История Кометы. Как собака спасла мне жизнь Падва Линнет

1

Осень 1998-го – зима 1999/2000 года. Из Небраски в Аризону

– Ты считаешь, мне пора в отставку? – медленно повторил я ошеломившие меня слова Тима. – Полагаешь, мне нужно уйти из фирмы? А ты, случайно, не шутишь? – Партнеры с безучастными лицами скованно сидели на стульях с высокими спинками. Мне потребовалось огромное усилие, чтобы держать себя в руках. – Ты недоволен моим не совсем обычным рабочим графиком? Но документы у меня не запущены, дела и поступления не хуже, чем у любого из присутствующих.

– Речь не о том, – спокойно ответил Тим. – Мы устали сомневаться, все ли с тобой в порядке. Невозможно планировать будущее. Нельзя ничего предсказать. И поскольку твоя рабочая неделя в кабинете сократилась до трех дней, мы постоянно опасаемся, что ты когда-нибудь нарушишь сроки или совершишь какую-нибудь оплошность. Как прикажешь поступать с твоими делами, если однажды ты здесь больше не появишься?

– Кто сказал, что такое может случиться?

– Послушай, Стив, нам неизвестно, что с тобой происходит. Ясно одно: твое здоровье не в порядке. Ты больше не способен выполнять все, что на тебя наваливается. Ты себя убиваешь. А мы в ожидании похорон не хотим рисковать всем, что имеем. – Он обвел взглядом стол, и каждый из моих партнеров кивнул.

Когда я уходил, офис уже опустел. Спустившись на лифте на подземную парковку, я брел к машине, все еще пытаясь переварить новости. Не могут же меня выгнать из моей собственной фирмы? Разве такое возможно? Забравшись во внедорожник, я неуверенно влился в поток машин на Додж-стрит.

Западная окраина Омахи быстро скрылась в зеркальце заднего вида, когда я направился в сторону деревни на берегу озера, где жил с Фредди и дочерьми. Местность мало изменилась с тех пор, как сто лет назад здесь располагалась охотничья территория индейцев-пауни. На берегах неподалеку протекавшей реки Плат росли царственные, высотой в восемьдесят футов тополя со стволами в обхвате не меньше небольшого грузовичка. На запад до самого горизонта простирались засеянные зерновыми покатые холмы. Каждое возвращение домой дарило мне ощущение реального путешествия во времени, и это было моим самым любимым отрезком дня.

Но с недавних пор получасовая поездка превратилась для меня в целый час истинных мучений – не из-за пробок, а из-за моей спины, которую начинало сводить, если я слишком много времени проводил сидя за рулем. Каждое путешествие в автомобиле давалось мне не легче, чем исследовательская экспедиция Льюису и Кларку, – приходилось останавливаться и, упершись взглядом в землю, прохаживаться взад и вперед. Тот день не отличался от других. Во время одной из остановок я медленно потянулся, и в этот момент мне на глаза попался краснохвостый сарыч, устроившийся на верхушке каркаса – каменного дерева. Темный взгляд был голодным. Хищным.

– Меня еще не задавило машиной, – вслух проговорил я, возвращаясь за руль.

Дома я открыл гараж с помощью пульта дистанционного управления. Навстречу выбежали поздороваться два светлых шара шерсти – подпрыгивая, кружили, повизгивали, били хвостами по машине.

– Сидеть! – прикрикнул я на них, желая поскорее выйти из автомобиля.

Коди, золотистый ретривер, которого я забрал из приюта, отдав за него сломанный дробовик, тут же распластался на прохладном бетоне, а его дочь Сандоз, повизгивая, продолжала кружиться в танце пока не наступила отцу на лапу. Тот глухо заворчал, принуждая сесть рядом. Обе собаки повернули ко мне головы. Вываленный на сторону с капающей слюной язык Коди не скрывал его улыбки. Черные глаза и нос на светлой, поседевшей с возрастом морде казались угольками на голове снеговика. Рядом извивалась и выгибала спину Сандоз, напоминая маленькую школьницу, которая никак не решалась попроситься выйти в туалет.

– Спокойно! – потребовал я, и собакам хватило терпения не сойти с места и дождаться, пока я благополучно войду в дом. Несмотря на боль, я невольно улыбнулся, до глубины души тронутый поведением своих друзей.

Стоило мне опуститься на диван, и собаки уже были передо мной на ковре. Проявляя стратегическую смекалку, они заняли именно то место, которое потребовалось бы мне, вздумай я подняться и уйти. Отступление без физического соприкосновения стало невозможным, что, как я понимал, и являлось их целью. Но сегодня, вместо того чтобы довольно вздохнуть и закрыть глаза, Коди пристально посмотрел на меня и навострил уши. Без сомнения, он почувствовал постыдный запах поражения.

– В чем дело? – спросила жена, и на ее лице появилось озабоченное выражение.

– Меня вышвырнули с работы.

– О, Вулфи! Je suis desole[1]. – Она перешла на свой родной французский. – Но ты же ждал, что это произойдет? Правда?

– Нет.

Жена села рядом, взяла мою руку и поднесла к щеке.

– А какой выбор ты им оставил? Они понятия не имеют, что с тобой, потому что ты им ничего не рассказывал. Врачи предупреждали, чтобы ты поберег себя.

Я потрепал жену по колену, но взглянуть ей в лицо так и не смог.

В следующие несколько дней я понял, что, несмотря на то что весь прошлый год я всячески избегал говорить о болезни и все отрицал, Фредди задумывалась о неизбежном.

– Доктора утверждают, что в зимние месяцы у тебя наступает серьезное ухудшение, поскольку холод не позволяет телу расслабляться. А постоянный стресс на работе не дает мозгу найти силы преодолеть болезнь. Для нас нет иного способа справиться с этим, как уезжать отсюда на зиму. Это будет давать нам какую-то эмоциональную передышку.

Я удивился ее нажимом на слова «нас» и «нам». Проблемы с позвоночником были моими, а не Фредди. Смысл моей напряженной работы заключался именно в том, чтобы оградить жену и дочерей от последствий болезни.

– Можно продать участок в Аризоне, – предложила Фредди. Несколько лет назад мы купили в Седоне кусок земли. – Вырученными деньгами воспользуемся, чтобы приобрести небольшой домик в месте, где тебе комфортно жить в течение холодных месяцев. Ты же всегда говорил, что среди красных скал ощущаешь прилив здоровой энергии.

Мы и раньше обсуждали с женой денежные дела – каким образом изловчиться и вывернуться, когда в нашем бюджете образуется дыра. Я вспомнил, как каждый из нас панически боялся расставания. Фредди не могла оставить работу заведующей кардиологическим отделением больницы, которое несколько лет назад сама же помогала организовывать. Во-первых, ей нравилось ее занятие, а во-вторых, она осталась в нашей семье единственным кормильцем. Фредди и дочери являлись моим единственным спасательным кругом, и если я перееду в Аризону, близкие окажутся от меня на расстоянии в тысячу двести миль. Были слезы, много слез. Но что живее всего осталось в памяти от той недели – всепоглощающий стыд и ободряющее тыканье в ладонь мокрых носов моих собак.

Теплым ноябрьским днем, недель через шесть после переселения в Седону, я заехал на парковку супермаркета «Уэбер». Я наведывался туда раз в неделю, поскольку мне становилось все труднее тянуться за продуктами и толкать тележку. Тяжело опираясь на трости, я медленно ковылял по площадке. Мое мучительное зигзагообразное продвижение вывело меня на соседнюю дорожку, прямо к небольшой, чем-то увлеченной группе людей. Спотыкаясь, я остановился, чтобы рассмотреть, что происходит.

Компания из нескольких человек окружила стройную блондинку. Еще приблизившись, я увидел, что блондинка держала поводок собаки, и именно эта собака привлекла внимание людей. Хотя животное этого будто не замечало. Пес хранил горделивый, равнодушный вид – если восхищение ему и не наскучило до смерти, то, несомненно, он привык к нему. Он был дюймов сорока ростом, и голова его находилась на уровне бедра женщины. Череп продолговатый, переходящий в изящную морду. Оба уха над небольшим лбом настороженно подняты и повернуты в сторону. Огромные миндалевидные глаза невозмутимо изучали людей. Черный лоснящийся мех пестрел рыжеватыми отметинами, крутая грудь переходила в поджарый, грациозный живот. Фигура пса отличалась чрезвычайной худобой – под шкурой виднелись ребра. Задние ноги рельефные, мускулистые, но передние – сухощавые и стройные. И все четыре заканчивались крупными лапами с длинными пальцами с крепкими черными подушечками и толстыми черными когтями. Это придавало собаке спортивный вид, словно баскетболист в борьбе за мячом приподнимался на цыпочки. Хвост сначала круто опускался к земле и заканчивался небольшой плавной дугой, чуть загнутой в сторону.

– Что это за порода? – спросил я у женщины.

– Это Ланс, – улыбнулась она. – Грейхаунд, английская борзая. А я Мэгги Маккарри.

– Простите, – пробормотал я, чувствуя себя затворником, успевшим забыть, как принято себя вести в цивилизованном обществе. – Меня зовут Стив Вулф. Можно просто Вулф. Рад познакомиться.

– Я тоже, – ответила Мэгги. – Вулф, я запомню. Здесь почти все знают Ланса, но не многие помнят мое имя. Ланс отвлекает на себя внимание.

Я в восторге протянул псу руку, чтобы он изучил мой запах.

– Он всегда такой спокойный и отрешенный?

Мне еще не приходилось встречать английскую борзую собственной персоной. Все знания о них я почерпнул из телепередач, когда переключал телевизор с канала на канал. У меня сложилось впечатление, будто порода состоит из тощих, очень спортивных беговых псов. Почему-то я решил, что по своим умственным способностям они занимают следующее место после корзины с шерстью. В мое представление никак не вписывался стоящий передо мной удивительный экземпляр.

– Как правило, английские борзые очень спокойные. О них говорят, что среди собак они самые большие лежебоки. – Пока она говорила, Ланс навалился ей на ноги.

– Лежебоки? – Я собирался задать следующий вопрос, но сообразил, что Мэгги надо заниматься своими делами. – Я вас, наверное, задерживаю?

– Нет-нет, все в порядке. Я участвую в программе спасения грейхаундов, или английских борзых, и люблю рассказывать людям о данной породе. У этих беговых собак нелегкая жизнь. В возрасте четырех месяцев их помещают в вольер, после чего на них почти не обращают внимания, если не считать тренировок и бегов. – Голос Мэгги потеплел, и она потрепала Ланса между ушами. – В результате собаки умеют вести себя только с себе подобными и тренером. Многие не способны ни поиграть, ни защититься. Даже не могут сообразить, как подняться по лестнице. Вне вольеров и беговой дорожки они в мире чужаки.

– И сколько времени их держат в подобном состоянии?

– Как правило, борзые участвуют в соревнованиях в течение года или двух. Если собаки быстро не побеждают или затем не побеждают регулярно, владельцы не желают тратить деньги на их содержание. В таком случае грейхаунды превращаются в обузу, от нее необходимо избавиться. Группу по спасению борзых и поиску им новых хозяев создали для того, чтобы не позволить убивать собак. Мы нуждаемся в людях, которые брали бы их себе.

Я невольно отступил, решив, что столкнулся с необычным рекламным ходом и прямо сейчас мне навязывают товар. Мэгги почувствовала мое настроение и, рассмеявшись, произнесла:

– Нам, пожалуй, пора. До свидания.

– Всего доброго, – ответил я.

Ланс повел хозяйку по парковке. Его мышцы перекатывались под кожей, спина с каждым шагом выгибалась. Эти медлительные движения напомнили мне походку леопарда.

Следующий день выдался дождливым и прохладным – не таким холодным, как в Небраске, но достаточно промозглым, чтобы я остался дома и, сонный от болеутоляющих, проводил время в неподвижности. Дождь колотил по бетонной плите за раздвижной стеклянной дверью, а в камине колебались волны огня от газовой горелки. Я улыбнулся, представив разморенную теплом спящую борзую. И подумал: а не скучают ли они по бегам? Действительно ли им нравится покой? Какие они: сильные или очень уязвимые?

Через четыре месяца жизни в Седоне я начал понемногу привыкать заботиться о себе, но продолжал удивляться, как много у меня уходит на все времени. Дома Фредди и девчонки тут же поднимали все, что я ронял. А если их не было рядом, с удовольствием помогали наши ретриверы. Для ходьбы мне требовалось две палки, поэтому на лестнице меня поддерживали и передо мной открывали дверь. Только теперь я понял, что значит жить без помощи и насколько я зависел от близких. А ведь я всегда воображал себя эдаким одиноким ковбоем, на которого каждый может опереться.

Даже ответить на телефонный вызов стало непростой задачей. Обычно Фредди и дочери звонили по вечерам, поэтому я удивился, услышав звонок ранним февральским утром. Запыхавшись от судорожных поисков, я наконец нашел телефон.

– Это Стив Вулф? – спросил женский голос.

– Да. – Я присел, чтобы перевести дыхание.

– Привет, Стив. Меня зовут Энн. Я член группы по спасению борзых в Седоне.

– М-м-м…

Я почти забыл, что несколько недель назад Мэгги убедила меня заполнить заявление на приобретение собаки из числа спасенных. Я снова наткнулся на нее и Ланса у магазина. На сей раз Мэгги собирала средства для своей группы, которая называлась «Борзые под крылышком». Она владела небольшим самолетом, летала на нем по юго-западу страны, где отыскивала собак, которых владельцы решили ликвидировать, а затем переправляла в приюты. Мэгги рассказала, что недавно ей удалось спасти несколько английских борзых, брошенных на кинодроме в Таксоне. Меня тронула ее история, и я согласился заполнить заявление, но отнюдь не собирался приводить собаку в дом.

– Прекрасные новости, – тараторила Энн. – Спасенные в Таксоне борзые помещены в приют на ранчо неподалеку от Флагстаффа. Все собаки вполне адекватные и успешно приучаются к жизни в обществе.

– Превосходно, – пробормотал я. – Примите мои поздравления.

– Спасибо, – произнесла Энн и после секундного колебания продолжила: – Всех псин осмотрел ветеринар. Подлечили и почистили зубы, сделали необходимые прививки, кобелей кастрировали, сук стерилизовали.

– Я искренне за них рад, Энн. Но сегодня я неважно себя чувствую. Можно я перезвоню вам в другой раз?

– Ох, простите, – смутилась она.

Я кашлянул и приготовился распрощаться, но не успел.

– Постойте! – воскликнула Энн. – Я собиралась продиктовать вам номер телефона приюта. Вы утверждены на приобретение собаки, и я решила, что у вас должен быть приоритет первого выбора.

Спорить не имело смысла: я записал номер телефона, адрес приюта и повесил трубку.

А затем следующие несколько недель возвращался к нелепой мысли взять в дом собаку. Что со мной происходит? Зачем я вожу за нос хороших людей? Мне не нужны дополнительные трудности в жизни, не говоря уже о том, что, если я заведу собаку, Фредди съест меня с потрохами. Четыре года она находилась рядом со мной, и, выполняя любую мою просьбу, без того взвалила на себя слишком много.

В основе всех сомнений лежит страх. Естественно опасаться неизвестного. Как собака впишется в нашу семью? Вдруг борзая не сумеет к нам привыкнуть? Я злился на себя за то, что трусил. Боялся, что способен теперь ухаживать только за собой и уж никак не опекать других. Мне не по силам сложные задачи. Боль помешает заботиться о собаке, которой постоянно требуется внимание и любовь. А больше всего страшился, что снова потерплю поражение.

Правда, все, что я узнал о борзых и об их жизни, затягивало, словно засасывающая ноги весенняя грязь. Я понимал, что жизнь проявляется главным образом в оттенках серого, но опыт подсказывал, что на свете существует также черное и белое, правильное и неправильное. Убивать здоровую собаку в расцвете сил только потому, что она не приносит достаточно денег, – неправильно. Если человек в состоянии исправить зло, он должен сделать это. Хотя если бы только это являлось источником моих переживаний, то можно было бы просто пожертвовать определенную сумму группе спасения собак.

Однако мое очарование борзыми было много глубже, чем чувство долга. С того первого раза, когда увидел, как искрится на солнце гладкая шкура Ланса, а сам он спокойно обозревает окружающий мир, я уловил в нем некую мудрость – ауру, если угодно, созерцательность, нечто подобное дзен-буддизму. У меня сложилось впечатление, будто Ланс не тратит силы и не ломает себе голову, чтобы исправить прошлое, потому что слишком занят, наслаждаясь данным моментом. Его глаза теплели всякий раз, когда он касался Мэгги, и это свидетельствовало о том, как сильно он к ней привязан. То, что пес способен любить человека, после того как с ним обращались словно с куском мяса, трогало до глубины души.

Рассудок твердил мне одно, но сердце сопротивлялось разуму. Однажды вечером, сидя в кресле с откидной спинкой, я в сотый раз перебирал все «за» и «против» и наконец подумал: «Черт с ними со всеми!» Бросил в рот таблетку снотворного и запил водой. Почему-то в голове всплыла цитата из Генри Дэвида Торо: «Бодрствовать – значит жить. Мы должны научиться просыпаться и бодрствовать не с помощью механических средств, а следуя безграничному предвкушению рассвета». Мысль поразила меня, и я понял, как отчаянно хочу верить, как нуждаюсь в вере, что солнце каждое утро будет продолжать всходить. И одновременно кольнуло ощущение, что борзые тоже помогут этому.

– Что мешает мне просто взглянуть? – вслух произнес я.

2

Март 2000 года. Аризона

Через неделю я сидел на диване в приюте и смотрел на борзую в коричневую полоску.

– Похоже, Комета сделала выбор за вас, – сказала Кэти, и после этих слов собака стала моей.

В доме меня поразила смелая выходка Кометы, а теперь я еще больше удивился тому, с какой готовностью она прыгнула в мой внедорожник. Вспомнил, как Мэгги говорила, что спортивных беговых собак перевозят в трейлерах. Мы тронулись с ранчо, а Комет так и осталась стоять и смотрела в окна, словно маленькая пассажирка школьного автобуса.

– Понимаю, тебе не часто выпадала возможность осматривать окрестности, – произнес я, чтобы она привыкла к звуку моего голоса. – Но сейчас, пока мы не набрали скорость, тебе лучше лечь, иначе можешь упасть.

Разумеется, так и случилось – на крутом повороте Комета свалилась на пол, но тут же вскочила и обиженно посмотрела на меня, будто я сыграл с ней эту злую шутку. Вскоре она упала еще дважды, но каждый раз поднималась, не желая оставаться на застеленном ковром полу.

Свернув на обочину, я попытался успокоить собаку.

– Все в порядке, Комета. Немного тренировки, и ты освоишься. – Мой голос звучал мягко, но сам я взмок от пота.

Как заставить собаку улечься? Я не настолько ловок, чтобы перебраться на заднее сиденье и пригнуть ее к полу. Открыть багажник я тоже боялся – опасался, что она прошмыгнет мимо меня и убежит. Но сделать все-таки что-то требовалось: до Седоны оставалось еще сорок миль горного серпантина.

К счастью, я захватил с собой несколько одеял. Опираясь на одну трость и перебросив одеяла через плечо, я проковылял к задней части машины. Очень осторожно приоткрыл заднюю дверцу – ведь стоило допустить оплошность, и я бы потерял собаку. Но в этот момент, словно специально испытывая нас, сзади прогудел грузовик, и порыв ветра от промчавшейся тяжелой машины вырвал у меня дверцу из рук. Я остался с Кометой.

– Все хорошо, девочка, – проговорил я.

Собака стояла и удивленно смотрела на меня. Желая подбодрить, я погладил ее по голове. И продолжал гладить, хотя, судя по ее виду, она нисколько не нуждалось в моем утешении. Когда я успокоился, то потянул ее за передние ноги, пригибая вниз, чтобы она улеглась на одеяло. Собака сопротивлялась, и я с минуту ласково почесывал ее между ушами. Наконец она послушалась, опустилась на пол, и я осторожно закрыл дверцу. Оставшийся путь до дома она удобно провела на одеяле.

Небо уже темнело, когда я, миновав подъездную дорожку, пристегнул поводок к ошейнику и повел Комету к двери. Ступив на выложенный плитками пол и услышав отрывистое цоканье своих длинных когтей, собака подскочила, как испуганный кот. Что за звук? Прежде ей не приходилось ходить по плиткам. Она испуганно сделала еще один шаг и снова в ужасе подпрыгнула. Сдерживая смех, я поспешно проводил собаку на ковер в гостиной, размышляя, что же за существо я взял себе в дом.

Измученный, не представляя, что еще может взбудоражить Комету, я провел ее в спальню, где установил просторную проволочную собачью клетку. Значительную часть жизни спортивные собаки проводят в вольерах на кинодроме, и я решил, что в клетке борзая почувствует себя в привычной обстановке и сможет спокойно отдыхать. Эта к тому же имела уютную мягкую подушку. Комета рванула к ней, как бейсболист к «дому». Я оставил дверцу клетки открытой, но дверь в спальню закрыл, чтобы собака, пока я сплю, не сделала каких-нибудь новых пугающих открытий. Сытно ее накормив и налив свежей воды, я лег в постель и закрыл глаза.

В комнате было темно, когда через несколько часов я, проснувшись, повернулся на бок и посмотрел на часы. И тут же, отпрянув, воскликнул:

– Боже праведный!

Сбоку от кровати стояла Комета и смотрела на меня. Ей скорее было любопытно, чем страшно, – моя реакция ее ничуть не испугала. А затем она без видимых усилий оторвалась от пола и оказалась на кровати. Несколько мгновений постояла рядом со мной, затем, одновременно скользнув передними лапами вперед и подогнув задние, села. Следующие полчаса я провел, разговаривая с собакой – рассказал, кто я такой, объяснил, куда она вляпалась.

– Не поверишь, Комета, – сказал я, – раньше я тоже был спортсменом.

Впервые проблемы с моим позвоночником обнаружили, когда мне было шестнадцать лет и, как тогда считали, вылечили сращиванием. В колледже я продолжал заниматься футболом и баскетболом. Боли периодически возвращались, но я справлялся с ними, давая себе отдых и заставляя забывать о болезни. Еще два года назад был в своей лучшей форме и даже тренировался для участия в триатлоне. Во время баскетбольного матча в обеденный перерыв в молодежной христианской организации прыгнул за мячом и не сумел разогнуться. С площадки меня отправили прямо в больницу. Врачи сообщили, что моя спина в негодном состоянии: позвоночные диски ссохлись, появились костные шпоры, имеются признаки стеноза, а вокруг старого сращивания костная ткань изменена. Какое необходимо лечение? Его не существует. Меня в порядок не привести. Хирургическое вмешательство решит лишь часть очень сложной проблемы, если вообще решит. Мне было сорок три года.

Комета завалилась на бок, вытянулась и закрыла глаза.

– Вот такие дела, – пробормотал я и погладил собаку. – Продолжение следует.

В первые дни в моем доме Комета познакомилась со многими удивительными вещами. Особенно ее привел в замешательство телевизор. По несколько минут она стояла перед ним и, склонив голову набок, немигающими глазами следила за тем, что происходит на экране. Затем тыкалась в него носом и, не добившись даже легкого взмаха рукой от крохотных людей, прекращала попытки наладить контакт.

Темнота преподносила другие тайны. На следующий день Комета неожиданно метнулась с кухни в гостиную и забилась за мое кресло. Странно. Вечером повторилась та же история. Я заволновался. Сел в кухне на стул и позвал Комету. Собака выползла из-за кресла, глядя на меня, встала в гостиной, но порог кухни переступить отказалась. Дом, где я жил, имел свободную планировку – из гостиной открывался вид на раздвижные стеклянные кухонные двери. Я заметил, что собака постоянно переводит взгляд своих больших глаз с этих дверей на меня и обратно. Может, она почувствовала что-нибудь за ними? Я подошел и встал рядом с ней, намереваясь выяснить, что ее тревожит. За дверями в крытом дворике царила темнота, в стекле поблескивало увеличенное отражение Кометы, и она решила, будто я держу еще одну собаку на улице. Я рассмеялся, и борзая пихнула меня в ногу, намекая, что мое веселье неуместно. Пристыженный, я почесал ее между ушами и сказал:

– Ну что ты испугалась? Сейчас я задерну шторы и прогоню ее.

Некоторые из реакций Кометы были совершенно непохожи на реакции других собак, каких я знал. Например, наши золотистые ретриверы терпеть не могли, если я оставлял их дома, но Фредди уверяла, будто они хандрили только до тех пор, пока не чувствовали запах нового приключения, и бурно проявляли радость при моем возвращении, потому что забывали, что я уходил. Комета переживала это гораздо острее. Вскоре она поняла: если я снимаю ключи с гвоздя у гаражной двери, значит, меня не будет дома. Блеск в ее глазах сразу пропадал, взгляд становился безжизненным – таким глядят головы оленей, которые вешают над каминами. Собака опускала хвост, отворачивалась и, ни разу не обернувшись, медленно уходила, словно приговоренный к смерти заключенный. Наверное, она вела себя так потому, что, когда ее оставили в клетке на кинодроме, понятия не имела, когда вернется тренер. И вернется ли вообще. В конце концов, ее так и бросили. Видимо, она думала, что все повторяется вновь. Я же надеялся, что вскоре она поймет: я всегда буду возвращаться, и ее жизнь совершенно изменилась.

Заявление на приобретение борзой в питомнике предупреждало, с чем может столкнуться ее новый хозяин. Собаки натаскивались на то, чтобы превратиться в прекрасных бегунов, но в плане социальной адаптации могли поражать несвойственными для псовых качествами. Им требовалось много любви и заботы, пока они усваивали навыки общения с человеком, которые другие домашние питомцы получали, взрослея в семьях. Борзых нельзя содержать на улице, поскольку тонкая жировая прослойка делает их чрезвычайно уязвимыми для жары и холода. Им требуется пространство, где они могли бы постоянно бегать. Но какими бы подробными ни были примечания к заявлению, они не охватывали и не могли охватить жизненной драмы беговой собаки, оставившей неизгладимый след в ее жизни. Все эти детали я открывал сам, пользуясь Интернетом.

Мой интерес усилился, когда я разглядел в правом ухе Кометы то, что сначала принял за родимое пятно. Но, присмотревшись, сообразил, что это крохотная татуировка: «II-8-С». Собака отвернулась, когда я попытался прочитать более длинную надпись в ее левом ухе. Я выяснил, что беговых собак распознают по татуировкам. В левом ухе набивают регистрационный номер собаки. Цифры и буквы в правом обозначают дату рождения и порядок в помете (Комета родилась в ноябре 1998 года, третьей в помете). Первые два года она не имела имени, лишь регистрационный номер. Как видите, разительное отличие от выставок породистых собак с их аристократическими кличками.

Я был убежден, что наблюдал английских борзых на выставке в Вестминстере, которые обязательно смотрю каждый год, но оказалось, что большинству борзых широкий мир собачьих шоу недоступен. Лишь немногие зарегистрированы в Американском клубе собаководов и имеют право выступать на мероприятиях, подобных тем, что проходят в Вестминстере. Борзых выводят и воспитывают как беговых собак и регистрируют в другой организации – Национальной ассоциации борзых.

Кто такие беговые борзые? По стати, экстерьеру, нраву и способностям такие же, как небеговые. Но поскольку они считаются собственностью индустрии бегов, то их разводят в духе клубов «4-эйч»[2] скорее как рогатый скот или свиней, а не для общения в качестве любимых домашних питомцев. Справедливо, что многие владельцы беговых собак добры к ним и восхищаются ими, подобно тому как фермер ценит и любит свое стадо. Но дело в том, что предназначенных для бегов борзых считают товаром – их выводят, покупают, продают и даже забивают, как диктует экономика игорного бизнеса.

Из помета в семь щенков татуируют (к трем месяцам) и регистрируют (к полутора годам) совсем не многих. До появления движения спасения нетатуированных и незарегистрированных особей можно было считать мертвыми, поскольку их уничтожали как признанных негодными для кинодрома. Из зарегистрированных некоторых сохраняют для продолжения породы, другие включаются в спортивный цикл. Достаточно нескольких бегов, чтобы выявить будущих чемпионов. Их станут холить и лелеять. Неудачников же возят с одного кинодрома на другой. Транспортировка осуществляется в крохотных, встроенных в трейлеры клетках, где собаки рискуют подвергнуться обезвоживанию, потерять вес или получить травму. Единственный смысл существования неудачников в том, чтобы с ними бежали признанные лучшими. И тренеры стараются тратить на их содержание как можно меньше средств.

Выдержавших переезд животных поселяют на кинодроме в деревянных, с металлической сеткой клетках. Их ставят одну на другую, и они настолько малы, что крупные собаки не в состоянии ни повернуться, ни встать с поднятой головой. Единственное удобство – брошенная на пол нашинкованная бумага. Скопление большого количества собак на таком ограниченном пространстве приводит к заражению друг друга блохами, клещами и глистами. В этих спартанских условиях их держат по двадцать и более часов в намордниках, когда они могут лишь пить, но не есть. Кормят мясом павших или уничтоженных животных, непригодным для питания человека. А из клеток выпускают несколько раз в день, чтобы справить естественную нужду и потренироваться.

За всю четырехтысячелетнюю историю сосуществования человека с борзой от собак не требовали, чтобы они бегали по кругу наперегонки с себе подобными. Изначально породу вывели для преследования на пересеченной местности добычи, которую использовали в пищу их хозяева. Бег на короткую дистанцию по овальной дорожке может повредить собакам, за ними нет надлежащего ухода, и они только что выпущены из клеток. Возможны переломы лап и бедер, повреждения позвоночника. У них кружится голова. И они могут получить удар током от находящегося под напряжением внутреннего рельса, который управляет механическим зайцем.

Но даже у тех, кого минуют эти опасности, будущее мрачно. Не приносящих денег собак гораздо больше, чем победителей, но даже чемпионы в свое время начинают сдавать. Неудачи подстерегают борзую, начиная с трех лет. Кормление и уход стоят денег, и хозяева псарен не желают их больше держать. А поскольку заводчики борзых ежегодно предлагают десятки тысяч щенков, замену произвести несложно. Формулируя отношение индустрии к данному вопросу, президент Ассоциации борзых Пенсаколы сказал: «К сожалению, это неприятная сторона бизнеса. Можно сравнить с положением владельцев профессиональной спортивной команды. Если кто-то из звезд теряет форму, нужно принимать меры». «Меры» – то, что уготовано сотням тысяч борзых. Некоторых официально умерщвляют нанятые владельцами ветеринары. Уверен, подавляющее большинство ветеринаров никогда не согласятся подвергнуть эвтаназии молодых, здоровых собак, однако везде найдутся те, кто не станет терзаться угрызениями совести.

Альтернативой служит то, что в индустрии получило название «поездка на ферму». Некто Роберт Родс, владелец ранчо в восемнадцать акров в Алабаме, признался, что за свою сорокалетнюю карьеру в беговом бизнесе отстрелил тысячи борзых. На сделанных с воздуха снимках видны примерно три тысячи разбросанных по его землям скелетов собак. Служивший охранником на кинодроме Родс сообщил, что владельцы борзых и тренеры платили ему по десять долларов за уничтожение одного животного.

Нечто подобное произошло в Аризоне. В 1992 году там обнаружили сто сорок три разлагающихся трупа беговых собак. Изувеченные тела валялись в заброшенном цитрусовом саду. Убийцы, застрелив животных, отрезали им уши с татуировкой, надеясь таким образом помешать идентификации. Но благодаря усилиям полицейских несколько ушей были найдены, что позволило выйти на заводчика и владельца псарни, которого впоследствии обвинили в соучастии в массовой расправе. Его оштрафовали на двадцать пять тысяч долларов, приговорили к тридцати дням тюремного заключения, четыремстам часам общественных работ и установили испытательный срок в полтора года. А теперь сравните с наказанием профессионального футболиста Майкла Вика. В 2007 году его осудили на двадцать три месяца тюрьмы за жестокое обращение с животными, выразившееся в участии в организации собачьих боев, во время которых погибли несколько питбулей. Несоразмерность двух приговоров демонстрирует разницу отношения к «домашним питомцам» и «скоту».

Помимо избиений зарегистрированы многочисленные случаи, когда борзые просто исчезали. Тысячи особей «жертвуют» на медицинские исследования, еще больше переправляют в другие страны. Сторонники Лиги защиты борзых полагают, что в период расцвета индустрии бегов с середины восьмидесятых годов двадцатого века по начало нового тысячелетия ежегодно, по самым скромным оценкам, совершалось до двадцати пяти тысяч убийств собак.

«Если кого-то и следует наказывать, то только саму индустрию, поскольку именно она совершает преступление против животных. Несчастья собак начинались в день их рождения, а заканчивались, когда мой подзащитный уводил их к себе и пускал в голову пулю». Такими словами адвокат Роберта Родса пытался в 2003 году оправдать его поступки. Смехотворная защита, но замечания юриста по поводу индустрии били в цель. Несчастья беговой собаки действительно начинаются в день ее рождения. Хотя теперь, благодаря возрастающему влиянию общества, спасают и размещают в семьях все больше борзых. К 2003 году ежегодно около восемнадцати тысяч бывших бегунов обретали новых хозяев. Но, к сожалению, оставалось еще семь тысяч, которых напрасно предавали смерти. И пусть даже это число уменьшается, ситуация в процентном отношении не становится лучше.

Глядя на спящую у моих ног Комет, я старался забыть, что это нежнейшее существо заставляли бегать, издевались над ним, морили голодом и в итоге выбросили. Я не знал, сумеет ли собака адаптироваться к новым условиям, но готов был сделать все, чтобы она постепенно с этим справилась.

3

Апрель 2000 года. Аризона

Когда я только привел Комету домой, меня заботило, сумею ли приучить ее к коммуникабельности. Но оказалось, что уроки следует давать не ей, а мне. Собака испытывала живой интерес ко всему, что ее окружало: пейзажам, звукам, запахам и людям, каких мы встречали во время прогулок. Я, все последние месяцы культивировавший жалость к себе и пребывавший в одиночестве, отвечал на приветствия коротким кивком. Комета же вела себя по-иному. Не бросалась в порыве чувств, как мои ретриверы, а подходила, словно хорошо воспитанный иностранный дипломат. Сначала оглядывала издалека, давая соседу шанс оценить изящную собаку и ее менее изысканного хозяина. Вскоре любопытство побеждало, и она с присущим борзым достоинством приближалась к человеку и смотрела на него такими большими пытливыми глазами, что тот умилялся. Не прошло и недели, как я сошелся с соседями, которых прежде игнорировал.

Я познакомился с Биллом и Яной. Хотя мой задний двор примыкает к их заднему двору, я решил, что не стану вступать в продолжительные разговоры. Но вскоре после появления у меня Кометы, когда она ликующе совала нос в десятки кротовых ходов на соседнем свободном участке, Билл окликнул меня:

– Это ваша новая собака?

Я еще не излечился от приступов мрачной жалости к самому себе, однако и не был настолько невоспитан, чтобы ограничиться кивком и повернуться спиной. Разве можно судить Билла за то, что ему захотелось познакомиться с Кометой? И уже скоро я выпивал и выкуривал с ним сигару в его патио, а потом принимал приглашения Билла и Яны пообедать с ними.

Я был доволен, что Комета привыкала к новому месту, особенно после того как наслушался пугающих рассказов о других взятых из питомников борзых. Они не могли переносить звуков реального мира. Подобно глухому, которому восстановили слух, их мучил натиск повседневного шума. А картины окружающего мира приводили в волнение и заставляли прятаться, забиваясь в темноту, или убегать. Были борзые, не знавшие, как общаться с другими собаками или детьми, – не умели легко войти в их компанию.

Самые печальные истории были о борзых, которые убегали, но не потому, что хотели сами, а просто их что-то вынудило. Эта собака способна за полмили различить движущийся объект, и если видит кошку или белку, немедленно срабатывают ее усиленные воспитанием на кинодроме охотничьи инстинкты. Если ее не удерживает поводок или забор, она срывается с места и будет бежать до тех пор, пока не выдохнется. После чего у нее не остается сил и не хватает умения найти дорогу домой, и собака теряется. Ситуация усугубляется тем, что борзые не привыкли к уличному движению и не понимают, какую опасность представляют машины.

Вероятно, у Кометы не было подобных проблем, поскольку она успела постепенно привыкнуть к нормальной жизни, – перед тем как я взял ее к себе, собака несколько месяцев провела на ранчо. А у меня жизнь текла, мягко говоря, размеренно: не было ни других взрослых, ни детей, и ничто не осложняло заведенный порядок. В общем, собака легко и охотно сходилась с соседями.

Но больше всего меня удивило, как мало усилий требовала дрессировка Кометы. Я привык приучать собак к дисциплине и выполнению команд. Таким образом собаки понимают, чего от них хотят и какого требуют поведения. Комета же воспринимала все интуитивно. Наблюдала, как ведут себя люди и особенно я. Через несколько дней, к своему огромному удивлению, я обнаружил, что собака продолжает наблюдать даже в те минуты, когда мне кажется, будто она спит. Скорость борзых требует огромных затрат энергии. Эти собаки не бегуны на выносливость, которые полагаются на свою жировую прослойку в качестве дополнительного запаса топлива. Для борзых единственный способ накопить энергию для решительного броска – отдыхать все время, пока не бегут.

Но отдыхать не означает спать. Несколько дней Комета тайком подслушивала, как я говорю по телефону с друзьями и соседями, и научилась по интонациям определять, в каком я настроении. Если приказывал на прогулке: «Рядом!» – она знала, радуюсь я ее веселью или мне от напряжения больно. Если больно, собака не торопилась и терпеливо шла со мной. Спокойное поведение Кометы явилось для меня приятным отличием от суетливости ретриверов и их милых, однако утомительных попыток постоянно обращать на себя внимание. Комета всегда, даже на отдыхе, оставалась настороже, но лаяла редко. Казалось, будто это кошка в собачьем теле. Она постоянно наблюдала за мной и оценивала мои способности к обучению.

Но стоило мне вообразить, что она замаскированный гуру, способный чувствовать мое настроение и наделяющий меня мудростью веков, как Комета напоминала, что она в первую очередь и прежде всего собака. А большинство собак обожают детей. И когда Комета познакомилась с рыжеволосой соседской девчушкой Эмили, у них возникла любовь с первого взгляда. Установилась особенная связь – они тыкались друг в друга и говорили на собственном собачье-детском языке, а я в это время плелся с другого конца поводка. Не прошло и нескольких дней, как мы заключили сделку: три раза в неделю Эмили будет выгуливать Комету, мне же оставалось лишь платить ей жалованье.

Перед первым выходом я попытался рассказать восхищенной десятилетней девочке об уникальных свойствах беговой собаки.

– Борзых воспитывают так, чтобы они преследовали все, что от них убегает, особенно животных.

– Понятно.

– Если где-то в квартале отсюда она заметит движение, то сорвется с места как ракета, поэтому поводок надо держать очень крепко.

– Ясно.

– В отличие от других собак борзая не умеет искать дорогу домой и может потеряться.

– Ну, мы пойдем?

Усмехнувшись, я кивнул. Девочка выхватила у меня поводок и направилась к двери.

– Мы скоро вернемся.

Ее слова растаяли в возникшем вихре: Эмили еще не успела пристегнуть поводок, как собака выскочила в открытую дверь. Девочка охнула. Комета исчезла. Я в волнении ковылял по переулку, выкрикивая ее имя. К моим отчаянным поискам присоединились соседи. Из-за заборов позади участков раздавались крики: «Вот она! Бежит туда!» Но что значит «туда», если скорость собаки сорок пять миль в час – мелькнула, и нет!

Через час я вернулся домой. Нервничая, взял с кухонного стола ключи и направился в гараж. Продолжу поиски на машине. Ночь предстояла долгой.

Я уже собирался покинуть дом, но тут мое внимание привлекли черные уши, торчащие над треугольной продолговатой головой. Комета стояла на улице и смотрела сквозь раздвижную экранную дверь. У нее было такое удивленное выражение, словно она спрашивала: «Куда это ты запропастился?»

Ночью я сидел в полудреме в своем кресле. Все кости ломило, но я радовался, что нахожусь дома и не надо колесить по Седоне. Комета лежала передо мной; ее ребра ритмично поднимались и опускались, словно меха, поддерживающие в груди огонек удовольствия. События дня изрядно потрясли и Эмили, и меня, а собака была в полном порядке.

Через две недели после того, как я привел Комету к себе, вечером, как только солнце скрылось за ближайшим склоном, зазвонил телефон. Это была Фредди.

– Что это за звук? – поинтересовалась она.

– Какой звук? – Я притворился, будто не понял, нервно покосившись на раздвижные стеклянные двери кухни.

– Шум. Вроде как собака лает.

– Ах это… Соседский пес. Погода превосходная, вот я и открыл дверь.

– А что с твоим голосом?

Я заметил, что срываюсь на визгливые нотки, и постарался говорить спокойно.

– Наверное, аллергия на раннюю весеннюю пыльцу. – Я схватил палки и поспешил через комнату задернуть шторой отражение Кометы, постепенно материализующееся с наступлением темноты. – Рассказывай, как поживаете с дочурками. Выкладывай все.

– Гав, гав, гав! – предостерегающе пролаяла Комета, что было вовсе ей не свойственно.

– Где ты? – удивилась жена. – Такое впечатление, что собака находится в доме.

В голосе Фредди я уловил недоверие.

– Соседский пес стоит прямо у моей двери, – пробормотал я.

– Это какого соседа?

На ум ничего не приходило. Я узнал имена соседей неделю назад, но теперь не мог вспомнить ни одного.

– Стив! – Жена предпочитала называть меня Вулфом. Имя Стив она не любила. – Стив, ты меня слушаешь?

Выступающий в судах адвокат должен быть хорошим выдумщиком. Хотя я понимал, что в семейных делах подобное умение не приветствуется, все же напрягал фантазию, стараясь придумать правдоподобную версию. Но ничего не получалось.

– Слушаю, – наконец отозвался я. – Это моя собака.

– Что?

– Я завел собаку. Взял из приюта борзых.

– Борзая? Это же беговая собака.

Я почувствовал, как о мою ногу тихонько потерлась голова.

– Как давно она у тебя и когда ты собирался сообщить мне об этом?

Я начал с Мэгги и Ланса, рассказал о приюте во Флагстаффе и закончил стеклянными дверями.

– Комета считает, что ее отражение нечто вроде привидения. А так она почти никогда не лает, – с надеждой произнес я, слыша, как тяжело, стараясь успокоиться, дышит жена.