Танец блаженных теней (сборник) Манро Элис
Микки повернулась к нам спиной и принялась отцеживать кофе. Похоже, она не собиралась больше разговаривать, поэтому Джордж слегка занервничал, как всегда, когда над ним нависала угроза одиночества или необходимости вести себя тихо.
– А что, девчонок в этом городе нет? – спросил он почти горестно. – Неужели нет в этом городе девушек, танцев каких-нибудь? Мы приезжие, – сказал он, – неужели вы нам не поможете?
– Танцплощадка на берегу закрыта до Дня труда[2], – холодно произнесла Микки.
– А что – других нет?
– Сегодня вечер в Уилсоновской школе, – сказала Микки.
– Это как в старые времена? Нет-нет, ни за что не пойду. «Две шаги налево, две шаги направо» и прочее, как же, помню, в подвале церкви это было. Ага, «шаг вперед и поворот», ни за какие коврижки! – рассердился Джордж. – Ну, ты этого не помнишь, – сказал он мне, – молод еще.
Я тогда только закончил школу, а Джордж уже три года работал в отделе мужской обуви в Центральном универмаге – серьезная разница. Но в городе наши дорожки не пересекались. Теперь мы держались вместе потому, что неожиданно повстречались в незнакомом городе, и потому, что у меня было немного деньжат, а Джордж оказался на мели. И еще у меня была отцовская машина, а Джордж как раз переживал очередной «бесколесный» период, а в такие времена он всегда становился малость обидчивым и недовольным. Но ему пришлось чуть подправить эту неприятную для него реальность. Я чувствовал, что он фабрикует достаточное количество дружелюбия, строя из себя старого закадычного приятеля, а меня рядит в одежки «старины Дика», славного парня, своего в доску, – что, впрочем, не имело никакого значения, хотя, глядя на его нежно-поросячью блондинистую смазливость, наготу розового рта и нежданные гневливые складки, которыми частая озадаченность уже начала покрывать его чело, я сомневался, что смогу вообразить «старину Джорджа».
Я приехал на Озеро, чтобы забрать маму домой из женского пансионата, где ей обеспечили фруктовые соки и творог для похудения, утренние купания в Озере и некоторое количество религии, поскольку при пансионате имелась и своя часовенка. Моя тетка – мама Джорджа – тоже как раз отдыхала там, и Джордж приехал где-то через час после меня, но не забрать свою маму домой, а взять у нее денег. С отцом у него были нелады, а в обувном отделе он зарабатывал не так уж много, так что очень часто сидел без гроша. Его мать сказала, что даст ему взаймы, если он останется до завтра и посетит вместе с ней службу в церкви. Джордж согласился. А потом мы с Джорджем проехали с милю вдоль Озера до этого вот городишка, в котором никто из нас до сих пор не бывал, но Джордж утверждал, что тут полно бутлегеров и девочек.
Это был город с широкими, не знавшими асфальта песчаными улицами и голыми дворами. Только такие выносливые создания, как желтые и красные настурции да кусты сирени с побуревшими скрученными листьями, отваживались расти из этой потрескавшейся почвы. Дома располагались на расстоянии друг от друга, при каждом имелись своя водяная колонка, сарай и скрытый от посторонних глаз задний дворик. Большинство домов были деревянными, выкрашенными в зеленый, серый или желтый цвет. Здесь росли в основном ивы да тополя с тонкими, посеревшими от пыли листьями. На главной улице деревьев не было, но зато были пространства с высокой травой и цветущим чертополохом – пустыри между магазинами. Здание мэрии оказалось на удивление внушительным, с большим колоколом на башне. Ее краснокирпичные стены ярко выделялись на фоне бледных деревянных строений вокруг. Вывеска рядом со входом в башню гласила, что это мемориал памяти погибшим в Первой мировой войне. Мы попили воды из фонтанчика напротив.
Пока мы слонялись туда-сюда по главной улице, Джордж все возмущался:
– Ну и дыра! Господи, ну и дыра! Ты только погляди на это! Ай, как паршиво-то.
Народ спешил по домам на ужин, тени от магазинов густо устилали улицу, и вот мы зашли в заведение Папаши.
– Эй, – сказал Джордж, – а других ресторанов в этом городе нет? Ты хоть один видел?
– Нет.
– В других городишках, где я бывал, – сказал Джордж, – свиные туши висели прямо в витринах, чуть ли не на деревьях болтались. А тут нет. Боже мой! Наверное, это все конец сезона, – сказал Джордж.
– Может, в кино сходим?
Дверь открылась. Вошла девушка и села на высокий барный стул, изрядно задрав и примяв юбку С вытянутым сонным лицом, плоской грудью, завитыми волосами, бледная и почти уродливая, девушка тем не менее испускала неожиданные токи сексуальности. Джордж оживился, хотя и не слишком.
– А впрочем… – сказал он, – сойдет и это на безрыбье. Сойдет и это, а? На безрыбье-то.
Он перешел к стойке, подсел к девушке и завел беседу. Минут через пять девушка уже сидела за нашим столиком и пила апельсиновую шипучку.
– Это Аделаида, – сообщил Джордж. – Аделаида, Аделина – Прекрасная Адель. Я буду называть ее Прекрасная А., Прекрасная А.
Девушка, не поведя и бровью, посасывала соломинку.
– Она никого не ждет сегодня, – сообщил Джордж. – Правда, радость моя, у тебя же нет свиданий сегодня?
Аделаида слегка тряхнула головой.
– Она не слышит и половины того, что ей говорят, – сказал Джордж. – Аделаида, Прекрасная А., нет ли у тебя какой-нибудь подружки? Какой-нибудь симпатичной малышки, погулять с нашим Дикки? Мы с тобой, а она – с Дикки?
– Смотря, – произнесла Аделаида, – куда вы хотите пойти.
– А куда скажешь. Покатаемся. Может, съездим в Оуэн-Саунд?
– Вы на машине?
– Да-да, мы на машине! Давай, у тебя же есть какая-нибудь милая подружка для Дикки. – Он обнял девицу за талию, пробежав пальцами по ее блузке. – Пошли, я покажу тебе нашу машину.
– Я знаю одну девушку, которая может прийти, – отозвалась Аделаида. – Парень, с которым она встречается, он помолвлен, так вот его невеста нагрянула и сидит с ним в доме на пляже, это дом его родителей, и…
– Это все ужасно ин-те-рес-но, – сказал Джордж, – и как ее зовут? Давай подскочим к ней и заберем ее. Ты собираешься весь вечер цедить свой лимонад?
– Я допила, – сказала Аделаида. – Она может и не поехать. Я не знаю.
– А почему? Ее мама не пускает гулять по вечерам?
– О, она сама себе хозяйка, – сказала Аделаида, – но вдруг она не захочет. Почем я знаю?
Мы вышли и сели в машину, Джордж и Аделаида облюбовали заднее сиденье. На главной улице, где-то в квартале от кафе, мы проехали мимо тоненькой светловолосой девушки в брюках, и Аделаида закричала:
– Эй, стой! Это она! Это Лоис!
Я сдал назад, а Джордж высунул голову в окно и свистнул. Аделаида позвала ее, и девушка без колебаний, не спеша направилась прямиком к машине. Она улыбалась довольно холодно и вежливо, пока Аделаида объясняла ей суть да дело. Все это время Джордж тараторил:
– Скорее полезайте в машину! Мы можем поговорить и внутри.
Девушка улыбнулась никому из нас не предназначенной улыбкой и через несколько секунд, к моему удивлению, открыла дверцу и шмыгнула в машину.
– Мне нечем заняться, – сказала она. – Мой друг в отъезде.
– Да ну? – сказал Джордж, и я увидел в зеркало заднего вида, как Аделаида скорчила сердитую предостерегающую гримасу.
Лоис, похоже, его не услышала.
– Надо бы заехать ко мне домой, – сказала она. – Я выскочила за газировкой в брюках, как есть. Поедем ко мне, и я переоденусь… Куда мы потом? – спросила она. – Чтобы я знала, как одеться.
– А куда бы вы хотели поехать? – спросил я.
– Ладно-ладно, – перебил Джордж. – Все по порядку. Сначала добудем пузырь, а потом решим. Не знаете, где тут можно разжиться?
Аделаида и Лоис в один голос сказали: «Да», и тогда Лоис предложила мне:
– Если хотите, можете зайти со мной и подождать, пока я переоденусь.
Я глянул в зеркало заднего вида и подумал, что у них с Аделаидой, наверное, какая-то договоренность на этот счет.
На крыльце дома Лоис стояла старая тахта, а на перилах висели какие-то половики. Лоис повела меня через дворик. Ее длинные золотистые волосы были связаны узлом на затылке, кожа у нее была вся в мелких конопушках, но очень светлая, даже глаза у нее были светлые. Холодная, хрупкая и бледная. В ее губах таилась насмешка и огромная опасность. Я подумал, что она моя ровесница или чуть старше:
Она открыла входную дверь и сказала ясным, приподнятым голосом.
– Позвольте вам представить мою семью.
В маленькой передней был линолеумный пол и цветастые бязевые занавески на окнах. Там стоял лоснящийся кожаный честерфильд, на нем лежали две вышитые подушки – одна с изображением Ниагарского водопада, а другая с надписью «Мамочке». Там же была черная плитка, загороженная на лето ширмой, и большая ваза с бумажным яблоневым цветом. Высокая хрупкая женщина вышла нам навстречу, вытирая руки кухонным полотенцем, которое она потом бросила на стул. У нее был полон рот голубовато-белых фарфоровых зубов, на шее подрагивали длинные жилы. Я поздоровался с ней, смущенный словами Лоис – такими неожиданно и намеренно светскими. Я терялся в догадках, может, Лоис как-то неправильно поняла цель нашего с ней свидания, организованного Джорджем с совершенно определенными намерениями? Вряд ли. Ее лицо не было ликом невинности, насколько я мог судить. Оно было сведущим, невозмутимым и враждебным.
Ясное дело – она насмехалась надо мной, отведя мне в этой пародии на свидание роль воздыхателя, который склабится и мнется в передней в ожидании, пока его не представят славному девушкиному семейству Но это уж перебор. С какой стати ей срамить меня, если сама она согласилась поехать, даже не взглянув мне в лицо? С чего это мне такое внимание?
Мы с матерью Лоис присели на кожаный диван, и она приступила к беседе соответственно сценарию «свидания». Я уловил запах этого дома – запах тесных комнатенок, постельного белья, стирки, готовки, каких-то лечебных притираний. И грязи, хотя дом и не выглядел грязным. Мать Лоис сказала:
– Та чудесная машина перед домом, она ваша?
– Моего отца.
– Как мило! Какая чудесная машина у вашего отца. Я всегда говорила: прекрасно, когда можешь позволить себе красивые вещи. Напрочь не понимаю тех, кто вечно лопается от зависти. Уверена, ваша мама попросту идет и покупает то, что ей хочется, – новое пальто, покрывало, кастрюльки и сковородки. По-моему, это прекрасно. А чем занимается ваш отец? Он, наверное, адвокат или врач?
– Он консультант по налогам.
– О… Он работает в офисе, да?
– Да.
– Мой брат, дядя Лоис, он работает в офисе одной компании в Лондоне[3]. У него там очень высокая должность, как я понимаю.
Она принялась рассказывать мне о том, как в результате несчастного случая на фабрике погиб отец Лоис. Я приметил старуху, наверное бабушку, появившуюся в дверном проеме. В противоположность Лоис и ее матери, она не отличалась худобой, а была мягкой и бесформенной, как опавший пудинг, по лицу и рукам расползлись бледно-коричневые пятна, капельки пота собрались на щетине вокруг рта. Похоже, что именно она была одним из источников запаха в доме. Это был запах незаметного разложения, как будто где-то под верандой спрятался и умер некий зверек. Запах, неопрятность, доверительный голос – нечто из неведомой мне жизни, из жизни этих людей. Я подумал: и моя мама, и мама Джорджа чисты и невинны. И даже Джордж… Джордж и тот сама невинность в отличие от этих людей, рожденных пронырливыми, унылыми и всеведущими.
Об отце Лоис я узнал не так много – только то, что ему отрезало голову.
– Начисто, представляете, прямо по полу покатилась! Гроб не открывали. Дело было в июне, жара ужасная. И все горожане буквально оборвали свои сады, все цветы срезали к похоронам. Все кусты спиреи, все пионы и даже клематис. Кажется, это был один из самых страшных несчастных случае в истории города… У Лоис этим летом был очень милый бойфренд, – продолжила она. – Они частенько гуляли вместе, а иногда он приходил ночевать к нам, когда его родители куда-то уезжали, а ему не хотелось торчать одному в пляжном домике. Он угощал детей конфетами и даже мне делал подарки. Вот этого фарфорового слоника – в него можно цветы посадить – это он мне подарил. И починил приемник, так что мне не пришлось идти в мастерскую. А ваши приятели тоже снимают здесь коттедж на лето?
Я ответил, что нет, и тут вошла Лоис. На ней было платье из желто-зеленой материи, сияющей и жесткой, как подарочная обертка на Рождество, туфли на высоких каблуках, фальшивые бриллианты и толстый слой темной пудры поверх веснушек. Мать ее пришла в восторг.
– Вам нравится ее платье? – спросила она. – Лоис пришлось за ним прямо в Лондон ехать, здесь такого и близко не найдешь!
По пути к двери нам пришлось пройти мимо старухи. Она посмотрела на нас, и внезапно в ее мутных студенистых глазах качнулось некое подобие узнавания. Ее дрожащий рот открылся, и она уставилась на меня.
– Можешь делать с моей внучкой, что тебе вздумается, – сказала она старческим трубным голосом с грубыми крестьянскими интонациями. – Но поостерегись. Ты знаешь, о чем я!
Мать Лоис загородила собой старуху, натужно улыбаясь и вскинув брови так, что кожа на висках натянулась.
– Не обращайте внимания, – прошептала она одними губами, смущенно морщась. – Не обращайте внимания, второе детство.
Когда я шел вслед за Лоис к дверям, ее мать схватила меня за руку.
– Лоис хорошая девушка, – прошептала она. – Веселитесь и не позволяйте ей хандрить. – Она забавно повела бровями и затрепетала веками, полагаю, изначально это было намеренное кокетство. – Пока!
Лоис чопорно шла впереди, шелестя своей оберточной юбкой. Я спросил:
– Хочешь, поедем на танцы или еще куда?
– Нет, – ответила она. – Мне без разницы.
– Ну, ты такая нарядная…
– Я всегда наряжаюсь по субботам, – сказала Лоис.
Ее голос обволакивал меня, низкий и насмешливый.
А потом она рассмеялась, и я на мгновенье увидел в ней ее мать – та же шероховатость и истеричность.
– О боже! – прошептала она.
Я знал, что она имеет в виду происшедшее в доме, и тоже засмеялся – а что еще мне оставалось? Так что мы вернулись к машине, хохоча, как закадычные друзья. Но друзьями мы не были.
Мы выехали из города и отправились на какую-то ферму, где какая-то тетка продала нам мутноватую самогонку, налитую в бутылку из-под виски, мы с Джорджем такого еще и не нюхали. Аделаида сказала, что у этой тетки можно будет попробовать снять комнату но не сложилось. Из-за Лоис не сложилось. Тетка, глянув на меня из-под козырька мужицкой кепки, сказала, обращаясь к Лоис:
– Лучший отдых – перемена занятий, да?
Лоис, стоя с надменным лицом, не удостоила ее ответом. А потом тетка сказала, что раз мы нынче так дерем носы, то ее комната, наверное, будет для нас недостаточно хороша и нам лучше отправляться обратно под кусты. Мы ехали по проселочной дороге, и Аделаида все кипятилась:
– Некоторые совсем шуток не понимают. Да-да, дерут носы, да… – Пока я не протянул ей бутылку.
Я заметил, что Джордж не против – явно надеется, что это отвлечет ее от мыслей о поездке в Оуэн-Саунд.
Мы остановились в конце дорожки, сидели в машине и пили. Джордж и Аделаида пили больше нашего. Они не разговаривали, просто тянулись за бутылкой, а потом возвращали ее нам. Содержимое бутылки не походило ни на что из того, что я пробовал раньше. Самогон был тяжелый, от него сводило желудок. Вот и весь эффект – я уже начал переживать, что вообще не опьянею. Всякий раз, беря у меня бутылку, Лоис произносила: «Благодарю!» – учтиво и с тонкой издевкой. Я нехотя обнял ее за плечи. Я недоумевал – что такое? Вот держу я в своих объятиях девчонку – такую презрительную, податливую, злую, невнятную и недосягаемую. Мне хотелось поговорить с ней – хотелось гораздо сильнее, чем прикасаться к ней. Между тем я знал, что должен уже двигаться дальше и, минуя первую стадию, приступить ко второй (я ведь был знаком, хоть и не очень глубоко, со стандартной последовательностью ритуала обольщения на переднем и заднем сиденье машины). И я почти жалел, что рядом со мной не Аделаида.
– Не хочешь прогуляться? – спросил я Лоис.
– Это твоя первая блестящая идея за весь вечер! – отозвался Джордж с заднего сиденья. – И не спешите, – прибавил он, когда мы выбрались наружу, и они с Аделаидой сдавленно захихикали, – не слишком торопитесь назад!
Мы с Лоис брели по шпалам узкоколейки, проложенной вдоль перелеска. В полях было лунно, стыло и ветрено. На меня накатило мстительное чувство, и я вкрадчиво сказал:
– У меня тут с твоей матерью был вроде как разговор.
– Могу себе представить.
– Она рассказала мне о парне, с которым ты встречалась прошлым летом.
– Этим летом.
– Это лето уже в прошлом. Он вроде как помолвлен, да?
– Да.
Я не собирался ее отпускать.
– Но ты ему нравилась больше? – спросил я. – Ведь так? Ты ему больше нравилась?
– Нет, я бы не сказала, что я ему нравилась, – ответила Лоис, и по окрепшему сарказму в ее голосе я понял, что она начала пьянеть. – Ему нравилась мамуля, и к малявкам он хорошо относился, но я ему не нравилась. Мне – нравиться ему… – сказала она, – с какой это радости?
– Ну, вы же встречались…
– Он просто проводил со мной лето. Все курортники так делают. Эти парни приезжают на танцы, чтобы подцепить девчонку. На лето. Они всегда так делают. Я поняла, что не нравлюсь ему, – сказала она, – потому что он говорил, что я все время стервозничаю. Как же, ты должна всячески выражать свою признательность этим парням, иначе они скажут, что ты стерва.
Я был слегка ошарашен такой отчаянной откровенностью.
– А он тебе нравился?
– Да, конечно! Разве он мог мне не нравиться? Я же должна, правда же, я должна чуть ли не на коленях благодарить его, как моя мать. Он же подарил ей дешевого слоника из лавки старья…
– Он был у тебя первый? – спросил я.
– Первый постоянный. Ты это имел в виду?
Я не это имел в виду.
– Сколько тебе лет?
Она помедлила, раздумывая.
– Почти семнадцать. Я могу сойти и за восемнадцатилетнюю, и старше. Меня даже в пивной бар пускали.
– А в каком ты классе?
Она посмотрела на меня, слегка оторопев:
– А ты думал, что я еще учусь в школе? Я бросила школу два года назад. В городе есть перчаточное ателье, я там работаю.
– Наверное, это незаконно? То, что ты бросила школу.
– О, можно получить разрешение, если у тебя отец умер, например.
– А чем ты занимаешься в ателье?
– Кручу машинку. Она похожа на швейную. Скоро меня возьмут сдельно – там можно больше заработать.
– Хорошая работа?
– Ну не то чтобы я ее любила. Это просто работа… Ты слишком много вопросов задаешь, – заметила она.
– А ты против?
– Я не обязана тебе отвечать, – сказала она, голос у нее снова стал ровный и тихий. – Только если сама захочу.
Она подобрала юбку и провела по ней руками.
– У меня на юбке репейники, – сказала она и, нагнувшись, принялась отдирать их один за другим. – Все платье в репейниках, – повторила она, – мое лучшее платье. Интересно, следы останутся? Надо их потихонечку снять, тогда зацепок не будет.
– Не надо было надевать это платье, – сказал я. – Куда ты собиралась в нем пойти?
Она тряхнула юбкой, сбрасывая остатки колючек.
– Не знаю, – ответила она. Она приподняла эту жесткую блестящую юбку и сказала с едва заметным хмельным удовлетворением: – Просто хотела вам, парням, нос утереть! – сказала она с внезапным кратким всплеском порочности.
Она стояла передо мной с дурацким, задиристым видом, придерживая широкую юбку кончиками пальцев, и пьяное, хвастливо-подначивающее, дразнящее удовлетворение уже нельзя было спутать ни с чем.
– У меня дома есть кофта из пряжи под кашемир. Она стоит двенадцать долларов! – сказала она. – И еще у меня есть шуба, я за нее расплачусь… расплачусь уже к зиме. У меня есть шуба…
– Очень мило, – сказал я. – Прекрасно, когда можешь себе позволить красивые вещи.
Она отпустила юбку и залепила мне пощечину. Это было облегчение для меня, для нас обоих. Мы оба чувствовали, что внутри нас все это время назревает стычка. Мы уставились друг на друга со всей враждебностью, на которую только были способны, учитывая наше нетрезвое состояние; ее так и подмывало снова ударить меня, а я был готов схватить ее или дать ей сдачи. Следовало разобраться, что мы имеем друг против друга. Но наш запал угас. Мы перевели дух, упустили момент. А в следующую минуту, не потрудившись даже стряхнуть остатки враждебности, не соображая, как одно вяжется с другим, мы поцеловались. Я впервые в жизни поцеловал девушку без долгой подготовки, без сомнений, без излишней поспешности, без всегдашнего смутного разочарования после. И, трясясь от смеха в моих объятьях, она снова заговорила как ни в чем не бывало, возвращаясь к прежней теме:
– Ну разве не смешно? Знаешь, всю зиму у девчонок только и разговоров что о лете да о тех парнях, но я могу поспорить, что парни даже имен этих девчонок не помнят…
Но мне больше не хотелось разговаривать, я открыл в ней иную силу, которая была оборотной стороной ее враждебности, – враждебности, по сути, столь же воинственной, сколь и безличной. И вскоре я прошептал:
– Может, здесь есть местечко, куда мы могли бы пойти?
И она ответила:
– На соседнем поле есть сеновал.
Она знала эту местность, она здесь уже бывала.
В город мы возвращались около полуночи. Джордж и Аделаида спали сзади. Лоис молча сидела с закрытыми глазами, но не думаю, что она спала. Где-то я читал фразу насчет omne animal[4] и мне хотелось ее процитировать, но потом я подумал, а вдруг Лоис ни бум-бум в латыни и, не дай бог, решит, что я выпендриваюсь, демонстрирую свое превосходство. Потом-то я жалел. Она бы поняла, что я имею в виду.
Остались лишь телесная апатия, и холод, и отдаление. Отряхнуться от налипшего сена и оправить одежду медлительными, неловкими движениями, выйти из амбара и увидеть, что луна исчезла, но плоские скошенные поля все еще здесь, как и тополя, и звезды. И обнаружить, что прежние мы, дрожащие от холода, совершившие это головокружительное путешествие, – мы все еще здесь. Вернуться в машину и найти там спящих вповалку. Все это и есть triste. Triste est.
Это головокружительное путешествие. Может, дело в том, что все произошло впервые или что я был слегка и непривычно пьян? Нет. Это все из-за Лоис. Одни люди совершают очень короткий путь к любовному действу, а другие способны пойти очень далеко, создавая величайшие, почти мистические соблазны. И вот Лоис, воплощение этой любовной мистики, сидит теперь на дальнем краешке сиденья, такая холодная и взъерошенная, наглухо закрытая в себе. И все те слова, что я хотел ей сказать, пусто звякают у меня в голове: Увидеться снова… Запомню… Люблю – я не мог произнести ничего. С того конца пропасти, которая нас разделяла, они не выглядели бы даже полуправдой. Я думал: «Скажу ей вон у того дерева, у того телефонного столба». Но так и не сказал. Просто гнал машину, гнал изо всех сил, ускоряя приближение города.
Уличные фонари расцветали среди темных деревьев впереди. На заднем сиденье завозились.
– Который час? – спросил Джордж.
– Двадцать минут первого.
– Пузырь-то мы добили стопудово. Что-то мне нехорошо. О боже, как же мне нехорошо. А ты как?
– Прекрасно.
– Прекрасно, н-да? Вроде как ты у нас сегодня завершил образование? Поэтому и прекрасно? Твоя спит? Моя – да.
– Я не сплю, – сонно возразила Аделаида. – Где мой пояс? Джордж… ой… А где моя вторая туфля? Еще же не поздно, да, суббота ведь?.. Можем заехать поесть куда-нибудь.
– Мне что-то не до еды, – сказал Джордж, – мне бы чуток соснуть. А то утром вставать рано и вести мамулю в церковь.
– Ага, рассказывай, – недоверчиво сказала Аделаида, впрочем не слишком сердито. – Мог бы мне хоть гамбургер какой купить!
Мы подъезжали к дому Лоис. Лоис не открывала глаз, пока машина не остановилась.
Мгновение она сидела неподвижно, потом прижала руками подол, усмиряя непокорную юбку. Потом посмотрела на меня. Я потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она слегка отстранилась, и я почувствовал, что, в конце концов, было какое-то жульничество, какая-то театральность в этом ее заключительном жесте. Она не такая.
– А ты где живешь? – спросил Джордж у Аделаиды. – Где-то поблизости?
– Да. Полквартала отсюда.
– Вот и ладненько. Как насчет тоже выйти тут? Нам еще ехать и ехать.
Он чмокнул ее, и девушки вылезли из машины.
Я завел мотор. Мы тронулись с места, Джордж устроился спать на заднем сиденье. И тогда мы услышали женский голос, кричащий нам вслед, громкий, развязный женский голос, голос оскорбительный и безнадежный:
– Спасибо, что подбросили!
Кричала не Аделаида. Это был голос Лоис.
Кабинет
Решение, перевернувшее мою жизнь, пришло однажды вечером, пока я гладила рубашку. Оно было простым, но дерзким. Я вошла в столовую, где муж смотрел телевизор, и объявила:
– Думаю, мне необходим собственный кабинет.
Даже мне самой это казалось фантастикой. Ну зачем мне кабинет? У меня же есть дом, такой славный и просторный, с видом на море. В нем все так хорошо обустроено: где есть, где спать, где принимать ванну, а где – гостей. И еще у меня есть сад… в общем, места предостаточно.
Нет. И тут мне придется сделать нелегкое для меня признание: я писатель. Как-то это неправильно звучит. Слишком самонадеянно, фальшиво или по меньшей мере неубедительно. Попробую еще разок: я пишу. Так лучше? Я пробую писать. Теперь – хуже. Смирение паче гордости. Ну и?..
А, не важно. Как бы я это ни произнесла, мои слова сразу создают некий вакуум, повисшее молчание, этакий деликатный момент разоблачения. Но люди добры, и тишину быстро впитывают, как губка, заботливые дружеские голоса, восклицающие на все лады: вот здорово! Надо же, такое полезное и, ну, интригующее занятие. И что же вы пишете? – спрашивают они воодушевленно. Я прозаик, отвечаю, неся в этот раз свое унижение с легкостью и даже с некоторой долей бравады, обычно мне не свойственной, и снова, снова острые углы тревоги с готовностью сглаживаются этими тактичными голосами, впрочем набор утешительных фраз иссякает довольно скоро, и людям остается только благостно ахать.
Вот для того-то мне и нужен кабинет (это я мужу сказала): чтобы писать. Сразу испугалась, что это похоже на мелочное требование, пустое баловство. Потакание своим прихотям. Каждый знает: для того чтобы писать, нужна пишущая машинка или, на худой конец, карандаш, бумага, стол и стул. Все это у меня есть – в углу спальни. А теперь мне еще и кабинет подавай.
Но ведь я даже не знала еще, буду ли я вообще писать в этом кабинете, если, конечно, он появится. Не исключено, что я буду там просто сидеть и смотреть в стену, – даже такая перспектива меня не смущала. Мне нравилось само звучание этого слова «кабинет», в нем чувствовались достоинство и покой. И целеустремленность, и значительность. Но мужу я обо всем об этом и словом не обмолвилась, а разразилась высокопарным монологом, звучавшим, если память мне не изменяет, приблизительно так:
Мужчина прекрасно может работать дома. Когда он приносит работу домой, для нее расчищают место, дом приспосабливается как может, создавая мужчине условия для работы. Всякому очевидно, что эта работа существует. Мужчине не надо отвечать на звонки, искать потерянные вещи, бежать сломя голову на детский крик или кормить кота. Он может закрыть за собой дверь. А теперь представь (сказала я ему) мать, закрывшую за собой дверь, и детей, которые знают, что она за этой самой дверью. Боже, да сама мысль об этом для них непереносима. Чтобы женщина сидела, уставившись в пространство, в страну, куда не вхожи ни супруг, ни дети? Преступление против самой природы! Так что дом для женщины – не то же самое, что для мужчины. Женщина не может прийти в дом, попользоваться им и выйти. Она и есть дом, разделение невозможно.
(Истинная правда, хотя, когда мне приходится отстаивать то, чего, как мне кажется, я не вполне заслуживаю, я, по своему обыкновению, излагаю чересчур ярко и эмоционально. В определенное время, возможно долгими весенними вечерами, все еще дождливыми и печальными, когда холодные клубни пускают побеги, а свет слишком кроток, обещая спокойное плавание за море, я открывала окна и чувствовала, как дом съеживается до древесины, до штукатурки и прочих скромных элементов своей конструкции и жизнь в нем замирает, оставляя меня неприкрытой, с пустыми руками, но с яростным и непокорным трепетом свободы и одиночества, слишком суровым и великолепным и оттого невыносимым. И тогда я осознаю, как все остальное время была надежно укрыта и стеснена, как настойчиво была согрета и привязана.)
– Давай, если найдешь подешевле, – вот и все, что сказал на это мой супруг.
Он не похож на меня, на самом деле ему не нужны объяснения. Он частенько говорит, что чужая душа – потемки, впрочем без всякого сожаления.
Но даже теперь я не считала, что моя идея осуществима. Наверное, в глубине души мое желание казалось мне слишком несправедливым. Куда проще хотеть норковую шубку или бриллиантовое колье – а что? – вполне достижимые женские желания. Дети встретили идею с подчеркнутым скептицизмом и безразличием. Тем не менее я отправилась в торговый центр в двух кварталах от дома. Вот уже несколько месяцев я без всякой задней мысли примечала объявления «сдается» в окнах второго этажа того здания, где располагались аптека и салон красоты. Пока я поднималась по лестнице, меня охватило чувство полной нереальности происходящего. В самом-то деле аренда помещений – непростое предприятие, особенно аренда кабинета. Нельзя же просто прийти и постучать в двери свободного офиса и ждать, пока тебя не впустят, тут нужны какие-то посредники, связи. И к тому же наверняка запросят слишком большую сумму.
Но оказалось, что мне и стучать не пришлось. Дверь одного из пустующих офисов открылась, и оттуда вышла женщина, волоча за собой пылесос, а затем впихнула его ногой в открытую дверь напротив, которая, видимо, вела в квартиру в тыльной части здания. Эта женщина и ее муж – супруги Маллей – живут в этой квартире, и, конечно, они и есть хозяева всего здания и сдают офисы внаем. Та комната, которую она только что пропылесосила, оборудована под стоматологический кабинет и вряд ли меня заинтересует, но она покажет мне другие. Хозяйка пригласила меня зайти в ней в квартиру и подождать, пока она не уберет пылесос и не возьмет ключи. Ее мужа, сказала она со вздохом, который я не смогла истолковать, нет дома.
Миссис Маллей была темноволосая, хрупкого сложения женщина, вероятно, чуть за сорок, неряшливая, но не лишенная остатков привлекательности и некоторых произвольных штрихов женственности вроде тонкой полоски яркой помады и розовых, лебяжьего пуха шлепанцев на изнеженных и отечных ногах. Весь ее облик выражал колеблющуюся покорность, намекал на измождение и приглушенную настороженность, свидетельствующие о жизни, прожитой в неусыпной заботе о человеке, попеременно взбалмошном, своенравном и зависимом. Что из этого я поняла сразу, а что додумала впоследствии, сейчас, конечно, уже и не скажешь. Но я и в самом деле подумала, что у нее, наверное, нет детей – стресс, в котором она жила, не важно, какой именно, не позволил ей, – и в этом я не ошиблась.
Комната, в которой я ждала, была чем-то средним между гостиной и кабинетом. Первым делом я заметила модели кораблей – галеонов, клиперов и даже «Куин Мэри»[5], – которыми были уставлены столы, подоконники и телевизор. Где не было корабликов, там стояли комнатные растения в горшках и всяческий хлам, иногда именуемый «мужскими» безделушками: фарфоровые оленьи головы, статуэтки лошадей, громадные тяжелые пепельницы из жилистого сияющего материала. Стены украшали рамки с фотографиями и чем-то вроде дипломов. На одной из фотографий бульдог в мужской одежде и пуделиха в платье с мрачным смущением изображали любовную сценку. Фото было подписано: «Старинные друзья». Но главным в этой комнате, безусловно, был портрет в золоченой раме, над которым висел отдельный светильник. Красивый блондин средних лет в деловом костюме сидел за столом с видом в высшей степени процветающим, румяным и благодушным. И вот опять: мысленно возвращаясь назад, я думаю, что мне еще тогда показалось, будто в портрете чувствуется некая тревожность, отсутствие веры у человека в этой роли, стремление выставить себя напоказ, слишком изобильное и настойчивое, которое, как известно, может привести к катастрофическим последствиям.
Но бог с ними, с супругами Маллей. Как только я увидела тот кабинет, я поняла – это он. Помещение оказалось просторнее, чем нужно, и распланировано для кабинета врача. (Был тут у нас один хиропрактик, но съехал, сообщила миссис Маллей печально, ничего этим не прояснив.) Стены были холодны и голы – белые с примесью серого, чтобы не резало глаз. Поскольку, судя по словам миссис Маллей, врачами тут и не пахло уже довольно давно, я предложила двадцать пять долларов в месяц. Она ответила, что должна посоветоваться с мужем.
Когда я пришла в следующий раз, мое предложение было принято, и я узрела мистера Маллея во плоти. Я объяснила ему, как уже объясняла его жене в прошлый раз, что не буду пользоваться кабинетом в рабочие часы, а только по выходным и иногда по вечерам. Он спросил, для чего мне нужен кабинет, и я сказала ему, сперва чуть поколебавшись, не сказать ли лучше, что занимаюсь стенографией.
Он воспринял информацию благодушно:
– А, так вы писательница.
– Ну в некотором роде. Да, я пишу.
– Мы из всех сил постараемся, чтобы вам было здесь удобно! – экспансивно воскликнул он. – Я и сам очень предан своему хобби. Все эти модели кораблей я сделал в свободное время, это просто спасение для нервной системы. Людям необходимы занятия для успокоения нервов. Я полагаю, у вас то же самое.
– Иногда так и есть, – охотно согласилась я, чувствуя облегчение, что он видит мое занятие в таком туманном и терпимом свете.
По крайней мере, он не спросил меня (к чему я уже почти приготовилась), кто присматривает за моими детьми и одобряет ли муж мою идею. Десять, а может, и пятнадцать прошедших лет здорово разрыхлили, размазали и сокрушили человека с портрета на стене. Его бока и бедра демонстрировали впечатляющие скопления жира, так что каждое движение этой подушкообразной плоти, медлительной в своей матриархальной неловкости, давалось ему с изрядным трудом. Глаза и волосы его выцвели, черты лица расплылись, а благожелательное выражение хищника исказилось в гримасу тревожного смирения и хронического недоверия. Я не смотрела на него. Я не планировала, снимая кабинет, брать на себя ответственность и заводить знакомство с какими-то еще человеческими существами.
В воскресенье я въехала в кабинет без помощи своего семейства, хотя они не отказали бы мне в любезности. Я привезла пишущую машинку, карточный стол, складной стул и еще небольшой деревянный столик, на который поставила плитку, чайник, банку растворимого кофе, ложку и желтую кружку. Вот и все. Я удовлетворенно размышляла о пустоте стен и аскетическом достоинстве меблировки, состоящей только из самого необходимого; не было лишних пылящихся поверхностей, которые пришлось бы мыть или полировать.
Но мистер Маллей не обрадовался увиденному. В скором времени после переезда он постучался ко мне и сказал, что хочет мне кое-что объяснить – об отключении света в прихожей, если она мне не нужна, об отоплении и о том, как работает маркиза за окном. Он мрачно и недоверчиво огляделся вокруг и сказал, что это ужасно неуютное место для дамы.
– Как по мне, то, что нужно, – ответила я менее обескураживающе, чем хотелось бы, поскольку я всегда стремилась как-то смягчить людей, которые мне не нравились без всякой на то причины или с которыми я просто не хочу знаться. Иногда я старательно развожу политес в глупой надежде, что они уберутся и оставят меня в покое.
– Что вам нужно, так это милое легкое креслице, чтобы сидеть в нем в ожидании прилива вдохновения. У меня есть как раз такое в подвале, там множество самых разных вещей, доставшихся нам от мамы в прошлом году, когда ее не стало. Там и ковер в углу стоит, пылится без пользы. Мы можем обустроить вам комнатку уютно, совсем по-домашнему.
– Но мне на самом деле, – ответила я, – на самом деле нравится именно так, как есть.
– Хотите, шторки повесим? Я бы оплатил расходы на ткань. Комнате слегка не хватает цвета, боюсь, вы захандрите, сидя здесь.
Но я сказала, что нет, и рассмеялась – я не хочу никаких шторок, честное слово.
– Будь вы мужчиной, тогда – другое дело. А женщине нужен уют.
Итак, я встала, подошла к окну и взглянула сквозь планки жалюзи на пустую воскресную улицу, чтобы не смотреть на обвиняющую ранимость его толстой физиономии, и попыталась ответить ледяным голосом, которым так хорошо владела в мыслях, но который не так часто раздавался из моего трусливого рта:
– Мистер Маллей, прошу вас не беспокоить меня больше по этому вопросу. Меня все устраивает. У меня есть все, что нужно. Спасибо, что показали мне, как прикручивать свет.
Эффект был такой разрушительной силы, что я устыдилась.
– У меня и в мыслях не было беспокоить вас, – отчеканил он с надменной печалью. – Я просто высказал свои предложения ради вашего уюта. Если бы я знал, что отнимаю у вас время, то давно бы откланялся.
Когда он ушел, я почувствовала себя лучше и даже возликовала, одержав победу, но все же меня смущала легкость, с которой мне это удалось. Я убедила себя, что рано или поздно ему пришлось бы испытать разочарование, и даже лучше, что все прояснилось с самого начала.
В следующий выходной он снова постучал в мою дверь. Смирение на его лице было таким утрированным, что казалось почти издевкой, но, с другой стороны, оно было неподдельным, и я почувствовала себя неуверенно.
– Уделите мне минуту вашего времени, – сказал он. – Я не собираюсь докучать вам. Я просто хотел сказать, как я сожалею, что обидел вас в прошлый раз, примите мои извинения. А это маленький презент от меня.
Он внес неизвестное мне растение с толстенными лоснящимися листьями, торчавшими из горшка, обильно укутанного в розовую и серебряную фольгу.
– Вот, – сказал он, пристраивая горшок в углу моего кабинета. – Мне бы не хотелось никаких недоразумений между нами. И я подумал: если она против мебели, то как насчет маленького кашпо с цветком, который немного скрасит обстановку?
В тот момент не было никакой возможности сказать ему, что не надо мне никаких кашпо. Я терпеть не могу домашние растения. Он объяснил мне, как за ним ухаживать, как часто поливать и т. д., и мне пришлось сказать «спасибо». Это все, что я могла сделать, и меня преследовало неприятное ощущение, что подспудно он рассчитывал на это, явившись сюда со своими извинениями, и получал удовольствие. Он продолжал болтать, то и дело употребляя слова «дурные чувства», «обида», «извинения». Один раз я попыталась его прервать, мне захотелось объяснить, на что я рассчитывала: в область моих добрых или недобрых чувств посторонним вход воспрещен, а между ним и мной вообще нет необходимости в каких-либо чувствах, – но меня вдруг осенило, что задача эта совершенно безнадежна. Как я могла в открытую отвергнуть это стремление к сближению? Кроме того, растение в блестящей обертке меня деморализовало.
– Как вам пишется? – спросил он с видом человека, выкинувшего из головы все недоразумения между нами.
– О, вроде бы как обычно.
Читать бесплатно другие книги:
