Шерлок Холмс и крест короля Томас Дональд

1

Погожим майским утром 1901 года Холмс и я впервые встретились с Рэймондом Эшли Сэвилом, третьим графом Блэгдонским, которому в ту пору было около сорока пяти лет. Его дед, первый граф Блэгдонский, сколотил состояние и получил титул, открыв Коммерческий банк Сэвила в 1839 году. Он играл заметную роль в жизни лондонского Сити в период расцвета Викторианской эпохи. Прежде чем старого Джона Сэвила возвели в графское достоинство, он заработал свой первый миллион, сумев извлечь выгоду из железнодорожного бума сороковых. Затем, незадолго до того, как мыльный пузырь лопнул, находчивый коммерсант продал свои доли в капиталах Большой северо-восточной железной дороги и ее конкурентов. После этого немалый доход фамилии Сэвил был преумножен благодаря акциям крупной угледобывающей компании и нескольких новых «универсальных» магазинов, украсивших Вест-Энд в последние десятилетия XIX века.

Старик умер в 1897 году. Старший сын и наследник пережил его всего на несколько месяцев, и третьим графом Блэгдонским стал внук Джона Сэвила. По едкому замечанию Шерлока Холмса, аристократический титул через три поколения успел утратить свой «торговый налет», так что теперь Рэймонд Эшли Сэвил заседал в парламенте наравне с потомками Плантагенетов и сановников елизаветинских времен.

Родовое гнездо графов Блэгдонских в поместье Прайорсфилд построили за каких-нибудь сорок лет до того, как мы с Холмсом впервые его посетили. Ценой невероятных усилий была создана иллюзия, будто французский замок XVI века оторвали от берега Луары и поставили в долине Темзы, на полпути из Лондона в Оксфорд.

Вскоре Прайорсфилд оказался в центре нашего внимания, поэтому следует рассказать о нем подробнее. Лучший вид на дом открывался издалека: пассажиры оксфордского поезда могли мельком полюбоваться им, когда он вдруг вырастал за беркширскими лугами близ Виндзора. Вопреки стараниям архитектора и строителей здание в стиле французского Возрождения выглядело чересчур новеньким для того, чтобы представлять собой нечто большее, нежели игрушка успешных коммерсантов. Этот купол меж двух круглых башен с коническими крышами вполне мог бы увенчать павильон зимнего сада или гранд-отель популярного морского курорта.

Представители знатных семейств обычно хранят в своих замках оружие и знамена рыцарских времен, славу же Прайорсфилда составили витрины с изделиями из севрского фарфора, сверкающие золотые вазы с живыми цветами, расставленные на полированных обеденных столах, и писанные маслом помпезные салонные пейзажи. Ходили графы Блэгдонские по коврам с цветочным узором, которые сам Людовик XIV приказал выткать для залов Версаля.

Рэймонд Эшли Сэвил явился на Бейкер-стрит в назначенный час. Он был высок, сухощав и, по всей видимости, находился в расцвете сил, хотя и изрядно сутулился. Кроме того, в облике этого белолицего, гладко выбритого аристократа сквозила удрученность. Казалось, будто он несет на своих плечах всю тяжесть мира. Наш посетитель посмотрел на меня, и в его взгляде мне почудилось беспокойство. Затем он уселся в кресло, взмахнув длинными фалдами визитки, и обратился к моему другу:

— Мистер Холмс, то, что я вам расскажу, должно остаться между нами.

— Разумеется, милорд, — учтиво ответил Холмс. — Однако доктору Ватсону вы можете довериться так же, как и мне. Более того, я даже посоветовал бы вам это, поскольку при разрешении любых трудностей второе мнение оказывается весьма полезным. Будет лучше, если мой друг и коллега выслушает отчет об обстоятельствах дела из ваших собственных уст. Полагаю, что его присутствие необходимо.

Холмсу не раз случалось вот так, вежливо, но твердо, знакомить высокопоставленных клиентов со своими правилами. Лорд Блэгдон помолчал, как будто собираясь встать и уйти, однако вместо этого вздохнул и начал свой рассказ:

— Мистер Холмс, вам, вероятно, известно о том, что младший брат моего отца, лорд Фредерик Сэвил, погиб вместе с молодой женой в клэпемской железнодорожной катастрофе тысяча восемьсот семьдесят девятого года.

— Я знаю об этом, милорд, — тихо сказал мой друг.

— Пятилетний лорд Артур Сэвил остался сиротой, и мой отец воспитал его как родного сына. Конечно, близкой дружбы между нами быть не могло из-за разницы в возрасте — я старше почти на двадцать лет. Однако мои поступки по отношению к нему подтверждают, что Артур всегда значил для меня больше, чем просто младший кузен. Он унаследовал от своего отца лишь «титул учтивости», поэтому не может претендовать на место в парламенте или фамильное состояние, но я позаботился о том, чтобы в средствах мой двоюродный брат не нуждался. Оксфорд он покинул без ученой степени, при этом, как ни странно, приобрел репутацию подающего надежды пианиста. Если бы Артур проявил достаточное упорство, не имея иных средств к существованию, то, смею предположить, его ждала бы музыкальная карьера.

— Я интересуюсь концертной музыкой, — невозмутимо заметил Холмс, — и наслышан о выдающемся даровании лорда Артура. Сожалею, что он не стал его развивать. Его исполнение шопеновского этюда до-диез минор на частном концерте в Прайорсфилде было выше всяческих похвал — так сказал мне сам великий Владимир де Пахман несколько лет назад. Возможно, вашему родственнику и не пристало играть для публики, но он показал себя как блестящий пианист.

Граф наклонил голову в знак согласия.

— К сожалению, мистер Холмс, меня привели к вам не музыкальные достижения моего кузена. Я пришел поговорить о вопросе, касающемся его репутации. Сказать по правде, он известен в кругу богемных эксцентриков куда более, чем мне хотелось бы. Что до музыки, то ею он занимается все меньше и меньше, лишь изредка играя на семейных вечерах. Позвольте мне быть откровенным: я привязан к лорду Артуру и время от времени помогал ему в меру своих возможностей. Но с некоторых пор его поведение внушает мне тревогу.

Холмс приподнял бровь.

— Я не беру на себя смелость, милорд, исправить поведение вашего кузена.

Граф Блэгдонский жестом отклонил возражение моего друга.

— Я не говорю о том, что он проявил порочные наклонности или буйный нрав. Его нельзя упрекнуть в чрезмерном увлечении горячительными напитками, азартными играми или женщинами. Эксцентричность моего кузена заключается в том, что он в некотором роде коллекционирует странности как нечто самоценное, если вы меня понимаете.

— Уверен, что понимаю, милорд.

— Разумеется, я не назвал бы его сумасшедшим. Человек, который считает, будто френология позволяет судить о характере по шишкам на черепе, — не обязательно умалишенный. Того, кто причисляет себя к розенкрейцерам [1], именующимся магами Золотой Зари, психиатры не запрут в Бедламе. Пусть кто-то уверяет, что на спиритических сеансах ему являются души умерших, — у него есть право на свободу мысли. Тем не менее меня беспокоит, что мой брат превратился, скажем так, в собирателя подобных причуд.

— Если здесь не имело места мошенничество или принуждение, — мягко ответил Холмс, — я вряд ли буду вам полезен. Вероятно, доктор Ватсон…

— Но если странности моего кузена связаны с преступлением?

— Это, конечно, совершенно меняет дело.

— Вдруг однажды он безо всякой цели, а просто ради забавы начнет обворовывать по ночам своих родных, живущих с ним под одной крышей? Я пришел к вам, поскольку опасаюсь, что его эксцентричность, предосудительная сама по себе, может привести к нарушению закона.

Холмс выпрямился в кресле.

— Думаю, милорд, вам следует рассказать нам о своих подозрениях более подробно.

Под бременем свалившихся на него забот лорд Блэгдон, казалось, сгибался все ниже и ниже.

— В прошлую пятницу, мистер Холмс, ровно неделю назад, лорд Артур тайно пробрался ночью на земли Прайорсфилда и открыл подъемное окно библиотеки на первом этаже, отодвинув щеколду чем-то вроде ножа. Очевидно, для него не составило труда влезть на подоконник, после чего он прошел в северную гостиную. Там стоит большой застекленный буфет в стиле Луи-Филиппа, где хранятся лучшие образцы фарфоровой коллекции Прайорсфилда. Одна из наших экономок услышала скрип рамы и вышла посмотреть, в чем дело. Она застала лорда Артура в комнате, но он ее не видел. Поскольку мой кузен иногда бывает в доме, женщина не окликнула его, а обратилась к камердинеру, который в свою очередь разбудил меня.

— Полагаю, ваш брат посещал Прайорсфилд регулярно, однако при иных обстоятельствах? Пожелай он приехать, ему стоило об этом лишь попросить?

— Конечно. Он мог бы считать поместье своим домом, каковым, по сути, оно для него и было. Именно поэтому происшествие внушило мне такое беспокойство. В ту ночь я тихо спустился в гостиную, чтобы понаблюдать за лордом Артуром, не привлекая его внимания. Он открыл дверцу буфета, причем сделал это столь быстро, что я не успел заметить, воспользовался ли он отмычкой или ключом, который можно было изготовить по заранее снятому слепку.

— Это мы сумеем установить, — выпалил я, но Холмс, нахмурившись, подал мне знак молчать.

— Включать электрический свет ему не потребовалось, — продолжал лорд Блэгдон, — поскольку той ночью луна освещала комнату через незанавешенные окна. Я не мог хорошо разглядеть, что именно делает мой кузен. Он стоял ко мне спиной, повернувшись к полкам с севрскими вазами, жардиньерками, блюдами и шкатулками. Дверца буфета оставалась приоткрытой. Посуда, которая там хранится, покрыта синей или розовой глазурью, украшена золотым орнаментом и картинами парковых развлечений галантного века или сценами из античной мифологии. Лорд Артур коротко чиркнул спичкой и, как мне показалось, сразу нашел то, что искал. Двигался он быстро и бесшумно. Я не услышал ни звука, пока за ним наблюдал, и не могу вам сказать, брал ли он в руки какие-то предметы, хотя, вероятнее всего, так и было.

— Что он взял? — спросил я.

— Ничего, доктор Ватсон! Ничего! Если бы экономка не услышала, как в библиотеке открывается окно, мы вовсе не узнали бы о ночном визите лорда Артура.

— Закрыв дверцу, — вмешался мой друг, — он запер буфет и прошел из гостиной в библиотеку. Затем вылез наружу и опустил створку, не сумев задвинуть внутреннюю щеколду.

— Совершенно верно, мистер Холмс. При виде кузена я встревожился, подумав, что он попал в историю и теперь обворовывает собственных родственников из необходимости расплатиться с долгами. Или, возможно, он связался с преступниками, которые вынуждают его совершать кражи? Вы меня понимаете?

— О, вполне! Но случалось ли вам с тех пор снова находить окно не закрытым на задвижку?

— Нет. Его проверяли каждое утро.

— Отлично. Куда лорд Артур направился в ту ночь после того, как покинул ваш дом?

— Могу предположить, что он пересек лужайку, пошел по дороге, ведущей в деревню, и на станции дождался утреннего поезда.

— Хорошо, если так. В этом случае у него, скорее всего, не было сообщников и он, вероятно, не действовал по чьему-либо указанию. Конечно, ваш кузен мог осматривать фарфор, чтобы подготовить почву для будущего ограбления. Но, думаю, он легче справился бы с этой задачей, находясь в Прайорсфилде в качестве гостя. Так или иначе, на ближайшей неделе он не возвращался в ваш дом.

— Знай я, что лорд Артур хочет осмотреть коллекцию, я позволил бы ему любоваться ею, сколько угодно. Оттого меня и настораживает его таинственность. Поскольку никакого видимого ущерба моему имуществу он не причинил, я предпочел наблюдать за ним молча.

— Вы поступили правильно, милорд, — успокаивающе произнес Холмс.

— Удивительно, что в ту ночь на нем не было перчаток.

— Они ему и не требовались, — проговорил я. — Генри, главный инспектор Скотленд-Ярда, может читать по отпечаткам пальцев как по книге, однако кто станет ими интересоваться, если нет свидетельств преступления? Не заметь вашего кузена экономка, не было бы ни улик, ни даже подозрения.

Лорд Блэгдон покачал головой.

— Вы неверно меня поняли. На протяжении последних шести месяцев лорд Артур постоянно носил перчатки, зачастую не снимая их даже в помещении. Он не говорит об этом, не желает ничего объяснять, но мы подозреваем, что у него сыпь или другая проблема подобного рода.

— Ваш кузен и на пианино играет в перчатках? — спросил Холмс, и в его тоне мне послышалась нотка скептицизма.

— Конечно нет, — сказал наш посетитель не без некоторого негодования, — но музыку он почти совсем забросил.

— Надевает ли лорд Артур перчатки к обеду?

— Пару раз надевал. Впрочем, в последнее время он, оставаясь погостить в моем доме, ест у себя в комнате. И это наименьшая из его странностей.

— И когда лорд Артур в последний раз без перчаток играл в вашем присутствии на пианино?

— Около четырех недель назад, во второй половине дня. При этом присутствовали лишь несколько членов семьи, да и те обращали на него мало внимания, поскольку были заняты вистом. Брат исполнил первую вещь из «Карнавала» Шумана, потом остановился, закрыл крышку пианино, спрятал руки и ушел к себе.

— Ваш кузен в самом деле виртуозный музыкант, — любезно проговорил Холмс. — Удалось ли вам тогда разглядеть какие-либо отметины на его коже?

— Нет, — ответил лорд Блэгдон. — Правда, я сидел в некотором отдалении и видел только тыльные части рук. Никакой сыпи на них я не заметил.

— Тогда мы можем заключить следующее: что бы ни вынуждало лорда Артура носить перчатки, эта причина позволила ему исполнять Шумана без них. С тех пор кто-нибудь пользовался инструментом?

— Нет. Когда на пианино не играют, крышку опускают и запирают ключом.

— Стирали ли с клавиш пыль?

— Думаю, нет. Клавиатуру, как обычно, закрыли, и я не припомню, чтобы миссис Роули, экономка, просила ключ в последнее время.

— Прекрасно! — сказал Холмс. — В таком случае мы, полагаю, сможем сделать первый шаг к разрешению вашей проблемы.

Когда мы остались одни, мой друг чиркнул на манжете памятную записку из двух или трех слов и посмотрел на меня.

— Признаюсь, Ватсон, что из всех недавних дел это обещает быть самым интригующим. Думаю, в первую очередь мы должны с позволения его светлости осмотреть locus in quo [2], как юристы назвали бы место, где разворачиваются события, связанные с маленькой тайной лорда Артура.

2

Три дня спустя, в понедельник утром, мы сошли с поезда на тихой станции с деревянной платформой. Нас уже ждала двуколка, запряженная пони. Вязы, растущие у реки, шелестели кронами, в эту пору особенно густыми и пышными. Широкая лента Темзы посверкивала на солнце. То и дело вверх по течению проплывали прогулочные пароходики, везущие пассажиров из Виндзора в Оксфорд.

После увеселений уик-энда огромный Прайорсфилд-хаус стоял опустевший. Парки обезлюдели, и было слышно, как в большом бассейне, украшавшем главный газон, из раковины тритона льется вода. В отсутствие хозяина дома нас встретила экономка, и мы сразу же прошли за ней в северную гостиную. Окна выходили на теневую сторону, чтобы яркий солнечный свет не повредил обивке мебели. Домоправительница маленьким ключиком отперла застекленный буфет.

— Я попросил бы вас открыть и пианино, — учтиво произнес Холмс.

Она по-петушиному приосанилась и сжала руки. С первого взгляда было ясно: эта служанка не из тех, кто станет распространять слухи о странном ночном визите лорда Артура Сэвила.

— Лорд Блэгдон не оставил распоряжений относительно инструмента.

Шерлок Холмс вздохнул.

— Боюсь, мы впустую потратим время его светлости и свое собственное, если нам не предоставят возможности осмотреть клавиатуру. В таком случае я вынужден буду отказаться от дальнейшего расследования.

После короткой паузы этот поединок характеров разрешился в нашу пользу. Экономка подошла к красивому черному пианино фирмы «Бёзендорфер», отперла и откинула лакированную крышку, обнажив безукоризненные клавиши.

— Кажется, — шепнул мне Холмс, скривив рот, — здешние горничные, как водится в большинстве домов, не слишком усердно борются с пылью. Полагаю, на их месте я тоже не проявлял бы особого рвения, вытирая предметы, которые почти тотчас же снова становятся пыльными.

Экономка бесшумно удалилась из комнаты, но мы понимали, что она станет наблюдать за нами, притаившись в укромном уголке за дверью. Холмс повернулся к пианино. В Прайорсфилд он явился с черным кожаным саквояжем, весьма походившим на докторский. Достав футляр с инструментами, мой друг положил его на стол, раскрыл и взял две кисти из верблюжьей шерсти, какие мог бы выбрать живописец для тонкой работы. Затем Холмс извлек из сумки два пузырька. В одном из них был темный порошок — графит, наподобие того, который используется для смазки замков. Во второй склянке мой друг хранил смесь собственного приготовления, состоявшую из двух частей тщательно измельченного мела и одной части металлической ртути. К каждому из пузырьков прилагался порошковдуватель, позволяющий аккуратно распылять содержимое на любую поверхность. Складную увеличительную линзу Холмс, как обычно, держал наготове в жилетном кармане.

На протяжении следующих двадцати минут Шерлок Холмс работал терпеливо и внимательно, его брови были сосредоточенно нахмурены. Сперва он тонким слоем равномерно нанес на черные клавиши пианино светлую ртутно-меловую смесь и удалил небольшой излишек верблюжьей кисточкой. Затем при помощи другого инсуффлятора распылил графит на костяные пластины белых клавиш. Подобно тонкой снежной пелене, порошок лег на поверхность, подчеркнув ее контуры — в данном случае едва заметные следы, оставленные человеческой кожей.

Холмс достал из кармана зеркальце и наклонил его так, чтобы поймать свет, льющийся из окон. Теперь мой друг принялся тщательно изучать каждую клавишу в отдельности, и я знал, что лучше его не отвлекать. Лишь спустя полчаса он выпрямился. Его четко очерченное лицо было оживленным, глаза блестели. Холмс опустил зеркальце, в которое все это время напряженно всматривался, выбирая подходящий угол. Порошки выявили на полированной слоновой кости клавиш следы — такие легкие, что их стерло бы легчайшее прикосновение руки.

— В одном мы можем быть уверены, Ватсон: последний человек, игравший на этом инструменте, исполнил на нем «Преамбулу» великого Роберта Шумана. С тех пор к клавиатуре не прикасались.

На мой взгляд, Холмс был чересчур доволен собой.

— Но как вы можете это утверждать?

— Очень просто, мой дорогой друг. Начнем с того, что нас интересует последний из тех, кто здесь музицировал. Могу вас заверить: все отпечатки оставлены одной парой рук. Только этот человек садился за пианино после того, как с клавиш стирали пыль.

— Лорд Артур?

Холмс поднял палец.

— Посмотрите на две верхние октавы: четыре крайние клавиши остались нетронутыми. Эти соль, ля, фа-диез и соль-диез очень часто оказываются ненужными. О них можно забыть. Но отсутствие отпечатков на других пяти клавишах весьма показательно.

— И что же это значит?

Холмс вздохнул и терпеливо пояснил:

— Это значит, мой дорогой Ватсон, что мы с вами не зря убивали время в концертных залах и боролись со сном в те моменты, когда в воздухе переливались волшебные звуки, рожденные гением Рубинштейна или Падеревского. Перед тем как провести вечер в Вигмор-холле, я имею обыкновение знакомиться с партитурой произведения, которое нам предстоит услышать. И поэтому могу вам сказать, что при исполнении «Преамбулы» Роберта Шумана рука пианиста не касается в общей сложности пяти белых и черных клавиш на правой стороне клавиатуры. Все они находятся в двух верхних октавах: ре-бемоль, две ми и две си. Теперь осмотрите этот великолепный инструмент, и тогда вы сами увидите, на каких из его клавиш не осталось отпечатков пальцев.

Разумеется, Холмс был прав. Но мне не хотелось сдаваться слишком быстро.

— Едва ли ваше открытие свидетельствует о чем-либо, кроме того, что лорд Артур играл Шумана. А это дает нам не слишком много.

— Мой дорогой друг, я еще очень далек от разгадки. Но поверьте, мне есть на что опереться. Кстати, взгляните-ка на левую половину клавиатуры. Какие выводы вы можете сделать?

— На последних двенадцати клавишах, белых и черных, нет отпечатков. К остальным, кажется, прикасались.

— Совершенно верно. Вас, я думаю, не удивит, что эти двенадцать клавиш не используются при исполнении изысканной шумановской пьесы.

— Но, Холмс, разве кто-то спорит о том, какую вещь играл кузен нашего клиента?

— Весьма серьезная дискуссия возникла бы, обратись мы к лорду Блэгдону или самому Артуру Сэвилу за разрешением снять у него отпечатки пальцев, словно этот молодой человек — заурядный преступник. Между тем он принадлежит к аристократическому семейству, и его репутация пока ничем не запятнана. Следовательно, лорд Артур вряд ли потерпит, чтобы с ним обращались как с подозреваемым. Но мы тем не менее получили то, в чем нуждались: отпечатки его пальцев совершенно необходимы для успешного проведения расследования.

Возразить мне было нечего. Я мог лишь признать правоту Холмса либо воздержаться от ответа. Оставив крышку пианино открытой, мой друг повернулся к витрине, где хранилась превосходная коллекция севрского фарфора. Эти вазы, чашки и бонбоньерки представляли собой замечательные образцы декоративного искусства XVIII столетия и были достойны того, чтобы украсить королевскую гостиную. Холмс осторожно открыл отпертую стеклянную дверцу.

— Думаю, здесь отыщется очень мало отпечатков, Ватсон. В подобных домах слуг учат держать дорогую посуду салфеткой в тех редких случаях, когда они стирают с нее пыль, чтобы пальцы не касались блестящей поверхности. Не годится грубым рукам горничной или даже дворецкого осквернять своим прикосновением такие сокровища.

— У лорда Артура не было салфетки.

— Действительно. Согласитесь, удивительно, что человек, который снимает перчатки лишь в том случае, когда садится за пианино (поскольку они помешали бы ему играть), не надел их, решив поупражняться в искусстве совершения кражи! Узнав, почему он так поступил, мы, вероятно, получим ответ и на все остальные вопросы.

— Он рассчитывал на то, что его не поймают.

— Скорее, надеялся, что его не увидят, — тихо произнес Холмс, сделав ударение на последнем слове.

— Если лорд Артур обычно прячет руки, то почему же он согласился прилюдно играть на пианино без перчаток?

— Мы сможем это понять, не выходя отсюда. Ну а пока буду вам признателен, если вы мне поможете: пожалуйста, принимайте у меня предметы по одному и аккуратно расставляйте их на столе позади вас. Постарайтесь не оставлять отпечатков пальцев и не стирать те следы, которые уже имеются. Нам не придется обыскивать весь шкаф, поскольку, если верить лорду Блэгдону, его кузен, стоя вот на этом месте, нашел то, что хотел, без особого труда. Думаю, мы ограничимся осмотром дюжины вещей.

Как оказалось, хватило и восьми. Первые четыре были вазами с золочеными ручками и орнаментом. На глянцевом синем фоне мастер запечатлел парковые сценки, копируя Фрагонара. Холмс нанес на глазурь темный порошок, и стало очевидно, что с тех пор, как ее в последний раз протирали, к ней никто не прикасался. На розовой десертной тарелке с позолоченной каймой удалось обнаружить знаки зодиака, но не отпечатки пальцев. Две мейсенские вазы, расписанные голубыми цветами по белому полю, пришлось покрыть светлым и темным составами, что, однако, ни о чем нам не сообщило. Холмс, как всегда, был прав: все эти предметы очистили от пыли, натерли до блеска и убрали в витрину, не оставив на них ни малейшего следа.

Наконец детектив достал изящную севрскую конфетницу с позолоченным орнаментом из лилий, обильно украшенную росписью по эмали. Она была четырехугольной формы, примерно шести дюймов шириной. Крышку венчала золотая шишечка, на которую с четырех сторон взирали боги северного, южного, восточного и западного ветров: Борей, Нот, Эвр и Зефир. Холмс передал бонбоньерку мне, ни одним пальцем не дотронувшись до глянцевой поверхности.

— На мой взгляд, этот предмет не совсем гармонирует с вазами, — сказал он, бережно поставив вещицу на стол. — Любопытнейший экземпляр, приобретенный, видимо, вдобавок к основной части коллекции. Думаю, для такой светлой глазури подойдет графитный порошок.

Холмс придвинул конфетницу к окну, чтобы осмотреть ее при солнечном свете. С помощью порошковдувателя он тонким слоем нанес темное вещество на все внешние поверхности, сдул излишки, взял увеличительное стекло и принялся изучать набалдашник и левую сторону бонбоньерки. Наконец он выпрямился и протянул лупу мне.

— Требуется более тщательное исследование, Ватсон. Как бы то ни было, отпечатки, кажется, остались только там, где я и ожидал их найти: два полных и два частичных на золотой шишке, четыре на левой стенке и один вот здесь. Предположим, они принадлежат тому, кто придерживал бонбоньерку пальцами левой руки, правой снимая крышку. Уверен, что эти отпечатки в точности совпадут с теми, которые мы обнаружили на клавишах пианино.

Не будучи специалистом в дактилоскопии, я не мог не признать, что сходство папиллярных узоров, указанное Холмсом, очевидно. И на клавиатуре, и на фарфоре три из линий, оставленных левым указательным пальцем, разветвлялись вверх, а две — вниз. Короткие отдельные черточки и так называемые островки тоже походили друг на друга. А самым веским доказательством, на мой взгляд, служили следы от незначительного пореза — нам всем так или иначе случается поцарапаться. Ранка давно уже не причиняла беспокойства тому, чьи отпечатки пальцев мы рассматривали, однако рубец не исчез окончательно.

Холмс осторожно приподнял крышку за края и снял ее.

— Думаю, мы можем заключить, что с тех пор, как прислуга протерла этот предмет и вернула его на место, к нему прикасался лишь один человек. Даже без следов на клавишах пианино все указывало бы на лорда Артура Сэвила, — произнес сыщик и, заглянув внутрь бонбоньерки, воскликнул: — Этого и следовало ожидать, Ватсон! Как говорится, с глаз долой… Горничная смахнула наружную пыль, но не потрудилась открыть конфетницу.

Я наклонился ближе и на белом глянцевом донце увидел два пятна карамельного цвета размером с почтовую марку каждое.

— Эту милую вещицу всего-навсего использовали по прямому назначению, то есть хранили в ней шоколад, — сказал я. — Под действием тепла от разожженного камина или солнечного света конфеты растаяли.

— Две из них, — быстро ответил Холмс, — причем произошло это недавно.

Мой друг дотронулся указательным пальцем до языка, а затем до одного из пятен, придал лицу разочарованное выражение и пожал плечами. Повторив процедуру со вторым пятном, он на несколько секунд замер, после чего прижал ко рту платок, словно сдерживая тошноту, энергично сплюнул в него, в несколько прыжков пересек гостиную и схватил стоявший на столике сифон с содовой. Как певец, полощущий свои миндалины, Холмс плеснул себе в рот воды, а потом, подскочив к окну и распахнув его, снова плюнул, не церемонясь, прямо на клумбу.

Я наклонился к бонбоньерке и обнюхал ее. Пахло лежалыми конфетами и больше ничем. Я осторожно запустил палец внутрь.

— Если вы собираетесь попробовать это на вкус, Ватсон, то, может быть, слово «аконитин» заставит вас передумать. Судя по скорости воздействия на рецепторы языка, именно это вещество, содержащееся в индийском аконите, или борце свирепом, осталось на дне конфетницы. В ней был яд, и вряд ли его туда положил тот, кто не намеревался совершить убийство. Я попробовал лишь самую малость, но мои губы и язык до сих пор ощущают онемение и покалывание. Однако, будучи запрятанным в конфете, аконитин, разумеется, сделал бы свое дело, прежде чем у жертвы возникли бы подозрения.

— Как же лорд Блэгдон?

— Пока мы ему ничего не скажем. Кроме того, в свете новых обстоятельств нам следует проверить рассказ его светлости о визите лорда Артура. Я должен снять отпечатки пальцев с подоконника библиотеки. Не думаю, чтобы наш клиент ввел нас в заблуждение, однако дело приобретает весьма серьезный оборот.

3

Побывав в библиотеке, мы вернулись в северную гостиную. У эркерного окна маячила длинная сутулая фигура хозяина Прайорсфилда. Он повернулся, чтобы нас поприветствовать.

— Вижу, мистер Холмс, — сказал лорд Блэгдон с оттенком неловкости в голосе, — вы здесь уже поработали. К какому заключению вам удалось прийти?

— Пока я не узнал ничего нового, — твердо ответил Холмс. — Исполняя Шумана, ваш кузен оставил на клавишах полный набор отпечатков пальцев. Они совпадают с теми, которые мы нашли на подоконнике библиотеки, и это подтверждает вашу версию событий.

— Обращаясь к вам, я не знал, что она потребует подтверждения, — укоризненно произнес лорд Блэгдон.

Холмс нисколько не смутился.

— И тем не менее, милорд, мы ее проверили. Те же отпечатки обнаружены на севрской бонбоньерке, стоявшей в витрине. Насколько мы можем судить в данный момент, именно с этим предметом была связана цель визита лорда Артура.

Казалось, новость неподдельно удивила нашего клиента.

— Но чем же бонбоньерка могла его заинтересовать? Бесспорно, он не пытался украсть ее. Да я подарил бы ему эту вещь, если бы он пожелал. В сравнении с другими экземплярами она не такая уж ценная.

— Вряд ли лорд Артур собирался похитить конфетницу. Не затруднит ли вас рассказать, какие события недавнего прошлого связаны с нею?

То, что мой друг взял нить разговора в свои руки, привело лорда Блэгдона в некоторое недоумение.

— Рассказывать совершенно не о чем, мистер Холмс. В витрину с другими фарфоровыми предметами ее поместили исключительно ради удобства. Прежде она принадлежала кузине моего отца Клементине Бичем, или леди Клем, как называли ее в семейном кругу. Подобно многим нашим дальним родственникам, она не имела значительного состояния, но мы в меру своих сил заботились о ней. От моего деда она унаследовала эту бонбоньерку и несколько других вещей. После смерти леди Клементины они перешли к нам.

— Что она оставила вашему кузену?

Лорд Блэгдон приподнял брови.

— Ничего. У нее не было оснований завещать ему что-либо, и он от нее этого не ждал. Ведь именно родственники по моей линии оказывали ей покровительство. Конечно, тетушка любила лорда Артура, и он ее, полагаю, тоже. Впрочем, леди Клем обожала всех — таков был ее характер. Не думаю, чтобы они с моим кузеном знали друг друга особенно близко.

— Однако он наносил ей визиты?

— Разумеется, как и мы все. Насколько часто, я вам сказать не могу.

— Когда леди Бичем умерла?

На лице лорда Блэгдона было написано, что вопросов могло бы быть и поменьше, но он продолжал терпеть назойливость своего частного детектива.

— Почти ровно два месяца назад.

— Где находился в это время лорд Артур?

— Он отправился в Венецию с братом моей жены неделей или двумя ранее. Приехать на похороны Артур не успел. Что ж, если на сегодня это все…

— Боюсь, милорд, это далеко не все.

Тон сыщика уязвил хозяина дома.

— Мистер Холмс! По рекомендации близкого друга я пригласил вас для расследования весьма деликатного семейного дела. Сейчас вы интересуетесь вещами, не имеющими к нему ни малейшего отношения. При всем желании получить от вас ценный совет вынужден сообщить: если вы переступите границы дозволенного, я откажусь от ваших услуг.

— Надеюсь, милорд, этого не произойдет, — невозмутимо ответил Холмс, — ибо в таком случае взамен моих советов вам, боюсь, придется следовать указаниям полицейских. Вероятнее всего, главного инспектора Лестрейда или инспектора Тобиаса Грегсона. Эти джентльмены служат в отделе криминальных расследований Скотленд-Ярда. Ваша светлость, я не намерен участвовать в сокрытии преступления.

Выражение «человек был ошеломлен» давно стало привычным, но именно оно во всей своей первоначальной остроте соответствовало состоянию лорда Блэгдона.

— Я должен сказать вам, милорд, что на дне бонбоньерки, которую вы видите перед собой, мы обнаружили два пятна, напоминающих следы растаявших конфет. Одна из них, очевидно, содержала смертельную дозу аконитина: это опаснейший, но малоизученный яд.

Таким образом, Холмс отрезал графу путь к отступлению. Я ожидал, что сообщение моего друга лишь усилит замешательство нашего клиента, но он, как принято говорить, внезапно перешел в атаку:

— Вздор! Бред! Чушь!

Холмс выдержал паузу, дав мне возможность вмешаться.

— Я медик, лорд Блэгдон, и, вероятно, будет лучше для нас всех, если вы просто расскажете, как умерла леди Клементина.

Он почти рассмеялся мне в лицо.

— Все действительно очень просто: леди Клем умерла от сердечного приступа, случившегося с ней по причине весьма преклонного возраста, сэр! Тетушка бодрилась и старалась как можно чаще выезжать, и все-таки на протяжении долгого времени она была больна, что неудивительно в ее годы. Скорее, поражает то, что она дожила до столь глубокой старости. Я служил в Индии, в Семнадцатом уланском полку, и тоже обладаю кое-какими знаниями о ядах. Симптомы отравления мне известны. У леди Клементины их не наблюдалось.

Лорд Блэгдон посмотрел в окно, словно желая скрыть от нас свое волнение, но через секунду вновь резко повернулся к нам, взмахнув полами своей визитки и подняв палец.

— Можете подозревать меня, если угодно, но я видел леди Клем на смертном одре и могу вам сказать, что она скончалась от сердечной недостаточности! После того как недуг обострился в последний раз, тетушка прожила неделю, и этой конфетницы тогда при ней не было. Поверьте, леди Клементина не пользовалась ею в те дни. Незадолго до смерти тети герцогиня Пейсли нанесла ей визит и отобедала в ее комнате. Бедная старушка могла лишь пить простую воду и бульон. Врач Мэтью Рейд и сиделка постоянно находились рядом с больной. Надеюсь, вы согласитесь, что столь выдающийся медик, как сэр Мэтью, должен уметь отличать сердечную недостаточность от острого отравления. Ваши домыслы совершенно абсурдны!

— Лорд Артур… — начал Холмс, но хозяин дома не дал ему договорить:

— Я уже сказал вам, что он был за сотни миль от Лондона — в Венеции, в отеле «Даниелли». Вы со своими друзьями из Скотленд-Ярда сможете в этом удостовериться. В те часы, когда кузен покидал свой номер, он плавал на яхте по Адриатическому морю или охотился в сосновом лесу в присутствии дюжины свидетелей. Но что делает ваши подозрения особенно нелепыми, так это полное отсутствие мотива для убийства: смерть леди Клементины не сулила лорду Артуру ни малейшей выгоды, и он об этом знал. То, как тетушка распорядилась своим имуществом, было известно заранее. В конце концов мой кузен получил кое-какие ее вещи, поскольку она завещала их мне, а я от них отказался. Предугадать этого он не мог. Если при вашей репутации вы больше ничем не способны мне помочь, мистер Холмс…

— Вероятно, — в отчаянии пробормотал я, — дело прояснится, если вы расскажете нам о том, что произошло с содержимым конфетницы.

— Она была завещана мне как подарок на память. Я не большой любитель сладкого, а конфеты, оставшиеся после умершего человека, и вовсе не вызывают у меня аппетита. Поэтому я выбросил то, что лежало на дне бонбоньерки, и приказал ее почистить. До сих пор я полагал, будто вещь не только протерта снаружи, но и вымыта изнутри. Рад, что это не так, если сохранились улики, свидетельствующие о чьем-либо преступном замысле.

Возвращение к разговору о бонбоньерке отчасти смягчило напряженную обстановку.

— Что ж, милорд, — сказал Холмс, — в данный момент я действительно ничем не могу вам помочь. Полагаю, что любопытные странности лорда Артура лучше предоставить вашему собственному рассмотрению. Если вы не желаете углубляться в выяснение цели его ночного визита, пусть тайна останется тайной. Однако смерть леди Клементины…

— Очень хорошо, мистер Холмс, я к вашим услугам. Так или иначе, я исполняю обязанности мирового судьи и кое-что смыслю в законах. Вы имеете право расследовать это дело, но поймите: я не допускаю даже мысли о том, чтобы имя доброй старой леди стало предметом сплетен или появилось на страницах низкопробных газет.

— Я менее всего желаю этого, однако…

— К счастью, останки леди Клементины покоятся в фамильной усыпальнице в Бичем-Чалкоте. Я переговорю с сэром Мэтью Рейдом, наблюдавшим тетушку от первых до последних дней болезни, и узнаю у него, приемлемо ли рассматривать аутопсию как возможный способ разрешения ваших сомнений. Если доктор даст согласие, я также возражать не буду. Он может привлечь к делу коронера. Кроме того, в завещании леди Клементины есть некоторые пункты, касающиеся содействия развитию медицинской науки. Надеюсь, этого окажется достаточно. Вскрытие, которое проводится в семейном склепе, не столь оскорбительно для праха усопшей, как публичное раскапывание могилы, находящейся на церковном дворе или муниципальном кладбище. Все необходимые действия должны быть выполнены с осторожностью.

— Ваша светлость очень добры, — ответил Холмс с легким поклоном.

Мой друг подыгрывал клиенту, будто бы давшему согласие на аутопсию по собственной воле, однако оба они знали, что выбирать лорду Блэгдону не приходилось.

Не прошло и недели, как вскрытие было произведено. Мир об этом не узнал, поскольку тайна не вышла за пределы семейного круга. В теле леди Клементины не обнаружили следов какого-либо яда, не говоря уже об ужасных признаках воздействия аконита свирепого. Это известие мы с Холмсом получили по почте утром, во время завтрака.

— Боюсь, мы зря причинили лорду Блэгдону такое беспокойство, — сказал я.

— А я думаю, не зря.

— Нас ввело в заблуждение пятно, которое само по себе было не опасно. Мы предположили, будто в бонбоньерке находилась конфета, содержащая большое количество яда, и, наверное, ошиблись. Должно быть, вещество просто вытекло из таблетки или желатиновой капсулы. Гомеопат вполне мог прописать укрепляющую дозу аконитинового препарата при сердечной недостаточности.

— Несомненно, — произнес Холмс равнодушным тоном, и мне стало ясно, что он не слишком внимательно меня слушает.

— В худшем случае это было шарлатанское снадобье, о котором забыли вскоре после приобретения. Оно лежало в конфетнице до тех пор, пока тепло и влажность не растопили шоколад и желатин. По-моему, такое объяснение вполне рационально.

— В самом деле?

— А разве не так?

— Без сомнения, не так, но вы не понимаете почему. В том-то и беда.

— Попомните мое слово, Холмс: больше мы не увидим лорда Блэгдона.

— Думаю, вы ошибаетесь.

Я решил, что этот разговор ознаменовал собой завершение нашего расследования, причем самое неудовлетворительное. Бонбоньерку вымыли, вытерли и водворили на место. Аконитин, если он там действительно был, направил нас по ложному следу. Как я объяснил Холмсу, этот яд в медицинских дозах присутствует в любом шкафчике с лекарствами и в качестве гомеопатического средства его применяют при различных острых состояниях, от обычной простуды до гиперемии жизненно важных органов.

Казалось, дальнейшего развития дело не получит. Конечно же, никакого убийства не было. Столь малое количество аконитина не могло свидетельствовать даже о покушении. Какие факты у нас оставались? Представитель захудалой ветви аристократического семейства повел себя странно, однако в этом не было ничего нового. Он без предупреждения проник в дом своего кузена, а затем удалился, осмотрев несколько предметов из фарфоровой коллекции, но ничего не взяв. Дальше мы не продвинулись. Меж тем лондонский сезон подошел к концу, и весь бомонд устремился в загородные усадьбы и охотничьи угодья.

4

Наступил август — месяц, который журналисты именуют «сезоном отдыха». За неимением серьезных новостей на страницы газет просачивались такие истории, что читатель, ознакомившись с ними, жалел о зря потраченном времени. Как часто сетовал Холмс, для консультирующего детектива пришла не лучшая пора. Публика, не принадлежащая к высшему свету, направилась с семьями на брайтонские пляжи и маргейтские пески. От моста Патни, что в Вест-Энде, до церкви Сент-Мэри-ле-Боу, расположенной в Ист-Энде, нельзя было встретить ни одного преступника. Нам оставалось лишь ждать, когда какой-нибудь эксцентрик или сумасшедший пожалует к нам со своими нелепыми фантазиями. Я предложил Холмсу поехать в Илфракомб или Тенби, где под звучный рокот Атлантического океана можно отдохнуть телом и душой в компании юристов, медиков и университетских профессоров. Но мой друг не стал меня слушать. Он считал, что лучше принимать докучливых клиентов сомнительного здравомыслия и спорных моральных устоев, чем тратить жизнь на бесцельные путешествия или, как говаривала его старая няня-кальвинистка, «дуреть от сна».

Первым, кто переступил наш порог за неполных две недели, был преподобный доктор Джозефус Перси, чичестерский архидиакон. Несмотря на сан и ученость, этот джентльмен не оказывал существенного влияния на мир теологии или церковной политики. Скорее он был известен своим чудаковатым поведением, а также любовью к книгам и часам.

Несколькими годами ранее доктор Перси снискал дурную славу и получил внушение от коронера в связи со смертью своей экономки. В день, когда милейший священнослужитель находился дома, с ней случился удар. За каких-нибудь полминуты бедная женщина скончалась. Это произошло в четверг, около двух часов пополудни, а в два архидиакон собирался поехать на рыночную площадь, в магазин гравюр и редких изданий. Усадив мертвую в угол дивана, он, не отступая от своих планов, оседлал велосипед и покатил по улицам Чичестера. И только приблизительно через час, вернувшись домой с коричневым свертком в корзине, почтенный библиофил позвал на помощь.

Внешне архидиакон напоминал не столько старика, сколько молодого человека, загримированного для спектакля. Багровый нос доктора казался гуттаперчевой накладкой на что-то меньшее и не такое воспаленное, горб на спине словно был позаимствован у Квазимодо. При взгляде на мистера Перси могло померещиться, что под белым париком прячутся собранные в пучок пряди темных волос, а бакенбарды в форме котлет выглядели так, будто их приклеили гримировальным лаком. Но на самом деле юность Джозефуса Перси, если он когда-нибудь и был молод, давно миновала.

— Мистер Холмс! — твердо и отчетливо прозвучал голос священнослужителя. — Что вы можете сказать мне о взрывающихся часах?

Мой друг соединил пальцы рук и посмотрел на своего посетителя, сидевшего по другую сторону от холодного камина.

— Боюсь, очень немногое, архидиакон. Часы, как и почти любой другой механизм, можно настроить таким образом, чтобы они вызывали взрыв. Но подобное применение весьма нетипично. Чаще их используют для регулировки времени срабатывания взрывного устройства. Возможно, вы это имели в виду?

Архидиакон шаркнул своими крагами (иначе не скажешь) и дважды нетерпеливо ткнул тростью в ковер.

— Я, сэр, хочу сказать следующее: четыре дня назад мне прислали по почте черные мраморные часы в форме классического афинского фасада, украшенного скульптурами. Вы, вероятно, слышали, что я коллекционирую часы и состою в Обществе антикваров, а в прошлом возглавлял Союз любителей часового дела Великобритании.

— Мне это известно, — учтиво проговорил Холмс.

— Итак, экземпляр, который я получил, прибыл с Грик-стрит, из Сохо. Об отправителе я никогда ничего не слыхал и не понял, с какой целью эта вещь была мне послана. Решив, будто это подарок, я стал ждать сопроводительного письма, но его не было.

— Буду вам признателен, если вы опишете часы подробнее.

— Они очень необычны, мистер Холмс. Вероятнее всего, их изготовили в годы Французской революции, и удивительное устройство даже возносит хвалу этому злополучному событию. В четверть часа исполняются первые две ноты «Марсельезы», в половине — четыре, затем шесть и, наконец, десять нот богопротивного гимна: «Allons, enfants de la Patrie!» — пропел архидиакон, — и механизм отбивает час.

— Как любопытно! — ответил Холмс тоном, выражавшим нестерпимую тоску. — Прошу вас, продолжайте свой интереснейший рассказ.

— Фронтон увенчан фигурой Марианны во фригийском колпаке, символизирующем свободу. Она как будто ведет за собой толпу. Справа и слева от нее стоят две скульптуры — судя по золоченым надписям, Дантон и Марат. Паркер, мой слуга, распаковал часы, и после обеда мы поставили их на каминную полку в библиотеке. Вскоре они уже были заведены и тикали. В пятницу после полудня я читал, сидя возле камина. Часы сыграли десять нот и ударили один раз. Сразу после этого механизм застрекотал, раздался резкий щелчок и из-под пьедестала Марианны вырвался дым — примерно столько, сколько может выдохнуть человек, курящий сигару. Статуэтка упала с фронтона.

Шерлок Холмс переменил положение своих длинных ног, затекших от неподвижности.

— Боюсь, сэр, вы оказались жертвой хитроумного розыгрыша. Полагаю, ваше отношение к революционному произволу всем известно.

— Вы боитесь, что надо мной подшутили? — раздраженно переспросил архидиакон. — Погодите, я расскажу вам все. Как и вы, я сперва подумал, будто устройство прислано мне, чтобы испытать мое терпение. Я вызвал Паркера и велел ему немедленно убрать часы в сарай для садового инвентаря. Это место показалось мне наиболее подходящим для них. А на каминную полку мы поставили подарок от благодарных прихожан молельни в Эббу-Вейле, который я получил ранее.