спиртным, не противно, а сладко, каким-то кофейно-вишневым ликером; губы у него были горячие, как камни, нагретые солнцем, она сразу запылала от поцелуя, будто выпила с его губ; «с ума сошла, – сказал он, – стоять на снегу; хотя ты прекрасна; вся в снежинках, – он тронул ее волосы, руки у него тоже были теплыми, будто он был не отсюда, не из наступающего Рождества, а из лета – полного солнечных лугов, васильковых, иван-чаевых, такой маленький мальчик-рыцарь в кольчуге и кедах, идет по дороге и поет что-то под нос, из «Точки Росы», про «я забыл в кармане упавшего солнца слова», несет что-нибудь далеко, как Фродо – кольцо, меч, книгу, в рюкзаке из кожи и парусины, – извини, что опоздал, пил с Артуром и не заметил, как время идет; мы смотрели Тарантино, «Бесславных ублюдков»»; он смешно покачивался, сразу достал сигарету; она внезапно так разозлилась на Артура, которого не знала, только читала рецензии в «Искусстве кино» – она выписала его, когда поняла, что Тео занимает в ее жизни куда больше место, чем мама-папа-учеба; почти всё – как группа Take That – все стены, все сны; или что-то мистическое – картина, на которой для всех просто – сидят люди и играют в шахматы, немецкое Возрождение, на заднем фоне озеро и сад, – и только тебе кажется, что в картине загадка и разгадка преступления – Перес-Реверте такой; «ты пропустил мессу, ты же говорил, что ты ее обожаешь» «да, ужасно, я просто…» он не мог сказать ей про Седрика, что он его знает и боится увидеть, убить его; «ну, ладно, сходим в твой приход завтра утром, правда?» он поцеловал ее в висок, в мокрые от снега волосы, благодарный, тронутый; часы пробили полночь где-то в городе; в небе начали лопаться фейерверки; «ты замерзла, а я курю» «ничего, пошли, у дяди Седрика можно курить в доме»; с сигаретой он и вошел в дом дяди Седрика; дворец – роскошный, вишневый, карамельный, шоколадный, пунцовый, золотой; бал был уже в разгаре – на балконе играл оркестр, никаких ди-джеев; что-то из Muse, медленное, роскошное, барочное; люди танцевали – золотые и черные маски, вуали, перья, мех, боа, перчатки, бриллиантовые и рубиновые ожерелья, янтарные и жемчужные бусы в семь рядов до пола, шлейфы, веера, подвязки, туфли от Маноло, ботинки от Прада, клатчи от Вивьен Вествуд, сюртуки, фраки, камзолы, манжеты, кружево, золотые обшлага, эполеты, шпаги, кинжалы, перстни с печаткой и иглами для яда, корсеты, корсажи, алые и черные шнуры, свежие цветы – розы и лилии, антикварные карманные часы, носовые платки с анаграммами из батиста, вышивки из шелковых нитей, люрекса и бисера, стразы, пайетки, пуговицы с резьбой и гербами, запонки, бабочки, галстуки, мундштуки, портсигары, коробочки с нюхательным табаком, пудреницы, крошечные зеркала на поясе, шарфы вместо пояса, оборки, воланы, ремни, подтяжки, разноцветные нижние юбки, открытые плечи и спины, лорнеты, монокли, цилиндры, локоны, прически высотой в метр с кораблями, черные коралловые и изумрудные камеи, атласные балетки, плащи, капюшоны; золотое, черное, серебристое, красное, малиновое, пунцовое, лазурное, зеленое, изумрудное, бирюзовое, белое, коричневое, ореховое, синее, сапфировое, фиолетовое, лиловое, желтое, лимонное, сиреневое, охряное, оранжевое, розовое, серое, бежевое – и все это отражалось в зеркалах, множилось, дробилось, распадалось, сливалось, перекручивалось; у Тео закружилась голова, будто он попал в «Мулен Руж» или в «Алису в стране Чудес»; еще чуть-чуть, и он потеряется, как в бессознательном. «Это все Талботы и Макфадьены?» «Да» «Кошмар; не удивительно, что вы захватили мир; как итальянская кухня» «шампанского?» они взяли по бокалу – один из красного стекла, второй из золотистого, янтарного; с потолка, расписанного под звездное рождественское небо, с огромной люстрой, переливавшейся разноцветным, изображавшей Вифлеемскую звезду, падало конфетти в форме снежинок – «ой, здесь тоже снег» засмеялся Тео; на его губы легла одна снежинка – узорчатая, крошечная, как крошка; она хотела сказать, стряхнуть, убрать, дотронуться; «Тео» «что?» но тут к ней подошел Санта-Клаус, выдал ей кучу подарков – книг в роскошных переплетах, плакат с «L&M» с автографами, золотые часики в розовых стразах, сережки-рыбьи скелетики из черного серебра, антикварный елочный шар – из стекла, вручную расписанный – заснеженная деревня в горах, и белого персидского котенка, которого срочно нужно было отнести на кухню и дать молока; Тео что-то сказал Санта-Клаусу и дал ему сверток в черной блестящей бумаге; потом вернулся к ней и впал в детский восторг от котенка; «как ты его назовешь?» «не знаю; Йорик, наверное» – Тео, подумала, я назову его Тео, Теодор Адорно, пусть у меня будет свой Тео; «здорово» они пошли вместе искать кухню. Дом был огромен, как океан; повсюду стояли маленькие елочки в золотых горшках, опутанные гирляндами; «волшебный лес» сказал Тео; кухня нашлась только через полчаса; котенок успел уже задремать на плече Матильды, уткнувшись носом в распущенные волосы; на кухне царил бедлам – повсюду блюда, ящики с шампанским, люди в фартуках; «что вы здесь делаете?» спросил один из помощников повара – молодой, смуглый, глаза как чернослив, пропахший оливковым маслом и тертыми орехами – словно сам цукатный пряник; Матильда показала котенка, юноша принес блюдечко и запотевшую бутылку молока; «может, отнести его в библиотеку, ну его, этот бал, попросим пару бутылок шампанского, тарелку закуски и просидим там, что скажешь? все Рождество с котенком» «думаю, это будет самое уютное и лиричное Рождество в нашей жизни; а кто его, кстати, тебе подарил?» Матильда покраснела: «мой парень… Джонатан-Риз» «ух ты, – легко отозвался Тео, будто узнал что-то интересное, но незначащее, очередной рецепт приготовления горячего шоколада в домашних условиях, например, – не знал, что у тебя есть парень… то есть, у тебя, конечно, должен быть парень, но ты о нем никогда не рассказывала; он тебя не потерял?» и тут у нее зазвонил телефон; они уже почти подошли к библиотеке; это был Джонатан-Риз: «мы тебя потеряли» он танцевал с ее мамой – мама тоже начала говорить что-то в трубку, уже пьяная от шампанского, что-то веселое, подзадоривающее Джонатана-Риза; Матильда морщилась, корчила рожи, Тео смеялся, зажав рот ладонью; «это надолго, мне придется что-нибудь врать, не смущай меня» она отдала ему котенка и корзинку с едой и бутылками, которую им собрал и выдал на кухне все тот же самый славный помощник повара; Тео вошел в библиотеку, вздохнул от восторга – панели из мореного дуба, старинные карты Европы, витражи, мерцающие корешки книг, и елка, пушистая, как девушка – проснувшаяся рано утром девушка, снявшая папильотки и расчесавшаяся, и улыбающаяся сама себе в зеркало; вся в гирляндах; без украшений; Тео почувствовал себя дома; в бальной зале ему было страшно, а здесь нет; он опустил котенка на ковер, коричнево-карамельный, ворс до щиколоток, поставил блюдечко, налил молока, котенок попил чуть-чуть, замурлыкал; Тео посадил его в старинное резное кресло у камина, полное крошечных шоколадных подушек – словно разломанная плитка «Милки»; котенок устроился и стал умываться, белый с розовым, эмаль, лилия; Тео же побрел по библиотеке – для такого дома она была невелика; скорее всего, это был чей-то кабинет; «чей-то… – подумал Тео. – Седрика… это же его дом; вот черт, вот удача» – и все, чем он жил всю эту осень, снесло – порывом ветра – по мостовой полетели записи, рисунки; Тео стоял с обожженным лицом и слышал только голос внутри, все тот же, знакомый, молодой, спокойный, как синий цвет, глубокий, мерцание в синем стекле, луна над Колизеем, сосредоточенный, будто обладатель чинит и точит резаком целую пачку цветных карандашей: «Ищи, Тео». Он кинулся к столу, тяжелому, черному, зеленое сукно сверху, но все ящики были заперты; Тео стукнул по сукну кулаком; стал смотреть карты – может, на них знаки; но это были просто карты, просто дорогая коллекция; потом встал на передвижную книжную лестницу и стал двигаться вдоль книжных полок – вдруг какая-нибудь книга выдаст себя – обычно они Тео не подводили; а Матильды все не было, будто кто-то ее отвлекал, держал за руки, признавался в любви; Тео вздохнул, устал, повернулся к полкам спиной, все еще цепляясь за лестницу – похоже, здесь были только книги по юриспруденции всех веков, да энциклопедии по насекомым и оружию; и словари; и вдруг Тео увидел – в углу стоял столик, для тайного посетителя; и кресло рядом, в пару к тому, что у камина; только подушки в нем были темно-малиновые, почти черные; бархатные, стершиеся; похоже, в этом кресле часто сидели; Тео сполз с лестницы, подошел к креслу, потрогал, будто оно было живым, дремало; одна подушка была прожжена – сигарой или сигаретой; пахло оно табаком и каким-то хорошим парфюмом, мужским, немного старомодным – мандарин и кориандр, сандаловое дерево, ваниль, амбра; Тео включил маленькую зеленую венскую лампу на столике – газеты, письма, пепельница из черного камня; похоже, именно здесь Седрик Талбот предпочитает вести свои дела; Тео взял одно из писем – толстая бумага, темно-бежевая, искусственно состаренная; ему понравился почерк – витиеватый, с «хвостами», затейливый, но явно очень быстрый – человек много пишет рукой; «привет, Седрик…» Тео не стал читать дальше из вежливости, перевернул посмотреть подпись – «твой Габриэль в. Х.» и сломанная красная восковая печать на письме, будто оно не конверте доставлено было, а курьером на лошадях в кармане камзола – на печати греб – меч и роза и раскрытая книга; «Братство Розы» прочел на латыни Тео; и закричал; на стене над столом висел меч – настоящий, роскошный, с царапинами на теле; рукоять в черных камнях; Тео схватил его – предчувствуя невероятную тяжесть, как от дня, полностью расписанного; но меч оказался вполне по руке – на первое прикосновение; Тео повернулся и приставил его к горлу Седрика Талбота. Тот был в костюме монаха – темно-коричневая ряса, пояс из веревки, черные агатовые четки до пола. Безумно хорош собою – не человек, а черный револьвер с серебряными пулями.
– Я не слышал, как Вы вошли, сэр.
– Что ты делаешь в моем кабинете? Откуда ты вообще взялся в моем доме, Адорно?
– Меня пригласила на Рождество ваша племянница, Матильда.
Седрик нахмурил лоб, припоминая; меч у горла ничуть не волновал его.
– А, да, такая светленькая, красивая девочка; модель. Она в тебя влюблена?
– Боюсь, что да.
– Что ж, для нее это честь.
– Я думал, Вы скажете, что для меня. Она же из Талботов и Макфадьенов.
– Ну, а тебя ждет великое будущее.
– Конечно, сэр. После того, как Вы скажете мне местонахождение Братства Розы.
– Ты все никак не успокоишься. Я думал, ты уже забыл. Я имел в виду твои рисунки.
– Комиксы?! Вы издеваетесь? Ван Хельсинг, друг, тут есть смешной мальчик, он рисует комиксы вообще-то, но может спасти мир… Или не могу? И поэтому «иди и рисуй себе, и больше не греши» …
И тут Седрик схватился за лезвие и рванул его на себя, порезав пальцы; Тео отпустил меч от неожиданности; остался безоружным; и тут кулак Седрика врезался ему в лицо; голову пронзила боль, острая, горячая, как суп с гренками; Тео влетел в стену, ударился головой и сполз на ковер; кровь потекла по губам так густо, что Тео сглотнул; кровь отдавала железом и корицей; Тео дал себе секунду и кинулся на Седрика, но тот опять ударил его – не ударил даже, толкнул; Тео врезался в книжные полки, ничего не упало – книги, шкаф – как в фильмах, только Тео; больно было ужасно, он застонал и заплакал от злости; встал на четвереньки, собираясь с силами, утирая кровь шелковым рукавом – вытащил рубашку из кольчуги; Седрик стоял и смотрел на него, опираясь на меч; невозмутимый, как брошенный маяк; потом что-то щелкнуло; запахло дымом; Седрик подошел к Тео, сел перед ним на корточки и дал ему зажженную сигарету – вишневую, коричневую, крепкую. Тео взял, сел на ковер и стал курить, с трудом, сквозь разбитые губы.
– Чувствую себя в книге Чандлера. Простите, сэр, я вам ковер закапал.
– Ничего. Ты и вправду был готов убить меня?
– Да, я только для этого и пришел.
– Бедная Матильда. А что бы ты делал с телом?
– Не знаю, сэр, оставьте меня в покое, я с ума сойду сейчас со стыда. Я бы умер… сам умер, если бы не сказали. Покончил бы с собой.
– Кровавое Рождество в доме Талботов-Макфадьенов. Зачем тебе Братство Розы, Теодор, сам подумай, так ты станешь знаменитым художником, по твоим комиксам снимут кино, женишься на Матильде, будешь купаться в деньгах. Ты же любишь деньги – любишь одежду, книги, музыку, хорошую бумагу, карандаши… Как ты будешь без своих костюмов, вельветовых пиджаков, шейных платков алых, а, Адорно?
– Вы меня с Артуром, моим другом, путаете, я все-таки практичнее одеваюсь, у меня даже кеды есть, – Седрик протянул ему платок, и Тео высморкался – кровавыми сгустками. – Вы мне, блин, нос сломали.
– Тебя и со сломанным носом куча народа любить будет. А что ты хочешь сделать с ними – с Артуром и Матильдой – просто бросить? Ты же их путеводная звезда, их смысл жизни, они чувствуют себя хорошими только рядом с тобой…
– Я знаю, сэр; мне было бы нетрудно провести всю свою жизнь рядом с ними; но я решился; я эгоист; я хочу счастья для себя. Я ведь несчастен сейчас. Я ничто. Я будто дом Крота из «Ветра в ивах» – он ушел от меня, а потом вернулся и зажег свет, камин, потом опять ушел, и я жду его… пустой, темный… Как только я что-то встречаю, какой-то знак, намек, просто совпадение – я сразу же загораюсь – во мне будто Рождество наступает; я чувствую такую радость; она будто от музыки, от снега; радость обладания миром.
– И ты готов умереть, если я не скажу? – Седрик приставил к его горлу меч и надавил, Тео ощутил, как острие на миллиметр вошло в его кожу.
– Да, сэр. Раз я не смог убить Вас. Что за меч?
– Это мой меч. Моего ордена… Мне дали его, когда я принес обет.
– Убивать?
– Ну да. Иногда и это нужно. Это до сих пор нужно. Слава Богу. Я рад. Ибо ничего другого не умею. Я завидую тебе – ты талантлив, и мне жаль. Ты – настоящий дар Божий, ангел. Свет. Крылья. Как Каролюс. Не то, что мы с Габриэлем – ищущие вход в ад, чтобы убить Дьявола, и оттого ничем от него не отличающиеся; мы – гнев Господень.
– Свет всегда будет со мной. Я не разочарую Вас, сэр.
Седрик опустил меч. Потом подошел к столу, большому, с зеленым сукном, достал из ящиков – замочки были кодовые, цифровые, – ту самую бумагу, темно-бежевую, состаренную, чернильный «паркер», литой, золотой – «у нее даже перо на ручке золотое» вспомнил сестру Тео, улыбнулся в окровавленный платок; Седрик написал пару строк; позвал Тео.
– Вот адрес. Я написал, как ехать – рейсы, потом поезд, потом автобус. Будь счастлив, Тео. С Рождеством. Бери плащ и сапоги резиновые, у них там дождливо сейчас.
– А ван Хельсинг примет меня, сэр?
– Он уже принял тебя. Я пришел тогда в приход на мессу только ради тебя; я ищу ему братьев по всему миру. Так же, как и ты искал – по знакам, по слухам, в газетах, в разговорах в толпе… Мне показалось, что так много совпадений не бывает – мальчик, увлекающийся розами, щеголь, католик, художник, и при этом жаждущий свершений…
– Так ему и вправду нужен художник? – Тео засмеялся; голова у него кружилась, будто он стоял на краю тринадцатого этажа – от выветривающегося спиртного, от боли.
– Скорее, садовник, – Седрик тоже засмеялся; капюшон лежал у него на плечах, как снег на горе; Тео так и запомнил его – мрачно-красивый монах, «Имя розы», «День расплаты».
– Что же вы сразу не вручили мне визитку? Охотника за головами…
– Ну, так неинтересно…
– Я для вас Санта-Клаусу передал подарок, вы уж не сердитесь.
– Удар колом?
– Нет. Комикс.
– О, да, комиксы я люблю.
– Правда? Извините, я вам наговорил ужасных вещей.
– Нет, правда, люблю. А про что?
– Про Марлоу, первая глава, он заходит в бар, пьет, там еще один парень, кроме него, сидит за стойкой и уже в стельку пьян; заходит еще один парень, ищет девушку, описывает ее подробно, и вдруг парень, который пьет за стойкой, стреляет в спрашивающего, и понятно, что ни фига он не пьян; убивает, и убегает; потом приезжает полиция, трясет Марлоу с барменом, там один очень мерзкий полицейский; потом уставший Марлоу идет домой – бар напротив дома, потому-то он в него и ходит; и возле лифта видит девушку, одетую точь-в-точь как описывал убитый парень… Я сразу сканирую и отправляю в издательство; а оригинал – первой главы – решил подарить вам.
– Спасибо. Это один из лучших подарков в моей жизни.
– Да ладно.
– А я, прости, не приготовил. Не думал, что ты меня найдешь. Как-то я все время забываю про красивых девушек. Как и Марлоу. Недооцениваю.
– Я не нарочно с ней познакомился. Мы вместе в магазине покупали диски «L&M»…
Седрик покачал головой.