Венценосные супруги. Между любовью и властью. Тайны великих союзов Солнон Жан-Франсуа

Страшная тайна

Наконец-то сын! После долгих десяти лет брака царица Александра Федоровна (1872–1918) только что родила цесаревича, который, если на то будет воля Божья, станет преемником своего отца Николая II (1868–1917).

Спустя десять лет ожидания 30 июля (12 августа) 1904 г. супругам улыбнулось счастье. Сына тут же крестили в Алексея – в память о русском царе[254] XVII в., которым восхищался отец[255]. Рождение цесаревича стало, конечно, для Александры самой большой радостью за годы брака. Раньше в императорской колыбели появлялись только девочки: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия – ласковые и насмешливые, тихони и сорванцы, совершенно очаровательные, уже превратившиеся в красавиц, обожаемые родителями. Но ни одна не имела законного права на престол. Каждое рождение оборачивалось разочарованием для родителей, при том, что в роду Романовых дочери были редкостью, первенцами, как правило, оказывались мальчики. На заре XX в. приоритетное право прямой линии императорской семьи на русский трон подчинялось правилам наследования.

Появились эти правила относительно недавно. Хотя традиционно монарх, правящий в Санкт-Петербурге, свободно выбирал себе наследника, с 1797 г. только первый ребенок мужского пола имел право носить корону. Наследование по праву первородства по мужской линии стало тогда нормой, и Россия, подобно Франции времен Старого режима, приняла салическое право. После смерти Екатерины Великой Империей ни разу не правила женщина. Времена Екатерины, Анны и Елизаветы ушли в прошлое. Пришел черед Павла, Николая и Александров.

Не родись у Николая II сын, корона доставалась бы его брату великому князю Михаилу либо старшему из дядей великому князю Владимиру, которому посчастливилось иметь троих сыновей. Печальная перспектива для царицы, с трудом скрывавшей неприязнь ко всем, кто угрожал занять престол. Появление мальчика успокоило родителей: они обеспечили себе преемника.

Александре было всего 32 года, когда она родила пятого ребенка, но ее здоровье уже давало повод для беспокойства. В тревожном ожидании сына она не отказывалась от любых средств, принимала любую помощь. Она слушала некого Филиппа, мнимого лионского медика и целителя, гипнотизера и начинающего предсказателя, который внушил ей надежду, что в следующий раз у нее родится мальчик. Беременность прошла нервно, и самозванца прогнали. Место незадачливого колдуна попыталась занять православная церковь. Представив государям архимандрита[256] Феофана, который получил должность исповедника, официальная церковь рассчитывала взять под контроль увлечение мистическими склонностями четы, не имеющей сына. Феофан сумел убедить императора с женой канонизировать доселе неизвестного монаха Серафима, жившего в начале XIX в. в Саровском монастыре. Молитва очень помогала Александре. Она настойчиво молилась отшельнику, признанному святым, и надеялась на чудо. Решительно настроенная задействовать все шансы Александра назначила церковную церемонию канонизации на 28 июля 1903 г. На нее собрался весь двор и погрузился в святой источник рядом с Саровским монастырем[257]. В июле следующего года на свет появился Алексей.

«Не было того, чего Государь не сделал бы в память этого дорогого дня»[258], – уверяла подруга Александры. Счастливое событие посреди бесчисленных проблем. Короткая и радостная передышка, не способная перекрыть самые черные тревоги. Цесаревич появился на свет через несколько месяцев после начала войны против Японии, на следующий день после покушения террористов на одного из царских министров. 8 февраля этого года японские миноносцы без объявления войны напали и уничтожили часть русского флота, стоявшего на рейде в Порт-Артуре, а за две недели до рождения наследника был убит, отличавшийся крайним консерватизмом, министр внутренних дел Плеве. В течение года Россию будоражили постоянные забастовки рабочих. Политический климат неуклонно тяжелел. Не утихомирило ли страсти появление столь долгожданного цесаревича? Обзаведясь наследником, императорская чета пребывала в уверенности, что заработала себе прочную народную любовь.

Семейное счастье оказалось кратким. С начала сентября у малыша случилось пупочное кровотечение, встревожившее родителей. Его удалось остановить тугой повязкой. «Мы обрели мир в душе», – поспешил сказать Николай II. Ненадолго. Другие спонтанные кровотечения показали наличие страшной болезни: цесаревич унаследовал гемофилию, которой страдали в семье его матери. От нее умерли младший брат Александры и два ее племянника. Заболевание, передававшееся от женщин, было неизлечимым и смертельным. Две трети детей-гемофиликов не доживали до 12 лет. Для родителей маленького Алексея мир рухнул.

Александра впала в такое глубокое отчаяние, что винила во всем себя. Каждый приступ, поражавший сына, оборачивался для нее пыткой. Каждый день она боялась несчастного случая. Начались долгие мучения. Разом поседевшая царица замкнулась в своем горе. Ее здоровье вызывало тревогу: бессонница, мигрени, тоска стали страшными и неизменными спутниками Александры. Появилась болезнь сердца. В отчаянной попытке убежать от того, что казалось ей совершенным бессилием науки, царица ударилась в мистику, часами молилась перед иконами. Ничего не ожидая от мужчин, Александра вверила все свои надежды Богу или тем, кто изображал из себя его слуг. Она надеялась на чудо и была готова поверить всякому, кто посулил бы исцеление.

Здоровье Алексея стало главной заботой его родителей. Никто, кроме близких, не должен был ничего знать. Гемофилия цесаревича стала государственной тайной. Было велено скрывать, что правящий царь больше не способен иметь прямого наследника. Императорская семья отгородилась молчанием, боясь проговориться публике. Она позволяла себе немного расслабиться в периоды ремиссии, тревожилась за каждое мгновение повседневного бытия мальчика, любящего жизнь, как все его сверстники, тщательно следила за его играми, опасаясь любой раны, постоянно боялась нового приступа, внимательно наблюдала за малейшей слабостью. Страдания быстро превратили красивого, как ангел, и веселого по природе Алексея в нервного и капризного ребенка. Волнуясь за здоровье сына и неустанно ища средство, чтобы излечить его болезнь, Николай и Александра без конца мучились.

Характер царицы изменился. В народе ее никогда не любили и, не зная о причине несчастья, не прощали ей ничего: она казалась холодной, далекой от мира, который казался ей легкомысленным, оттого что не разделял ее горя. «Она была ледяной статуей, распространявшей вокруг себя холод»[259]. Своенравная жена, а теперь и вовсе авторитарная, закрылась, как никогда раньше, от всех мнений, противоречащих ее собственному. Влияние Александры на мужа неуклонно росло, она вмешивалась в политику, не зная ни отдыха, ни такта. Она превратилась в карикатуру на саму себя. Ее репутация погибла. «Она открыла мне… как она чувствовала, что ее не любят, и это было ей вдвойне тяжело, так как она вышла замуж за Государя только потому, что любила его, и… она надеялась, что их обоюдное счастье приблизит к ним сердца их подданных»[260]. Александра говорила правду: ее союз с Николаем был счастливым. Но разве убежденность в том, что ее личное счастье станет благом для всего русского народа, не служило признаком крайней степени эгоцентризма?

«Я доверяю только моей жене»

Александре не было и 12 лет, когда по случаю визита в Санкт-Петербург, она впервые встретила Николая, который был старше ее на четыре года. Маленькая немецкая принцесса Алиса Гессенская – так ее тогда звали, – потерявшая в 6 лет мать и не пользовавшаяся вниманием отца, великого герцога Людвига IV, вела в Дармштадте, где она родилась в 1872 г., жизнь одинокую и грустную, перемежавшуюся частыми поездками в Англию к бабушке, королеве Виктории. После того, как одна из сестер, Елизавета, она же Элла, вышла замуж за великого князя Сергея[261], приходившегося Николаю дядей, семья временами бывала в Москве и Санкт-Петербурге. Но Алиса совершенно не интересовала императорскую семью. Нескладная, плохо одевавшаяся, она всем им не нравилась. Тем не менее в 1889 г. молодой Николай заметил ее, сразу же влюбился и захотел жениться. Отец, царь Александр III, чинил ему тысячу препятствий: он не хотел в снохи очередную немку и планировал другие кандидатуры, в первую очередь французскую принцессу, дочь графа Парижского, чтобы среди прочего скрепить недавний франко-русский союз. Николай, послушный сын, проявил терпение, но от своей партии не отказывался. «Я давно ее люблю, но еще глубже и сильнее с 1889 года, когда она провела шесть недель в Петербурге… Я почти уверен, что наши чувства взаимны!»[262] Молодые люди добились своего, и Николай сумел преодолеть сопротивление родителей. 8 апреля 1894 г. они обручились. Цесаревич получил согласие отца из-за того, что здоровье последнего внушало серьезные опасения. Жизни царя угрожала пневмония. И Александр решил женить сыновей как можно скорее, чтобы заручиться, что у трона будет преемник. Николай настоял на кандидатуре Алисы. Но счастье молодоженов почти никто не разделил.

«Милая и несравненная» Алиса, «прекрасная» Алиса, как называл ее влюбленный жених, уже выучила русский язык, начала писать на нем почти без ошибок и, объявив, что она никогда не вернется в протестантизм, стала знакомиться с православием, как то делали до нее все иностранные принцессы. Несмотря на похвальные усилия, к невесте относились без симпатий. Императрица-мать Мария Федоровна держалась с ней холодно, великие княгини держали ее за чужую. Одни боялись, что эта внучка королевы Виктории, немка по рождению и англичанка по воспитанию распространит в России отвратительное британское влияние, другие оставались верны впечатлениям, которые Алиса оставила во время своих прошлых визитов в Санкт-Петербург: стеснительная, холодная и в конечном счете малоприятная девушка.

В общем, атмосфера при Дворе не располагала к радости: в Ливадии, своей летней резиденции в Крыму, скончался Александр III. Николай с невестой стремились пожениться как можно скорее, императорская семья, напротив, требовала дождаться похорон царя. Александр испустил последний вздох 20 октября (1 ноября) 1894 г. На следующий день Алиса торжественно крестилась в православие и отныне стала носить имя Александры Федоровны. Незамедлительно в Санкт-Петербург отправили поездом останки покойного монарха. Погребение состоялось 7 ноября, а вскоре сыграли свадьбу. 14 числа новоиспеченные правители соединили руки и сердца. Многие безжалостно замечали, что юная невеста приехала в столицу сразу за гробом и называли ее «птицей несчастья». Дурные предчувствия подтвердились, когда московские торжества в честь коронации омрачились трагедией на Ходынском поле: там проходили народные гуляния и погибло более тысячи трехсот человек.

Николай и Александра стали мужем и женой. «Большего или лучшего благополучия на этой земле, – признался молодой царь, – человек не вправе желать». Александра выразилась еще пышнее: «Я никогда не могла представить себе, что возможно подобное беззаветное счастье на этом свете, такое чувство единства между двумя людьми»[263]. Супруги любили друг друга до конца жизни. Но в их союзе соединились подверженный чужому влиянию мужчина и женщина, способная взять власть в свои руки.

Критикуя мелочность придворных, более озабоченных собственной выгодой нежели служением государю, царица написала одной из подруг в Германии, что она разочарована, так как чувствовала, что ее «муж очень молод и неопытен»[264]. Николай хоть и был старше жены, был и вправду плохо подготовлен к обязанностям правителя. Впрочем, не забыла ли сама Александра, как быстро она попала в царицы, не успев побыть великой княгиней?

«Я никогда не хотел быть царем!» – бросил в слезах молодой монарх при смерти отца. Так и Людовик XVI высказывал сожаление о том, что восходил на трон слишком юным. Николаю хотелось быть моряком или офицером, объехать весь свет или заниматься маневрами. Он не получил воспитания, подобающего наследнику короны. Несмотря на хороших преподавателей, его уровень знаний, как сказал один из министров, был как «у гвардейского полковника из хорошей семьи». У Николая отсутствовало желание учиться, он был лишен любознательности и способности к размышлениям. «Милый мальчик», мягкий, добросовестный, который «все заучивал хорошо, но никогда не мог понять, в чем был смысл того, что он изучал»[265]. Протокол запрещал преподавателям что-то спрашивать у Его Величества, а сам он никогда не задавал вопросов, потому было неясно, что он запомнил или усвоил. О пустоте существования царевича свидетельствовал его дневник, где нет серьезных мыслей, зато много всяких пустяков, метеорологических замечаний и большое внимание уделялось развлечениям и семейным посиделкам за самоваром: «Не мог кататься на коньках… и скучал»[266].

Александр III понимал всю некомпетентность сына и не допускал его к делам. Между монархом и сыном-наследником не было никакого серьезного общения, никакого посвящения в искусство управления государством. Когда министр финансов граф Витте предложил назначить царевича председателем Комитета по строительству транссибирской железной дороги, ответ императора был однозначным: «Понимаете ли вы, о чем меня просите? Да ведь он… совсем мальчик; у него совсем детские суждения». 23-летнего Николая отец отправил, чтобы удалить его от знаменитой танцовщицы, которая была его любовницей, в длительное путешествие по Востоку, вместо того чтобы разъезжать по европейским городам. После Египта молодой человек посетил Индию, Сайгон и Японию, где на него было совершено несерьезное покушение, заставившее прервать поездку. Ничто: ни пирамиды, ни храмы, ни даже красивые азиатки, – не смогло заинтересовать Николая. Ознакомительная поездка не принесла никакой пользы: будущий император остался ко всему равнодушен.

Изучение государственных дел было Николаю в тягость. Оно требовало постоянного его присутствия в Императорском совете, внимательного отношения к дискуссиям и желания узнавать новое, и это досаждало ему. Он отмечал, чтобы подбодрить себя, что подобное заседание «к счастью, длится всего двадцать минут» и признавался, что ушел, поскольку заскучал «до смерти». Такое равнодушие доводило до отчаяния отца и утомляло советников Александра III, которые почти никогда не интересовались его мнением. К тому времени, когда Николай II стал самодержцем, его нисколько не вдохновляло искусство управления, он старался избегать разговоров о положении дел в стране, терпеть не мог идейные споры. При этом Россия стремительно превращалась в промышленное государство и, в ней ярким пламенем вспыхивали революционные чаяния.

Сдержанность Николая и неуверенность в себе выросли из его мягкого по природе характера, которому пришлось терпеть жесткое обращение со стороны сильной личности отца, который постоянно шпынял мальчика за добродушие. И характер, и воспитание культивировали в юном монархе выдержку и хладнокровие. Порой они переходили в упрямство, которое окружение Николая ошибочно принимало за суровость. Иными словами, Николай был человеком неплохим, но безвольным, вечно нерешительным, неспособным заставить подчиняться себе. «В нем отсутствовала, – замечал германский посол, – вера в себя, но была определенная скромность, вынуждавшая его сомневаться в собственных решениях и откладывать их. Чаще всего он попадал под влияние того, кто по воле случая, говорил с ним последним»[267].

Кто стал авторитетом для молодого и нерешительного царя? Его мать Мария Федоровна, умная и образованная женщина? Но она всегда держалась подальше от политики. Двоюродные деды Константин, Николай, Михаил? Дяди Владимир, Алексей, Сергей, Павел, а с ними двоюродный брат Николай Николаевич, он же Николаша, которого покойный царь терпеть не мог? Николая II окружала многочисленная родня, любившая поинтриговать, не испытывавшая недостатка в честолюбии, жадная до мест и привилегий, считавшая империю своей личной собственностью. Однако, решающее влияние на слабохарактерного монарха оказывала супруга. «Я доверяю только своей жене», – повторял Николай.

«Будь стойким!»

Александра не дожидалась рождения сына или вступления России в войну в июле 1914 г., чтобы распространять свое влияние, за которое ее так порицали враги. Еще в самом начале брака она разглядела слабые стороны в характере супруга и захотела помочь ему их преодолеть. Еще у смертного одра Александра III она злилась, видя, как окружение царя обращалось с Николаем так, словно он ничего не значил. «Будь стойким и прикажи [докторам] приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят… Таким образом, ты обо всем всегда будешь знать первым… Не позволяй другим быть первыми и обходить тебя… Выяви твою личную волю и не позволяй другим забывать, кто ты»[268].

Помнить о своем положении и проявлять хладнокровие Николай умел. Но чтобы продемонстрировать всем свою волю, ему требовалась помощь жены. Без устали она напоминала ему, что он единственный хозяин здесь и должен подчинить себе окружение, остерегаться честолюбия одних, опасаться других, считающих, что они руководят его решениями. Предупреждая царя против советчиков, поскольку те якобы рвутся к имперской власти, Александра желала сохранить собственное влияние, причем единоличное. Она хотела помешать попыткам императорской родни контролировать ее мужа.

Эта задача осложнялась тем, что молодая чета после свадьбы много месяцев жила в Аничковом дворце вместе с матерью Николая, сохранившей по этикету свои привилегии: вдова Александра III шла впереди снохи, что неизбежно ранило самолюбие девушки. Великие князья и принцы крови были еще страшнее[269]: именно они руководили царем и навязывали ему свою волю. Александра видела в них соперников, а тех, у кого были самые большие амбиции и высокие титулы, считала врагами, тем более опасными, что Николай, тепло относившийся к родственникам, не любил критиковать их за дурное поведение или наказывать за дерзкие выходки.

Недоверие царицы к императорской семье распространилось на всю аристократию Санкт-Петербурга. Она не одобряла ни ее склонности к сплетням, ни страсти к лошадям. Легкомыслие, свобода нравов, распущенность некоторых персонажей раздражали Александру[270]. В первую очередь она подозревала их в желании высмеять авторитет царя, а значит, подорвать его. Петербургский «бомонд», в конце концов, стал ей ненавистен.

По мнению Александры, все в этих сомнительных «сливках» общества было не так как у «истинного» русского народа: добропорядочного, верного, преданного, который «чтит царей как богов, как источник всех благ и всех милостей»[271]. Александра тут же выразила свою неприязнь к высшему обществу.

Поскольку она не любила свет и испытывала отвращение к балам и праздникам, то ее стали считать скучной. Сдержанность Александры принимали за холодность, достоинство – за пренебрежение. Царице отлично удавалось вызывать к себе антипатию в обществе, при том, что маску непреклонности среди близких она снимала. Александра и Николай были счастливы только в тесном семейном кругу, в обществе собственных детей, а также нескольких искренних друзей, предпочитая жизнь в духе буржуа или богатого дворянина из провинции: простую, немного монотонную, но безмятежную, без интриг и протестов. «У меня нет слов, – признался Николай незадолго до рождения первой из дочерей, – чтобы выразить, насколько я люблю эти мирные вечера, что я провожу наедине с моей обожаемой женой»[272]. Спокойные дружеские вечера проходили в Царскосельском (Александровском) дворце, который чета предпочитала Зимнему дворцу в Санкт-Петербурге, официальной царской резиденции.

Николай и Александра словно не вписывались в собственную эпоху. Больше всего они желали завернуться в кокон семейной жизни, который, в противовес протокольным обязанностям государя, стал для них спасительным убежищем, ведь там они могли скрываться от чужих взглядов и заботиться о больном сыне. И Николай, и Александра хотели бы закрыть глаза на реальный мир, ничего не зная о настроениях русского крестьянства, игнорируя социальные напряженности, что пускали опасные ростки по империи, недоверчиво глядя на высшую знать, которую считали эгоистичной и безнравственной, подозревали ее в измене. Их объединяли несокрушимая вера в самодержавие, убежденность, что русский народ целиком и полностью поддерживал царя. Оба супруга любили порядок, верили в традиции, не любили перемен. Шел ли Николай на попятную, сталкиваясь с теми, кто отстаивал иной стиль власти? Александра напоминала ему, что он самодержец, наместник Бога на земле, хранитель абсолютной власти, которую должен передать в неизменном виде своим наследникам. Нельзя было делить власть.

В общем, это были два разных характера: царь – нерешительный, неспособный повелевать, и царица – возводившая твердость в догму, страстная, бескомпромиссная. Их соединяли глубокая супружеская любовь и огромное горе. И вот еще что было общим: они не замечали изменений в империи и надежд собственных подданных. Николай II и Александра были монархами иного времени и часто сожалении, что провидение посадило их на трон России.

Вместе на страже самодержавия

Политическая косность: так можно охарактеризовать политику новоиспеченного царя, который взошел на трон, не имея ни новых идей, ни определенной программы. От его воцарения либеральные круги ожидали «политической весны»[273]. Разочарование не заставило себя ждать. Земствам, которые осторожно предлагали монархам пока что пользовавшимся уважением скромные реформы и проекты, направленные на улучшение положения крестьян. Николай 17 января 1895 г. дал суровый ответ. Предложения земских представителей о разделе сфер деятельности он заклеймил как «бессмысленные мечтания» и заявил: «Я буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель»[274]. Слова царя, полностью шедшие вразрез с либеральным мнением, тут же стали известны всей России, даже убежденные монархисты сочли страшной бестактностью и дурным предзнаменованием. Тут же пошли догадки о том, кто бы мог подтолкнуть Николая к такому высказыванию, с него самого словно хотели снять всю ответственность. Одни обвиняли старого царского наставника, обер-прокурора Святейшего синода Константина Победоносцева, отъявленного врага парламентаризма, защитника всех видов реакционной мысли. Тот отрицал всякое участие в написании текста, а на вопрос «Кто же тогда толкнул императора на столь злосчастный поступок?» он отвечал: «Кто? Неужели вы не догадываетесь? Конечно же, молодая императрица!» И добавил: «Она, ничего не зная о России, мнит себя знатоком всего… Ее преследует мысль, что император не в полной мере утверждается в своих правах и не получает всего, что ему полагалось бы»[275].

Хотя замечание министра о том, что царица подстрекала мужа, звучит обоснованным, участие Александры в том деле не доказано. Впрочем, в одной из своих книг княгиня Радзивилл, приводя этот диалог, утверждала, что царица не принимала никакого участия в этом прискорбном эпизоде. Если Александра действительно подталкивала мужа к самодержавному курсу и постоянно указывала ему, где должны быть его прерогативы, она пока что не пользовалась особым влиянием и не сильно стремилась к выходу на политическую сцену. Это стало видно когда, после убийства 15 июля 1904 г. министра внутренних деле Плеве, Николай II назначил его преемником либерала, последовав совету не жены, а императрицы-матери, встревоженной неблагоразумием сына. К выдвижению этого нового министра, добивавшегося разрешения открытых собраний, Александра, конечно, отнеслась враждебно.

Все изменило рождение царевича. Ради сына Александра пошла в политику. До настоящего момента она лишь тихо разделяла ненависть своих близких ко всему, что могло угрожать абсолютной власти. Отныне она употребляла свое влияние на ход событий с целью сохранить самодержавие. Она оберегала трон для Алексея. Перед этой задачей меркло все, она рассорилась с аристократией, не давала проходу министрам, не замечала брожение умов, отказывалась даже от малейших уступок, без устали увещевала своего вечно нерешительного супруга. Александра стояла на слепом абсолютизме.

Ее политический идеал заключался в том, чтобы сохранить в стране положения дел, оставленное Александром III. Каждодневной задачей было поддержать царя, укрепить его дух перед лицом испытаний, придать ему смелости и помочь выбрать решение, что соответствовало бы представлениям императрицы о самодержавной императорской власти.

Страна, потрясенная после сдачи Порт-Артура японцам в декабре 1904 г., уже несколько лет жила под ритм народных выступлений, городских стачек, крестьянских восстаний в деревнях. Покушения следовали одно за другим, даже в армии не удавалось избежать мятежей. Николай отказался от каких-либо либеральных послаблений в режиме. Тогда петербургские рабочие собрались и решили донести свои жалобы до того, кто до сих пор был для них «отцом родным», любящим свой народ и неспособным причинить ему зло. Они устроили шествие, неся перед собой иконы и портреты Николая II, распевая религиозные песни и «Боже, царя храни!». В тот день, 9 января 1905 г., Николай II находился не в столице, а во дворце в Царском Селе, что в 30 км от города. Следовало ли ему вернуться в Зимний и принять петицию, при том, что она была совершенно умеренная? Так предлагал кое-кто из императорских советников. Судя по всему, дело было в царице. Александра убеждала Николая не уступать народной дерзости. Английский военный атташе в Санкт-Петербурге позже признался своему королю, каким несчастьем обернулся отказ царя встретиться с собственным народом, и вину за это он возлагал на Александру. «Да, – лаконично ответил Эдуард VII, – боюсь, что она не всегда оказывает благое влияние».

Армия стала стрелять по безоружной толпе, убив, по неофициальным данным, от 800 до 1000 человек. «Кровавое воскресенье», возмутившее всех либералов, разорвало «священную связь» между народом, который царица настойчиво величала верным, и его царем[276]. Набирала обороты революция 1905 г. «Тяжёлый день! – записал в дневнике Николай II, – В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых»[277]. После того страшного дня покушения участились. 4 февраля был убит дядя Николая великий князь Сергей, горячий поборник репрессий. На Черном море взбунтовался экипаж броненосца «Потемкин» – увековеченный кинорежиссером Эйзен-штейном в 1925 г., – рабочие советы устраивали все новые забастовки, волновались студенты, восставали деревни. Как отмечала Элен Каррер д’Анкос, Россия катилась к анархии.

Посреди этого водоворота событий Александра изо всех сил советовала мужу быть сильным, отменить все уступки, толкала его к репрессиям. Сразу после «Кровавого воскресенья» Николай II учредил должность генерал-губернатора Санкт-Петербурга, дал ему огромные полномочия, чтобы взять под контроль город и заставить жителей подчиниться. Пост получил властный генерал Д. Ф. Трепов, который отныне вставал во главе всей имперской полиции, и достался он ему благодаря настойчивым рекомендациям царицы.

Тут же император столкнулся с таким революционным напором, что был вынужден пойти на попятную. Он счел за лучшее «простить» народ, якобы обманутый опасными подстрекателями. Такой милостью вовсе не удалось успокоить толпу. Царь простил мирную демонстрацию, с которой так жестоко расправились? Народ не искал императорского прощения, он требовал полноценных реформ. Стоило ли снова прибегнуть к силе? Она ничего не дала. Министры заверили Николая: он не сумел бы подавить силой поднимающее голову протестное движение. Оставались уступки. В период с февраля по октябрь они были сделаны в форме трех императорских манифестов.

Первый оказался таким мягким и неопределенным, что спровоцировал новое волнение против самодержавной системы. Второй учреждал выборную Думу (собрание), но она имела только совещательный голос и ограниченные полномочия; Манифест сочли полумерой и встретили беспрецедентной всеобщей забастовкой и сильнейшими волнениями в студенческой среде.

Отчаявшийся Николай не знал, как ему спасти режим. Первые две уступки, слабые меры, давшиеся ему такой ценой, не возымели ни малейшего эффекта. Не предают ли своего правителя министры, насоветовавшие ему эти действия? Императорская чета жила в иллюзии, что если интеллигенты (безответственные), либералы (мелкие пособники сатаны), социалисты (так им положено) и рабочие настроены против царя, то русские крестьяне – «истинный» народ, «настоящая» Русь – готовы прийти ему на помощь. В Царском Селе, изолированный от мира во дворце, который забастовки на железной дороге отрезали от остальной страны, Николай не мог принять решение. Александра была рядом с ним. Во время тех трудных дней она неустанно советовала ему подавить мятежников, осмелившихся восстать против основ империи и стремившихся подорвать русскую традицию. Тогда министр Витте, искавший решение, попросил у царя аудиенции, и 6 октября, после долгих девяти месяцев волнений, последовавших за «Кровавым воскресеньем», предложил Николаю курс настоящих уступок, который упразднял принцип самодержавия в пользу конституционной монархии, переворачивая существующий порядок.

Николай еще немного посомневался. Его привлекала военная диктатура. «Вы не должны уступать, – подстегивала его царица. – У вас нет права уступать. Вспомните, кто вы, вспомните, что вы – самодержец и можете делать все, что вам угодно»[278]. Царь, наконец, согласился с предложениями министра. К тому же вмешался дядя императора великий князь Николай и объяснил тому, что у авторитарного решения нет ни одного шанса на успех. 17 октября Николай II с болью в сердце заставил себя подписать третий манифест, даровавший народу основные гражданские свободы и объявлявший о созыве законодательного собрания – Государственной думы – на основе цензовых выборов.

Как и муж, Александра не одобряла эту победу, пусть и частичную, (во всеобщем избирательном праве было отказано) либеральной части общества. Витте стал для нее злым гением. Она обвиняла его в том, что он вырвал у Николая непомерные послабления, что он неверен государю, стремился к самым высоким прерогативам в ущерб царю. Разве не его назначили председателем совета министров (первым премьером в русской истории) нового института, который Николаю учреждать не хотелось? Царице было невыносимо видеть, как Витте допустили к посту главы демократического правительства, как он сам назначал министров и был готов вступить с царем в противостояние. Александра зара зила мужа своей неприязнью: говоря о Витте, Николай уверял мать, что никогда еще не видел «такого хамелеона».

Царица проиграла, но жаждала взять реванш. Ей помог «Союз русского народа». Эта экстремистская организация правого толка стремилась вернуть, пусть ценой насилия, порядок в стране, балансирующей на грани гражданской войны. Шествия, на которых эти воинствующие фанатики размахивали портретами императорской семьи, вселяли в Александру надежду. Приверженность самодержавию и склонность к авторитарным мерам сделали их союзниками. По просьбе царицы делегации от «Союза русского народа» принимали при Дворе. Это составляло «несчастье России», говорил генерал Мосолов. И продолжал: «Я никогда не знал, кто устраивал эти приемы, но полагаю, что императрица участвовала в этом деле, пребывая в уверенности, что император не должен отступать от самодержавия»[279]. Принимая с глазу на глаз тех, в ком он видел спасителей трона, Николай стал носить их знаки отличия и публично заявил: «Да будет же мне Союз русского народа надёжной опорой, служа для всех и во всем примером законности и порядка».

В октябре 1905 г. Николай согласился на учреждение конституционной монархии исключительно под давлением обстоятельств. Первая дума, созванная 27 апреля 1906 г., через два месяца указом императора была распущена; вторая просуществовала чуть более трех месяцев; и лишь третья, действовавшая по указке правительства, прожила все 5 лет, отведенные ей мандатом. Парламентская практика раздражала царя, неприязненно настроенного по отношению ко всему политическому представительству: «Когда же они замолчат? Когда же они замолчат?» Взбешенный Николай сомневался в верности собственных министров, даже тех, кого в наименьшей степени подозревал в либеральных идеях, и не находил себе места: «Господи, что же они медлят с роспуском этой Думы! Когда же им заткнут рот?»[280]

Императорская чета крепко держалась за свои убеждения, не желала слушать мудрые советы, верила тем, кто был готов непримиримо бороться за старый режим. Супруги все реже показывались в Санкт-Петербурге. Здоровье Александры пошло на спад: она быстро уставала, мучилась мигренями, сердечными спазмами, на лице пылал лихорадочный румянец. Она отказывалась от приемов, избегала праздников, вела себя тихо. Верно говорили, что в самые сложные моменты публичной жизни личная жизнь четы была сплошной мукой: состояние здоровья Алексея составляло предмет ее ежедневных тревог и причину непрерывных страданий.

Распутинский гребень

Медики высказались категорично: болезнь царевича – неизлечима. Этот вердикт поверг Александру и Николая в отчаяние. К горю матери из-за больного ребенка у царицы примешивалось чувство вины: гемофилией страдали в ее роду, и именно она передала ее сыну. Как и муж, Александра боялась кризисов, каждый из них был очень тяжелым, мог стать смертельным, и они лишали Алексея возможности нормально жить. Помощи от медицины ждать не приходилось. Александре оставалось надеяться только на Бога. И в ожидании чуда она обратилась к мистике.

Ее характер, и без того малообщительный, стал совсем тяжелым. Один из приближенных, генерал Спиридонович, возглавлявший личную охрану царя, говорил, что «истерико-неврастения», которой страдала Александра, «явилась причиной преувеличенных симпатий и антипатий императрицы, причудливого характера ее образа мыслей и действий, религиозной экзальтации и веры в чудеса в целом»[281]. Склонность к религиозной мечтательности, появившаяся в Александре после обращения в православие, принимала различные формы мистицизма, имевшего целью обретение заступника, «божьего пророка» или исцелителя, визионера, гипнотизера либо медиума. Еще до рождения Алексея она как-то прикипела душой сначала к экзальтированному священнику, а затем к чудотворцу, потчевавшему ее туманными предсказаниями. Когда стало известно о болезни царевича, мистицизм Александры деградировал, как выразился граф Витте, в своего рода «фанатизм, не сглаженный никакими проявлениями доброты и мягкости»[282]. Вместо того чтобы полагаться на человеческое знание, Александра уповала на небо и самозваных целителей. Ее молитвы или молитвы «божьих людей» смогли бы – императрица была в этом уверена – исцелить Алексея. Будь у царицы здоровый ребенок, она не позволила бы возобладать над собой тому сомнительному мистицизму, который разносили опасные мистификаторы. Но сраженная состоянием Алексея, Александра видела спасение для сына только в их помощи.

Николай, хоть и был, как жена, потрясен состоянием здоровья наследника трона, не пошел ее путем. Его вера была куда проще и не искала религиозной экзальтации. Фаталист по натуре, Николай положился на Божью волю и позволил царице свободно предаваться надежде на чудо, не сопровождая жену в ее исканиях. Тем не менее он разделял веру Александры в «Божьего посланника», обладавшего даром целителя – Григория Ефимовича Распутина[283].

Александра ценила его (при том, что он не был ни священником, ни монахом, имевшим бы репутацию святого) за колдовство. Магнетическая сила, каковой обладал Распутин – этот знаменитый «пронизывающий взгляд, проникающий в самую глубину души», – и сверхъестественные способности, которые он якобы имел, сделали его любимцем дам из аристократической среды. Петербургские салоны рвали его друг у друга из рук. Он главенствовал на мистических собраниях и учил своих поклонниц святой жизни. Епископ Феофан, духовник царицы, представил его государям. Неграмотный мужик, вечный паломник-бродяга бывал в Иерусалиме и монастырях на горе Афон. Его научили правильно одеваться, расчесываться, мыться, и ему стало удаваться располагать к себе людей.

Представление Распутина царю состоялось в ноябре 1905 г. Николай оставил в дневнике лаконичную запись: «Познакомились с человеком Божиим Григорием из Тобольской губернии»[284]. Тот остался в столице. Вскоре о Распутине пошла слава, в июле 1906 г. он был принят государями в семейном кругу и произвел там большое впечатление. Впервые его пригласили во дворец 15 октября. Распутин становился все известнее. Все говорили только о нем. В следующем году министр П.А. Столыпин, после того как на него было совершено покушение, позвал Распутина помолиться у постели раненой дочери. Старец (так называли святых, но не религиозных людей) «казался все более убежденным, – пишет генерал А.И. Спиридович, – в своем предназначении сотворить что-то великое»[285]. В 1908 г. Распутин сблизился с Анной Вырубовой, любимой фрейлиной царицы. Перед святым прорицателем распахнулись двери императорского дворца.

Поначалу Николай с Александрой увидели в нем представителя народной веры, простого и пылкого, одного из «божьих людей», в которых нет недостатка в России. Александра верила, что нашла не менее чем духовного наставника монархии, человека, который спасет династию. Николай, не разделявший восторгов жены, был не готов следовать политическим советам этого вдохновенного крестьянина, но с удовольствием слушал его рассуждения о том, что самодержавие являлось единственно возможной в России формой государственного устройства. Самое главное, царственная чета видела в нем спасителя царевича. Своими молитвами старец умел облегчать невыносимые страдания Алексея, а значит, обязательно смог бы его вылечить. Так Распутин сблизился с императорской семьей.

В конце октября 1907 г. «святой», хорошо знавший человеческую душу и охотно предсказывавший будущее, стал целителем. Как-то раз в Царском Селе после падения с царевичем случился новый приступ кровотечения. Собравшиеся у его изголовья медики оказались бессильны. Александра позвала Распутина, тот приехал во дворец к полуночи, стоял у постели больного мальчика и молился. На следующий день царевичу полегчало. В тот вечер Распутин стал незаменимым.

История рассказывает и о других впечатляющих эпизодах с колдовскими способностями старца. Осенью 1912 г. в польской Спале у царевича из-за тряски во время прогулки начался очередной приступ гемофилии. Такие кризисы у ребенка разрывали родителям сердце. И снова врачи капитулировали. Казалось, что все кончено. Алексей получил последнее причастие. Распутин был далеко. Но в ответ на просьбу царицы помолиться он прислал телеграмму: «Болезнь не кажется опасной. Пусть врачи не утруждаются»[286]. На следующий день кровотечение остановилось само по себе. Как могла не уверовать в чудо пораженная мать?

Через несколько месяцев во время отдыха в Крыму царевич упал, и опять началось кровотечение. Императорскую семью сопровождал Распутин. Его вызвали. Магнетические пассы и молитвы вновь спасли больного мальчика. В 1915 г. аналогично закончился еще один страшный приступ. «Императрица на коленях у кровати сына не знала, что предпринять». Позвали за чудотворцем. Тот приблизился к постели, «осенил крестным знамением наследника, сказал, что у него ничего серьезного нет и что [государям] незачем беспокоиться, затем вышел. Кровотечение прекратилось… Врачи признались, что они ничего не понимают»[287].

Подобные удачи свидетельствовали о сверхъестественных способностях целителя и о необходимости его постоянного присутствия. Если царю от «Божьего человека» не было нужно ничего, кроме спасения сына, то Александра постоянно советовала мужу приобщиться к размышлениям старца: «Наш Друг обладает Божьим даром давать полезные советы для тебя и нашей страны и умеет видеть будущее»[288]. Однако Николай сопротивлялся нажиму жены и отказывался совещаться с целителем по поводу политических дел.

Распущенность в личной жизни заработала Распутину множество врагов. Отчеты о его безнравственном поведении копились в письменных столах православных прелатов и государственных чиновников. Шарлатан, мошенник, авантюрист, растлитель тел и душ, эротоман – эти обвинения раз за разом выходили из-под пера министра П.А. Столыпина. Ему вторили монах-проповедник Илиодор и епископы Гермоген и Феофан – они же в свое время и представили Распутина обществу. В прессе печатали фотографии женщин, которых совратил старец. Похотливый развратник – вот кем оказался Божий человек, близко сошедшийся с императорской семьей. Пытались привлечь к этому внимание царицы, поскольку та разрешила Распутину бывать в комнате дочерей. Но Александра не видела в этом ничего плохого. «Это, – заявила она тем, кто предупреждал ее, – обычная клевета против тех, кто живет святой жизнью». Царь думал аналогично. Николай объявил как-то одному автору отчета против Распутина: «Он – добрый человек, русский, простой и набожный. Я люблю беседовать с ним в моменты тревоги и сомнения, поскольку после разговоров с ним в мое сердце возвращаются спокойствие и безмятежность»[289]. Кто-то из приближенных заметил, что старец не достоин быть вхож во дворец. «Мы можем принимать того, кто нам по нраву», – недовольно отвечал император.

Николай и Александра отмахивались от всех обвинений. Их словно не трогали слухи, выставлявшие их же самих в нелицеприятном свете. Иногда эти сплетни запускал сам Распутин, наглевший еще больше, – он любил хвастаться своей тесной дружбой с царицей. Однажды на какой-то попойке он рассказывал с откровенными подробностями о своих подвигах с женщинами, перечислял любовные победы, раскрывал секреты анатомии. Потом вспомнив про царицу, назвал ее «старухой» и объявил: «Я делаю с ней все, что хочу». Надлежащим образом проинформированный полицией Николай ограничился тем, что пожал плечами, и вместе с женой простил виновного. В газетах то и дело мелькали материалы об оргиях, которые приписывали Распутину, его якобы близости с царицей. Все это становилось темой памфлетов, но государей нисколько не волновало. Николай оставался глух к полицейским донесениям, Александра же видела работу дьявольских сил во врагах того, кого она называла вторым гонимым Христом.

Императорская чета, всегда готовая казнить или миловать, полагала, что она многим обязана спасителю сына. Говоря в целом, Александра видела в Распутине святого, которому угрожали враги, и хотела защищать его от всех недругов. Ее фанатичное обожание доходило даже до фетишизма, когда она писала мужу письма такого плана: «Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем»[290]. Однажды царица послала мужу цветок и яблоко «от нашего Друга». В другой раз она отправила ему палку, которая принадлежала Распутину и, тот касался ее рукой: «Если сможешь, пользуйся ею время от времени; будет хорошо, если она будет у тебя».

Не позволял ли себе столь расхваленный царицей ангел-хранитель, посланный господом, чтобы защитить святую Русь, вмешиваться в политику?

Переоцененное влияние

Иногда императорской чете приписывали рабское подчинение желаниям и прихотям Распутина, ставшего оккультным владыкой России. Его руку видели везде. Ему подчинялось правительство империи, а царь, пляшущий под дудку жены, превратился в марионетку. На самом деле все обстояло сложнее, и действительное политическое влияние старца сильно преувеличено.

Действительно, в 1913 г. он признался журналистам, что не одобрял участие России в Балканских войнах – этого шага боялись все европейские министерства[291]. Тогда он впервые публично влез в государственные дела, и Александра тут же поддержала его точку зрения. Но Николая II нисколько не интересовали ни его, ни чьи-то еще взгляды, он старался не вмешиваться и сохранять нейтралитет. Впрочем, мнения Распутина были продиктованы не высшими дипломатическими соображениями, а здравым смыслом крестьянина, познавшего на своем опыте беды и страдания войны. «Дурная штука, эта война», – объявил он[292].

Точно так же Распутин советовал царю не входить в конфликт в 1914 г. Тогда он находился не в Санкт-Петербурге, а в Сибири, в своей родной деревне, где лечился после того, как одна дама, посчитав его Антихристом, ударом молотка ранила его в живот. Встревоженная известием об этом покушении Александра в своей личной часовне ежедневно проводила молебен за исцеление Распутина и каждый день отправляла телеграммы, справлявшиеся о его здоровье. Она расспрашивала его, удастся ли миновать войны, а он отвечал, что «еще не пришел час». Однако время от времени Распутин направлял царю письма пророческого содержания, где уговаривал не вмешиваться в конфликт, который станет гибельным. Царица пребывала в отчаянии. Целитель находился далеко и был нездоров, а сын чувствовал себя плохо. 19 июля, в день объявления войны он не сумел подняться и показаться народу. Но ни советы Распутина, ни болезнь сына не помешали Николаю II исполнить свой долг[293].

Царь не давал повлиять на себя письмам жены, которые она ему строчила, ни послания «Друга» – так Александра именовала старца. Не раз Николай II снимал или назначал министров так, что это не нравилось его супруге. В июне 1915 г. он решил отозвать Владимира Саблера, «человека Распутина», кому, как говорили, он был обязан своим местом во главе Святейшего синода, каковым он правил железной рукой. На его место поставили Александра Самарина – всеми уважаемого москвича, врага Божьего человека, которого он считал членом позорной секты и закостенелым развратником[294].

Николай предвидел реакцию супруги, когда сообщал ей о назначении: «Я уверен, что тебе не понравится это, потому что он москвич, но эти изменения должны состояться». На следующий день Александра дала резкий ответ: «Да, моя любовь, я более чем расстроена из-за Самарина, я просто в отчаянии… У меня есть основательные причины не любить его, поскольку он всегда говорил и продолжает говорить в армии против нашего Друга, и все будет плохо… Он против «нас», против Григория и настолько ограничен, настоящая голова без души. Мое сердце тяжело словно свинец». Через два дня она возобновила свои попытки и клеймила «московскую клику», «настоящую паучью паутину, опутавшую нас», напомнила, что «враги нашего Друга – наши враги», сетовала на судьбу: «Я так несчастна с тех пор, как узнала об этом, и не могу успокоиться», превозносила способности старца, заявила: «Мы не достаточно прислушиваемся к его словам» и решительно заключила: «Я постаралась бы разубедить тебя, будь ты здесь [Николай находился в Генеральной Ставке], и верю, что Господь мне поможет и, ты начнешь прислушиваться к словам нашего Друга. Когда он говорит нам что-то не делать, а мы все равно это делаем, то потом мы поймем, что мы ошиблись»[295].

Николай не всегда разделял восторженное мнение жены о Распутине. «Ты сама знаешь, – написал он ей 9 сентября 1916 г., – что мнения нашего Друга иногда слишком странные. Поэтому необходимо быть благоразумным, когда речь идет о назначениях на важные посты»[296]. Но Александра редко отступала. Из слабости или желания сохранить мир в семье царь, в конце концов, чаще всего сдавался, когда она требовала отозвать министра или генерала, но сохранял свободу самому назначать преемника, не задерживаясь на кандидате, которого предлагала императрица. Вот такая полузависимость.

Иногда Александре и Распутину приписывали чьи-то спешные отставки, но на самом деле у тех были более глубокие причины. Возьмем председателя совета министров графа В.Н. Коковцова, освобожденного от должности в феврале 1914 г. Царица считала, что он виноват в беспорядках и забастовках страны, и невзлюбила его. Со своей стороны, Распутин хотел отомстить за отчет, в котором граф ругал его поведение. Тогда старец обвинил его в том, что он обогащался за счет казны и губил крестьян, торгуя водкой (что составляло монополию государства). Сам В.Н. Коковцов полагал, что знал, кто подстрекал Николая II преследовать его: «Я отчетливо вижу, что его [царя] толкают под руку, что ему надоедали целыми днями и не оставляли в покое, пока не было принято решения отозвать меня». На самом деле Распутин играл только вторичную роль. Финансовая политика министра, соперничество с коллегами и нежелание дать Думе реальную законодательную власть стали причинами снятия В.Н. Коковцова. Распутин же не получил удовольствия видеть, как на место недоброжелателя ставили его кандидата – графа С.Ю. Витте, по отношению к которому царь оставался настроен решительно негативно[297].

Развязывание войны в 1914 г. словно дало Божьему человеку право сообщать через Александру свое мнение о военных операциях. Неспешно мобилизованная русская армия поначалу добилась кое-каких удач в австрийской Галиции, но затем потерпела поражение в восточной Пруссии. Изгнанная из Польши, Литвы и Курляндии она несла огромные потери, оцененные в 1915 г. в 2,5 млн человек. Однако немецкое наступление, при всей своей успешности, не смогло одержать окончательной победы на русском фронте[298].

Тогда Николай II решил взять на себя верховное командование армией и сместил генералиссимуса – своего дядю Николая Николаевича, двухметрового великана, которого солдаты обожали. Этот шаг, определивший течение войны и будущее монархии, был исключительным: его совершали всего двое из предков Николая: Петр Великий и Александр I[299]. Министры и императрица-мать умоляли его передумать: у Николая не было никакого стратегического опыта, и в случае поражения вся вина ложилась исключительно на его плечи. Царь совершенно не стремился к славе предков, он уступил жене.

Александра, давно завидовавшая влиянию великого князя на политические дела, не прощала ему того презрения, с каким он относился к Распутину. «Как ты не понимаешь, – писала она мужу, что предавая Божьего человека, невозможно получить небесное благословение; успеха в делах не будет». Царица набросала карикатурный портрет великого князя: неумный, упрямый, подвержен чужому влиянию, плохо понимал страну, уважать его можно только за манеры и громовой голос, он ненавидел «Друга», а это всегда приносило несчастье. Николаю, чтобы прогнать беду, надо занять его место верховного главнокомандующего. Император исполнил волю Александры 23 августа 1915 г., но пояснил причины своего поступка. «Внутренний голос, – сказал он, – побуждает меня принять решение и сообщить его великому князю Николаю независимо от всего того, что говорит наш Друг»[300]. Иногда царице удавалось передать Николаю II порцию мистицизма.

Царь обосновался в Ставке в Могилеве и назначил главу штаба, ответственного за проведение операций. Гражданская власть в Санкт-Петербурге оказалась в руках Александры. Никогда еще ей не доставалось столько полномочий и доходило до того, что она сообщала царю советы Распутина о войне. «Я должна передать тебе поручение от нашего Друга, – писала Александра 15 ноября 1915 г., – вызванное его ночным видением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги, говорит, что это необходимо». 22 декабря она заявила: «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтобы мы ему тотчас же говорили, как только случится что-нибудь особенное». 6 января 1916 г. сообщила, что «он жалеет, я думаю, что это наступление начали, не спрося его. Он посоветовал бы подождать»[301]. Несмотря на то что его влияние на царицу и выходки раздражали высших представителей общества, Распутин строил из себя стратега, чем страшно злил главнокомандующего штабом.

Все было плохо: царь покинул собственную столицу, царица погрязла в мистике и вечно слушала этого Распутина, которому словно все нипочем[302], дворцовые интриги, мелкие маневры министров, столкновения с четвертой Думой, трудности со снабжением, страх военной катастрофы, несмотря на успехи летом 1916 г.[303] Подобный климат – хорошая питательная среда для всяких слухов. Дворцовую тройку ругали на чем свет стоит. Меньше всех доставалось Николаю, а Александру и Распутина не щадили. Их называли любовниками, агентами на службе императора Вильгельма II, которые замыслили сепаратный мир с Германией и готовили к этому царя, опаивая его мистическим ядом. Общество предавалось подобным фантазиям, когда прогремела новость: Распутина больше нет, его убил 17 декабря 1916 г. князь Юсупов, сговорившись с одним из членов императорской семьи, великим князем Дмитрием, внуком Александра II.

Гибель Распутина обрадовала всех горожан[304], а Александра была подавлена: явился святой, но его убили. Николай же, все еще находившийся в Ставке, напротив, казалось, почти не огорчился. Один из очевидцев сообщал, что, услышав известие, он удалился, насвистывая, словно почувствовал облегчение. Поразительное самообладание царя известно, но также известно, что постоянные вмешательства Распутина уже начали ему надоедать. «Прошу тебя, – недавно написал он жене, – не позволяй нашему Другу вмешиваться в выбор министров… Я желаю быть свободным в своем выборе»[305]. Александра же лишилась наставника, колдуна, пророка и спасителя сына. При жизни Распутина царевич справлялся с болями благодаря молитвам Божьего человека. Теперь старца не стало, и Александра предчувствовала, что дни Алексея сочтены. Отныне, написал воспитатель императорских детей, «была возможна любая катастрофа, любое несчастье. Начался период ожидания, – мучительного ожидания неизбежного горя»[306].

Александра, «хозяйка» дворца[307]

С тех пор как Николай встал во главе Ставки в Могилеве, Александра, остававшаяся во дворце, правила страной. Вообще-то царь не учреждал института регентства, как делали французские короли, отбывая на войну, и официально не делил власть с женой. Он сохранял свои прерогативы и сам подписывал указы, принимал министров. Оставался царем в полном смысле слова. Но в Царском Селе Александра не довольствовалась решением текущих вопросов, она вдохновляла на принятие решений. Если в старорежимной Франции, когда Генрих II или Людовик XIII, находясь вдали от Парижа, держали под строгим контролем все инициативы Екатерины Медичи или Анны Австрийской, а те выполняли регентские функции, имея минимум личной власти, то Николай II, монарх неизменно нерешительный, был рад видеть, что жена способна занять его место. Александра не получила полномочий самостоятельно принимать решения, но ей разрешили предлагать решения, которые затем одобрял Николай. Тот оставил жене довольно широкое поле для маневров. «Тебе надо бы быть, – писал он из Могилева, – моими глазами и ушами там, в столице, пока мне приходится сидеть здесь… На твоей обязанности лежит поддерживать согласие и единение среди министров – этим ты приносишь огромную пользу мне и нашей стране!» Он признался, как рад, что более не обязан выступать посредником между разными группировками. «Теперь я, конечно, – заканчивает Николай, – буду спокоен и не буду мучиться, по крайней мере о внутренних делах»[308]. Сбросив обязанности правителя, Николай II сделал жену своеобразной хозяйкой дворца.

Александра воспринимала свою роль со всей положенной серьезностью. Ее всегда интересовали дела государства, теперь же она была в самом эпицентре информации. Ей надо было все услышать, все узнать и сообщить Николаю о плодах своих трудов и размышлений, чтобы лучше подсказать, вдохновить, посоветовать. Прилежная царица принимала министров с небольшим блокнотом в руках, записывала их слова, собирала их сведения. Она стремилась оправдать доверие царя: «Не бойся за то, что остается позади, я держу ухо востро… У меня крепкая хватка и я заставлю старика [премьер-министра И.Л. Горемыкина] быть сильным»[309]. Николай был на седьмом небе. «Какая жалость, – признался он, – что ты не исполнила этой обязанности давно уже или хотя бы во время войны! Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой»[310].

Временами Александра ненадолго навещала мужа в Могилеве и ежедневно писала ему. Насчитывается около четырехсот ее писем к нему, перемежающихся отчетами о придворных и государственных делах, постоянными увещеваниями быть тверже. Нередко царь посылал в ответ целые вереницы банальностей. В Ставке главнокомандующего Николай старался не вмешиваться в ход военных операций: стратегические решения он оставил для верховного командования. Благородным гостем он ездил вдоль строев, подбадривал солдат, утешал раненых, с гордостью демонстрировал царевича войскам – но не больше. Когда он осмеливался говорить с женой о стратегии, то его стиль больше напоминал Прюдома[311] нежели генерала Кутузова. «Если бы в течение месяца не было сражений, – писал он с потрясающей наивностью, – наше положение было бы куда лучше!» Как и в мирные времена, все его внимание занимали атмосферные перемены, равно как изменения в природе. Здоровье сына, с кем он прогуливался и делил комнату в деревне, занимало его больше, нежели гибель солдат. Когда русские солдаты умирали неподалеку от него, Николай убивал скуку за чтением сентиментальных романов и проливал слезы над «Маленьким голубым мальчиком»[312].

Александра же занималась политикой и даже политическими интригами, она то и дело меняла министров, мстительно преследовала врагов покойного Распутина, злилась на требования депутатов Думы[313]. Письма к Николаю пестрели всевозможными «немедленно сделай то», «телеграфируй сюда», «говорю тебе я», «ты должен показать себя твердым и не отступать», «не слушай тех, кто идет не от Бога и труслив», «не меняй никого, пока мы не встретимся»… Она охотно замещала царя, объявляла о снятии одного министра, советовала сослать другого в Сибирь под предлогом, что «когда-то так делали и по куда менее серьезным причинам». Александра неискренне изображала скромность: «Может быть, я не достаточно умна, но я справедлива, и иногда это полезнее, чем иметь мозг». Или: «Я – только женщина, но мои сердце и мозг говорят, что это станет спасением России»[314].

В этих последних словах заключено все: Александра как никогда верила, что ее призвание – спасти империю. Твердость, к каковой она призывала царя, не была признаком нечеловеческого характера; она добивалась блага для России и была настолько занята охраной самодержавия, что не допускала никакого послабления, не допускала никакой уступки. Непреклонность, жесткость, властолюбие сильнее, чем когда-либо занимали мысли Александры. Для нее военные неудачи были вызваны ни экономическими трудностями, ни дефицитом транспортного топлива, ни страшной нехваткой припасов. Во всем были виноваты исключительно генералы, их требовалось наказать: «Вот бы их повесить! Почему они так слабы? Будь суров с ними!» Кроме того, она призывала к суровости в отношении депутатов Думы, виновных в том, что захотели делить власть с царем. Представительский строй наводил на Александру ужас. «Это, – писала она Николаю, – должна быть твоя война и твой мир, честь нашей страны, а уж ни в коем случае не Думы; они не могут и слова сказать по поводу того, что касается наших дел»[315]. Александра неустанно отстаивала необходимость роспуска собрания: «Дума – гнилая», «Правит царь, а не Дума», «Разгоните Думу».

У внимательных наблюдателей, очевидцев народного волнения, вызывало тревогу то, что страна словно катилась в политический тупик, а послы Антанты, англичане и французы боялись революции, которая грозила сепаратным миром. Все умоляли об уступках. «Провозгласите Конституцию, – дал здравый совет дядя Николая великий князь Павел, – чтобы вызвать потрясение и выбить почву из-под ног всевозможных экстремистов»[316]. Но монархи, далекие от реальности, не понимающие происходящего, собрав последние силы, дали отказ.

Николай оставался заложником мифа о самодержавии и высокомерно заявлял: «Не я должен заслужить доверие моего народа. Он должен заслужить мое». Но временами к таким надменным интонациям добавлялась наивность: «Ситуация не настолько трагична, все устроится». Царь, казалось, бежал от забот в нарочитое равнодушие.

Более предприимчивая Александра назначала и снимала министров. В декабре 1916 г. она уволила председателя Совета Александра Трепова, провинившегося тем, что был врагом Распутина, преследовала Павла Игнатова, министра народного образования за то, что тот осмелился перечить государям, в январе 1917 г. назначила премьер-министром престарелого князя Н.Д. Голицина, поскольку он самоотверженно работал в благотворительных организациях, которые она возглавляла. Царица доверяла только тем, кто разделял ее взгляды, не заботясь об их компетенции. Исчезновение Распутина осталось без последствий. А известный политик, в недавнем прошлом пользовавшийся расположением старца Александр Протопопов оставался на должности министра внутренних дел, хотя и начал сходить с ума. В начале 1917 г. действовавшее правительство, практически полностью подчинявшееся царице, не сумело справиться с кризисом, вызванным затянувшейся войной.

Общественное мнение было настроено в отношении царицы очень негативно. Ее никогда не любили, а теперь просто ненавидели. О ней ходили всевозможные слухи: самым тяжким, хотя и несправедливым, было обвинение в германофилии под предлогом немецкого происхождения Александры. Царица же, получившая благодаря бабушке королеве Виктории английское воспитание, ощущала себя скорее британкой. Ее возмущала жестокость солдат кайзера в оккупированной Бельгии («Мне стыдно быть немкой», – сказала она тогда), она терпеть не могла императора Вильгельма II и отказалась принять тайных эмиссаров в разгар войны, несмотря на то что ее брат приехал из Гессена. Больше всего Александра сроднилась со страной, где она правила: она была русской, любила Россию и верила, что здесь ее любили. Удивительная самоотверженность, проявленная Александрой в военных госпиталях, ни к чему не привела: в глазах народа она оставалась «немкой», подобно тому как Мария Антуанетта, королева Франции была «австрийкой».

Хотя председатель Думы не принимал на свой счет подобную клевету, он тем не менее нашел смелость сказать царю, насколько критично и негативно настроена страна. Требовалась реформа политической системы. Россия надеялась на появление правительства, которое бы несло ответственность перед народным собранием, т.е. на первый шаг к полноценной конституционной монархии. Председатель Родзянко, обращаясь к государю, показывал, что он единственный, кто был способен взять на себя инициативу, поскольку его посредственное окружение было бессильно, и он резко отозвался о царице. «Ни для кого не секрет, – настаивал он, – что императрица помимо вас отдает распоряжения по управлению государством, министры ездят к ней с докладом и что по ее желанию неугодные быстро летят со своих мест и заменяются людьми совершенно неподготовленными. В стране растет негодование на императрицу, ненависть к ней… Для спасения вашей семьи вам надо, Ваше Величество, найти способ устранить императрицу от влияния на политические дела»[317].

Императрица-мать уже давно подумывала, как бы забрать у Александры власть. «Не знаю, как бы это могло произойти, – сказала она. – Возможно, она совсем сойдет с ума; возможно, что она окажется в монастыре или вовсе исчезнет»[318]. Родня императора разделяла желание избавить Николая от пагубного влияния жены, сослав ее, например, в Крым или монастырь, а некоторые подумывали о том, чтобы убедить Николая отречься в пользу сына и дать регентство великому князю Николаю или брату царя Михаилу. Близкие государя не желали быть втянутыми в надвигающуюся катастрофу.

Двоюродный брат Николая великий князь Александр уже сказал жестокие слова царице, упорно не хотевшей делиться властью с Думой: «Значит, вы готовы сдохнуть вместе с мужем. Но, внимание, мы не хотим последовать за вами в вашем безумном ослеплении… У вас нет никакого права втравлять нас в это бедствие»[319]. Назревал дворцовый переворот, который должен был предотвратить катастрофу. Получалось, отмечал Марк Ферро, что родственники отвернулись от императора накануне разразившейся революции.

Вместе в беде

Николай II, как обычно упорно не желавший уступать и уставший от упреков родни, решил вернуться в Ставку, которую покинул. Он уехал из Царского Села 22 февраля 1917 г. Ни частые народные собрания, ни остановка работ, вызванная повышением цен на продовольствие, ни призыв к манифестации, брошенный петроградскими[320] рабочими, ни экстремистские заявления, произносившиеся в Думе, не задержали Николая в столице. Александра, напротив, выступала в авангарде. Она злилась на депутатов («Я надеюсь, что Керенский будет повешен за свои отвратительные речи»), но старалась не провоцировать демонстрации («Не следует стрелять по толпе») в надежде вернуть спокойствие. Тем временем события развивались стремительно. 24 февраля на Невском проспекте пели «Марсельезу», на следующий день город был парализован, а вечером полиция где-то стреляла. 26 числа армия побраталась с бунтовщиками. 27 февраля – всеобщая забастовка переросла в революцию, Зимний дворец был захвачен[321].

В Могилеве царь не получил полной информации и отказывался верить в очевидное. Недоверчивый, он немного поупрямился и решил вернуться в столицу с намерением задавить мятеж. Но его поезд задержали железнодорожники. Куда бежать? Петроград и Москва находились в руках революционеров. Николай попробовал укрыться в Пскове, где располагался генеральный штаб северной армии. 2 марта он отрекся сначала в пользу сына, а затем, по совету придворного врача доктора Федорова, отнявшего у него всю надежду на то, что когда-то он увидит Алексея на троне, переписал документ в пользу брата, великого князя Михаила. Близких удивило внешнее спокойствие Николая: «Он был отставлен от империи, как капитан от своего эскадрона».

Александра ничего не знала о случившемся в Пскове. Она снова написала Николаю: «Все будет хорошо… Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мною, прежде чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или какой-нибудь ужас в этом роде… Если тебя принудят к уступкам, то ни в каком случае ты не обязан их исполнять»[322]. До самого конца Александра продолжала нажимать на фаталиста Николая.

Им обоим была присуща одинаковая слепота. Когда весть об отречении достигла Царского Села, царица отказалась в нее верить, потом стала уповать на Бога: «Я храню веру в милосердие Божие. Бог не оставит нас». Воссоединившиеся супруги, которых окружало всего несколько верных людей, надеялись уехать в Крым или перебраться за границу. Но их надежды не сбылись. В Петрограде толпа освистала «тирана-кровопийцу» и «немку». 31 июля императорскую семью увезли подальше, в сибирский город Тобольск, дабы приглушить политические волнения, а также не допустить ее побега. Петроград, как и Москва оказался в руках большевиков. В.И. Ленина избрали председателем совета народных комиссаров, с Германией было подписано перемирие, учредили Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику, Л.Д. Троцкий основал Красную армию, Москва стала столицей.

30 апреля 1918 г. императорскую семью перевезли на Урал, в Екатеринбург. Ипатьевский дом стал их тюрьмой.

Боясь продвижения Белой армии, большевики решили избавиться от царя и его близких. В ночь с 16 на 17 июля императорскую семью разбудили. Все поспешно оделись, и их увели в небольшую комнату в подвале. Николай нес сына на руках. Никто ничего не подозревал. В соседней комнате стоял наготове отряд солдат. Николаю и Александре принесли два стула. Дети и верные люди, сопровождавшие семью (доктор Боткин и трое слуг) встали сзади в ряд. Командир быстро огласил решение Уральского совета о расстреле. Николай спросил: «Что?», повернулся к солдатам спиной и обнял Алексея. Тут же раздались ружейные выстрелы. Солдаты заранее получили приказ, в кого стрелять и бить в область сердца, чтобы избежать сильного кровопролития и поскорее закончить дело. «Стрельба усилилась, когда те, кто был ранен, застонали». Когда пальбу остановили, оказалось, что Алексей, трое его сестер и двое слуг еще живы. Пули отрикошетили от тел девушек. Когда солдаты попробовали добить их штыками, у них не получалось проколоть корсеты. «Тогда, – рассказывал командир, – приступили достреливать… Алексей так и остался сидеть, окаменевши, я его пристрелил. А [в] дочерей стреляли, но ничего не выходило… Тогда их пристрелили, стреляя в голову»[323]. Тела немедленно вывезли из города, облили кислотой, чтобы замести следы и сняли с них все, что могло иметь ценность.

Ольге было 23 года, Татьяне – 21, Марии – 19, Анастасии – 17, Алексею – 14. Николаю II недавно исполнилось 50 лет, Александре – 48.

Находясь в заключении, перед лицом тюремщиков Николай сохранял самообладание, отвечал терпеливо и вежливо, умел спокойно и любезно произнести нужное слово, Александра же оставалась «высокомерной и полной спеси». Годом раньше 3 апреля 1917 г. Александр Керенский, тогдашний глава оппозиции и будущий эфемерный хозяин России, нанес визит низложенным государям, находившимся под домашним арестом. Николай принял врага самодержавия просто: пожал ему руку и представил царице. «Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилось различие в характере и темпераменте мужа и жены. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна, умная и привлекательная женщина, хоть и сломленная сейчас… обладала железной волей. В те несколько секунд мне стала ясна та трагедия, которая в течение многих лет разыгрывалась за дворцовыми стенами»[324].

На протяжении всей жизни Николай и Александра создавали у близких неизменное впечатление: любящая чета, заботливые родители, предпочитавшие буржуазную жизнь императорской представительности, которую налагали на них их обязанности. Верный муж, нежный отец, простой по характеру, лишенный любознательности Николай ответственно относился к своим государственным функциям, но имел при том ограниченный, если не посредственный, ум и очень слабую волю. Он был царем-буржуа (аналогично во Франции называли Луи-Филиппа), не обладал блеском Александра I или великодушием Александра II Освободителя, но являлся таким же поборником самодержавия и врагом либерализма, как его отец Александр III.

В частной жизни Александра очень напоминала супруга. Любящая жена, прекрасная мать. Но, осознавая свое влияние на вечно нерешительного человека, она считала, что у нее есть высшая задача, и вошла в политику, опираясь всего на несколько упрощенных идей, вместо размышления предавалась мистической экзальтации, а вместо действий упорствовала в собственной слепоте. Николай и Александра цеплялись за самодержавие, пришедшее из прошлого и совершенно не адаптированное к их эпохе.

Личной драмой этих правителей, которую они стремились не выводить за пределы узкого круга, стала, как мы знаем, неизлечимая болезнь сына, наследника короны. Боль тем более сильная, что должна оставаться тайной. Александра, мучившаяся от страшной душевной пытки и убежденная в своей виновности, замкнулась в собственном горе. Чтобы облегчить страдания сына, надеясь на его исцеление, она слепо доверилась чудотворцу, а тот поспешил влезть в политику. Помощь, на которую она рассчитывала, сделала ее должницей старца. Александра разделила мир на друзей и врагов Распутина, содействовала первым, отправляла в немилость вторых, чем способствовала нестабильности в министерствах и недальновидности политического курса.

Николая целиком и полностью занимало здоровье царевича. Покорный жене, он поддерживал ее увлечения и неприязни или даже заражался ими вплоть до того, что отделился от русской элиты, то есть собственных родственников, которые яснее, чем он видели, к какой пропасти тянул их этот целитель-колдун. Оба супруга только и думали, как бы сохранить политическое наследие, полученное от предшественников, чтобы целиком передать его наследнику, если тому доведется выжить. И любые уступки, грозившие превратить империю в конституционную монархию, были ненавистны Николаю и Александре, а те, кто настаивал на изменениях, что либералы, что социалисты – не важно – являлись их врагами.

Союз, когда у мужа характер слабый и податливый, а у жены – авторитарный, но замешанный на сумбурном мистицизме, сделал Николая и Александру Федоровну чужими своему времени. Взаимная слепота привела их к гибели.