Африканский капкан. Рассказы Бойков Николай

— Да чтобы я чепухой этой занимался? Я?!

— Почему же чепухой? Это государственный план.

— Липа это: кому они нужны, эти идолы? Кому? Только время на них рабочее тратить, да средства.

— А вот вы и не правы. В таком количестве, может, и не нужны, но не нам с вами решать. А вообще, эти, как вы говорите, идолы, часть нашей идеологии.

— Идеология утверждается делами, а не символами.

— Так вы и от знамени откажетесь.

— От знамени?

— А почему нет? Тоже ведь символ.

— Ты мне голову не морочь! Я за знамя это… Я за коммунизм…

— Э-э, батенька, с вами все ясно. Это слово, что вы произнесли, давно следовало забыть.

— Забыть?!

— Забыть. В соизмерении с вашей жизнью и моей жизнью, и его, — кивнул Родон на Славика, — коммунизм — это идиллия. Красивые слова и не больше. Живите, батенька, пока живется. Дышите глубже. А я пошел…

— Куда?!

— Пора. Засиделся. И разговор мне не нравится, опасный разговор.

— Нет, ты сначала ответь?

— Чего еще? — вяло отзывается Родон.

— По-твоему я должен продавать этих кукол?

— Если вам не нравится эта работа — найдите себе другую.

— А кукол все равно продавать будут?

— А может, они нужны кому-нибудь? Почему вы исключаете? Вам никто не мешает, и вы не мешайте. Я уже говорил — живите. Не нравится что-то — не делайте. Но и не кричите о своем желании. Соблюдайте правила игры, дорогой.

— Но ради чего, если все это, как ты говоришь, идиллия?

— Для нас, смертных, это идиллия, но для истории это может что-то и значит.

— Значит, меня всю жизнь обманывали?

— От вас никто ничего не скрывал. Читайте. Слушайте. Анализируйте. Делайте выводы. Для себя.

— Но в чем смысл жизни тогда?

— А жизнь, уважаемый папаша, имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.

— А как же тогда верить?

— Во что верить? Кому? Живите, еще раз, говорю вам. Раз уж не довелось родиться королем банановым или нефтяным, то и живите тихонько, танцуйте среди гипсовых бюстов. И не раздумывайте. Что после вас будет — плевать. Вас не касается. Ваше дело — сориентироваться. Вписаться в закон. Не вписался — лети, дорогой, будто тебя и не было на этой земле. А вписался в норму, в порядок — тут ты бог. Про себя-то ты и начхать можешь на все эти правила. Опять же, как на дороге: не видно инспектора — гони на красный, на желтый, по левой стороне, по правой — лови свое время, дыши свободой. Но появится инспектор, ты уж ему не только аккуратность свою продемонстрируй, а еще и мозги вправь: где это он, дескать, прохлаждался в рабочее время-то. Чтобы не ты его, а он тебя уважал. Понял смысл?

— Т-ты, падла… А на войне как?!

— Стоп! Стоп, папаша. Я знаю, когда что говорить. Опьянели вы уже. Оставим. Идите в кино. Сходите. Завтра поговорим.

— Нечего с тобой говорить.

— Оставь, папа! — крикнул Слава.

— И ты с ним? — повернулся к сыну. — И ты?!

— Не трогайте мальчика. Слава у вас парень хороший. Сдержанный. Вдумчивый. Он сам решит.

— И без тебя! — выкрикнул отец в лицо Родону.

— И без меня. И без вас, — спокойно парировал Родон.

— Почему без меня?

— А вам некогда о нем думать. Вам, дай Бог, себя обуздать.

— Что я — лошадь?

— А что же вы всю жизнь тянули и не думали, да вдруг опомнились? Задумались. Поздно думать, папаша. От пенсии-то не откажетесь?

— Не трожь мою жизнь. Не тебе в ней копаться.

— А сами вы не выкарабкаетесь.

— Тебя не позову.

— Так на похороны не приглашают.

— Что-о?!

— Родон Герасимович… — в молитвенном изумлении сложила руки мать.

— Ты что, Родон, это же отец мой, — прошептал Славик.

— Вон! — Вскинул над головой стул отец. — Подлец!

— Отец!

— Папа!

Но отец вдруг медленно опустил стул и сел на него. Долго непослушными пальцами расстегивал пуговицы на рубашке. Все от горла до пояса. Откинулся на стуле, плетьми свесив руки. Сказал, глядя в потолок:

— А впрочем, ты прав. Судить меня будут. Судить. И надо судить. Люди делали, а я взял и побил.

— Что побил, пап?

— Все. Все я разрушил.

— Ты же говорил, что не все.

— А все хотел. Спросят на суде, и я скажу: все хотел. Так и судите. За все.

— Успокойся, отец, успокойся. Сходим в кино, как решили, и все забудешь, — мать уже хлопотала вокруг него, поправляла рубашку, гладила волосы.

— Да, да. Пойдем. Сейчас пойдем. А вы не говорите, куда я ушел. Не говорите. Если придут… Если будут искать…

— Ты что, пап? Ты что?

— Отец?!

— Да-да-да. Сейчас. Сейчас я. Да…

Он дает себя поднять со стула, надеть пиджак. Из кармана пиджака выпала пачка бумаг, рассыпалась по полу веером: квитанции, бланки, счета… Все кинулись собирать.

— Сынок, помоги, сынок, — шептал отец. — Помоги, сынок. Выручи. Родон Герасимович… нет, тебе нельзя. Нельзя тебе доверить. Сынок, помоги отцу, прошу. Возьми все, — он совал бумаги Славику в руки. — Не дай им надо мной посмеяться. Продай эти статуи. Найди покупателя. Не хочу, чтобы меня обманщиком поминали. Ты пойми… Пусть и меня хорошо помнят…

Голос его слабел. Он стал заговариваться. Мать с помощью Славика уложила отца на кровать. Лоб у него был горячий, взгляд замер, губы и нос резко выделились.

Прошла неделя.

— Что ты сказал? — Родон в ужасе смотрит на Славика. Они только что встретились на улице.

— Это он сказал, а не я.

— Да мне наплевать, кто из вас. Идиоты! С кем я связался? Обшарить три камеры хранения, четыре склада. Неофициально. За красивые глазки. За наличные денежки. И вдруг этот полоумный папаша вспомнил. Они изволили вспомнить, что никаких бюстов нет. Что они их уже куда-то отправили. Куда? А может, он действительно их побил? Не знаешь? А что ты знаешь? Что есть бланки договоров, с организациями на куплю-продажу памятников? Эти бланки надо заполнить? Чем заполнить?! Изложением биографий твоего папаши?

— Родон Герасимович…

— Хватит. С меня хватит.

— Да мне отца жалко. Если б вы видели, как он переживает, как хочет сделать эту работу. Это последняя его работа. Ведь действительно, его нигде не вспоминают хорошо. Он всем портил жизнь правильностью и принципиальностью. Он так хочет, чтобы хоть здесь кончилось хорошо, — трогает Родона за руку. — Родон. Ты же можешь. Придумай. Пожалуйста.

— У меня такое ощущение, что папаша нас водит за нос. Только нервничает он натурально. И где он только работу такую отыскал? Бред какой-то, а не работа.

— Ты сам говорил, что на работе ничему удивляться не надо.

— Только это меня и успокаивает: все как везде. Значит, работу свою папаша твой не придумал. Ладно. Хоть это выяснили. Папы разные нужны, папы разные важны. Где эти договора? Давай сюда. — Берет. Читает. — Мы, нижеподписавшиеся, с одной стороны,.. с другой стороны… настоящий договор о купле-продаже по безналичному расчету бюста… в количестве… обязуемся… гарантируем… подписи… Ну, дают, пентюхи.

— Разве что-то неправильно?

— Конечно, неправильно. Надо так составить, чтобы не мог человек не подписать этот документ. Червем извивался, зубами скрипел, волосы на голове дергал, а подписал бы. Да ручку пожал мне, как благодетелю. А? Вверху надо поставить цитату. Например: история — поворотный рычаг идеологии. Подпись. Посолиднее. Цитата из… том такой-то, страница такая-то. Соображаешь? У нас документ не просто юридический, но социально- значимый. И поэтому в конце припишем обязательно: руководитель, отказавшийся приобрести указанный памятник, обязан подписать документ об отказе полностью и собственноручно, что я, такой-то, отказываюсь… и так далее.

— Это кто же такое напишет?

— Нам и надо, чтоб никто не писал, а подписывал, да печать ставил. Уловил?

В прекрасном расположении духа Родон Герасимович Плексигласов вошел в солидное учреждение. Усатый вахтер поднялся со стула и двинулся навстречу Родону, сделал останавливающий жест рукой и шевеля усами. Родон поймал эту руку и добродушно потряс:

— Как самочувствие, папаша? Молодцом держитесь. Спешу-спешу. Сам-то (кивает головой вверх) приехал? Спешу. — И уже шел дальше.

Папаша виновато крутил ус: «Никогда вроде не ошибался…». Махнул рукой и пошел за стеклянную дверь. Пить чай.

Родон вошел в приемную директора:

— Доброе утро, товарищи! — Сказал бодрым голосом, подражая голосу диктора утренней радиозарядки.

В приемной подняли головы. Покивали в ответ. Кто-то улыбнулся и стушевался сразу. Было человек пять. Секретарша отсутствовала. Радон подошел к ее столику, огляделся, но придумать ничего не успел: вышла худая и в коротенькой юбке (страус в очках). Пропела:

— Приема не будет, товарищи. Сергея Владимировича срочно вызывают на бюро. Извините.

Присутствующие поднимаются, суетятся, выходят. Родон Герасимович спрашивает вежливо, но твердо (рука уже тянется к телефону на столике секретарши):

— Вы позволите позвонить?

Набирает номер прорабской:

— Обком? Это я. Станислав Палыч. Машину за мной присылать не надо. Я вместе с Сергеем Владимировичем приеду. — Кладет трубку.

На другом конце провода Слава обалдело пожимает плечами. Родон секретарше:

— Я на минутку. Сергей Владимирович знает. — И секретарша, так же как и вахтер, не успевает среагировать. Родон уже в кабинете:

— Вы позволите, Сергей Владимирович? Добрый день. Я на минутку. Это может иметь отношение к бюро.

— Простите, с кем имею честь?

— Родон Герасимович Плексигласов. Мастер по реализации. Центральная художественная мастерская. Спецзаказ. Ваше управление должно приобрести два бюста видных политических деятелей. Общая стоимость, условия доставки, гарантии — все в этом договоре.

— Позвольте, какие бюсты? — Но договор берет. — Что значит должны? — Читает. — У нас и денег таких нет.

— Я понимаю. Я очень хорошо вас понимаю. Но это общее указание. Возможен и отказ. Здесь, видите, и примечание есть: об отказе руководителя. Распишитесь, пожалуйста.

— Что за ерунда? Зачем расписываться?

— Распишитесь, что вы не желаете.

— Не могу.

— Не можете, не желаете. Распишитесь.

— Да не могу я.

— А вы так и напишите: я не могу. Вот здесь.

Директор задумывается, досадливо морщит лоб. Включает селектор:

— Софья Павловна, можем мы найти полторы тысячи рублей на культурно- бытовые или оформительские работы?

— Надо посмотреть.

— Посмотрите, пожалуйста, и завтра мне сообщите. — Выключает селектор. Родону Герасимовичу говорит с плохо сдерживаемым недовольством:

— Оставьте договора. Мы вышлем подписанные экземпляры.

Родон Герасимович идет по улице. Улыбается. Обгоняет группу девушек и юношей, видимо, студентов. Девушка в голубом платье чуть повернула голову, и Родон, машинально отметив нежную прелесть ресниц и овала щеки, кивнул ей. Она удивленно задержала на нем взгляд. Родон улыбнулся и ускорил шаг. Обогнал. Но подождал на остановке. Компания ввалилась в троллейбус. Родон искал глазами голубое платье. Ресницы оказались рядом, но были повернуты к модному парню с гитарой. Парень пел, аккомпанируя себе, и все подпевали: «Черное море, чудное море. Ах, этот блеск, плюс плеск близкой волны…». Родон приблизился и присоединился. Его приняли. Потом пели «Коробейники», потом кто-то затянул: «Я сегодня дождь, и я ее поймаю, зацелую золотую прядь…». Ресницы повернулись к Родону и нацелились копьями. Он шутливо поднял руки и улыбнулся: «Сдаюсь». Копья взлетели вверх. О, какое небо они охраняли! Родон заворожено протянул руки к ней, призывая или приглашая. Но она чуть заметно мотнула головой и улыбнулась, а парень, не поняв, протянул гитару. Родон понимающе усмехнулся. Ресницы волновались, щекотали его завороженный взгляд, прикрывались качающейся улыбкой, как веером. Он пел:

Не дай мне Бог,

Родиться королем.

Не дай мне Бог, родиться президентом.

Я сам не плох.

Ох, я не плох.

Я буду самым перспективным претендентом

На короля и президента.

И выдаю я всем патенты

На обладание судьбой.

Ах, подходите, подходите, подходите

К своей судьбе,

И руки протяните,

Скажите ей:

Любимая, с тобой,

Я буду Богом, королем и сам собой.

Любите, как люблю.

И смейтесь, как смеюсь я.

Любимая, с тобой,

Я буду Богом, королем и сам собой.

Любите, как люблю

И смейтесь, как смеюсь я.

Любимая, с тобой.

Лю-би-мая, с то-бой…

Выскочил из троллейбуса. Напротив — почтамт. Взлетел на второй этаж. Ощущение удачи и какой-то стремительной полноты будоражило и подталкивало лететь. Выше! «Я сам не плох. Ох, я не плох… Любите, как люблю. И смейтесь, как смеюсь я. Любимая, с тобой».

Остановился. Кабинет начальника почтового отделения похож на сейфовый инкубатор, а сам почтмейстер, кажется, только вылупился и даже еще не полностью вылез из торчащего за его спиной стального ящика.

— Что вы принесли? Не понял?

— Я говорю, договора я принес.

— Не понял.

— Вы должны купить бюст политического деятеля.

— Не понял.

— У вас нет в зале.

— Не понял.

— В зале должен стоять бюст.

— Почему должен?

— Разнарядка у меня. Сверху.

— Понял (протягивает руку, берет договор, читает). Все правильно написано. Одобряю.

Родон Герасимович облегченно вздыхает:

— Прекрасно. Договор подпишите. Оформите. Вышлите по указанному адресу.

— Не понял.

— Чего не поняли?

— Имя не указано.

— Чье?

— Деятеля.

— А вам не все равно?

— Логично.

— Вот и подписывайте

— Момент (пишет).

— А что вы там пишите? Это же договор. Здесь нельзя ничего писать.

— Почему нельзя? Дополнение к договору.

— Дополнение к договору пишется отдельно.

— А мы здесь напишем (продолжает писать).

— Что вы пишете?

— Момент (читает вслух). К указанному памятнику должны быть приложены в трех экземплярах следующие документы: биография героя, цитаты из его работ и речей, указатель упоминаний данного героя в документах форумов, съездов и печати последнего пятилетия. Общий объем указанных документов, — смотрит на Родона, усмехается, дописывает, — двадцать печатных страниц.

— Десять, — перебивает Родон Герасимович.

— Двадцать, — мягко поправляет почтмейстер и загадочно улыбается. Откидывается на стуле к сейфу, уменьшаясь, будто влезая в него. Наставляет оттуда:

— Да не вздумайте меня провести. А то тут ходил один с аналогичными бумагами, а потом оказалось, что хотел бюст хирурга какого-то мне подсунуть. А зачем на почте хирург?

— Логично. И что вы с ним сделали?

— С кем, с хирургом?

— Нет, с моим предшественником.

— В сопровождении милиции отправил в сумасшедший дом.

— Так-таки прямо?

— Оттуда мне сообщили, что в диагнозе я не ошибся.

— Феноменально. Я, пожалуй, пришлю вам бюст одного известного психиатра. Бесплатно. Карманный экземпляр. В виде презента.

— Я в долгу не останусь. Момент. А это что?

— Где? — Перечитывает. — Этим письмом настоятельно рекомендуется приобретать бюсты политических деятелей и брошюры об их деятельности для распространения в качестве ценных подарков за отличные показатели в труде. Перечень, стоимость… — все прилагается. Указан еще и вес, габариты — для соблюдения условий транспортировки.

— Продумано.

— А как же, мы ведь «Специальные художественные мастерские». Специальные, понимаете, — глазами показал куду-то наверх. — Понятно. Как не понять. Емкая идея. И это, знаете ли, не какие-нибудь слоники на комоде, не китайские там болванчики.

— Очень точно замечено,

— Не фикусы там, например, — продолжал развивать свою мысль почтмейстер. При этом он вертел головой, таращил или узил глаза, мимикой дополняя каждое слово…

«Сам ты — китайский болванчик, — думал о нем Родон. — Транжира народных средств. Извращенец государственной думы, в смысле мысли».

— А можно и бюстики делать в нескольких уменьшающихся размерах, как слоники. Так сказать, новый социальный заказ.

— Очень интересная мысль. Зримая. Политическое эхо, слушайте. На поэзию тянет. — Родон Герасимович поднял для выразительности руку. — Сам сочинил: «Люди сделали глыбу из камня и стали… Люди камень, как бога над собою поставили… — « Опасно занесло», — подумал, и продолжать не стал.

Спустя два месяца городская общественность чествовала и награждала ценными подарками передовиков строительных организаций. В числе награжденных были и наши герои. Славе досталась целая композиция «Головы казненных декабристов». Родону Герасимовичу — полновесный бюст в натуральную величину. Лицо Родона светилось азартом и умом, когда он обнял на сцене сверкающий новизной камень и повернулся к заинтригованному залу:

— Друзья! Сегодня в этом зале я сделал для себя замечательное открытие. Когда несколько минут назад молодого коллегу наградили скульптурной группой «Головы казненных декабристов», я отчетливо увидел размах идеологического фронта, который сметает герани и прочие цветы бытового мещанства с подоконников наших бабушек и устанавливает бюсты и памятники. Вот и меня наградили, можно сказать, памятником из нашего парка. И я обязуюсь найти ему достойное место в моей скромной квартире и, в отличие от паркового оригинала, охранить от непристойных нацарапываний. И я понял узость моего прежнего взгляда на жизнь, я любил мою профессию и ценил свое место прораба. Но я был слеп и не дальновиден. Я не видел необходимости рождения новой профессии — общественный лидер, политик. Я хочу этой волны. Я хочу этого простора. Наградите меня вашим доверием. И я выведу вас на улицы! Я найду тогда место всем: и уважаемым военным ветеранам, и молодым энергичным людям, и женщинам с неустроенной судьбой. Потому что жизнь — интересная, многоцветная и тяжелая, как этот бюст. И будет законом страны — голос улиц!

Родон Герасимович обнял бюст обеими руками, прижимая к груди, поднял под громкие аплодисменты, сделал шаг и… рухнул со сцены под бурную реакцию зала.