Трубка Шерлока Холмса (сборник) Томсон Джун

К тому же граф Плеханович располагал сведениями о фигурантах дела, которых я не знал в то время. Вследствие этого мне было любопытно послушать его соображения.

«Я убежден, – сказал он, – что Анну Полтеву убили по политическим мотивам».

Его утверждение показалось мне в высшей степени неправдоподобным. Какое отношение политика может иметь к убийству пожилой русской служанки?

Когда я выразил свои сомнения, граф Николай возразил мне: «Вы должны понять, мистер Холмс, что не все русские изгнанники, которые ищут убежища в вашей стране, безобидны, как, скажем, еврейские эмигранты, спасающиеся от погромов, или подобные мне либералы, желающие жить в терпимом обществе.

Среди них есть революционеры, нигилисты и анархисты, отчаянные и опасные мужчины – и женщины, – которые хотят свергнуть царский режим с помощью террористических актов и убийств.

Так, например, в тысяча восемьсот восемьдесят первом году в Санкт-Петербурге террористами был смертельно ранен царь Александр Второй, а тремя годами раньше революционерка Вера Засулич покушалась на жизнь петербургского градоначальника генерала Трепова и тяжело ранила его.

Моя родина – трагическая страна, мистер Холмс. Ее прошлое окрашено кровью, а будущее, боюсь, будет не менее жестоким и кровавым. Вы не знаете, как вам повезло, что вы родились в демократическом государстве.

Однако, хотя мне хочется, чтобы в моей России также было установлено демократическое правление, я резко возражаю против всех форм насилия. Поэтому я весьма осторожен в своем выборе жильцов для дома на Стэнли-стрит. Это нелегкое дело.

Конечно, мы с Сергеем тщательно изучаем документы претендующих на жилье, но весьма возможно, что некоторые бумаги фальшивые. Несмотря на все наши усилия, сквозь частую сеть может проскользнуть скрывающийся от правосудия преступник. У меня есть основания считать, что в этом доме нашел убежище террорист, замаскировавшийся под безобидного беженца. Во всяком случае, такие слухи ходят среди русских эмигрантов».

«Мужчина или женщина?» – спросил я. После этого сообщения мой интерес, естественно, усилился.

Граф беспомощно развел руками: «Не могу сказать, мистер Холмс. И то и другое возможно. Это лицо, кем бы оно ни было, совершило неудачную попытку покушения на жизнь одесского полицмейстера несколько месяцев назад, когда тот направлялся в ресторан пообедать. Было темно, на улице полно народа. Кто-то выстрелил из револьвера по экипажу, но в полицмейстера не попал, а смертельно ранил кучера. Свидетели покушения заметили только, что убийца был хорошо сложен и одет в черный плащ. Затем он – или она – исчез в толпе, а впоследствии, как полагают, сбежал в Англию.

Можно лишь строить догадки, обитает ли это лицо в доме на Стэнли-стрит или нет. Но я полагал, что вас следует предупредить о такой опасности.

Кроме того, не исключено, что в дом проник агент царской тайной полиции, охранки, действующий как шпион или как провокатор. Возможно, его внедрили из-за того, что на Стэнли-стрит действительно укрылся террорист. Как знать? Сообщество русских эмигрантов питается слухами и домыслами».

«Воды действительно кажутся удивительно мутными», – заметил я.

«Вот именно, мистер Холмс! Таково и мое мнение. И конечно, нет никакой необходимости мутить их еще больше, вводя лишнего подозреваемого или занимаясь мотивом воровства.

Анна Полтева была женщиной проницательной, умудренной жизнью и хорошо знала жильцов. Окажись среди них террорист или провокатор, работающий на охранку, уж она бы непременно это вызнала.

Я считаю, что ее убили, чтобы заставить замолчать. Кошелек украли с единственной целью: представить целью убийства банальное ограбление. Но я не могу убедить инспектора Гаджена. Это очень глупо с его стороны – не прислушиваться ко мне, так как, уж поверьте, мистер Холмс, раньше или позже вашей полиции придется столкнуться с особыми проблемами, связанными с некоторыми из моих соотечественников-эмигрантов[39].

Вот почему я попросил вас заняться этим расследованием. Проблема в том, каким образом вам к нему приступить.

Жильцы на Стэнли-стрит с подозрением относятся к иностранцам, как они называют англичан. К тому же после пережитого в России они боятся любого представителя власти. Очень немногие из них говорят по-английски. В итоге они неохотно сотрудничают с полицией.

Мне остается лишь верить, что вы добьетесь успеха там, где потерпел неудачу инспектор Гаджен. У вас есть какие-нибудь предложения, мистер Холмс, относительно того, как вести расследование?»

И они у меня действительно были, Уотсон. С тех пор как Сергей Плеханович зашел к мне на Монтегю-стрит, я ломал голову над этим вопросом. Если бы дело касалось дома, населенного англичанами или даже французами[40], не было бы никаких сложностей. Но русские?

Однако, как вам известно, я не могу устоять перед вызовом, как женщина – перед комплиментом. На самом деле я полагаю, что вызов может рассматриваться как форма лести. Я также твердо придерживаюсь мнения, что любую проблему практического характера можно разрешить практическим путем. Если мое незнание русского языка является препятствием, почему бы мне не обратить его в преимущество?

Поэтому я предложил графу: «А нельзя ли ввести меня в дом на Стэнли-стрит в качестве нового жильца, глухонемого к несчастью? Таким образом мы бы разрешили языковую проблему и я, проживая в доме, мог бы наблюдать за поведением жильцов. Даже не понимая их речи, я смогу кое-что уяснить по жестам и выражению лица».

Реакцию графа на это предложение можно было прочесть по его лицу: несколько секунд оно выражало недоверие, но когда моя идея дошла до Плехановича, он вздохнул с облегчением: «Глухонемой! Да вы в самом деле нашли ответ, мистер Холмс! Разве ты не согласен, Сергей? Мы сейчас же поделимся этой идеей с Дмитрием Соколовым». Подойдя к камину, он подергал за сонетку, в то же время поясняя мне: «Дмитрий управлял моими имениями в России, здесь же он мое доверенное лицо. Он хорошо говорит по-английски и помогает полиции в доме на Стэнли-стрит, переводя показания жильцов. А, Дмитрий! Это мистер Холмс, детектив-консультант, который займется расследованием убийства Анны Полтевой. Он только что выдвинул блестящее предложение».

Дмитрий Соколов был маленьким человечком, с лицом словно сшитым из кусочков коричневой кожи. Глаза его глядели настороженно, как у какого-то дикого существа. Как обнаружилось позже, в душе он был юмористом. У многих русских смех и плач лежат на поверхности, и их легко растрогать до слез или заставить смеяться.

Дмитрий молча выслушал графа, объяснявшего, в чем заключается мое предложение, и сказал: «Ему понадобятся документы, ваше сиятельство».

«И одежда, – вставил я. – У меня нет ничего подходящего».

«Это можно устроить?» – спросил граф с беспокойством.

Дмитрий пожал плечами, как будто дело было совсем простым: «Конечно. Я позабочусь о том, чтобы через двадцать четыре часа достать все необходимое».

Он сдержал слово и на следующий день прибыл ко мне на Монтегю-стрит с документом, который вы держите в руках, Уотсон, удостоверяющим, что я Миша Осинский. Он также принес с собой самые дорогие для Миши вещи: фотографию старой крестьянки, его матери, и маленькую фамильную иконку, с которой несчастный молодой человек не расстается. В потрепанном ковровом саквояже лежала одежда. А еще незаменимый Дмитрий сочинил мне биографию, которую излагал, пока я примерял свой новый наряд.

Я родом из далекой деревни на Урале (это место выбрали, поскольку никто из эмигрантов на Стэнли-стрит не происходил оттуда). Глухонемой и, подобно многим русским крестьянам, неграмотный. (Таким образом, никто не смог бы общаться со мной даже письменно.)

Моя мать, Любовь Осинская, была вдовой, но до замужества состояла в услужении у помещика, который по-отечески относился к ее семье. Именно он оплатил проезд в Англию мне и моей матушке. Нигилисты использовали меня в качестве курьера, и наш благодетель – такой же добрый и либеральный, как граф Николай Плеханович, – опасался, как бы это не стало известно властям.

К несчастью (в этом месте лицо Дмитрия приняло трагическое выражение, словно он уверовал в собственную выдумку), во время путешествия моя мать скончалась от лихорадки. Я прибыл в Лондон один, умирающий с голоду и напуганный, и какие-то доброхотные русские эмигранты отвели меня к графу в Кенсингтоне. Плеханович, тронутый моим несчастьем, согласился приютить меня в доме на Стэнли-стрит.

Пока Дмитрий все это рассказывал, я продолжал переодеваться и, слушая его печальную историю, невольно входил в роль Миши: плечи мои опустились, руки безвольно повисли. Когда он закончил и мы взглянули на мое отражение в зеркале, то не знали, плакать или смеяться над этой жалкой фигурой.

Как показали дальнейшие события, трагикомический элемент проходил красной нитью через все это дело. Другой особенностью была смена обличий. Думаю, мой друг, можно без преувеличения сказать, что никогда ни до, ни после я не занимался расследованием, в котором было бы так много вымышленных имен и переодеваний.

В тот день наша с Дмитрием встреча скоро перешла в фарс. Чтобы сделать оправданным мое пребывание на Стэнли-стрит, было решено, что я стану выполнять какую-нибудь работу по дому.

Я вижу, вы улыбаетесь, Уотсон, при одной мысли об этом. Признаюсь, тут есть забавная сторона, поскольку я самый недомовитый человек на свете. Однако установленные мне обязанности были просты и не выходили за рамки моих ограниченных возможностей.

Дмитрий с энтузиазмом взялся обучать меня новой роли, произнося слова «метла» и «дрова», которые глухонемой, разумеется, не мог слышать. При этом его «кожаное» лицо так смешно кривилось и он сопровождал слова такой комичной пантомимой, что я едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я не мог этого себе позволить, поскольку веселье не вязалось с образом Миши, недалекого крестьянина, трогательно старающегося всем угодить.

Несравненный Дмитрий также снабдил меня списком жильцов и кратким досье на каждого, так что я мог ознакомиться с их именами и биографиями, прежде чем встретиться с ними самими.

Их было четырнадцать, и я не стану утомлять вас, рассказывая о каждом. Пока достаточно сказать, что больше всех меня заинтересовал Владимир Васильченко, которого полиция заподозрила, а затем исключила из дела, поскольку грузчик с рынка, Моффет, не опознал русского.

Когда я спросил Дмитрия, какого он мнения об этом человеке, управляющий графа лишь красноречиво пожал плечами и ответил:

– Свидетель мог ошибиться.

Невозможно было понять, что он имеет в виду – что Моффет ошибся, не узнав Васильченко, или же неправильно описал человека, которого видел возле дома.

Согласно документам Васильченко был лицом благонамеренным – студент Московского университета, изучающий литературу, у которого никогда не возникало неприятностей с царскими властями.

На следующее утро я, в одежде Миши Осинского, со скудными пожитками в ковровом саквояже, был доставлен Дмитрием Соколовым в кэбе в дом на Стэнли-стрит и представлен жильцам.

– Вам знакома Стэнли-стрит, Уотсон, и район, в котором она расположена? Думаю, вряд ли. Та часть Лондона не особенно привлекательна для случайного прохожего.

Стэнли-стрит – длинная улица с убогими лавками и домами между Майл-Энд-роуд и Уайтчепел-роуд на севере, а также Коммершл-роуд на юге. Она проходит через ту часть Ист-Энда, что известна своими доходными домами, меблированными комнатами, дешевыми погребками и пивными, а также многочисленными проститутками, которые занимаются здесь своим унизительным ремеслом, предлагая себя за несколько пенсов.

Граф Николай сказал, что мы, англичане, счастливая нация. Возможно, он прав. Но, мой дорогой Уотсон, в это трудно было поверить во время того нашего путешествия, когда я видел на каждом шагу нищету и убожество.

Если на земле существует ад, то он, несомненно, там, где обитают эти босоногие детишки и умирающие с голоду нищие, где в одной комнате ютятся более десяти мужчин и женщин, а бездомные ночуют на пороге. Там бродят по улицам ватаги сорванцов, как стаи бродячих собак, и воруют, чтобы добыть себе пропитание, а ночью спят под тележкой уличного торговца или на куче тряпья.

И все же в этом месте царило какое-то ужасное оживление, подобное копошению личинок, кишащих в разлагающемся трупе. Днем и ночью обитатели этих мест толпились на тротуарах и собирались в канавах, и воздух звенел от их воплей, визга и проклятий. А также от смеха – да-да, среди этой кучи человеческих отбросов слышались смех и пение.

Как я сказал вначале, в этом деле сочетались трагическое и смешное, и то же самое я наблюдал вокруг. Пьяные женщины скандалили возле пивной, а в нескольких шагах от них ватага детишек танцевала и хлопала в ладоши под мелодию шарманщика.

В доме на Стэнли-роуд жили такой же убогой жизнью, но тут было хотя бы чисто. На нескольких этажах этого высокого мрачного здания разместились жильцы. Они пользовались редкой для той части Лондона привилегией – квартировали в отдельных комнатах. Правда, тамошняя обстановка отличалась крайней скудностью: почти ничего, кроме койки и шкафа, в котором постояльцы держали свое скудное имущество.

Главным местом в доме была кухня, располагавшаяся в полуподвальном помещении. Здесь жильцы собирались за одним столом у постоянно кипевшего самовара, а вечерами любили посидеть у печки. Именно здесь им представил меня Дмитрий.

Было бы крайне нудно описывать их всех по очереди. Достаточно сказать, что любопытными – в силу различных причин – мне показались четверо. Одним из них, конечно, был Владимир Васильченко, высокий бородач с копной буйных черных волос и внешностью разбойника. Если бы кто-нибудь пожелал описать классического русского революционера, то лучше всего ему было взять за образец Владимира.

Еще один человек вызвал мои подозрения, заставив мысленно причислить его к возможным кандидатам в убийцы. Это был Петр Томазов, сапожник, который вместе с больной женой занимал одну из чердачных комнат. Вид он имел отчаянный, и вскоре после того, как я поселился в доме, у меня появились основания считать, что он ворует еду на кухне.

А что, если Анна Полтева поймала его за руку и он убил старуху, чтобы та не объявила его вором? Петр был хрупкого сложения, и если надеть на него фальшивую бороду, соответствовал бы описанию, данному Моффетом.

Я также взял на заметку двух жиличек. Первая – Роза Зубатова – заинтересовала меня, потому что была типичным образцом «новых женщин», о которых я читал. Как и ее соратницы по борьбе за женскую эмансипацию, она коротко стригла волосы и демонстрировала свободные манеры, доходившие до того, что она курила черные русские сигареты и отказывалась помогать по хозяйству на том основании (как сказал мне Дмитрий), что женщины не должны подвергаться домашней эксплуатации.

Управляющий графа возражал против ее присутствия в доме. Дмитрий был убежден, что она нигилистка, и подозревал, что именно Роза покушалась на жизнь одесского полицмейстера.

Однако по документам Зубатова, студентка из Санкт-Петербурга, не была замечена ни в чем более предосудительном, нежели распространение запрещенного периодического издания либерального толка.

Эта очень эффектная особа, белокожая, с короткими светлыми кудряшками, привлекла внимание Владимира Васильченко. Однако, будучи «новой женщиной», она, верная своим убеждениям, отвергла его ухаживания, и ему оставалось лишь вести с ней дискуссии до поздней ночи у огня на кухне.

Судя по их взволнованной жестикуляции и серьезным лицам, спорили они о политике. Ничто не способно до такой степени убить юмор в беседе, как политика, Уотсон.

Другой жиличкой, которая привлекла мое внимание или, скорее, навязывала мне свое общество, была жизнерадостная и дородная Ольга Лескова. После убийства Анны Полтевой ей поручили стряпать под присмотром Дмитрия. В то время как другие жильцы приняли меня с разной степенью терпимости, она взяла меня под свое крылышко.

Ольга считала, что я слишком худой, и пыталась меня откормить, как гуся к Рождеству. Она постоянно ставила передо мной тарелки с борщом или с блинами, политыми сметаной, и уговаривала их съесть, подталкивая локтем и причмокивая.

У нее также была несносная привычка орать по-русски прямо мне в ухо, чтобы до меня докричаться. Из-за нее я действительно чуть не оглох. При подобном натиске мне с величайшим трудом удавалось сохранять бессмысленную улыбку, характерную для Миши.

Что касается моего нового обличья, то мне доводилось носить и более диковинные маски, но эта роль была самой утомительной. Я не нуждался в парике и гриме, но зато при других должен был постоянно оставаться в образе.

Вы когда-нибудь наблюдали за абсолютно глухим человеком, Уотсон? У него безучастный взгляд, который, стоит кому-нибудь подойти ближе, становится напряженным и тревожным. Вглядываясь в лица других людей, глухой пытается понять, что они говорят.

Кроме того, он не реагирует на звуки. Неожиданный громкий стук в дверь, звон разбившейся чашки, сердитые выкрики проходят мимо его сознания. И мне приходилось контролировать свою невольную реакцию на неожиданный шум.

Но вернемся к моему рассказу. Я должен был играть свою роль не только перед жильцами, но и перед полицией, которая в первые дни моего пребывания на Стэнли-стрит оставалась в доме, завершая расследование убийства.

Погода стояла дождливая, ветреная, и время от времени полицейские укрывались от ненастья на кухне, сидя у огня и покуривая трубочку. Поскольку Дмитрий сказал им, что я глухонемой, они не понижали в моем присутствии голос, поэтому я мог подслушать кое-что из их разговоров.

Инспектор Гаджен, грубоватый субъект с толстой шеей, держался самого высокого мнения о себе. Как вы, должно быть, помните из рассказа графа Николая, Гаджен был убежден, что убийство – дело рук постороннего. Вследствие этого инспектор направил свои подозрения на банду, которую возглавлял опасный и хитрый мерзавец по имени Джед Мейсон.

Банда Мейсона занималась кражами со взломом, главным образом обносила лавки и конторы. Правда, иногда она грабила частные дома и даже нападала на их хозяев, если те заставали грабителей в своем жилище. На счету у нее было по крайней мере одно убийство: люди Мейсона забили насмерть пожилого кабатчика. С тех пор главарь перестал бывать в своих излюбленных местах.

Из высказываний Гаджена я понял, что, если приделать Мейсону фальшивую бороду, он соответствовал бы описанию, данному грузчиком Моффетом.

Поскольку спальню Анны Полтевой полиция опечатала на время следствия, мне отвели каморку при кухне, размером чуть больше стенного шкафа, где поставили походную кровать.

Тут я и разместил убогие пожитки Миши Осинского. Фотографию повесил на видное место, чтобы она была заметна каждому, кто проходит мимо двери. Иконой прикрыл небольшое отверстие, которое просверлил в перегородке между кухней и моей комнатой.

Это было очень неудобное помещение, но, как показали дальнейшие события, весьма удачно расположенное: я мог следить сквозь дыру за жильцами, и одно мое наблюдение оказалось решающим для разгадки тайны.

На третий день моего пребывания на Стэнли-стрит полиция удалилась. Инспектор Гаджен объявил Дмитрию, что расследование на месте преступления закончено, хотя они продолжат заниматься делом в других местах. Насколько я понимаю, он имел в виду места, где бывает Мейсон.

Таким образом, я получил возможность не спеша обследовать спальню Анны Полтевой, что и сделал через час после ухода полиции. Для маскировки я прихватил с собой веник, как будто Дмитрий послал меня подготовить комнату для нового жильца.

До какой же степени ненаблюдательна полиция, Уотсон! Если бы мне когда-нибудь, Боже упаси, поручили обучать стражей порядка, краеугольным камнем в моих наставлениях стал бы призыв: «Хорошенько осмотрите все вокруг». Ведь в большинстве случаев на месте преступления обнаруживаются ключи, указывающие на способ, каким оно было совершено, или даже на личность преступника.

Войдя в спальню Анны Полтевой, я сразу же увидел, что ее убил не посторонний, а кто-то из жильцов. Инспектор Гаджен только зря терял время, разыскивая банду Мейсона.

Напротив меня было окно, выходившее на двор за домом, и с правой стороны болтался порванный шнур от скользящей рамы.

Вы когда-нибудь пытались поднять нижнюю скользящую раму окна, у которой порван шнур? Сделать это очень трудно, и при этом невозможно обойтись без шума. И тем не менее Гаджен готов был поверить, что убийца Анны Полтевой, не наделав шума, открыл окно и перебрался через подоконник в комнату. Задушив старуху, лежавшую в постели, он якобы удрал тем же путем, прихватив с собой кошелек.

Не помню, говорил ли я, Уотсон, но граф Николай сообщил мне, что Анна помимо всего прочего выполняла обязанности консьержки – впускала жильцов в дом после одиннадцати часов вечера, когда закрывали двери. Если ее можно было разбудить, постучав в дверь парадного входа, то она непременно проснулась бы от шума, когда в нескольких шагах от ее кровати взламывали окно.

Удостоверившись, что убийца – один из жильцов, я принялся осматривать комнату более тщательно на предмет ключей, которые не заметили инспектор Гаджен и его люди. Зная, что убийца вошел не через окно, я сосредоточился на единственном другом входе – на двери.

Даже без своей карманной лупы я смог различить свежие царапины на замке: кто-то, по-видимому действуя в темноте, сделал несколько попыток вставить в скважину отмычку.

Вокруг скважины остались пятна масла, и это свидетельствовало, что предусмотрительный убийца позаботился о том, чтобы бесшумно открыть замок. Кроме того, осмотр двери черного хода (ради которого я вышел во двор якобы за углем) показал, что и здесь замок и засовы также недавно смазывали.

Кровать стояла сразу же за дверью, слева. Тому, кто проник в комнату, требовалось только протянуть руку и, выдернув подушку из-под головы старухи, прижать ее к лицу спящей женщины. Это было минутным делом, Анна просто не успела бы вскрикнуть и разбудить жильцов.

Забрав кошелек, чтобы подумали, будто мотив преступления – кража, убийца покинул дом через черный ход. Затем он оставил ножом отметины на внешней раме окна и затаился у входа в переулок, где его и увидел Моффет.

Признаюсь, это последнее обстоятельство меня озадачило. С какой стати убийца прибег к такой уловке, вместо того чтобы сразу же вернуться в дом? Наверно, чтобы создать впечатление, будто убийство и кража – дело рук постороннего.

Хотел ли он навести подозрение на Владимира Васильченко? В таком случае убийце не повезло, так как Моффет не опознал Владимира. Или же преступник решил запутать полицию, чтобы та начала охоту на бородатого мужчину?

Позже я заподозрил Васильченко, несмотря на уверения Моффета, что это не тот, кого он видел. Как известно, свидетели ненадежны, к тому же Моффет видел неизвестного лишь мельком, при тусклом свете газового фонаря. Возможно, он ошибся и это действительно был Васильченко.

В дальнейшем поведение Владимира склонило меня к мысли, что он виновен, – по причинам, которые я вкратце поясню.

Одной из моих обязанностей было собирать грязное белье и относить его к местной прачке, а затем разносить чистое белье по комнатам. Дмитрий показал мне с помощью знаков (единственное средство общения, которое мы могли использовать при других), чтобы я обязательно стучался и ждал, пока жилец отворит, а только потом отдавал чистое белье.

Мне пришлось заняться этим в понедельник утром, на четвертый день моего пребывания в доме. Большинство жильцов быстро отзывалось на стук, но Владимир Васильченко заставил меня подождать несколько минут.

Я притворялся глухим, но на самом деле слух у меня очень острый, и даже через закрытую дверь я слышал торопливые движения в комнате, шуршание бумаг и стук ящика письменного стола.

Когда Васильченко наконец открыл дверь, видно было, что он слегка запыхался и явно испытывает облегчение оттого, что к нему наведался всего лишь глухонемой крестьянин с Урала.

Было совершенно очевидно, чем он занимался втайне. Стул был небрежно отодвинут в сторону, когда Владимир второпях с него поднялся, а свежие чернильные пятна на пальцах ясно указывали, что, хотя бумаги убраны, он что-то писал.

Передавая ему постельное белье с глуповатой улыбкой (как того требовал образ), я размышлял о том, что за бумаги он прятал. Уж не агент ли это, внедренный в дом охранкой, чтобы докладывать о остальных жильцах? Или, наоборот, террорист, который пытался застрелить одесского полицмейстера, а теперь пишет революционные прокламации, призывая свергнуть царский режим?

В обоих случаях у него мог возникнуть мотив для убийства старухи. Что касается возможности, то комната Васильченко располагалась на втором этаже, как раз над спальней Анны Полтевой. У него ушло бы всего несколько минут на то, чтобы совершить преступление и вернуться к себе в постель.

На следующий день я получил шанс понаблюдать за Владимиром более пристально. Дмитрий послал меня наколоть дров в сарай, стоявший в углу двора, и вдруг я увидел, как Васильченко выходит из дома с черного хода. Он все время озирался, так что я решил последовать за ним. К тому же из кармана у него высовывались свернутые трубкой бумаги.

Он был так поглощен своим делом, что не заметил ни меня, ни… Розу Зубатову. Через несколько минут после того, как Васильченко скрылся в коротком переулке, ведущем к Стэнли-стрит, она появилась на пороге черного хода в шали, наброшенной на голову. К моему удивлению, она последовала за Васильченко.

Я не понимал, с какой целью она это делает. Быть может, Роза тоже заподозрила его в убийстве Анны Полтевой и проводит собственное расследование?

Я пошел за ними следом. Мы свернули на Коммершл-роуд, представляя собой любопытную процессию: впереди шагал Васильченко, колоритная черноволосая фигура с бородой; по другой стороне улицы кралась Роза Зубатова, плотно запахнувшаяся в шаль, и, наконец, шествие замыкал я.

Один из секретов успешной маскировки, Уотсон, заключается в умении мгновенно изменить внешность, не прибегая к переодеванию и прочим внешним атрибутам. Проще всего изменить походку и осанку. В роли глухонемого Миши я ходил медленно и неуклюже, что соответствовало его характеру. Стоило мне сейчас расправить плечи и зашагать энергичной походкой, как я сразу же сбросил маску Осинского и стал расторопным молодым рабочим в поношенной одежде.

Владимир несколько раз оглядывался через плечо, словно опасаясь преследования, но не заметил меня в толпе прохожих.

Сначала он зашел в дешевую забегаловку на Коммершл-роуд – излюбленное место встречи русских эмигрантов. Подойдя к стойке, он спросил большой стакан бренди и сразу же выпил, вероятно для храбрости.

Между тем Роза, остановившись на другой стороне улицы, внимательно изучала витрину ломбарда.

Я решился на более смелые меры. Прохаживаясь мимо открытой двери забегаловки, я мог наблюдать за действиями Владимира. Хотя мне не было видно, какой именно монетой он расплатился за бренди, судя по сдаче, это был полусоверен.

Вы, несомненно, помните, Уотсон, что в кошельке, украденном из спальни Анны Полтевой в ночь ее убийства, было два полусоверена.

В этот момент я действительно поверил, что Васильченко преступник. Иначе откуда могла появиться у него такая крупная денежная сумма? Ведь Владимир, судя по всему, не имел возможности ее заработать.

Мои подозрения еще усилились, когда, выйдя из забегаловки, он свернул в ближайший переулок и вошел в маленькую убогую лавку, торговавшую подержанными вещами. В витрине были выставлены различные предметы туалета. Однако, судя по тому как развивались события, у меня были основания считать, что лавка служит прикрытием для какой-то тайной деятельности.

Как только Васильченко скрылся в магазине, Роза перешла через дорогу и, проходя мимо лавки, бросила взгляд на витрину. Затем она проследовала дальше, и я, укрывшись за развешенной одеждой, принялся наблюдать за тем, что происходит в магазине.

Я увидел Владимира, углубленного в беседу с хозяином лавки. Вскоре к ним присоединился третий человек, появившийся из задней комнаты. Поскольку на нем был кожаный передник, а руки выпачканы черной краской, я принял его за печатника. Мой вывод был правильным, так как Владимир вынул из кармана бумаги и передал этому человеку. Тот осмотрел их и, кивнув, унес в заднюю комнату.

Затем Васильченко повернулся к входной двери, собираясь уходить. Я также покинул свой пост и поспешил домой, где, к счастью, никто не заметил моего отсутствия. К тому времени как Васильченко вошел во двор, я уже снова колол дрова. Он прошел мимо, даже не взглянув на меня.

Теперь я был убежден, что не только вычислил убийцу, но и знаю мотив. Анна Полтева, которую граф Николай описал как проницательную старую женщину, обнаружила тайные контакты Васильченко с подпольным печатником, и Владимир убил ее, чтобы заставить замолчать. Плеханович был прав: это политическое преступление.

Но еще требовалось выяснить, является ли Владимир агентом охранки или нигилистом, вступившим на путь террора. Что же касается показаний Моффета, не опознавшего Владимира, я просто счел его ненадежным свидетелем.

Кажется, я говорил вам когда-то, мой дорогой Уотсон, что при расследовании преступлений ты непрерывно учишься[41]. Я был тогда начинающим и в тот вечер получил хороший урок, который надолго мне запомнился.

Как я уже объяснял, вход в мою комнату был из кухни. Приложив глаз к отверстию в перегородке, я мог тайно наблюдать за поведением жильцов. В тот самый вечер я услышал, как кто-то входит в кухню. Надеясь, что это Владимир Васильченко, записанный мной в убийцы, я снял икону и приник к глазку.

К моему разочарованию, это была всего лишь молодая женщина, Роза Зубатова. Взяв стул, она уселась у огня и начала прикуривать одну из своих русских сигарет.

Вы когда-нибудь наблюдали, Уотсон, как женщина зажигает сигарету? Правда, это необычное зрелище, хотя курение и сделалось модным у юных леди. Особенно этим грешат члены так называемого общества кутил, которые составляют круг фривольных друзей принца Уэльского (туда даже входят замужние дамы).

Так вот, курящие женщины неизменно чиркают спичкой от себя. Мужчины обычно делают прямо противоположное. Можете поверить мне на слово, если сами не обращали внимание на это различие.

Когда Роза Зубатова зажгла сигарету, я увидел, что она чиркнула спичкой к себе.

Этого было достаточно.

В какие-то секунды я выскочил из своей комнаты на кухню и схватил Розу за волосы, к ее ужасу и к изумлению Владимира Васильченко, который как раз вошел в кухню. Он, должно быть, подумал, что я спятил.

Она отбивалась, а Васильченко оттаскивал меня от нее за руки, ревя, как буйвол. В руках у меня остался белокурый кудрявый парик, только что украшавший голову Розы, и стала видна по-военному короткая стрижка.

Реакция Владимира было мгновенной. С воплем «шпик» он сразу же стал на мою сторону. Мы вместе атаковали Розу и повалили на пол, где Васильченко удерживал ее, стискивая в медвежьих объятиях.

На наши крики прибежали Дмитрий и другие. Потребовалось несколько минут, чтобы объяснить ситуацию на русском и английском, прежде чем до них дошло, в чем дело. Петр Томазов, немного говоривший по-английски, был немедленно послан за инспектором Гадженом.

Между тем Дмитрию удалось вырвать Розу Зубатову из объятий Владимира и усадить ее на стул. Она сидела, безмолвно глядя на нас с вызовом, в то время как Владимир произносил пламенные речи, обращаясь к ней и ко всем собравшимся, а Дмитрий мне переводил.

Оказалось, что Роза Зубатова – это Илья Родзянко, агент царской тайной полиции, которого послали шпионить за Владимиром Васильченко. Кстати, это имя также было ненастоящим – за ним скрывался Борис Голенский, бывший редактор нигилистического журнала. Это периодическое издание, «Молот народа», призывало к свержению царя.

Голенского арестовали за подрывную деятельность, но ему удалось бежать из Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге. Во время заключения Илья Родзянко допрашивал его, поэтому нигилист узнал агента охранки, когда я сорвал парик с мнимой Розы.

Родзянко действовал под маской, как провокатор, стараясь навести разговор на революционную деятельность Владимира во время их ночных политических дискуссий у огня. Он надеялся хитростью выспросить у нигилиста имена некоторых его соратников.

Голенский был в ярости – особенно потому, что с самого приезда в Англию отказался от нигилизма как от опасного заблуждения и хотел порвать с прошлым.

«Тогда что же за бумаги, – спросил я, – он передал печатнику на Льюкин-стрит?»

Когда Дмитрий перевел мой вопрос, у Голенского сделался пристыженный вид.

Он объяснил, что написал любовный роман, который надеется продать одному маленькому издательству, выпускающему ежемесячный журнал. Это издание не преследует политических целей и предназначено для русских эмигранток, живущих в лондонском Ист-Энде.

Именно таким способом Голенский зарабатывал на жизнь, что по понятным причинам скрывал от остальных жильцов. Вот откуда взялся полусоверен, которым он расплатился в забегаловке.

Между прочим, Уотсон, он творил под довольно претенциозным псевдонимом – княгиня Татьяна Ивановна, добавив еще одно вымышленное имя к тем, что уже и так основательно запутали дело.

Вскоре прибыл Гаджен с сержантом в форме и несколькими констеблями. Если бы инспектор не был таким непроходимым тупицей, все еще убежденным, что убийство Анны Полтевой – дело рук банды Мейсона, я бы его даже пожалел. Ведь бедняга столкнулся с превращениями, которые украсили бы любой фарс, где в финальной сцене сбрасываются маски и обнаруживается, кто есть кто.

Мало того что в роли глухонемого русского крестьянина выступал я, так еще хорошенькая мисс Роза Зубатова, к которой, подозреваю, Гаджен был неравнодушен, оказалась Ильей Родзянко, переодетым мужчиной и агентом тайной полиции.

Даже когда инспектор узнал правду, ему пришлось долго все разжевывать.

«Но вы же умеете говорить по-английски!» – несколько раз повторял он мне.

«Конечно умею, – отвечал я. – Мое имя Шерлок Холмс, я частный детектив-консультант, нанятый графом Николаем Плехановичем для расследования убийства Анны Полтевой».

Еще большее недоумение вызвала у него личность Розы Зубатовой, то бишь Ильи Родзянко. Только когда при обыске комнаты агента были найдены кошелек, принадлежавший Анне Полтевой, длинный черный плащ и широкополая шляпа, а также фальшивая борода и набор отмычек, Гаджен наконец-то мне поверил. Родзянко арестовали и увезли в полицейский участок на Коммершл-роуд в наручниках.

Как я слышал, Моффет, грузчик с рынка, за которым послали позже, узнал в Родзянко человека, замеченного им у входа в переулок.

Когда агенту охранки были предъявлены неопровержимые улики, он сознался в убийстве Анны Полтевой. По-видимому, она, так же как и я, заподозрила «Розу Зубатову». В отсутствие Родзянко старуха обыскала его комнату, наведя беспорядок в бумагах и тем вызвав его подозрение.

Поскольку только у Анны были ключи от всех комнат в доме, шпиону стало ясно, кто рылся в его вещах. Боясь, что старуха его выдаст, Родзянко решил убить ее именно так, как я уже описал.

Он открыл отмычкой дверь и, задушив старуху, для отвода глаз прихватил ее кошелек. Затем инсценировал проникновение через окно, нанеся отметины на внешнюю раму ножом, и стал поджидать в переулке, чтобы его заметил какой-нибудь прохожий. Это убедило бы полицию и жильцов, что убийца – бородатый человек, проникший в дом извне.

Таким образом, убийство русской старухи было раскрыто. Оставалась неразгаданной лишь одна, последняя тайна.

Вам, наверно, интересно, Уотсон, кто же был одесским террористом, который, возможно, укрылся в доме на Стэнли-роуд. Не хотите ли попробовать угадать?

– Ну вас, в самом деле, Холмс! – воскликнул я. – Даже представить себе не могу. Там было столько народу и такое множество русских имен, что их трудно запомнить.

– Это имя нетрудное. Давайте же, мой дорогой! Ну, пожалуйста, доставьте мне удовольствие.

– Что ж, хорошо, – сказал я, забавляясь этой игрой. – Кого же мне выбрать? Пускай это будет сапожник с больной женой.

Холмс громко рассмеялся от удовольствия:

– Вы не правы, мой друг. То был не кто иной, как Ольга Лескова.

– Ольга? Толстушка, которая заставляла вас есть ее блины?

– Та самая! Вы можете представить себе кого-нибудь более непохожего на нигилистку? Когда я сорвал маску с Родзянко, воцарилась суматоха и никто не заметил, как Ольга упаковала вещички и под шумок исчезла. Несомненно, она опасалась, что следующей раскроют ее.

Позже я узнал от графа Николая, что, как выяснилось, Ольга взяла билет на пароход в Америку. Там она исчезла из виду, скрывшись среди миллионов других эмигрантов. Вероятно, в это самое время она заправляет делами в какой-нибудь забегаловке Канзас-Сити или ресторанчике Бронкса.

А теперь, мой дорогой Уотсон, если вы поможете мне сложить бумаги в ящик, я бы унес его в свою спальню.

– Но, Холмс, а как же насчет остальных бумаг? – воскликнул я, указывая на кипы документов, все еще валявшихся в комнате.

– О, на них сейчас нет времени, – беззаботно ответил Холмс. – В любой момент может войти горничная, чтобы накрывать к обеду. Вы же, конечно, не ожидаете, что она будет этим заниматься, когда содержимое ящика валяется на ковре?

– Но, Холмс!..

Мои протесты ничего не дали. Холмс настоял на своем, и мы собрали документы, включая пакет с фальшивыми документами, фотографией и иконой, и вернули их в ящик.

Хотя прошло несколько месяцев, прежде чем мой друг наконец удосужился очистить комнату от скопившихся бумаг, у меня было по крайней мере одно утешение: я услышал из его собственных уст рассказ про любопытное дело о русской старухе[42]. Правда, мне не разрешено публиковать отчет о нем при жизни графа Николая Плехановича и его сына Сергея, которые продолжают свою работу среди русских изгнанников и хотят защитить интересы соотечественников.