Избранница Шахрияра Шахразада

Свиток двадцать первый

Шаги по полутемному коридору уже не так пугали Шахразаду. Да и курительная комната сегодня показалась ей не такой темной, не такой унылой. Быть может, потому, что путь девушки освещали вчерашние воспоминания, а быть может, потому, что светильники горели ярче.

Нашлось и еще одно отличие от вчерашнего страшного вечера: принц не испугал ее, бесшумно появившись из потайной двери. Более того, Шахрияр уже ждал девушку. И глаза его горели в ожидании новой истории, как горят глаза мальчишки, который знает, что ему сегодня дадут подержать настоящее боевое оружие.

– Приветствую тебя, моя прекрасная гостья! – В голосе принца звучала радость, которую с удовольствием уловила Шахразада.

– Да будет с тобой всегда благодать покровителя всех правоверных, принц Шахрияр!

Но ее строптивый характер не позволил ей склониться перед принцем ниже, чем она проделала это вчера, ибо вчера она шла на казнь, которая, казалось, просто перенесена… Быть может, перенесена на сегодня.

– Каким был твой день, прекрасная моя гостья? – И снова голос принца коснулся самых глубин сердца Шахразады, ибо был полон истинной заботы и, как показалось девушке, еще каких-то, быть может, куда более глубоких чувств.

– Благодарю тебя, повелитель. Я отдохнула и могу предстать перед тобой как должно…

Шахрияр улыбнулся широко и чуть лукаво.

– А мне ты показалась самой прекрасной сегодня утром, на рассвете…

«О нет, коварный принц, тебе меня не обмануть. Я знаю, что буду наказана, едва лишь позволю себе стать неинтересной, привычной, едва лишь стану вести себя подобно другим девушкам».

– Ты был прекрасен, мой повелитель, – с видимой покорностью проговорила Шахразада. – Особенно твой храп…

Шахрияр в голос рассмеялся.

«О да, хитрец, от меня ты не услышишь медоточивых заверений, не услышишь льстивых слов… Я не твои наложницы. Я – Шахразада!»

Тем временем принц опустился на подушки. А Шахразада, как и вчера, вновь устроилась на древнем троне фараонов, подобрав под себя ноги. Вчерашний вечер повторялся, однако сейчас черный лаковый столик украшал огромный поднос с фруктами, а в высоком прозрачном кувшине играл тысячами янтарных искр королевский шербет – драгоценный напиток, над которым, как рассказывали на всё знающем базаре, колдовала обычно целая дюжина поваров.

Принц налил шербет в две чаши и пригубил из одной.

– Итак, моя удивительная гостья, пришло время обещанного рассказа о неустрашимом воине.

Шахразада сделала пару глотков, подумав, что зря над этим шербетом суетилась целая дюжина бездельников, и отставила пиалу.

– Слушай же, принц Шахрияр.

Горы, поросшие густым лесом, утопали в зное. Раскаленный добела огненный шар солнца висел, казалось, над самой пирамидой. Обычно угрожающе длинная зубчатая тень сейчас была столь мала, что не покрывала даже каменную площадку перед ней.

– Полдень, – прошептал жрец, – всего лишь полдень.

Его ученик, тот, кому предстояло сегодня ступить на каменные плиты этой заповедной площадки, промолчал. Он готовился к сражению так, как ни к чему и никогда не готовился. Ибо не только его судьба зависела от исхода этой кровавой игры. От нее зависела и судьба многих, кто жил в округе. Ни одно из соревнований никогда не назначалось просто так, для развлечения глупой публики, охочей до кровавых зрелищ.

Да и мячи, тяжелые мячи из застывшего сока каучуковых деревьев, никогда не отливались просто так, как не открывался без лишней надобности и каменный сундук, в котором они хранились.

Лишь в те дни, когда решалась судьба правителя, города или всего народа, звучал над утренними притихшими горами натужный звон бронзового диска с письменами, призывая зрителей к вымощенной камнем площадке-ристалищу. Ибо по тому, кто победит в сражении, по тому, сколько крови прольется, сколь много игроков останется в живых, будет сделано предсказание.

Никогда еще это предсказание не бывало ошибочным, ибо жрецы, которые составляли его, жили бесконечно долго и столь же бесконечно долго наблюдали, сопоставляли и делали выводы из всего, что происходило вокруг.

Ему, совсем еще молодому бойцу, временами казалось, что своего наставника он знал всегда и за это время тот не изменился ни на йоту. Все так же были сильны его руки, так же бесстрастно лицо; холодные, оценивающие глаза так же, почти не моргая, вглядывались в мир. Иногда, в страшных снах, он, потомок древнего рода императора Тлакаэлеля-Отважное сердце, видел своего наставника самим Крылатым Змеем с такими же неподвижными, немигающими глазами, таким же холодным, невозмутимым лицом и… толстым, толщиной со ствол дерева, телом змеи. Он, молодой Куакуцин, послушник, никогда и никому об этом не говорил, как не пытался признаться в том, что тайком от всех сочиняет стихи. Ведь его с первых дней жизни готовили вовсе не для высокой поэзии. Его растили бойцом; его судьбой должны были стать битвы, пусть и на церемониальной каменной площадке для соревнований в древней игре тлачли[8].

Шахрияр вновь перестал быть самим собой – о, теперь он стал молодым бойцом! Его мускулы налились силой, тренированное тело жаждало схватки, глаза горели азартом. Каменные плиты, о которых повествовала Шахразада, он знал, казалось, всю свою жизнь, как знал и правила древней церемониальной игры. Даже запах… О, запах горного леса, где многие дни проводил он в тренировках, сейчас витал в воздухе курительной комнаты. Да и была ли сейчас эта комната курительной? О нет! Стены ее исчезли, как исчезла и сказительница, оставив Шахрияра-Куакуцина наедине с наставником.

Знал Куакуцин и то, что его судьба, пусть и связанная сейчас, пока он молод и силен, с тяжким резиновым мячом опли, все еще не определена. Да и как может быть определена судьба того, кто рискует собственной жизнью во имя других? Да, иногда игроки, получив тяжкие увечья, становились учеными, иногда, пройдя еще один круг долгого и сурового обучения, – жрецами. Самые уважаемые становились наставниками в школах игры в мяч. И пусть совсем редко, но тем, кто выжил на площадке и не был принесен в жертву, удавалось спокойно дожить до седин в окружении любящей семьи.

Не помышлял пока о столь далеких временах он, Куакуцин, о нет! Он просто радовался тому, как много умеет и как хорошо подготовлен для того, что стало сейчас целью его жизни. И пусть он готовится лишь к простой победе на каменной площадке, но разве этого мало? Разве мало помочь своему наставнику сделать верное предсказание, обещающее его народу спокойный урожайный год без страшных болезней и беспощадной саранчи? Разве этого мало?

А стихи… Что ж, потом, когда седина выбелит его черные волосы, а увечья не позволят ему сражаться, он сможет сполна насладиться сладкозвучием рифмы, нежностью слова и возбуждающим ритмом поэмы… Или поэм…

– Поэм, прекраснейшая?

– О да, мой повелитель. Ибо любому из людей необходима красота. Даже если ты боец и твое предназначение схватка, в твоей душе должна быть гармония.

– Но я думал, – с недоумением сказал Шахрияр, – что поэтам свойственно не замечать окружающего, воспевая лишь то, что существует в их воображении. Казалось мне, что все поэты – болтуны и неженки…

– Ты заблуждался, принц. Ибо поэмы Саади созданы дервишем, а поэмы Фирдоуси – царедворцем и ученым. Лишь тот, кто видит обе стороны медали, может описать все великолепие мира. Как слепой не может рассказать о буйстве красок весеннего цветения, так глухой от рождения не может описать пения птиц в весеннем лесу…

Шахрияр кивнул. Он замолчал, и Шахразада поняла, что может продолжать.

– О чем ты задумался, мальчик? – прервал мечты Куакуцина голос наставника, и его немигающие глаза заглянули, казалось, в самые потаенные глубины души.

Взгляд наставника давно уже не пугал юношу, не заставлял краснеть и лепетать глупости. Куакуцин уже знал, что проще всего отвечать правдиво, не скрывая мыслей. Хотя, как все мальчишки, столь же давно научился не выдавать всей правды.

– Я думал о будущем, наставник. О тех днях, когда увечья уведут меня с площадки для игр в огромный мир. Думал об этом и терялся в догадках, что же я изберу – жизнь жреца или ученого, скромного землепашца или изнеженного землевладельца…

Жрец усмехнулся. Он столь давно был наставником у молодых, что прекрасно знал все их уловки. И столь же давно вынес для себя решение: никогда не показывать, что ты сомневаешься в правоте слов юного собеседника, в их искренности. Любая ложь себя покажет, любая тайная мысль когда-то прозвучит, надо лишь дождаться этого. А дождавшись, запомнить и сделать выводы.

– Ну что ж, мой друг, меня радует, что ты задумываешься о столь отдаленном будущем, радует, что не взвешиваешь свои шансы на победу и даже в мыслях не допускаешь возможность поражения.

– Но как же я могу думать об этом, учитель? Ведь поражение будет означать беду для моего народа! Разве я могу это допустить?

Он, Куакуцин, был искренен. Жрец, похлопав его по плечу, конечно, не сказал, что поражение вовсе не предвещает беду народу, равно как победа – радость. Да, в игре значение имеет буквально все – каждое движение игроков, каждый их крик, даже то, как лягут вечерние тени на церемониальную площадку. Но все это – лишь знаки, буквы языка предсказаний, который открыт немногим. Тем, кто являются истинными властителями страны, что бы там ни думали кацики[9].

– Как бы то ни было, мальчик, сейчас лишь полдень. До сражения есть еще время. А тебе следует хорошо отдохнуть. И приготовиться к тому, что ты выйдешь победителем, как всегда.

Куакуцин молча поклонился и поспешил к себе. Его приютом уже несколько лет была хижина у леса. Такая привилегия была дарована юноше после первого десятка сражений, выигранных им вместе со своей командой. Тогда предсказания стали истинным благословением для города и сбылись полностью. Хищные звери, двуногие и четвероногие, не тревожили обитателей столицы, болезни обошли город стороной. Дожди были обильными, но беды не принесли.

Жрец посмотрел вслед ученику и улыбнулся. О, как бы удивился Куакуцин, заметив обыкновенную мягкую улыбку на суровом лице своего наставника! Мальчика ждал сюрприз. И он, его учитель, радовался этому. Ибо иногда успех в игре можно и подстроить… Хотя разве подстроишь радость мужчины, познавшего любовную страсть, способную сделать его во сто крат сильнее и смелее?

– Увы, прекрасная сказочница. – Голос Шахрияра был печален. Даже если бы Шахразада и не узнала от подруги о проклятии, сейчас бы она догадалась, что у принца есть горькое воспоминание. – Иногда телесная радость делает человека столь уязвимым…

– Прости мне эти слова, повелитель, но счастье, удовольствие всегда делают человека уязвимым. Он словно отбрасывает щит, которым закрывается от глумливой судьбы. И та, конечно, не преминет ударить в самое слабое место.

Шахрияр с недоумением посмотрел на девушку. Откуда она знает об этом? Почему говорит столь спокойно о вещах сложных, давно выстраданных?

Шахразада на миг подняла глаза и ответила на удивленный взгляд принца прямым и честным взглядом.

– Быть может, повелитель, я только выгляжу глупой женщиной…

Шахрияр нетерпеливо дернул плечом. Нет, он не мог совершить второй раз ту же ошибку: пустить в самые глубины души женщину, которая только и думает о том, как бы больнее ударить.

И Шахразада продолжала дозволенные речи.

В хижине было полутемно – единственное окошко, занавешенное плетеной циновкой, давало совсем мало света. Но все же Куакуцин сразу увидел гостя, сидевшего на лавке у стола. Через миг, когда глаза привыкли к полутьме, он понял, что это не гость, а гостья. Девушка напряженно и чуть испуганно смотрела на него.

Никогда раньше он, юный боец, не удостаивался подобной чести – принимать в своем жилище «Ту, что дарует вдохновение». Ибо именно таково было предназначение девушек, украшающих собой ложе бойца перед решающей игрой. Теперь он, Куакуцин, знал, сколь весомы будут предзнаменования на площадке и сколь много они будут значить для всех. В том числе и для этой грациозной молчаливой красавицы.

– Здравствуй, прекрасная греза! Я Куакуцин, боец.

– Здравствуй, Куакуцин-боец. Я Нелли.

– Приветствую тебя, Истина,[10] на моем ложе!

Девушка мягко улыбнулась. Юноша был необыкновенно серьезен, но что-то в глубине глаз говорило о том, что его душа – большее сокровище, чем душа простого бойца. Что ему свойственны и мечтательность, и, быть может, тонкость, более присущие поэту или художнику.

– Я здесь для того…

– Я знаю, зачем ты здесь, красавица. Это честь для меня.

И, не давая Нелли сказать больше ни слова, Куакуцин прижался устами к ее устам в первом, удивительно отрадном для обоих поцелуе.

– И для меня это честь, мой герой…

Тихий голос красавицы и сознание того, что он желанен ей, наполнили торжеством душу юноши, а в чреслах зажгли жажду такой силы, что ему едва удалось сдержать стон.

Нежные прохладные пальцы едва коснулись губ Куакуцина. От этого прикосновения, легкого, как пушинка, он содрогнулся. Необыкновенная сила, что до времени спала, в этот миг ожила и обожгла обоих огнем разгоревшегося желания.

Голос Шахрияра, теперь бархатный, а не презрительный, прервал повествование:

– Как ты это делаешь, несравненная? Почему я вижу перед собой все, о чем ты повествуешь? Почему слышу шорох одежд и вижу улыбку красавицы? Ты колдунья?

– О нет, мой принц. Я всего лишь хочу доставить тебе удовольствие, какого ты ранее никогда не ощущал.

– Что ты знаешь о моих удовольствиях, глупая?

Нет, принц не насмехался, не кривил презрительно губ. Он лишь вновь вернулся мыслями туда, где был наказанным за легковерие принцем Шахрияром. Ей же, Шахразаде, хотелось, чтобы он сейчас превратился в Куакуцина и чтобы его, как и молодого воина, поглотила радость наслаждения.

А потому она чуть прикрыла глаза и продолжила:

Глаза воина были наполнены любовью; она сверкала, словно наибольшая из драгоценностей, какую только мужчина может подарить женщине.

– Не ждал тебя, не ждал женщину… Но, увидев, понял, что лишь этого и жаждал. Я мечтал лишь о тебе, неизвестная моя звезда. Я готов ждать твоего желания ровно столько, сколько потребуется.

– Тебе не придется ничего ждать… Я горю желанием и мечтаю лишь о том, чтобы зажечь в тебе жажду невиданной силы. Жажду, которая не может быть утолена никогда.

И слова уже оказались не нужны. Только его губы на ее губах, его руки на ее теле… Девушка наслаждалась этими прикосновениями, как бы вспоминала и узнавала своего единственного. Действия юноши становились все смелее. Сначала на пол упала шелковая накидка, потом просторное вышитое платье… Нелли, более ни о чем не думая, помогла Куакуцину избавиться от простой рубашки и свободных коротких штанов из оленьей кожи, и глазам девушки предстало тело Куакуцина, столь совершенное, сколь и уязвимое. Несколько мгновений она молча любовалась этим удивительным произведением природы, не в силах коснуться его. Но юноша словно разбудил ее, сняв с волос расшитую бисером ленту. Девушка гордо выпрямилась, представ во всем блеске своей нетронутой красоты. Она словно грелась в обожающем взгляде, которым ее окутывал Куакуцин.

Юноша еще никогда не чувствовал себя таким свободным. Он не стеснялся ни своей наготы, ни откровенных взглядов Нелли. Лишь браслет из черного обсидиана, с которым он не расставался никогда, по-прежнему поблескивал на его левой кисти.

– Ты так прекрасен, любимый…

Но договорить Нелли не смогла – нежные губы юноши прильнули к ее губам. Этот поцелуй яснее любых слов говорил о чувствах Куакуцина. Голова девушки закружилась, и она отдалась во власть наслаждения.

Словно околдованный этими словами, Шахрияр вновь, как вчера, коснулся ступни Шахразады. Она посмотрела на принца. О, его глаза сейчас не были глазами околдованного волшебством! Они горели не хуже, чем глаза юного бойца, в них пылал огонь желания. Но в то же время у Шахрияра хватало сил, чтобы сдерживаться, не превращаясь в дикое животное, подчиняющееся сиюминутному желанию.

Шахразада замолчала. Тогда Шахрияр, легко поднявшись с подушек, выпрямился во весь свой немалый рост и поднял с кресла девушку. Принц был столь силен, что его дыхание не сбилось ни на миг, когда он взял Шахразаду на руки.

– Должно быть, и нам пора последовать примеру этого юного героя, – нежно проговорил Шахрияр.

Девушка не заметила, как открылась потайная дверь, но почувствовала, что покрывала на ложе принца нежны, как пух.

Столь же нежны были и прикосновения царского наследника. Шахразаде показалось вчера, что вспыхнувшая в его теле страсть была вызвана ее рассказом. Теперь же, девушка это чувствовала, ее глаза, голос, ответные прикосновения разожгли в Шахрияре желание сколь сильное, столь и сдержанно-бережное.

Принц вновь узнавал тело девушки. Теперь он не позволял ей говорить, ибо поцелуи, сколь бы прекрасны они ни были, весьма затрудняют связную речь. Руки Шахрияра скользили по телу Шахразады, вызывая в ней прилив необыкновенно ярких чувств.

Должно быть, не только Шахрияр, но и она сама вчера вечером была заколдована историей Синдбада. Теперь же, подобно Куакуцину-бойцу и его пылкой подруге, они дарили себя друг другу, как в первый раз.

Голова Шахрияра кружилась, но это было мало похоже на его прежние встречи с женщинами! Магия ли слов, волшебство ли прикосновений – принца удивляло все. Ибо Шахразада, хоть и была неопытна, однако не скрывала своих желаний, не хотела покоряться, но и не пыталась покорять. Принц ощущал, что они – две половинки одного целого. Так может чувствовать себя опытный пловец в спокойных водах, когда он сам как бы становится частью стихии.

«О нет, мой принц, еще не время мне молчать!» – Шахразада нежно отстранилась, даже едва заметно оттолкнула Шахрияра, и… продолжила сказку.

Нежные касания становились все смелее, поцелуи все настойчивее. Казалось, что юноша пытается в одной этой встрече наверстать все те долгие ночи, что провел вдали от нее.

Куакуцин несмело коснулся ее груди. Нелли подалась навстречу этой ласке и положила обе ладони на плечи юноши. Почувствовав жар ее желания, Куакуцин прижался к ней всем телом. И Нелли пронзило изумительное ощущение: так могли соединиться только две половинки в одно целое! Девушка хотела бы еще насладиться этой неземной гармонией, но в ее героя словно вселился демон. Он гладил и целовал ее так неистово, что Нелли испугалась такого напора.

Куакуцин стал другим – слишком возбужденным и порывистым, и все же ее тело с готовностью отвечало ему. Когда он принялся теребить губами ее сосок, сладчайшее наслаждение обожгло красавицу… Кровь пульсировала в такт его касаниям.

– Да! Да! – выдохнула она, погружаясь в океан бурлящих ощущений. Жаркая волна обожгла низ живота. И, словно почувствовав это, губы юноши стали опускаться по телу все ниже. Нелли после каждого его прикосновения окатывала жаркая волна. Лоно ее наполнилось соками, и она мечтала о том миге, когда их тела наконец сольются воедино. Словно подслушав ее заветное желание, Куакуцин прошептал:

– Не торопись, прекраснейшая! Я так давно ждал тебя…

Его язык нежно и умело ласкал ее бедра. Нелли откинулась на ложе и наслаждалась его ласками, теперь уже настоящими, свободными, пылкими. Губы юноши приникли к ее средоточию желаний, и Нелли вскрикнула от жгучего наслаждения. Но какое-то странное веселье всколыхнулось в ней. Она выпрямилась на ложе и начала играть с изумительной игрушкой, которую ей даровал, пусть лишь на краткий миг, этот страстный герой. Она нежно поцеловала прекрасный в своем возбуждении жезл страсти, затем прошлась языком от его корня вверх. Куакуцин изогнулся и охнул от наслаждения.

«О нет, мой герой! Тебе придется потерпеть! Сейчас моя очередь наслаждаться!»

Прикосновения Нелли становились смелее. Она никогда еще не испытывала такого удовольствия, даруя наслаждение другому. И наконец настал миг, когда терпеть эту сладкую муку больше не хватало сил.

Юноша упал на ложе, увлекая девушку за собой. Он начал неистово целовать ее тело, открывшееся ему в ответном порыве не менее пылкого желания. Это ощущение, свободное и головокружительное, наполняло каждое прикосновение новым, глубоким смыслом. Так соединяются не неистовые любовники, но люди, глубоко любящие друг друга.

Волна наслаждения вновь накрыла Нелли, она закричала от страсти. Она ждала мига соединения и наконец ощутила тело любимого на себе.

– Ты меня любишь?

– Я безумно люблю тебя, – ответил Куакуцин. – Я любил тебя уже тогда, когда еще не знал тебя. Люблю сейчас, знаю, что ты создана лишь для меня.

Нелли смотрела на него, пораженная красотой, которую любовь придала его чертам. Глаза юноши сияли, скулы смягчились, на губах играла улыбка, и он будто светился изнутри. Даже соприкосновение их тел стало другим.

– Я люблю тебя, мой герой. Возьми же меня! Я должна чувствовать тебя так же, как ты должен почувствовать меня!

Он улыбнулся и быстро поцеловал ее в губы.

– Конечно, любовь моя. Сейчас все наяву, и наша жизнь едва началась и продлится столь долго, сколь мы сами этого захотим.

Нелли почувствовала, как осторожно вошел в нее и начал двигаться Куакуцин. Он входил медленно, слегка продвигаясь вперед, затем снова уходил назад, но оставался в ней его жар. С каждым толчком он пробирался вперед, и это дарило ей удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение. Он заполнял ее всю и открывал даже для нее самой.

– Ты такой сильный, – задыхаясь от страсти, прошептала Нелли.

– Только когда я с тобой, – ответил Куакуцин. – Я не знал, что любовь может сделать меня таким. Ты даришь мне настоящую жизнь.

С каждым движением юноши Нелли чувствовала, как расширяется ее сердце, выпуская любовь, которая наконец потекла свободным потоком, омывая ее и Куакуцина. Этот чистый родник закрутил их обоих в водовороте чувств, сняв на какое-то время мысли о будущем. Они были вместе и любили друг друга.

Куакуцин погружался в нее все глубже, но девушка видела, что он сдерживает себя: его руки дрожали, дыхание вырывалось размеренными толчками.

Нелли молчала. У нее не было слов, она задыхалась от нахлынувших чувств. В эту минуту ей хотелось только одного: чтобы между ними не было никаких преград, никаких ограничений. Обхватив его ногами, она резко выгнула спину. Одно быстрое движение – и они сомкнулись воедино.

Два сладострастных стона слились в прекраснейшую музыку наслаждения. Это был голос самого восторга, голос любви и счастья.

Свиток двадцать второй

«Она моя. Прекраснейшая из женщин, что когда-либо рождались в этом мире, дарована мне». – Куакуцин любовался чертами прикорнувшей Нелли. Истома, что овладела его телом, не коснулась разума. Лучи заходящего солнца осветили неширокое ложе. Черные волосы девушки рассыпались роскошными волнами, грудь легко вздымалась, а улыбка была так нежна, что сердце юноши сжалось от счастья.

– Ты все-таки колдунья, прекраснейшая из женщин! – Глаза Шахрияра смеялись, а руки неистовствовали на теле Шахразады.

О, как сейчас дочь визиря понимала чувства той, что некогда жила в другой стране, а сейчас воскресла благодаря ее сказке! Ибо неземные ощущения сотрясали тело девушки; ей казалось, что своему возлюбленному она может позволить все…

И вот принц протяжно застонал, не в силах более сдерживаться. Мгновением позже ответный порыв накрыл и Шахразаду. Их стоны слились в удивительной гармонии ощущений.

Мир, что ожил рядом с ними, мир Куакуцина и Нелли, жил собственной жизнью. И здесь, и там высшее наслаждение уступало место напору судьбы, и Шахрияру оставалось только следить за бурным потоком времени.

Тяжелый звон прокатился над домами и утонул в зелени гор. Нелли открыла глаза.

– Мне пора, мой герой. Запомни сегодняшний день! Если боги будут милостивы к нам, мы встретимся и вспомним все, что подарили нам они.

– Прощай, моя мечта.

– Нет, Куакуцин, не прощайся. Повтори за мной так: «До встречи!»

И юноша покорно проговорил:

– До встречи, юная краса!

Вновь над полем прокатился протяжный звон бронзового диска – до решающей схватки оставались считанные минуты.

Нелли уже исчезла, развеялся даже едва слышный аромат ее благовоний. Но Куакуцин все еще медлил. Эти несколько мгновений он мог посвятить своим мечтам, тому, что не под силу отобрать ни наставнику, ни любому другому человеку. Тому, что может отобрать лишь смерть.

– Когда я перестану быть бойцом, – пробормотал он, – ты, моя прекрасная Нелли, станешь моей женой. Мы будем растить детей, учить их и радоваться каждой их шалости. А в тот день, когда родится наш первый внук, я решусь прочесть тебе поэму, которую напишу в твою честь.

Несколько мгновений Куакуцин пребывал там, в далеком будущем. Он любовался новорожденным внуком, декламировал своей прекрасной, ни на день не постаревшей жене стихи, которые посвятил ей, и солнце осеняло их долгое, незамутненное счастье.

В третий раз запела бронза. Низкий и долгий звук вернул юношу в хижину, заставил его вновь стать тем, кем он был – бойцом, собирающим все силы для решающей игры-схватки.

Появившийся вскоре наставник застал Куакуцина сосредоточенно затягивающим сыромятные ремни вокруг предплечий. Некогда удар мяча сломал юноше кость, и теперь ему приходилось быть вдвойне осторожным.

Юноша ощущал, как постепенно его душу наполняет волнение. О нет, то было не волнение, которое охватывает при виде совершенного женского тела или удивительной красоты природы. То было волнение бойца: кровь быстрее текла по жилам, тело готово было мгновенно реагировать на команду разума. Куакуцин уже чувствовал в руках упругую тяжесть мяча и слышал гудение голосов зрителей и жрецов, окруживших площадку.

– Пора, мой друг, – проговорил наставник.

– Я готов, учитель.

Вечерело. Куакуцин шагал по дорожке к ристалищу, но уже не видел ничего вокруг: он ждал, более того, он уже жаждал того мига, когда его ступни коснутся нагретых за день каменных плит, а кожа ощутит тепло, источаемое стенами вокруг площадки.

Наконец перед его глазами предстало ристалище: освещенные сотнями факелов древние каменные кольца казались зловещими. Плиты площадки сверкали всеми оттенками серого цвета. Камни, отполированные тысячами ног, помнили смерть и возвышение каждого из бойцов.

Гул – тот гул, который слышался юноше, – и в самом деле звучал вокруг: то пели зрители, приветствуя бойцов.

Все, кто в этот вечерний час пришел к церемониальной площадке, стояли за вторым кругом безопасности. В первый допускались лишь жрецы, наблюдавшие за игрой-схваткой. Ибо поведение тяжелого каучукового мяча мало предсказуемо, только жрецы были выучены уклоняться от самых удивительных его полетов. Попадание же мяча в кого-то из зрителей грозило тому смертельными увечьями и было столь страшным предзнаменованием, что он, Куакуцин, не решался даже представить себе его значение.

Шествуя по живому коридору, Куакуцин видел в глазах зрителей и предвкушение схватки, и жажду крови, и ожидание победы. За спиной юноши раздавались все новые и новые шаги – то присоединялись к нему члены его команды, бойцы, выигравшие уже не одно сражение.

– Сегодня вашими соперниками, мальчик, будут не пленные… Не рабы и не враги. Мы ожидаем бедствия куда более страшного, чем саранча или недород. Мы ожидаем войны, которая истребит и весь наш народ, и соседние народы. Увы, это записано не на облаках, а в камне. И теперь мы хотим лишь знать, когда столь страшное бедствие обрушится на наши земли. А потому твоими соперниками будут юноши-бойцы из долины Анауак, столь же сведущие в правилах игры, как и ты, и столь же желающие победить, как желаешь этого ты.

– Бедствие, учитель? Почему же ты не сказал мне об этом раньше? Быть может, я бы смог куда лучше подготовиться к схватке. Возможно, я бы не тратил время и силы на любовное сражение…

– Чему суждено случиться, мальчик, то случится. И никакая дополнительная подготовка не поможет бойцу. Более того, она не изменит предначертанного. Ты знаешь, что судьба и твоя, и каждого из нас не только в твоих руках, но и в руках твоих соперников. А потому сражайся отчаянно, но разумно.

– Но почему так ликуют зрители? Разве они не знают?

– Нет, мальчик, не знают. Лишь несколько десятков человек осведомлены о том, что на самом деле решается сегодня на поле. Но они молчат. Все остальные радуются зрелищу. Думаю, наши земляки предвкушают твою победу, мальчик. Ведь никогда еще ты не проигрывал схватку.

– Но никогда еще я не сражался с самой судьбой, – проговорил Куакуцин едва слышно.

Учитель лишь кивнул и отошел. В ближний круг безопасности войти не мог никто – только игроки и лекари знали этот узкий каменный коридор без крыши.

Блеснула у горизонта первая звезда – над Теночтитланом всходила Птица. Вновь зазвенела бронза. Сражение началось.

Теплые камни, казалось, сами подталкивали игроков под пятки. Он, Куакуцин, почти сразу завладел мячом и теперь бежал к кольцу соперников, уворачиваясь от преследователей. О, те не скупились на подножки и удары! К счастью, члены команды, как могли, защищали его. Вот уже пять шагов отделяет его от прыжка, вот три… Вот…

И в этот момент он почувствовал страшную боль, пронзившую все его тело. Огонь, заглушающий разум, поднимался все выше, не давая вдохнуть полной грудью. То был первый из неприятных сюрпризов, приготовленных соперниками. Их руки, как и руки самого Куакуцина, были обвиты сыромятными ремнями. Но ремни эти были унизаны длинными бронзовыми шипами. Удар соперника пришелся по животу юноши.

Но ничто, казалось, не могло его остановить, даже скверные, пусть и дозволенные правилами удары и зуботычины. Куакуцин знал, что тому, кто нанес удар, несдобровать: ответные удары последуют незамедлительно и будут в сто раз жестче и болезненнее шипов и колючек. Ему же нужно лишь преодолеть огненную лаву боли, что затопила его, взвиться в воздух и забросить тяжелый мяч в кольцо.

Тело повиновалось само – и уже через миг, в этот раз бесконечно короткий, Куакуцин увидел каменное кольцо перед самым своим лицом. Мох покрывал верхнюю его поверхность, паутина затянула просвет. Но мяч, тяжелый, черный, не отражающий света звезд и факелов, безжалостно прорвал ловчую сеть паука.

Зрители взревели. Но лица жрецов, наблюдавших за сражением, остались безучастными. Они словно читали книгу, ожидая появления каждого следующего знака, чтобы проникнуть в суть грядущих перемен.

Мячом завладели соперники. Теперь они стремились к кольцу команды Куакуцина. И он не мог сейчас им воспрепятствовать. Конечно, можно было бы ударом головы или ноги попытаться остановить того, кто нес мяч. Но вряд ли такая попытка увенчалась бы успехом. Гораздо разумнее дать им добраться до кольца, но не позволить совершить бросок.

Бег без мяча оказался удивительно быстр и легок. Сколько раз замечал это Куакуцин в дни прежних игр-сражений, столько раз поражался этому, пусть и вполне объяснимому факту. И соперники, и члены его команды остались позади. Зрители улюлюкали, решив, что Куакуцин пытается сбежать с поля, чтобы спасти свою жизнь.

Сейчас юноша не замечал саднящей боли, не чувствовал, как капли крови прокладывают себе путь вниз. Почему-то сейчас ему вспомнились глаза Нелли, ее нежный и горящий взгляд.

«Она будет моей женой. Мне надо лишь сделать так, чтобы бедствие, которого ожидают жрецы, пришло на нашу землю еще очень нескоро…» О, сколько же может передумать человек в один короткий миг!

И вновь Куакуцин взвился в воздух. Его лицо вновь оказалось напротив кольца, на этот раз собственного, а ладони сложились щитом, готовые оттолкнуть мяч. Удар ожег кожу рук, отдался в каждой кости, и Куакуцин услышал хруст. Но мяч летел обратно – он, не коснувшись каменной плиты под кольцом, летел в лицо соперника, уже ликовавшего, что ему все удалось…

Что было дальше, осталось Куакуцину неведомым: без сознания его уносили с поля лекари. Руки юноши были сломаны в локтях, кожа на ладонях висела клочьями, содранная ударом чудовищной силы.

– Ну вот, мальчик, – прошептал жрец, – твоя судьба и определилась. Сюда, на ристалище, тебе нет возврата. Но ты смог защитить свою страну еще на долгие сотни лет. До того дня, когда Птица, совершив полный оборот, вновь поднимется над горизонтом.[11]

Свиток двадцать третий

– Аллах великий! Как странно – спасаться от войны или наводнения, играя в мяч.

Шахрияр не мог представить себе, как противники удовлетворились результатом этой игры. А как же кипение в крови, поистине волшебное презрение к боли, ощущение, что ты в силах перевернуть мир?

– Быть может, мой принц, это и странно, но не более, чем любые схватки и поединки. Для женщины игры мужчин в солдатиков всегда не только странны, но и дики.

Шахрияр усмехнулся словам этой удивительной девушки. Ибо она дарила всю себя без остатка, но при этом не покорялась, будь то соединение тел или поединок разумов. Она была спокойна и смела, и этим отличалась от всех, кто побывал в ненасытных объятиях принца до вчерашнего дня.

О, как же умеют заблуждаться мужчины! Отрадно лишь то, что им не дано об этом знать. Ведь Шахразада, такая внешне смелая и здравомыслящая, внутри дрожала, как листок на свирепом ветру. Ей показалось отчего-то, что ее болтовня уже прискучила принцу и теперь ее от плахи отделяют считанные мгновения.

Ей виделись залитые кровью доски помоста, свирепая ухмылка палача и его тяжелый меч. А потому в отчаянии перечила принцу. (Герсими вспомнила бы поговорку одного из полуночных народов: «Чему быть – того не миновать». Однако Герсими была далеко и мысленно, и телесно.)

– Дики?

– О да! Женщина так тяжко дает человеку жизнь, а мужчина может отобрать ее так легко… А потому сражения на церемониальном поле, о котором я поведала тебе, в глазах любой женщины выглядят куда мудрее.

– Ты странная девушка, Шахразада. – Принц приподнялся на локте и внимательно посмотрел в лицо возлюбленной.

Впервые Шахрияр назвал ее по имени. Но никакой радости не ощутила дочь визиря, совсем наоборот, это показалось ей началом смертного приговора. Принц же продолжил:

– Ты смела и мудра, пылка и нежна. Но таишь в себе все это. Должно быть, сдерживаться так непросто…

– Да, повелитель, сдержанность штука непростая. Однако человек, который умеет управлять своими чувствами, сдерживать свои желания и даже отказываться от мечты во имя высоких целей, всегда бывает вознагражден. Как случилось это с властителем далекой страны на восходе, который отказался от мечты, лелеемой десятками поколений…

Шахрияр порывисто сел.

– И ты можешь мне поведать об этом?

– Да, мой повелитель, могу. Однако прошу позволения рассказать об этом на закате солнца, когда твои дневные дела будут завершены и ты сможешь прикоснуться разумом к подлинной мудрости.

Шахрияр улыбнулся. Шахразада готова была поклясться, что такую улыбку на устах наследника она видит впервые. И только сейчас девушка заметила, что лицо принца освещает солнце, и при этом солнце не восходящее, а стоящее высоко над горизонтом. Новый день давно уже вступил в свои права.

– Отдыхай, моя мудрость, отдыхай, светоч знаний, – голос его был куда теплее, чем на закате. – Я жду твоего появления вечером, в тот час, когда неутомимое светило бросит последний взгляд на минареты нашего великого города.