Прыжок через быка Франк Илья

Бабочка

На Крите была найдена статуэтка «Великой Богини» в короне с крыльями бабочки между рогами быка. Почему бабочка? Вот стихотворение Ивана Бунина о бабочке:

Бабочка – древний символ вечной жизни – погибающей и возрождающейся. Раскроет крылышки – жизнь, закроет – смерть. Раскроет вновь – опять жизнь. И так далее.

А вот древнеегипетский фетиш «джед» из орнамента на стенах гробницы Джосера – символ умирающего и возрождающегося бога Озириса. Джед состоит из вставленных одна в другую нескольких связок тростника:

Я приводил уже этот рисунок в книге «Портрет слова» (говоря о чередовании эпох-эонов). Но и в этой книге вы уже видели джед – на росписи, изображающей Изиду, слева от анха.

Чем это не полет бабочки? Сжатие – расширение – сжатие – и так далее. А что такое лобок-треугольник «Великой Богини», как не схематическое изображение взмаха крыльев бабочки, как не расширение из сжатия? В джеде вы видите серию таких треугольников, вставленных один в другой.

А что такое крест, как не чередование расширения и сжатия, если в него всмотреться? Ведь он пульсирует! Линии то разлетаются, то вновь сходятся в срединную точку.

И не напоминает ли все это также фонтан?

Вместе с тем джед – Мировое Древо.

Посмотрите на лист – не напоминает ли он дерево? Это послужило отправной точкой для Гёте в его поисках Urpflanze, прарастения, архетипического растения. Чтобы найти прарастение, нужно не столько думать, сколько смотреть.

Рудольф Штайнер в работе «Естественно-научные труды Гёте» пишет:

«Короче, в живом организме развитие одного из другого, переход друг в друга состояний не есть готовое замкнутое бытие отдельного, но суть постоянное становление. В растении это бытие каждого отдельного члена, обусловленное целым, выступает постольку, поскольку все органы построены по одному и тому же образцу.

17 мая 1787 года Гёте высказывает Гердеру эту мысль следующими словами: “Мне открылось, что в том органе растения, который мы обычно называем листом, лежит скрытым образом истинный Протей, который присутствует и может открыться во всех остальных обликах. Вперед и назад растение – это всего лишь лист, с которым так нераздельно связано будущее семя, что одно без другого немыслимо”.

<…>

Когда мы рассматриваем гётевское учение о метаморфозе в том виде, как оно было предложено в 1790 году, мы находим, что у Гёте это было понятием попеременного растяжения и сжатия. В семени растительное образование сжато (сконцентрировано) сильнее всего. С появлением листа происходит первое развертывание, расширение образующих сил. То, что в семени было сжато в одну точку, пространственно развертывается в листьях. В чашечке силы снова стягиваются к оси, в венчике происходит следующее развертывание, тычинки и пестик образуются в результате следующего сжатия, плод образуется посредством следующего (третьего) расширения. Затем вся сила растительной жизни (принцип энтелехии[49]) снова скрывается в высшей степени сжатом состоянии – в семени. Если бы мы могли в достаточной мере проследить все подробности хода мыслей Гёте о метаморфозе, вплоть до окончательного оформления их в виде статьи в 1790 году, то оказалось бы, что с понятием расширения и сжатия дело обстояло не так легко. Но мы не ошибемся, если посчитаем, что эта, глубоко укоренившаяся в духе Гёте, мысль уже в Италии была сплетена с понятием растительного образования. Поскольку содержание этих мыслей о большем или меньшем пространственном развертывании, обусловленном образующими силами, заключается в том, что растение непосредственно предлагает глазу, то оно образуется легче всего, если попытаться делать зарисовки растений согласно законам естественного образования. В Риме Гёте нашел куст гвоздики, демонстрирующий принцип метаморфоза особенно ясно. Он пишет об этом: “Не видя никакого средства для сохранения этого удивительного облика, я попытался точно его зарисовать, и при этом я значительно продвинулся в своих взглядах на основное понятие метаморфоза”. Такие зарисовки, по-видимому, делались нередко, и это могло привести к понятию, о котором шла речь.

<…>

Гёте пытается в духе повторить то, что происходит в природе при образовании ее существ. 17 мая 1787 года он пишет Гердеру: “Далее я должен тебе сообщить, что я вплотную приблизился к тайне растительного зачатия и что это самое простейшее из того, что только можно себе представить. Прарастение – это удивительнейшее творение в мире, из-за которого мне должна завидовать сама природа. С этой моделью и ключом можно затем находить еще бесконечное множество растений, которые, если и не существуют, то могли бы существовать, и они не являются какими-нибудь художественными или поэтическими образами, но обладают внутренней истинностью и необходимостью. Тот же самый закон распространяется на все живое”».

Не правда ли, этот рисунок напоминает ассирийское Древо Жизни, которое мы уже видели? Напоминает он и древнеегипетского священного скарабея:

Сравните также, смеха ради, с гербом СССР (в котором, помимо прочего, есть и свой круг и крест – серп и молот):

Скарабей, по поверьям, рождается из песка (он действительно вылезает из песка). Скарабей катит шарик навоза с востока на запад, а затем зарывает его в землю (все это делается, конечно, для разведения потомства). Египтяне считали, что подобно тому, как земной скарабей катит навозный шарик, небесный скарабей катит Солнце. Священный скарабей – бог созидательной силы Солнца, а также возрожения в загробной жизни.

В одном из писем к Шарлотте фон Штейн Гёте пишет:

«Что мне в настоящее время дает наибольшую отраду – так это жизнь растений. Все само навязывается мне, мне нет необходимости думать об этом, все само идет мне навстречу, и все огромное царство становится столь простым, что я тут же вижу ответ на наиболее сложные вопросы. Если бы я только мог сообщить свою догадку и радость кому-либо, но это невозможно. И это не греза и не причуда: я начинаю замечать существенную форму, которой, видимо, Природа постоянно играет и из которой она производит свое великое разнообразие».

Ну, а как Гёте связан с Изидой, это и зайцу в поле понятно: Фауст ищет Елену Прекрасную:

И дальше:

В гостях у Белой Богини

Мария Гимбутас в книге «Цивилизация Великой Богини: мир Древней Европы»[52] рассказывает, в частности, о столбообразных могильных скульптурах. Это, условно говоря, «Белая Богиня» – богиня смерти. Белая – поскольку изготовлялась из белого материала, чаще всего из кости или из мрамора. Не случайно, конечно, но потому что белый цвет нередко выступает в обрядах как цвет смерти – как того, что становится невидимым, исчезает.[53] Эта «Белая Богиня» изображалась с большим ртом и крупными зубами, без грудей, однако с большим лобковым треугольником: «Даже в смерти в них сохраняется обещание возрождения, ибо их чрево – вечный промежуток между небытием и новой жизнью».

Мария Гимбутас сравнивает эту богиню с немецкой фрау Холле – богиней зимы и смерти в немецких сказках:

«…старая уродливая ведьма с длинным носом, большими зубами и всклокоченными волосами… Ее сила заключена в зубах и волосах; по ее воле идет снег, восходит солнце и происходит возрождение природы. Раз в году она является в виде белой голубки, как благословение, приносящее плодородие. В виде лягушки эта самая Холле достает из колодца закатившееся туда во время сбора урожая красное яблоко, символ жизни».

Вы узнали, конечно, во фрау Холле – скарабея? А также Снежную королеву? И фрау Холле, и Снежная Королева – повелительницы снега, снежной стихии, снежной «первоосновы».[54]

Похожа на фрау Холле и русская Баба-яга:

«Баба-яга может оборачиваться птицей или змеей; она высока ростом, тоща, у нее большой нос крючком и костяная нога, а живет она в избушке на курьих ножках. Анализ происхождения этого имени выявляет характерные черты доисторической богини. В древнерусском и сербскохорватском языках “баба” означает “женщина”, “старуха”… а “яга” (от yega) – “болезнь”, “страх”, “гнев”, что как раз указывает на Богиню смерти. В протосамоедском языке “nga” означает “Богиня смерти” или “Бог”».

«Великая Богиня» (термин, введенный Марией Гимбутас) дает и жизнь, и смерть. Есть изображения богини, в которой подчеркнута ее животворящая функция, есть изображения, в которых подчеркнута функция смерти (сравните с традиционным европейским изображением смерти как старухи с косой), есть изображения, в которых функции жизни и смерти объединены. Изображения эти – доисторические, из каменного века.

А в те далекие времена, насколько можно судить как по современным племенам, ведущим первобытный образ жизни, так и по свидетельствам, сохранившимся в мифах, сказках и народных песнях, юноши повсеместно проходили обряд посвящения. То, что во всех племенах подростков собирали и уводили на обряд посвящения, общеизвестно и описано во множестве книг. Обряды проходили по-разному и с разной степенью жесткости, но схема одна: мальчик должен был как бы умереть и затем родиться заново. Он должен был вернуться в «первооснову жизни» (говоря словами Мандельштама), а затем воскреснуть в земном мире, почерпнув, взяв с собой из «первоосновы» ощущение единства жизни, всех жизненных связей. А также ощущение божества, к которому он в дальнейшем мог бы взывать и знаки которого, поданные ему лично, он мог бы впоследствии разбирать. Только после этого он считался пригодным к тому, чтобы успешно идти по жизненному пути и решать проблемы. Он считался взрослым: мог жениться и охотиться.

Достигалось это и символически, и практически.

Символически: во время обряда посвящения имитировалось погружение в «первооснову жизни»: мальчиков уводили в лес, заставляли погружаться под землю или под воду (в христианстве этот обряд остался как погружение в воду или поливание водой в момент крещения). При этом «первооснова» воспринималась не как материя, а как нечто живое, как «Первооснова» (с большой буквы), как божество. Поэтому, например, погружение в нее изображалось как поглощение, пожирание посвящаемого мифическим зверем, часто змеем (мальчики тогда, например, покрашенные в белый цвет – цвет смерти, проникали через изображение пасти змея в подземный туннель, проползали его и выходили наружу с другой стороны). Но вместо змея могла быть рыба, кит и т. п. (Змея, кстати, древний символ жизни. Она – водный и земляной-подземный зверь. Но еще и потому, что она способна сбрасывать шкуру, то есть возрождаться.)

Змеиная богиня, Готланд (Швеция)

Этот мифический зверь одновременно воспринимался как «Хозяйка зверей», как «Великая Богиня-Мать».[55] Человек входил в нее, чтобы заново от нее родиться (и стать хорошим охотником, получив власть над зверьми, научившись читать следы и разбирать приметы). Так произошло, например, с библейским Иосифом, которого братья бросили в глубокую яму, а потом продали торговцам, направлявшимся в Египет. Одежду Иосифа они пропитали кровью заколотого козла, чтобы их отец Иаков поверил в смерть Иосифа от хищного зверя. Иосиф же таким путем обрел мудрость и дар предвидения.

Вхождение человека в чрево «Великой Богини» воспринималось одновременно как поглощение человека богиней в качестве пищи и как половой акт: человек должен был сам себя зачать, чтобы родиться заново. (И отсюда христианская идея «непорочного зачатия» – отца-то при этом втором рождении нет. Да и у древнегреческих героев подчас есть только мать, а затем они отправляются на поиски отца. Собственно, герой – тот, кто прошел обряд посвящения, приобщился к миру богов, родившись заново. Например, у Тесея есть земной, «формальный» отец – Эгей, а есть божественный – Посейдон.) Иными словами, «Великая Богиня» – одновременно и жена, и мать человека. (Что и нащупал Зигмунд Фрейд, размышляя над придуманным им «Эдиповым комплексом».)

Клод Леви-Строс в книге «Путь масок» рассказывает об индейской Бабе-яге Дзоноква – людоедке-великанше, похитительнице детей:

«В более общем виде термин «дзоноква» обозначает класс сверхъестественных существ, чаще всего женских существ, но, каков бы ни был их пол, наделенных большими женскими грудями. Поэтому будем использовать это слово в женском роде. Дзоноква живут в самой чаще леса, это свирепые великанши, а также людоедки, похищающие у индейцев детей, чтобы съесть их. Вместе с тем они поддерживают с людьми двойственные отношения – то враждебные, то наделенные определенным сотрудничеством».

Вот одна из индейских историй о Дзоноква, которую приводит Леви-Строс:

«Людоедка похитила всех детей, которых она сперва ослепила, залепив им веки смолой. Мать исчезнувших малышей так сильно плакала, что из ее носа вытекла на землю сопля, из которой родился ребенок. Став большим, он отправился на поиски своих братьев, повстречал закопанную женщину, сообщившую ему, где людоедка спрятала свое сердце, чтобы быть неуязвимой. Под предлогом украсить герой убил ее, но она тут же воскресла. Наконец он совсем умертвил ее, оживил своих братьев и поднялся на небо».

Поскольку для зачатия в «Великую Богиню» должен войти сам человек целиком, посвящаемый воспринимается как фаллос. Таким он и изображается – как во время обряда, так и после. Например, во время обряда, бывает, у посвящаемых выдирают все волосы, а после обряда, как рассказывается в русских сказках, посвященный надевает на голову бычий пузырь и на вопрос, как его зовут, отвечает: «Плешь». (Сравните с безобразным выражением: «загнать лысого» – какой-либо бабе.)

К символической стороне обряда относился рассказ (сопровождаемый показом – обрядовым действием) о божестве и о божествах, а также обучение магическим танцам и песням. И, конечно, принесение жертвы «Хозяйке зверей». Тут были варианты. В некоторых племенах убивали одного из мальчиков – и его кровью окропляли остальных. Так все посвящаемые становились единым существом, единым мифическим зверем, приобщались к «первооснове жизни». Убитого мальчика затем съедали. След этого обряда, конечно, очевиден в христианском причастии.

Монумент в честь Диониса на острове Делос, около 300 года до н. э. Сверху сами видите что, хотя и отломано, а под ним – петушок с фаллической головой

Вместо своего мальчика могли принести в жертву пленника или какое-либо животное. Смысл тот же: мы съедаем «Первооснову», «Хозяйку зверей» и приобщаемся таким образом к ней, к «Великой Богине», все вместе становимся ею. Поэтому, кстати сказать, Юрий Живаго жует ягоды рябины. (Интересный психологический момент: происходит жертвоприношение и поедание жертвы, а зверь ли поедает человеков или человеки – зверя, для обряда неважно.[56] Главное: все смешать воедино.) В древнегреческих Элевсинских мистериях резали свинью – и окропляли всех ее кровью. Что еще происходило во время этих мистерий, почти неизвестно, поскольку разглашение тайны сурово каралось. Элевсинские мистерии были посвящены богине Деметре – богине плодородия. Возможно, в самый ключевой момент мистерий, когда участники были приведены в исступленное состояние, происходило срезание колоса (кстати, в подземной комнате). (Сравните со средневековой старухой-смертью, которая выходит косить людей, словно злаки.)

Практически: при обряде посвящения мальчиков старались привести в состояние транса, близкое к состоянию клинической смерти. Для этого их подвергали жестоким физическим испытаниям (настолько жестоким, что не все выживали, а некоторые, хотя и выживали, сходили с ума). Представьте себе, каково это, когда вырывают все волосы на голове. Или отрубают мизинец, или выбивают несколько зубов. Или когда надрезают кожу на спине, продевают под кожу ремни или палки – и подвешивают. Или когда связывают и кладут возле костра – освободиться возможно лишь после того, как огонь пережжет веревки на теле. Или когда в глаза втирают горячую кашу (сравните с ослеплением детей смолой в истории об индейской людоедке). Или когда нужно просидеть несколько дней под землей в помете. И тому подобное.

Тут надо заметить, что невозможно разделить символическую и практическую стороны обряда. Разрезание, всяческая порча тела посвящаемого – это что: средство для достижения транса или же символическое изображение поедания мифическим зверем, возвращение в «первооснову жизни»? То же можно сказать и о просиживании под землей, и о временном ослеплении, и обо всех остальных удовольствиях обряда посвящения. (А что это значит, что невозможно разделить символическую и практическую стороны? Может быть, это означает реальность «Великой Богини»?)

Для пущей уверенности в успехе обряда мальчиков опаивали всяческим зельем – из трав и грибов. Это тоже происходило повсеместно. Ну и на фоне транса, вызванного мучениями и зельем, им сообщали о божествах и обрядах, показывали священные предметы и действия. То есть сначала мальчики должны были добраться до иного мира, а затем им устраивали по этому иному миру экскурсию.

Схему обряда, как известно, хорошо сохраняют сказки. Возьмите, например, сказку про волшебную лампу Аладдина: мальчика уводит колдун-магрибинец, прикинувшийся его дядей (очень часто мальчиков на обряд уводил именно дядя), и помещает его в подземелье. И хочет оставить там Аладдина, то есть убить. Затем мальчику удается выбраться из-под земли с помощью джинна, а кончается это все свадьбой и благосостоянием.

Как описанные ужасы обряда посвящения сохранились в русских народных сказках, вы можете прочесть в книге В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки»: и об уводе ребенка (или детей) в лес, и о вхождении в «избушку на курьих ножках» (которая есть то же самое, что мифический зверь, а вместе с тем и заветная дверь между миром живых и миром мертвых), как в избушке происходит встреча с Хозяйкой зверей (с Бабой-ягой, с белой богиней смерти, которая, опознав живого человека по его запаху: «фу-фу, русским духом пахнет», испытывает пришедшего, а затем оказывает ему помощь, чтобы он смог пройти в царство смерти, забрать оттуда, что ему надобно, и благополучно вернуться в мир живых), а также о всяческих оставшихся в сказках следах расчленения и оживления посвящаемого. Осел-Луций у Апулея, кстати, на протяжении своих злоключений то и дело подвергается угрозе разрезания или растерзания. И, конечно, то, что волк растерзал коня Ивана-царевича, а не самого царевича (о чем мы уже сообщали ранее), – это лишь смягченный вариант. Мы шутили, что волк – это его Муза. Но это не совсем шутка, если вспомнить судьбу Орфея, растерзанного менадами:[57]

Аладдин в волшебном саду[58]. Иллюстрация Макса Либерта

Альбрехт Дюрер. Смерть Орфея. 1494 год

В наших сказках тоже есть осел-Луций, это братец Иванушка, обернувшийся козленочком (сказка «Сестрица Аленушка и братец Иванушка»):

«Одному козленочку все было ведомо. Повесил он голову, не пьет, не ест. Утром и вечером ходит по бережку около воды и зовет:

– Аленушка, сестрица моя!

Выплыви, выплыви на бережок…

Узнала об этом ведьма и стала просить мужа – зарежь да зарежь козленка».

В. М. Васнецов. Аленушка. 1881 год

И потом – happy end, level passed: «А козленочек от радости три раза перекинулся через голову и обернулся мальчиком Иванушкой». Вы узнаёте, конечно, в Аленушке Изиду, которую Луций молил о помощи – тоже на берегу. Чтобы вернуться в человеческий облик, а не то зарежут.

Можно вспомнить и греческий миф об Актеоне, который во время охоты нечаянно увидел купающуюся в реке Артемиду. (Артемида – одновременно девственная богиня охоты, богиня-покровительница детей и детенышей и богиня луны. Узнаёте, конечно.)

Артемида. Вотивное изображение из слоновой кости

Культовыми животными Артемиды были лань[59] и медведица. Вместо того чтобы в священном страхе удалиться, Актеон, зачарованный, стал наблюдать. Заметив охотника, разгневанная богиня превратила его в оленя, который попытался убежать, но был настигнут и разорван собственными охотничьими собаками.[60] (Так-то вот, подглядывать за богиней! А мы с тобой, любезный читатель, чем занимаемся?)

В сказке Вильгельма Гауфа «Карлик Нос» мальчик Якоб, продавая с матерью на рынке овощи, неуважительно обращается со старухой-покупательницей, дразнит ее. Это, конечно, опрометчивый поступок, ведь у тети был «длинный-предлинный нос, который спускался до самого подбородка». Богиня гневается. Старуха просит отпустить мальчика с ней, чтобы он донес купленную капусту до ее дома:

«– Хорошо, хорошо, – проворчала она. – Пусть будет по-твоему. Я возьму у тебя эти шесть кочанов капусты. Но только у меня в руках костыль, и я не могу сама ничего нести. Пусть твой сын донесет мне покупку до дому. Я его хорошо награжу за это».

Костыль – это здесь вместо «костяной ноги». А вместо чего кочаны? Слабонервным лучше не читать дальше, здесь уж расчленение, так расчленение, можно даже сказать: расчлененка, не говоря уж о том, что мальчика еще и окуривают:

«– Садись, сынок, – ласково сказала старуха и усадила Якоба на диван, пододвинув к дивану стол, чтобы Якоб не мог никуда уйти со своего места. – Отдохни хорошенько – ты, наверно, устал. Ведь человеческие головы – не легкая ноша.

– Что вы болтаете! – закричал Якоб. – Устать-то я и вправду устал, но я нес не головы, а кочаны капусты. Вы купили их у моей матери.

– Это ты неверно говоришь, – сказала старуха и засмеялась.

И, раскрыв корзинку, она вытащила из нее за волосы человеческую голову.

Якоб чуть не упал, до того испугался. Он сейчас же подумал о своей матери. Ведь если кто-нибудь узнает про эти головы, на нее мигом донесут, и ей придется плохо.

– Нужно тебя еще наградить за то, что ты такой послушный, – продолжала старуха. – Потерпи немного: я сварю тебе такой суп, что ты его до смерти вспоминать будешь.

Она снова свистнула в свой свисток, и на кухню примчались морские свинки, одетые как люди: в передниках, с поварешками и кухонными ножами за поясом. За ними прибежали белки – много белок, тоже на двух ногах; они были в широких шароварах и зеленых бархатных шапочках. Это, видно, были поварята. Они быстро-быстро карабкались по стенам и приносили к плите миски и сковородки, яйца, масло, коренья и муку. А у плиты суетилась, катаясь взад и вперед на своих кокосовых скорлупках, сама старуха – ей, видно, очень хотелось сварить для Якоба что-нибудь хорошее. Огонь под плитой разгорался все сильнее, на сковородках что-то шипело и дымилось, по комнате разносился приятный, вкусный запах. Старуха металась то туда, то сюда и то и дело совала в горшок с супом свой длинный нос, чтобы посмотреть, не готово ли кушанье.

Наконец в горшке что-то заклокотало и забулькало, из него повалил пар, и на огонь полилась густая пена.

Тогда старуха сняла горшок с плиты, отлила из него супу в серебряную миску и поставила миску перед Якобом.

– Кушай, сынок, – сказала она. – Поешь этого супу и будешь такой же красивый, как я. И поваром хорошим сделаешься – надо же тебе знать какое-нибудь ремесло.

Якоб не очень хорошо понимал, что это старуха бормочет себе под нос, да и не слушал ее – больше был занят супом. Мать часто стряпала для него всякие вкусные вещи, но ничего лучше этого супа ему еще не приходилось пробовать. От него так хорошо пахло зеленью и кореньями, он был одновременно и сладкий, и кисловатый, и к тому же очень крепкий.[61]

Когда Якоб почти что доел суп, свинки зажгли на маленькой жаровне какое-то куренье с приятным запахом, и по всей комнате поплыли облака голубоватого дыма. Он становился все гуще и гуще, все плотней и плотней окутывал мальчика, так что у Якоба наконец закружилась голова. Напрасно говорил он себе, что ему пора возвращаться к матери, напрасно пытался встать на ноги. Стоило ему приподняться, как он снова падал на диван – до того ему вдруг захотелось спать. Не прошло и пяти минут, как он и вправду заснул на диване, в кухне безобразной старухи.

И увидел Якоб удивительный сон. Ему приснилось, будто старуха сняла с него одежду и завернула его в беличью шкурку. Он научился прыгать и скакать, как белка, и подружился с другими белками и свинками. Все они были очень хорошие.

И стал Якоб, как они, прислуживать старухе. <…> Так Якоб прожил у старухи лет семь».

Не случайно, конечно, в центре всего происходящего – еда.[62] Это зашифрованное жертвоприношение.

Снится ли Якобу, что он превращен в белку или это на самом деле происходит? И то, и другое. Такая вот правдивая греза. Так обычно и поступает с человеком Хозяйка зверей. И вы видите, что она действительно амбивалентна: и плоха эта старуха, и хороша. С одной стороны, лишила родителей сына, превратила мальчика в белку (приобщила тем самым к животному миру, к «первооснове»). С другой стороны, Якоб через семь лет профессиональной подготовки стал настоящим мастером, чудо-поваром.

Якоб, превращенный в белку-повара. Иллюстрация Карла Оффтердингера (1829–1889)

Пираты, спасающиеся от Диониса и превращающиеся при этом в дельфинов. Человек с головой зверя (и к тому же расположенный головой вниз) – это человек, проходящий через обряд посвящения, обряд соединения с мифическим зверем.[63] Когда обряд посвящения был забыт, возникла сказка о Дионисе и пиратах (нужно же было как-то объяснить, почему они превратились в дельфинов). Интересно, что есть изображения Геракла, несущего двух побежденных им разбойников, подвешенных на шесте. Разбойники свисают кверху ногами по обе стороны от Геракла, причем то в виде людей, то в виде обезьянок. Геракл вообще такой: еще в детстве он задушил двух змей, подосланных Герой.

Может быть, и современному человеку нужен обряд посвящения? Может быть, такова потребность человеческой природы? Например: не хотелось ли тебе, любезный мой читатель, в детстве залезть в какую-нибудь норку, пещерку, шалашик? Мне, например, очень хотелось, и я в меру своих малых сил это осуществлял.

Или посмотрите на молодых людей – то они хиппи, то они панки, то еще кто-нибудь. И испытания сами себе устраивают, и зельем всяческим интересуются. Они, сами того не ведая, устраивают себе обряд посвящения. Только обряд этот, к сожалению, жутко растягивается во времени и часто оканчивается неудачно. Молодой человек может сказать: «Ну и дурак же я был!», образумиться и начать ходить в офис. Или же молодой человек может окончить жизнь под забором. И то и другое – неудача. Level failed.

А самый ужасный обряд, который могут устроить себе молодые (и не очень молодые) люди, – это война. Вот уж действительно прохождение через смерть и поливание одних кровью других!

Одним из первых эту проблему современного общества почувствовал Фридрих Ницше – и лучше всех выразил: в книге «Рождение трагедии» (1872 год – до Первой мировой войны! Хотя и после франко-прусской войны 1870 года, где Ницше побывал санитаром). Эта книга – предупреждение. Если люди не приобщатся к духу Диониса, то есть к духу бога вина и безумия, к «первооснове жизни», к богу иррациональному (в отличие от Аполлона, своей противоположности, – бога рационалистического, гармонического, уравновешенного – так, по крайней мере, понимал это Ницше), то они будут не живыми людьми, а чем-то вроде восковых фигур. И не только не смогут вкусить подлинной жизни, но в какой-то момент просто начнут уничтожать друг друга.

Дионис – «дважды рожденный» (поскольку его донашивал сам Зевс, зашив в бедро), бог растительности (влажных плодов – в отличие от сухих злаков, которые находятся в ведении Деметры), виноделия, поэтического вдохновения и религиозного экстаза. Недаром блоковская «Незнакомка» оканчивается строкой: «Я знаю: истина в вине». Вот это стихотворение целиком – вглядитесь в Незнакомку. И обратите внимание, что Блок так же снижает пафос, как это проделывал Апулей. Это на самом деле не только техника безопасности (о чем мы уже говорили), но и свидетельство того, что символическое и реальное (в смысле: бытовое) едины:

Дионис – сын верховного бога Зевса и смертной матери, Семелы. По одному из преданий, когда Семела родила сына от Зевса, ее отец Кадм заключил ее в бочку вместе с Дионисом и бросил в море (вы узнаёте, конечно, «Сказку о царе Салтане»). Бочка в море – это то же самое, что поглощение посвящаемого мифическим зверем. Сравните с русской народной сказкой «Марья Моревна»: «Кощей поскакал, догнал Ивана-царевича, изрубил его в мелкие куски и поклал в смоленую бочку, скрепил железными обручами и бросил в синее море, а Марью Моревну к себе увез». Остался след расчленения и в дионисийском обряде: спутницы Диониса менады, впадая в состояние безумия, получают нечеловеческую силу и разрывают голыми руками домашних животных (в частности, быков) и диких зверей, а то и человека, если попадется под горячую руку. Или Дионис, превратившись в льва и медведицу, готов разорвать попытавшихся пленить его пиратов (они прыгают, спасаясь от него, в воду и превращаются в дельфинов).

Чаша VI века до н. э., изображающая Диониса на корабле и пиратов, превращенных в дельфинов. Интересна здесь и мачта, соединившаяся с виноградной лозой, – Мировое Древо. Интересно и расположение дельфинов: два дельфина по бокам, две встречные пары – внизу, еще один – в самом низу – в направлении хода корабля, но в противоположном направлении по отношению к телу Диониса.

Согласно другому варианту мифа о Дионисе, Зевс посетил Персефону (богиню Подземного царства, супругу Аида) в виде змея, и та родила ему рогатого младенца Загрея (Великого охотника), или Диониса. Титаны-заговорщики напали на божественного ребенка, когда тот смотрелся в зеркало.[64] Какое-то время Дионису удавалось спасаться от преследователей, по очереди превращаясь то в льва, то в лошадь, то в змею. Когда же Дионис принял образ быка, титаны настигли его и растерзали, измазав его лицо белым медом.[65] Семь кусков тела они поместили в треножный сосуд, сварили, поджарили и съели.

Этот миф параллелен мифу об Озирисе, супруге Изиды:

Царствуя над Египтом, Озирис научил людей земледелию, садоводству и виноделию, но был убит своим братом, богом Сетом, желавшим править вместо него. Жена Озириса (и его сестра) Изида нашла труп мужа (и брата) и стала оплакивать его вместе со своей сестрой Нефтидой. Ра (бог солнца), сжалившись, послал шакалоголового бога Анубиса, который собрал рассыпавшиеся (а по другому варианту – разрубленные Сетом) части Озириса, забальзамировал тело и запеленал его. Изида вылепила фаллос из глины (единственной частью тела Озириса, которую Изида так и не смогла найти, был пенис: его съели рыбы), освятила его и прирастила к собранному телу Озириса. Превратившись в самку коршуна, Изида распластала крылья по мумии Озириса, произнесла волшебные слова и забеременела. Так был зачат Хор. После длительной тяжбы Хор признается правомочным наследником Озириса и получает царство. Он воскрешает Озириса, дав ему проглотить свое око. Однако Озирис не возвращается на землю и остается царем мертвых, предоставляя Хору править царством живых. Каждый фараон, пока он жив, олицетворяет собой Хора, а когда умирает, становится Озирисом.

Озирис с фаллосом и амулетами

Согласно еще одному варианту мифа о Дионисе, Дионис – сын Зевса и Селены (богини Луны). Вот изображение Селены, по бокам у нее – Геспер и Фосфор, то есть Вечерняя звезда и Утренняя звезда.

Прыжок через быка

С источником жизни мы разобрались (шутка). Но что означают два зверя по бокам? И почему их два?

Может быть, потому что так вообще устроен человек? Посмотрите на лицо: посредине – нос (дыхание – жизнь), а по бокам – разные пары (глаза, уши). Или если взять ниже: грудная клетка (сердце), по бокам – руки. Или еще ниже: половой орган, а по бокам – ягодицы, ноги.

Руки богини, кстати сказать, иногда очевидно дублируют двух зверей. Мы это уже видели у «Змеиной богини» из Кносского дворца на острове Крит, вот еще пример – изображение Артемиды на пифосе:[66]

Помните: «Он вспомнил большие белые руки Лары, круглые, щедрые и, ухватившись за ветки, притянул дерево к себе».

Что-то в этом есть. «Тот же самый закон распространяется на все живое» – как писал Гёте, размышляя над морфологией растений. Но у этой структуры, у этой общей схемы, у этой «существенной формы» (Гёте) есть сюжет, есть драматическая (точнее говоря, трагическая) основа. Все на самом деле гораздо интереснее. Ключом может послужить фреска Кносского дворца на острове Крит (минойская цивилизация, XV век до н. э.):

В середине мы видим быка – причем это не обычный бык, а огромный, первобытный, уже вымерший, это тур – с высотой в холке около 170–180 см и массой до 800 кг. Рога его были до метра длиной. Через быка прыгает юноша – он находится над быком вниз головой. Слева и справа от быка стоят два юноши. Это похоже на цирковое представление, праздник. Представление, конечно, смертельно опасное. Но ведь представление как таковое ведет свое происхождение от обряда. Перед нами – обряд посвящения. Мы видим мифического зверя – быка. Бык нередко приносился в жертву, изображение быка или бычьей головы с двумя рогами – одно из наиболее частых мифических изображений. У многих народов вместо быка в обряде и в изображениях выступает олень. При этом обычно морда быка или оленя символизирует источник жизни, а рога – звериную пару (вспомните видение святого Евстафия). Бык приносится в жертву и съедается участниками жертвоприношения.[67] Тем самым они приобщаются к «первооснове жизни», становятся единым существом, единым быком. И, в рамках этого быка, каждый из них – человекобык. Кстати сказать, небесного Быка (посланного верховным богом неба Ану по наущению богини Иштар) убивает Гильгамеш – со своим напарником-побратимом Энкиду, зайдя, между прочим, с двух сторон:

Вы помните, что именно на Крите жил Минотавр – человекобык. Его убивает герой Тесей. (И жил Минотавр в лабиринте, под землей, что тоже важно.)

Тесей, поражающий Минотавра. VI век до н. э.

Бык, кстати сказать, образ лунного божества (в Древнем Двуречье, в древнеиранской и древнеиндийской традициях). Подробнее обо всем об этом можно прочесть в статье «Бык» В. В. Иванова в энциклопедии «Мифы народов мира».

Валентин Серов. Похищение Европы. 1910 год. В этой картине хорошо видно единство моря, «Прекрасной Дамы» и быка. В смысле мифа эти три образа – синонимы. Их соединение в едином изображении и составляет особую, магическую силу картины.

Примечательно также, что в ритуале фригийской богини Кибелы, богини плодородия и владычицы лесов и зверей (культ которой в конце Второй Пунической войны был введен и в Риме, где ее называли Mater magna – Великой Матерью), жрецы приносили в жертву быка и смачивали его кровью свою одежду. Как сказано в статье из энциклопедии «Мифы народов мира»:

«Богиня требует от своих служителей полного подчинения ей, забвения себя в безумном восторге и экстазе, когда жрецы Кибелы наносят друг другу кровавые раны или когда неофиты оскопляют себя во имя Кибелы, уходя из мира обыденной жизни и предавая себя в руки мрачной и страшной богини».

Вернемся к фреске. В центре – динамическая фигура, прыжок. Решается вопрос жизни и смерти. Бабочка машет крыльями. Человек находится вниз головой, то есть в особом состоянии. В состоянии измененного сознания, если хотите. Или: в перевернутом мире.[68] («А козленочек от радости три раза перекинулся через голову и обернулся мальчиком Иванушкой».) А по бокам – статические фигуры юношей, стоящие как положено, твердо на ногах. Знаете, как в примитивной рекламе: до и после. Грустный юноша до того, как нашел работу в «Макдоналдсе», – и веселый юноша, уже работающий в этом заведении. (А на наши желудки ему, очевидно, наплевать.)

Может быть, кносская фреска и не изображает обряд посвящения. Может, она изображает поминки или свадебный пир. Или коронацию, или еще что-нибудь. Это неважно, поскольку обряд посвящения (путь через смерть к новой жизни) лежит в основе любого обряда. Неважно также и то, что на фреске, скорее всего, изображено три человека, а не один. Потому что вначале все равно был один, а по мере развития и изменения обряда его стали обозначать трое – по одному на каждый этап пути.

Вот, посмотрите для сравнения на изображение Одиссея, слушающего пение сирен. Герой, совершающий подвиг, здесь один (привязанный к мачте – к Мировому Древу, к кресту), а путь, сам порядок прохождения подвига изображен сиренами: две по бокам и одна кувыркается:

Как ни страшно прыгать через первобытного быка, никто не освобождает от этого прыжка даже и современного человека. Когда бы и где бы ты ни жил, ты должен родиться дважды, как сказано в Евангелии от Иоанна:

«Между фарисеями был некто, именем Никодим, один из начальников Иудейских. Он пришел к Иисусу ночью и сказал Ему: Равви! мы знаем, что Ты учитель, пришедший от Бога; ибо таких чудес, какие Ты творишь, никто не может творить, если не будет с ним Бог. Иисус сказал ему в ответ: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Никодим говорит Ему: как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться? Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа. Никодим сказал Ему в ответ: как это может быть? Иисус отвечал и сказал ему: ты – учитель Израилев, и этого ли не знаешь? Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства Нашего не принимаете».

Тут в греческом тексте игра слов: одно и то же греческое слово означает и «свыше», и «снова» (должен родиться человек). Иисус Христос говорит «свыше», а Никодим понимает «снова». И развивает дальше эту мысль совершенно первобытно, как бы вспоминая доисторический обряд: «неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?» Но здесь не просто недоразумение, Иисус Христос, пожалуй, имел в виду и то, и другое: игра слов здесь не случайна, она аналогична игре слов в поэтическом тексте. Это поэтическая шутка Иисуса Христа, его смех.

Мы не знаем, кстати, каков был этот разговор на самом деле и был ли он вообще. Известно, что Иисус Христос не мог разговаривать с Никодимом по-гречески, их общение могло быть только по-арамейски (поскольку оба – палестинские евреи). А значит, не было этой игры слов, не было и удивления Никодима, не было и его ответа. Это все неважно, поскольку вообще неважны исторические корни мифа. У мифа нет корней, он не рожден от плоти. Миф живет сам по себе, ни на чем не держась. Это динамическая схема, которая просвечивает через конкретные вещи и события. Или, если хотите, воплощается в них, «распространяется на все живое». И он истинен.

Человек, оказавшись на духовном пути, может в какой-то момент увидеть своего двойника. Почему? Представьте себе это так: человек склоняется над «первоосновой жизни», как над водной гладью, – и видит себя, словно в зеркале. Он видит себя как бы находящимся в этой «первооснове», слитым с ней. Это довольно страшно: человек уже не принадлежит себе, он не замкнут в своем теле, в своем «я», он видит, как его образ колышется, искажается водной рябью или волнами, стоит только подуть ветру. Он слит с «первоосновой жизни», но слит ценой своей смерти. Он видит себя расчленяемым, расчлененным. Вспоминается опять же Евангелие: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Об этом можно прочесть и в сочинении Григория Сковороды «Нарцисс. Рассуждение о том: узнай себя»: человек наклоняется над водой и видит себя как «точного человека». Сравните с тем, что мы встречали у Данте: «Глаза к ручью склонил я…»

Караваджо. Нарцисс. 1594–1596 годы

Примечательно, что о Нарциссе заходит речь и в начале романа Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит»:

«Почему всякий нормальный, здоровый мальчишка, имеющий нормальную, здоровую мальчишечью душу, обязательно начинает рано или поздно бредить морем? Почему сами вы, впервые отправившись пассажиром в морское плавание, ощущаете мистический трепет, когда вам впервые сообщают, что берега скрылись из виду? Почему древние персы считали море священным? Почему греки выделили ему особое божество, и притом – родного брата Зевсу? Разумеется, во всем этом есть глубокий смысл. И еще более глубокий смысл заключен в повести о Нарциссе, который, будучи не в силах уловить мучительный, смутный образ, увиденный им в водоеме, бросился в воду и утонул. Но ведь и сами мы видим тот же образ во всех реках и океанах. Это – образ непостижимого фантома жизни; и здесь – вся разгадка».

Этот «мучительный, смутный образ» Карл Густав Юнг называет «Тенью». И смутный не потому, что слабый, а потому, что загадочный. Некоторые люди испытывали очень сильное ощущение «Тени», в том числе и ваш покорный слуга. Причем вскоре после встречи с, условно говоря, Изидой. Я почувствовал, как меня облекла какая-то темная фигура, я словно оказался помещенным в большой футляр. Это было ночью, но я не спал. Эта фигура обладала какой-то бесконечной силой, и вся она была усыпана глазами, как тело Аргуса (сравните с бликами на морской поверхности). Это продолжалось несколько минут и было совсем не прикольно, а очень жутко. И все же я чувствую, что мне передалась тогда часть этой силы.

Гильгамеш перед встречей с Энкиду видит вещий сон, в котором Энкиду (по сути, его Тень) предстает ему как камень:

Мать верно толкует сон, затем происходит встреча in real life, Энкиду побеждает Гильгамеша:

Сравните, кстати, с Библией:

«И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним».

Я не знаю, видел ли Пушкин свою Музу наяву (скорее всего, видел), но я уверен, что он встречался с «Тенью». В своих произведениях Пушкин многократно и разнообразно использует опыт этой встречи. Вот «Руслан и Людмила»:

Вот «Пир во время чумы» («Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею»). Луиза падает в обморок, затем говорит, очнувшись:

В «Моцарте и Сальери» эта «Тень» предстает как «черный человек»:

А «Каменный гость» и «Медный всадник» – это именно о «Тени», она присутствует в самих названиях этих произведений.

«Тень» видел и Александр Блок:

Это, конечно, напоминает балладу Василия Жуковского «Светлана», в которой описывается, в частности, святочное гадание Светланы при помощи зеркала:

Тут, пожалуй, тот случай, когда оба поэта видели одно и то же, но для передачи видения поэт-потомок использует наработку своего поэтического предка.

Когда проблема со здоровьем, а к врачу идти неохота, открываешь медицинскую энциклопедию и, как известно, находишь у себя все болезни. Ну а если «кто от земли / Был отлучен каким-нибудь виденьем» («Пир во время чумы»), лучше всего открыть сказки, или эпос, или Священное Писание. Так и я, стараясь понять, что же это было, стал читать разные тексты. Вот, например, очень похоже на явившуюся мне «Тень»:

Это «Бхагавадгита»: Кришну по просьбе Арджуны показывает ему свой истинный облик.

То есть: сначала видишь-ощущаешь Тень, а потом она разделяется на бесчисленные глаза. И это ты сам разделяешься, расчленяешься.

Или наоборот: сначала воспринимаешь множественность, а потом из нее может «соткаться» «Тень». (Эти две вещи трудно разделить.) Так, в романе Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит» сначала является белый спрут, а потом – белый кит (кашалот, сам Моби Дик):

«Четыре вельбота вскоре закачались на волнах и, возглавляемые личной шлюпкой Ахава, торопливо устремились за добычей. А она между тем скрылась под водой. Подняв весла, мы ожидали ее появления, как вдруг в том самом месте, где она скрылась, она медленно всплыла на поверхность. Забыв и думать о Моби Дике, мы разглядывали самое удивительное зрелище, какое только открывало когда-либо таинственное море глазам человека. Перед нами была огромная мясистая масса футов по семьсот в ширину и длину, вся какого-то переливчатого желтовато-белого цвета, и от центра ее во все стороны отходило бесчисленное множество длинных рук, крутящихся и извивающихся, как целый клубок анаконд, и готовых, казалось, схватить без разбору все, что бы ни очутилось поблизости[70]. У нее не видно было ни переда, ни зада, ни начала, ни конца, никаких признаков органов чувств или инстинктов; это покачивалась на волнах нездешним, бесформенным видением сама бессмысленная жизнь.

Когда с тихим засасывающим звуком она снова исчезла под волнами, Старбек, не отрывая взгляда от воды, забурлившей в том месте, где она скрылась, с отчаянием воскликнул:

– Уж лучше бы, кажется, увидеть мне Моби Дика и сразиться с ним, чем видеть тебя, о белый призрак!

– Что это было, сэр? – спросил Фласк.

– Огромный спрут. Не многие из китобойцев, увидевших его, возвратились в родной порт, чтобы рассказать об этом.

<…>

Если для Старбека появление спрута служило зловещим предзнаменованием, для Квикега оно имело совсем иной смысл.

– Когда твоя видел спрут, – проговорил дикарь, стоя на носу высоко подвешенного вельбота, где он точил свой гарпун, – тогда твоя скоро-скоро видел кашалот».

Что касается глаз, можно вспомнить и китайскую Гуаньинь (японскую Каннон) – божество, выступающее преимущественно в женском обличье, спасающее людей от всевозможных бедствий. Гуаньинь – подательница детей, родовспомогательница, покровительница женской половины дома. А для этого ей надо иметь тысячу глаз и тысячу рук. Так она иногда и изображается:

А вот она же 20-метровая, с двумя драконами:

Страшный, губительный аспект смотрящей навстречу человеку «Тени», превращающейся затем во множественность, в расчленение, можно видеть в Лернейской гидре, о которой в «Теогонии» Гесиода говорится: