Медвежатник Сухов Евгений

Глава 4

Хитров рынок находился в самом центре Москвы, неподалеку от Яузы. Своей будничной безликостью он больше напоминал пустынную площадь, чем столичный торг. Трудно было предположить, что в воскресные дни здесь бывает столько же народу, сколько можно встретить в дни религиозных праздников у соборов или на улицах во время выхода царственных особ. Каждый хитрованец считал себя купцом, а поэтому сносил на рынок все, что могло принести хотя бы малый доход. Вперемешку с застиранным бельем здесь можно было встретить золотые украшения с фамильными гербами. А на вопрос, откуда такая ценность, всякий хитрованец неистово божился, что драгоценность эта наследственная и досталась ему от усопшей бабушки. При этом он совсем не стыдился своего ветхого обличья, а ноги, обутые в разные ботинки, выставлял напоказ едва ли не с гордостью. Дескать, что поделаешь, и в жизни аристократов бывают трудные времена.

На Хитровке располагалась большая часть богаделен и приютов Москвы, и потому вместе с опустившимися людьми здесь можно было встретить батюшку, спешащего наставить на путь истинный оступившихся «детей»; одряхлевшего князя, который даже к падшим обращался «любезнейший»; спившихся фабрикантов, которые за карточным столом сумели просадить многомиллионные капиталы своих предков. Хитровка, подобно гнилостному болоту, впитывала в себя самое гнусное, и уже за несколько кварталов от рынка чувствовалось, как местечко дышит угрозой и зловонием. Хитров рынок называли еще также и «чертовым местом», возможно, потому, что он с трудом отпускал от себя всякого опустившегося. И не было удивительного в том, что в одной ночлежке можно было встретить потомственного бродягу и спившегося потомка Рюрика. Хитровка принимала в себя всякого и, подобно чернозему, скоро перемалывала любую человеческую породу в единый природный материал, имя которому хитрованец.

Здесь, как и во всяком обществе, существовала иерархия, нарушить которую было так же невозможно, как переступить грань, отделяющую мещанина от столбового дворянина. И этикет здесь существовал не менее жесткий, чем во дворце великих князей.

Низшую ступень занимали бродяги и нищие, которые не только выпрашивали милостыню на оживленных перекрестках, но и при случае подворовывали у зазевавшихся прохожих.

Следующую ступень занимали «оренбурки», которые промышляли тем, что в темных закутках московских улочек грабили припозднившихся горожан. Это была веселая и разбитная публика, которая умела легко расставаться с награбленным, в трудную минуту пропивала последнюю рубаху, чтобы потом, вооружившись кистенем, выпотрошить припозднившегося гуляку до последней копейки. Их часто можно было увидеть в компании гулящих баб, которые были такими же доступными, как карманы бесчувственного пьяницы.

Совсем иными были урки, стоящие на самой верхней ступени Хитровки. В своем большинстве это были люди дела, и если обещали, что вырвут за дурное слово язык, то так и поступали. Их боялся весь рынок, а в те места, где они обычно квартировали, прочие заходили всегда с опаской и непременно сняв шапку. Как правило, они были малопьющие, держались ото всех особняком и напоминали стаю волков, которые были связаны не только узами родства и единым делом, но также и количеством пролитой крови.

Днем они отсыпались на своих «хатах» или резались в карты, зато ночь принадлежала им всецело. Урки занимались серьезными грабежами и никогда не опускались до уровня квартирных краж, а пойти на душегубство для них было так же естественно, как мяснику разделать тушу. Они составляли основу устойчивых банд с обязательным подчинением пахану, который был для них не только господином, но и отцом.

На самой вершине пирамиды возвышался старик Парамон, чья воля для всего Хитрова рынка была такой же обязательной, как для министров приказ царя. Только одного движения бровей Парамона было достаточно, чтобы дерзкого урку спровадить с Хитрова рынка.

А это всегда означало конец.

У изгоя мгновенно обнаруживалась масса недоброжелателей, которые клевали его так же усердно, как воробьи просо. Опасаясь могущества Парамона, отверженного не принимала ни одна шайка, и потому никто не удивлялся, когда обиженного находили с перерезанным горлом где-нибудь на окраине Москвы.

Ссориться со стариком Парамоном было так же опасно, как наступать на хвост змее, оттого всегда встречали его ласковым словом и называли по батюшке.

Парамон Миронович содержал на Хитровке несколько приютов, в которых размещалось до нескольких сот нищих. Это была его личная гвардия, которая за два гривенника могла придушить любого неугодного. На Хитровке поговаривали, что Парамон едва ли не первый богач столицы и даже купцы первой гильдии не имеют и десятой доли тех сокровищ, которые старик насобирал грабежом за долгую жизнь.

Он забирал у урок едва ли не половину награбленного, а каждый торговец на рынке ежедневно делился с хозяином своей выручкой. Старый Парамон редко покидал свой дом, но когда выходил побродить, то вся Хитровка затихала и испытывала такое же состояние, какое природа ощущает перед грозой. Его гнев мог обрушиться не только на торговца, который не вовремя перешел дорогу, позабыв оказать должную честь, но даже на городового, лениво и важно двигающегося посредине тесной толпы.

И если Парамон повышал голос, то городовой смущенно отводил глаза и винился перед стариком, как перед строгим губернатором:

– Ты бы уж не серчал, Парамон Мироныч, и без того у меня служба не мед.

– Ладно, ступай себе, – великодушно разрешал Парамон Миронович и шел дальше обозревать свои владения.

Сам Парамон был из тех коренных хитрованцев, которые провели на здешних улицах всю жизнь, а если выбирались за пределы ночлежек, то, как правило, ненадолго, да и то на подобный поступок всегда имелись основательные причины. Жизнь, окружавшая Хитров рынок, представлялась им куда беднее той, к которой они привыкли. А большинство обитателей ночлежек не покидали Хитровку совсем, и если подобное все-таки случалось, то им непривычно было видеть изящных кавалеров на широких улицах Москвы, гуляющих под руку с расфуфыренными дамами; приставов, призывающих к порядку; чиновников, разъезжающих в легких и быстрых экипажах. Но особенно в диковинку было наблюдать залы ресторанов, залитые светом, где царил культ еды. За столами, заставленными многими блюдами и вином, велись чинные беседы, звучала музыка, раздавался веселый смех. Настоящий хитрованец никогда не мог понять, как это возможно испить вина и не драться с соседом. Куда привычнее истинному хитрованцу были неосвещенные улицы, где раздается яростная брань: матерные слова были милы бродяжьему уху точно так же, как мещанину скрип проезжающего экипажа.

Парамон занимал целый дом, который по своему убранству значительно превосходил изысканные салоны Москвы, а знающие люди утверждали, что многое из мебели и посуды было доставлено из летних дворцов Петербурга. И можно было только предполагать, с каким аппетитом Парамон Миронович поедал курятину из тарелок с царскими вензелями. Старик был изыскан и заказывал себе еду в самых дорогих ресторанах Москвы, а горячие борщи ему доставляли в фарфоровых вазах на быстрых экипажах посыльные и извозчики.

Старик жил один, но попасть к нему в дом было так же непросто, как на прием к генерал-губернатору: дом караулили две дюжины бродяг из личной гвардии хозяина и готовы были разорвать всякого, кто тайком хотел бы проникнуть в дом Парамона Мироновича.

Без ласки хозяин Хитровки тоже не мог обойтись, он выходил на рынок и, указав перстом на понравившуюся девку, говорил:

– Сладка деваха, познать хочу!

И бродяги, которые следовали за ним неотступно, как шлейф за богатой дамой, хватали барышню под руки и препровождали в богатый дом Парамона Мироновича.

Хозяин Хитровки наследников не имел. К кому он действительно питал подлинную привязанность, так это к своему приемному сыну, который жил теперь где-то в дорогом особняке в центре и раз в месяц наведывался на Хитровку, чтобы справиться о здоровье старика.

В тот день, когда приходил приемыш, старик бывал необыкновенно щедр – он выставлял в самом центре Хитрова рынка двухсотведерную бочку пива, и каждый желающий мог отведать хмельного прохладного напитка в достатке.

Никто не знал, как мальчик попал к старику, просто однажды его пустое жилище огласилось задорным детским смехом. Парамон Миронович вышел на крыльцо дома, держа за руку трехгодовалого младенца, хмуро оглядел примолкших урок, а потом строго наказал:

– Пусть каждый из вас запомнит это дитя. Считайте его моим сыном, если его кто-нибудь обидит хотя бы ненароком… думаю, мне не нужно будет говорить, что станет с этим человеком.

– Как звать твоего мальчишку, Парамон Мироныч? – спросили урки.

Старик всегда был один. Он не мог терпеть подле себя даже баб и выставлял их за дверь сразу, как только начинал чувствовать, что привыкает.

А тут, виданное ли дело, – малец!

– Зовите Савелием… Савушкой!

Никто не смел задать Парамону Мироновичу вопроса, от которого несказанно чесались языки, и на Хитровке единодушно решили, что воспитанием ребенка он задумал замолить напрасное душегубство.

Если Парамон Миронович был царем Хитрова рынка, то Савушка стал его принцем, и даже самые матерые урки расступались, когда он семенил по грязным базарным улочкам. Старик не скупился на воспитание приемыша, и вся Хитровка знала о том, что он нанял целый штат гувернанток, которые учили его не только французскому языку, но и хорошим манерам. Все это относилось на счет чудачества Парамона Мироновича, который умел удивить не только хозяев ограбленных магазинов, но и собственных сподручных.

Малец оказался и вправду очень способным – он одинаково безукоризненно мог вытащить кошелек у зазевавшегося разини и попросить милостыню на чистейшем английском языке у вальяжного буржуа, случайно оказавшегося на Хитровом рынке. За эти обширные «познания» Парамон Миронович не укорял воспитанника, но не забывал о том, что у мальца иная судьба, чем у его приемного отца.

Савушка сделался любимцем всей Хитровки и шалил на базаре так, как если бы это была его детская комната: к хлястику чопорного барина он мог привязать поводок лошади; обрить наголо валяющегося пьяницу, а уркам в вино частенько подмешать слабительное. И вся Хитровка потешалась потом над проказами Савелия. С Хитровкой Савелий распрощался в восемнадцать лет, когда Парамон Миронович надумал отправить его в Берлинский университет, где приемыш должен был продолжить свое образование.

Обняв Савелия, старик напутствовал его сдержанно:

– Жаль, что философию жизни ты начал постигать на Хитровке. Впрочем, это не самая худшая школа. Знай, что за границей тебе не будет ни в чем отказа, дай только весточку, и я пришлю тебе людей и деньги.

– Спасибо.

– Я буду по тебе скучать.

– Я тоже, Парамон, – отвечал Савелий, назвав хозяина Хитровки по имени, как это было заведено между ними.

В Германии Савелий жил как сын крупного промышленника. В Берлине на деньги Парамона он купил себе дом, держал прислугу из десяти человек и даже завел собственное дело – он выращивал цветы. Особенно он преуспел в выведении новых сортов роз, которые отличались не только сочной яркостью лепестков, но и необычайно большими размерами. Здесь он превзошел даже французов, которые всегда считали цветы своей монополией. Однако его новая страсть не мешала учению, и Савелий числился одним из самых блестящих студентов университета. Он учился одновременно на трех факультетах, постигая вместе с гражданским правом физику и ботанику. Но об истинной его страсти из берлинского окружения не догадывался никто: Савелий во множестве закупал сейфы ведущих компаний и проводил с ними по многу часов кряду, словно в кругу задушевных приятелей. Он развинчивал их по винтику, изучал хитроумные детали, пытался раскрыть секрет замысловатых устройств и подобрать надежные отмычки, стремился раскусить ловушки, подстроенные изобретательными конструкторами. А если ему удавалось отыскать ключик, то радовался так же, как некогда во времена своего отрочества на Хитровом рынке, когда незаметно подсыпал строгому городовому в стакан с пивом английскую соль.

Для него сейфы были некой игрой ума, своеобразной головоломкой, в которой он пытался перехитрить изворотливых конструкторов. Он будто кидал им перчатку, вызывая на интеллектуальный поединок, и непременно одерживал победу в тишине своего уютного кабинета.

Скоро Савелий понял, что не существует более замка, с которым бы он не справился, а однажды, забавы ради проникнув ночью в Промышленный рейхсбанк, открыл один из сейфов и оставил на его пустом дне прелестную алую розу.

Парамон Миронович высылал приемышу деньги, но Савелий в них более не нуждался. Он жил беззаботно, с размахом буржуа, у которого счет в банке неисчерпаем, как золотые запасы Клондайка. Щедрость его граничила с расточительностью, что вызывало смешанное чувство осуждения и зависти у расчетливых немцев. Он заказывал ужин в дорогих ресторанах на многочисленную и бедноватую студенческую братию; бросал милостыню, которая равнялась месячному заработку предпринимателя средней руки, а с извозчиками расплачивался так щедро, как будто они доставляли его не на соседнюю улицу, а везли на собственной спине через всю Европу. Никто не знал источника благосостояния Савелия. Окружающие считали, что юноше принадлежат десятка два заводов и несколько приисков в далекой Сибири. Сам Родионов эти слухи не отрицал, а когда вопрос задавали напрямик, то он своей непроницаемостью напоминал загадочного сфинкса.

И если в городе случалось ограбление, то подозревать в том блестящего студента Берлинского университета было бы так же нелепо, как заподозрить монашенку в групповом прелюбодеянии. Однако он умело запускал хищную руку в металлическое чрево сейфов и совершал это не менее искусно, чем факир, добывающий из пустого ящика несметное количество платков.

Газеты пестрили фотографиями распахнутых сейфов; журналисты не без злорадства извещали о том, что репутацию «неприкосновенного» потерял еще один банк, а список разоренных промышленников продолжает расти, и кто в этом хаосе сохраняет завидную невозмутимость, так это шеф криминальной полиции.

И только Национальный банк, охраняемый взводом полицейских и оснащенный современной сигнализацией, оставался эталоном неприступности.

Возможно, Савелий Родионов надсмеялся бы и над его запорами, если бы не быстротечность студенческой поры. Получив дипломы об окончании и распрощавшись с приятелями, бывший хитрованец отбыл в Россию.

Вернувшись в Москву, Савелий Родионов поселился близ Хитрова рынка, около Покровского бульвара, где стояли роскошные особняки Морозовых, Хлебниковых, Расторгуевых.

Нищета всегда соседствует с богатством, и освещенные переулки бульвара еще больше подчеркивали ничтожество обитателей Хитровки.

Поначалу Савелий хотел перебраться в Санкт-Петербург и навсегда забыть о своем прошлом. У него хватило бы средств, чтобы вести жизнь удачливого фабриканта или богатого рантье, поддерживать о себе легенду, как об утонченном господине, воспитанном на западных вкусах, понимающем и любящем живопись, балет, но он чувствовал, что пьяная и развратная Хитровка не желает отпускать его даже теперь. Поживая в Берлине, Савелий не мог предположить, что способен вернуться в болото Хитрова рынка через много лет. Савелий напоминал осетра, который, поплавав по многим морям и рекам, возвращается в свой махонький, едва пробивающийся из-под камней ручей, который некогда сумел подарить ему жизнь.

Даже вся великосветская Европа не имела того очарования, которое он находил в маленькой, темной Хитровке. Самые изысканные рестораны не могли ему заменить непритязательных кабаков Хитрова рынка. А барышни Хитровки отдавались с куда большей страстью, чем утонченные парижские гетеры с площади Пигаль.

Однако Савелий не мог не понять, что он уже не тот мальчик – бедовый и пронырливый, что заставлял смеяться над своими шутками весь Хитров рынок. Он оторвался от торговых рядов высоко, как орел, оставивший навсегда отчее гнездо. А шутка с мышью, подброшенной в кадку со сметаной сварливой торговке, теперь вызывала у него только печальную улыбку. Он стал другим.

В этот раз на Хитровку Савелий явился тайно – Парамон Миронович отправил нарочного в дом и просил его прибыть немедля.

Хитров рынок меняться не умел. Как и всегда, площадь окружали старые двухэтажные деревянные дома, больше напоминающие лабиринты, казалось, они были созданы для того, чтобы заманить в глухие закоулки доверчивого купца. Здесь на его глухих улицах затерялась не одна невинно убиенная душа. Хитровка напоминала старуху, которая, однажды одряхлев, стареть уже не умела, только морщины на ее лице становились все глубже, а пигментные пятна все темнее.

Савелий шел не спеша, поглядывая вокруг. Ему показалось, что Свиньинский переулок даже в пору его детства бывал не таким зловонным, как ныне, да и луж было не такое огромное количество, и каждую из них сейчас нужно было преодолевать едва ли не вплавь.

И все-таки эти тупички были куда ближе, чем гранитный паркет европейских площадей.

В одном месте навстречу Савелию вышел мужчина двухметрового роста. Он заслонил могучей рукой дорогу и слезно пожаловался:

– Жизнь у меня скверная, барин, ты бы уж не пожалел для меня кошелька. – И уже погромче, нагнетая жути, добавил: – А то ведь места здесь глухие, обратной дороги можешь не сыскать.

– А ты, Степан, не изменился, – по-приятельски хлопнул великана по плечу Савелий. – Все так же грязен. Неужели не признал?

– Господи, неужели это ты, Савушка… Савелий Николаевич! – перепугался громила. – Помилуй меня, Христа ради! Не погуби! Не говори о моей дерзости Парамону Мироновичу, ведь погубит меня старик!

Великан мгновенно уменьшился до размеров нашкодившего мальчишки, и если бы Савелий схватил его сейчас за ухо и стал бы трепать, как шалуна, то воспротивиться наказанию у Степана не хватило бы духа.

– Ну что ты, Степушка, успокойся, как же ты об этом посмел подумать? Ведь мы же с тобой друзья! А помнишь, как ты меня драться учил? Не однажды пригодилась мне твоя наука.

– Господи, не забыл ты этого, барин, – расчувствовался Степан, едва ли не пуская слезу.

– Да какой же я тебе барин, Степушка, зови меня, как и раньше, Савелием.

– Как прикажешь… Савелий, – поклонился громила и, шагнув в черноту, растворился в стене здания.

Дом Парамона Мироновича выделялся среди прочих строений особенной изысканностью, какая отличает разодетого франта, случайно оказавшегося в толпе нищих. Подъезд встретил его не запахом испражнений, а помпезной роскошью, какую можно встретить в министерских парадных. Савелий бы не удивился, если б сейчас дверь распахнулась и из гостиной вышел бы не урка с волчьим взглядом, а вышколенный швейцар с огромной бородищей по пояс, в ливрее и белых перчатках и, улыбнувшись словно пожалованному рублю, молвил: «Здрасьте, Савелий Николаевич, его сиятельство вас дожидается!»

В самом углу первого этажа, под яркой лампой, четверо урок играли в очко. Азарт был настолько велик, что они не сразу заметили вошедшего, а когда в госте узнали Родионова, покорно положили на стол карты и шумно поднялись. Сейчас они напоминали добропорядочных граждан, встающих при появлении генерал-губернатора.

– Савельюшка, давненько тебя здесь не было, – проговорил урка лет пятидесяти, прозванный Занозой, худой и скрюченный, как осенняя ветка. – Парамон Миронович два раза о тебе справлялся. Если бы через пятнадцать минут не появился, пошел бы тебя искать. Сам понимаешь, Хитровка – не Александровский сад, здесь всякое может случиться.

Сейчас он напоминал заботливую няньку, пекущуюся о несмышленом домочадце. Невозможно было поверить, что этот теплый голос принадлежит беглому каторжанину, на счету которого несколько загубленных душ.

Савелий хотел ответить, что было бы обидно помереть на пороге собственного жилища и что на случай возможных недоразумений он всегда держит в правом кармане сюртука аккуратный махонький «вальтер», купленный по случаю в Берлине.

Однако, подумав, произнес:

– Хотел посмотреть, не увязался ли кто за мной. Вот поэтому пришлось немного поплутать. – И, глянув на гору «красненьких», возвышающуюся в центре стола, добавил: – А вы играйте, господа, вижу, что кого-то ожидает неплохой банк.

Парамон Миронович встретил приемыша грубовато-ласково. По-медвежьи тиснул его за плечи, а потом пожаловался на судьбу:

– Одиноко мне здесь, Савельюшка, ни одной родной души вокруг. И ты совсем забыл старика. Мальчонкой был, так все, бывало, на колени просился, а как подрос, так совсем перестал являться.

– Прости меня, Парамон. Дела! – коротко отреагировал Савелий.

Отношения между хозяином Хитровки и приемышем, установившиеся много лет назад, совсем не претерпели изменений, и Савелий обращался к Парамону Мироновичу просто, будто старик был его давним приятелем.

Старик ослабил объятия и произнес:

– Знаю я твои дела. Наслышан! Далеко ты шагнул, Савелий. Я тебя в Европу за знанием отправил, хотел, чтобы ты в «сиятельства» вышел, а ты за границей еще больше дури набрался. Не думал, что твое баловство с открыванием ларчиков в ремесло перерастет. А помнишь, как ты у меня шкатулку отмыкал?

Парамон Миронович подвел приемыша к глубокому креслу и мягко усадил. Савелий положил руки на подлокотники, и пальцы почувствовали прохладу мягкой кожи. Дорогая, красивая вещь. Впрочем, старик всегда ценил богатство и в его просторных комнатах можно было увидеть не только персидские ковры, но и китайские фарфоровые вазы, что еще вчера украшали витрины столичных магазинов. Парамон Миронович не раз шутил, что в его жилах течет кровь великосветского вельможи, который готов променять все свое состояние на антикварные безделушки. Савелий невольно улыбнулся:

– Помню, как же позабыть такое!

Первый раз Савелий открыл шкатулку у Парамона в восемь лет, когда искал обещанные конфеты. Не обнаружив ключа, он сунул в замочную скважину спицу. Замок неожиданно сработал, и крышка шкатулки отворилась, потревожив комнатную тишину мелодичным вальсом. Услышав музыку, из соседней комнаты появился Парамон, но, заметив приемыша, он широко улыбнулся:

– А ты ловок! Видно, далеко пойдешь. На вот, возьми за труды. – Старик запустил в распахнутую утробу шкатулки костистую руку и вытащил горсть шоколадных конфет.

Савелий ожидал чего угодно: шлепка, грубого окрика, возможно, осуждающего взгляда, но только не награды.

– Спасибо, Парамон.

– Сам догадался?

– Сам.

– Молодец!

С этого дня Савелий не расставался со спицей и пытался открыть каждый замок, а уже через месяц в комнате Парамона не нашлось ни одной шкатулки, которую бы приемыш не сумел отомкнуть.

Поначалу Савелию плохо поддавались входные двери, и здесь Парамон пришел на выручку приемышу. Он достал из кармана огромный толстый гвоздь, загнутый в виде крючка, и пояснил:

– Такая вещица называется отмычкой. Она для таких дверей, как моя. Возьми! Глубоко не суй, крюк держи у левой сторонки, как нащупаешь язычок замка, слегка поверни отмычку, и замок непременно откроется. Только не суетись, здесь спешка не нужна.

Даже сейчас Савелий ощущал на пальцах шероховатость первого орудия взлома. Он подошел к двери, сунул крючок в скважину и, слегка нажав, повернул.

Замок весело щелкнул.

– А ты молодец, – протянул старик. – Вижу, что из тебя знатный медвежатник получится. Только я для тебя другую долю вижу. Учись, Савелий, денег на твою учебу жалеть не буду, а там, может быть, еще и в большие люди выйдешь. А учителя тебя хвалят, говорят, до знаний ты шибко способен, особенно в арифметике. Это хорошо, всегда важно уметь капиталы считать. А в нашем деле это занятие первостепенное. Бухгалтерия, одним словом.

Савелий был горазд не только в точных науках. Отныне он постоянно усовершенствовал отмычки и в его карманах позванивали с десяток гвоздей. И скоро на всей Хитровке невозможно было найти дверь, которую бы он не распахнул. Даже урки обратили внимание на смекалистого Савелия, и если бы не покровительство Парамона Мироновича, то малолетний Савелий давно был бы в подручных у громил Хитровки.

– Есть у меня к тебе разговор, только не хочу его начинать вот так… с порога. Давай перекусим. Я тут ужин заказал, надеюсь, что он придется тебе по вкусу. Или твой желудок к европейским изыскам привык? – подозрительно посмотрел старик на приемыша.

Парамон признавал кухню исключительно ресторана «Эрмитаж». Кроме отменных французских блюд ресторанный сервис мог предложить номерные бани, и Савелий был наслышан, что старик частенько наведывается туда подышать паром вместе с двадцатилетней красоткой, прозванной на Хитровке за вкрадчивый тоненький голосок Душечка Дуня. А банщики, зная, что перед ними хозяин Хитровки, не стесняясь, величали его княжеским титулом.

– Не привык, Парамон, разве может даже самое изысканное заморское блюдо сравниться с нашими щами?

Савелий улыбнулся, подумав, какими ласковыми словами тешит молодую особу престарелый Парамон.

В доме женских рук старик не признавал, а потому в комнатах у него убирали два могучих молодчика, которые когда-то служили в гостинице «Славянский базар» половыми. Они и вправду были большими аккуратистами, и уличить их в небрежности было столь же пустое занятие, как искать темные пятна в первом выпавшем снеге.

Несмотря на богатырскую стать, половые были незаметны и напоминали вышколенных собак, выполняющих сложные трюки за кусок сахара в цирке шапито. Через минуту стол был уставлен хрустальными блюдами с устрицами, страсбургскими паштетами, а в самом центре возвышалось огромное блюдо с салатом оливье, до которого хозяин Хитровки был особенно охоч.

– Не люблю я все эти изыски, Савушка. По мне так гречневая каша с молоком куда вкуснее всех этих заморских деликатесов, – говорил Парамон всерьез. – Знаю, что твой желудок утончен, вот и постарался!

Савелий не пытался скрыть лукавую улыбку. Он хорошо знал Парамона, который порой любил пококетничать, как юная хорошенькая гимназистка: он любил представиться эдаким простаком с грязной Хитровки. Хотя всем было известно, что предпочитает Парамон только благородную пищу, а пьет вино исключительно из подвалов французских королей и выковыривает нежное мясо из панцирей омаров так искусно, как будто всю жизнь провел на Лазурном берегу.

– А знаешь, Парамон, я ведь в Европе скучал по русским щам.

– И то верно! – охотно соглашался Парамон Миронович, с аппетитом жуя котлету «Помпадур». – Все это гадость французская, разве ее можно есть?! Тьфу! – Старик сунул очередной кусок в широко распахнутый рот. – А ты понюхай, Савельюшка, ихнего пойла, – Парамон налил себе в бокал искрящегося крепленого вина. – Да от него сивухой прет! Я удивляюсь, как эти помои французские короли пивали. Иное дело наша медовуха! И польза для организма большая, и в голову так ударяет, что ногами потом шевельнуть невозможно. – И Парамон одним махом выпил вино, а затем, скрывая удовольствие, так горько поморщился, как будто проглотил не восьмилетний шато-лафит, а настой валерьяновых капель. – Видал, какая гадость! Всю рожу мне скрутило. А ты ешь, Савельюшка, и извиняй меня, если корм не в коня.

Савелий съел сначала стерляжью уху, потом не торопясь отведал страсбургских паштетов и лишь затем отпил вина. Парамон Миронович любовно наблюдал за приемышем, точно так смотрит кормящая мать на младенца, когда он высасывает грудь, полную молока.

Промокнув салфеткой рот, Савелий спросил:

– Так зачем звал, Парамон?

– Ведомо ли тебе, что за поимку потрошителя сейфов банкиры обещались дать полмиллиона золотом? – уважительно пропел старик.

– Читал я об этом, – безразлично отмахнулся Савелий, – только они меня недооценивают.

– А знаешь ли ты, что кое-кто подозревает, что это твоих рук дело?

– И кто же меня подозревает?

– Знаешь ли ты, Савельюшка, такого Григория Васильевича Аристова?

– Мне ли его не знать, Парамон? Этот человек возглавляет розыскное отделение московского департамента полиции.

– Верно. Так вот, этот самый Аристов внедрил своих соглядатаев даже на Хитров рынок. Один из них больно неосторожен был. Все расспрашивал о тебе: кто ты, чего ты, откуда ты?

– Как же ты его не распознал раньше?

– А разве за всеми бродягами уследишь? – печально развел руками Парамон Миронович. – И кто их знает, что они делают подле Хитровки: милостыню просят или за нами всеми наблюдают. А за такие деньжищи, что за тебя назначили, не то что бродягу, честного урку на грех потянет. Так вот что я хотел сказать тебе: та бумага написана Аристову, а в ней рассказывалось, что есть подозрение, будто Савелий Родионов, приемный сын старика Парамона, и есть разыскиваемый медвежатник. В этой ябеде он описал все твои детские подвиги с замками и отмычками. Упомянул и Берлин, где был ограблен не один банк. Вот так-то, Савелий!

– И где же этот доносчик? – мрачнея, поинтересовался Савелий.

– О нем ты больше не беспокойся, сейчас его ангелы опекают. Больше его не найдут.

Савелию не составило труда представить, как двое дюжих молодцов сбрасывают неподвижное тело в глубину спускного колодца. И возможно, сейчас его бесталанный труп полощется где-нибудь в зловонии Неглинки.

– Понимаю.

– Так что будь втройне осторожен, сынок. Не исключено, что за тобой наблюдают.

Аппетит сразу пропал, и даже филе из куропатки, которое Савелий предпочитал всем остальным гастрономическим изыскам, показалось ему пресным.

Старик как будто не замечал перемену в настроении приемыша. Он с особым удовольствием макал куски ветчины в острый провансаль и поглощал их так аппетитно, словно это был последний ужин в его жизни.

– Я думаю, тебе нужно укрыться на время. Хитровка для этого самое лучшее место. Уверяю, о тебе никто не будет знать. А потом, когда все немного поутихнет, ты займешься тем, чем пожелаешь. Таковы правила игры, сынок.

– Нет, Парамон, это не по мне. Порой, чтобы сорвать куш, нужно играть не по правилам. Я знаю, что нужно делать. Спасибо, что предупредил.

Старик нахмурился, отодвинул от себя тарелку:

– Рад был повидать тебя, Савельюшка. Если потребуется помощь, дашь мне знать.

Савелий поднялся, стряхнул с брюк крошки рыбного расстегая и отвечал:

– Спасибо за трапезу, Парамон.

После чего неслышно притворил за собой дверь.

Глава 5

Целую неделю Григорий Васильевич Аристов прожил в предвкушении удачи. На пятницу была назначена большая игра в роскошном особняке княгини Гагариной. По заведенной традиции в этот дом сходились именитейшие богачи города, чтобы схлестнуться за карточным столом, и в разгар игры на кон ставились речные баржи, имения, заводы. Вместе с богатейшими купцами, которым в радость за один присест проиграть десятки тысяч, как всегда, будет масса средних дворянчиков, мечтающих выиграть у светского ротозея четвертной. Это не соперники. Иное дело – разорившиеся графья, которые являются в подобные дома только с одной целью – обыграть! Некоторые из них настолько преуспели в игорном бизнесе, что сумели сколотить состояние и скупали особняки в центре Москвы с той легкостью, с какой в свое время транжирили родовые богатства спившиеся помещики.

Это были шулера высочайшей пробы, которые перебирались из одного салона в другой и присутствовали всегда там, где водились огромные деньги. На это у них был утонченный нюх, который может присутствовать разве что у пчелы-медоносицы, отыскивающей среди множества пахучих цветов самый сладкий нектар.

Григорий Васильевич знал, что многие завсегдатаи светских салонов забирались в такие темные притоны Хитровки и Сухаревки, куда не смеет появляться даже дюжина громил, вооруженных кастетами. Они были своими людьми везде, где шла большая игра. Некоторые из них даже держали притоны, куда заманивали сластолюбивых иностранцев и сибирских промышленников, ищущих развлечений в вольном воздухе столицы, а волоокие красотки охотно помогали гостям освобождаться от обременительных сбережений. Несмотря на любезные улыбки и светское обхождение, подобные люди были опасны и могли не только выманить последний грош, но и, подкупив громил, расправиться с неугодным человеком в дремучем уголке Москвы.

Они были завсегдатаями и в притонах, и в светских салонах. Но даже от урок они требовали к себе уважительного обхождения с обязательным упоминанием титула. Аристов и сам бы поиграл в таком притоне, где минимальная ставка составляла тысячу рублей. Но можно только представить удивление воров, когда они увидят генерала полиции за своими столами.

Совсем иной публикой были купцы, захаживающие в салоны лишь затем, чтобы тряхнуть тугой мошной и весело проиграть многие тысячи. Не было для них большей радости, чем бахвалиться друг перед дружкой солидным проигрышем. Купцы были нахальны, веселы и вели себя в великосветских салонах, как в собственной торговой лавке. И если они западали на красивую хористку, то непременно совали ей в ладонь хрустящую «катеньку» и уговаривали провести вечер в номерах.

Бывали среди гостей и молоденькие офицеры, которые приглашались лишь затем, чтобы скрасить одиночество стареющих дам. Всегда безденежные, юные поручики добирались до богатых домов на извозчиках и скупо рассчитывались темными пятаками. Многие из них в великосветских салонах находили себе влиятельных покровительниц и вот тогда начинали сорить деньжатами, не уступая в расточительности купцам-миллионщикам.

До особняка князей Гагариных Аристов доехал на барских запряжках. Извозчик, молодой веснушчатый парень, азартно погонял откормленного мерина и громко орал:

– Гра-а-а-а-бя-я-а-а-ат!

Прохожие, услышав отчаянный вопль, буквально выпархивали из-под копыт разгоряченного животного, а молодец, не обращая внимания на злобные выкрики, продолжал погонять дальше.

– Приехали, ваше сиятельство! – потянул извозчик за поводья, едва не разрывая удилами пасть мерина. – Это парадные князей Гагариных.

– Дурень ты, голубчик! Это я и без тебя знаю. Вот держи за хлопоты, – и Григорий Васильевич сунул рубль в ладонь парню.

– Покорнейше благодарю, – опешил от барской щедрости молодчина. – Рад был услужить. Ежели пожелаете, ваше сиятельство, с ветерком прокатиться, так я всегда на Страстной площади стою. Мишуткой меня кличут.

– Непременно разыщу, Мишутка, – ответил Григорий Васильевич и, взмахнув тростью, преодолел первую ступень высокого крыльца.

– Грабю-ю-ют! – заорал извозчик, и запряжка, громыхая железными ободами о булыжник, скрылась за углом.

Этот день для Григория Васильевича выдался сложным.

Утром ему позвонила приятельница, вдовая дворянка, с которой он очень весело провел последний год. И, назвав его ничтожеством и волокитой, заявила, что между ними все кончено. Со злорадством она заметила, что ее руки добивается один богатый промышленник, который обещает устроить свадебное путешествие по Европе. Слушая ее злобный выговор, невозможно было поверить, что две последние ночи он провел в ее теплой постели и что расставались они трогательно, как голубь с голубкой.

В обед он был на совещании у директора департамента, а это обстоятельство тоже не прибавило настроения. Господин Ракитов всегда говорил тихо, но его реплики могли прозвучать так зловеще, что окружающий воздух заряжался электричеством, и порой казалось, что достаточно всего лишь неосторожно моргнуть, чтобы пространство комнаты разорвалось грозовыми молниями.

Всю неделю Григорий Васильевич думал о последнем ограблении. Многое в этом деле ему показалось странным: в первую очередь, непонятная потасовка, которую организовал нищий на глазах у городового, а потом исчезновение барышни, с которой банкир обедал в продолжение полутора часов.

Именно в это время и произошло ограбление!

Ясно одно, что неизвестный необычайно изобретателен и обладает удивительными руками. Это нужно знаться с нечистой силой и быть гением, чтобы в несколько минут справиться не только с сигнализацией, но и отомкнуть замок сложнейшего сейфа.

Очень интересно было бы встретиться с подобным экземпляром человеческой породы.

Григорий Васильевич имел широкую агентурную сеть, среди его агентов были не только обыкновенные домушники, выторговывающие у крепкой власти некоторые поблажки на случай возможного отступления за черту закона, но также и светские дамы, которые готовы были давать любую информацию о своих посетителях, лишь бы их тайные любовные привязанности не стали достоянием газетчиков, а ревнивый муж по-прежнему пребывал бы в состоянии приятного неведения. Особенно ценились агенты-проститутки, по той простой причине, что в публичные дома захаживали не только беглые каторжане, но и благородные судьи. Но более всего Григорий Васильевич Аристов ценил осведомителя по кличке Никанор. Этот агент обладал талантом перевоплощения, он одинаково правдоподобно смотрелся как в стоптанных башмаках, так и в смокинге английского покроя. Три недели назад он сумел прибиться к группе нищих, которые проживали в одной из богаделен Хитровки. По запискам Никанора, которые Аристов получал через посыльного, следовало, что он вышел на верный след. За два десятка лет совместной работы он не ошибся ни разу, и его предположения были точны, как приговор присяжных. Никанор писал, что через несколько дней он подаст медвежатника к столу его сиятельства и уж затем Григорию Васильевичу решать, как следует откушать этого сукиного сына. А еще через неделю посыльный передал ему неприятную новость: Никанор исчез в трущобах Хитровки, словно камень, брошенный в воду, и найти его можно только в нечистотах Неглинки.

Интуиция опытного сыщика подсказывала Григорию Васильевичу, что тайна скрывается именно в темных переулках Хитрова рынка. Возможно, притоны сумели родить тонкий изобретательный преступный мозг, который способен преподнести еще немало неприятных сюрпризов.

Григорий Аристов небрежно скинул на руки швейцару пальто, и старик, признав в госте начальника розыскного отдела, так низко поклонился, будто в его руках был не потертый драп, а чаевые в несколько тысяч рублей.

Гостиная была переполнена: дамы были в вечерних декольтированных платьях, мужчины в смокингах, на двух гостях он увидел мундир штатского генерала благотворительного общества и, присмотревшись, узнал в них хозяев известных публичных домов. Господа так мило улыбнулись Аристову, будто признали в нем одного из своих постоянных клиентов.

– Боже мой, кто к нам пожаловал! Как мы вам рады, Григорий Васильевич, – вышла навстречу Аристову хозяйка дома. – Я так по вас соскучилась, – кокетливо опустила она густые ресницы. – Дайте слово, что не оставите меня сегодня.

Аристов справедливо решил, что близок к тому, чтобы одержать новую победу.

Анне Викторовне было почти тридцать – возраст, когда женщина теряет девичьи черты и с тоской смотрит в зеркало, отмечая, что кожа на лице уже не так свежа, а у глаз тоненькими трещинками разбегаются морщины. Однако это то самое время, когда природа наделяет женщину настоящим совершенством, а прежняя угловатость приобретает грацию, придавая ее фигуре плавность очертаний. Она была умной и умелой хозяйкой, и каждый гость в ее присутствии ощущал теплоту камина. В свете поговаривали о том, что до замужества она пережила два бурных романа, последний из которых едва не закончился ее побегом за границу с юным корнетом.

Престарелый князь Петр Гагарин потерял интерес к супруге, едва священник освятил их брак, и молодая женщина научилась развлекаться самостоятельно. Она устраивала балы, о которых потом говорила вся Москва, организовывала представления, а карточная игра в ее салоне шла настолько серьезная, что по накалу не уступала первоклассным казино.

Князь не любил шумных сборищ, и, когда супруга организовывала очередной банкет, он вежливо откланивался и съезжал к старой приятельнице, и в вечерней тишине давние любовники предавались милым воспоминаниям о бурной молодости. Это обстоятельство давало возможность Анне Викторовне чувствовать себя свободнее, и она, совсем не скрывая душевных привязанностей, кокетничала с молодыми людьми и, случалось, назначала им свидания.

Поговаривали, что число любовников у нее значительно превышает количество бриллиантов в ее любимом колье.

Григорий Васильевич посмотрел на выпуклую грудь княгини и понял, что ему не удастся сосчитать бриллианты на огромном колье даже за неделю. Он наклонился к белой ручке и едва коснулся губами кончиков пальцев.

– Как же я могу отказать вам, княгиня?

Аристов подумал, что ему суждено быть всего лишь махоньким тусклым камешком в ее богатейшей коллекции.

Наконец игровая комната была приготовлена, и мужчины, подавляя нетерпение, проследовали к столам. Григорий Васильевич был противником устоявшихся компаний, чаще всего он предпочитал обыгрывать людей малознакомых, и потому, когда на свободное место попросился молодой мужчина с аккуратной коротенькой бородкой, он возражать не стал.

– Савелий Николаевич Родионов, – коротко представился игрок.

Откинув обеими руками полы фрака, он с грациозностью опытного пианиста опустился на стул.

В первую же игру Григорий Васильевич проиграл пятьсот рублей, потом еще тысячу, однако неприятность не мешала ему улыбаться с любезностью мецената, пожертвовавшего огромную сумму в богоугодное заведение. В кармане у него лежало еще пятнадцать тысяч, и это обстоятельство позволяло Аристову чувствовать себя вполне спокойно.

Весь банк забирал Савелий Родионов, и проделывал он это с ленцой человека, привыкшего выигрывать многие тысячи. Однако на шулера он не походил, хотя руки у него были ухоженные, как у скрипача-виртуоза. В глазах нового знакомого отсутствовал алчный огонек, который всегда выдает картежника высшей пробы. Он как будто бы даже стеснялся своего везения, и весь его вид говорил о том, что если партнеры изъявят желание забрать деньги, то он не посмеет отказать в столь невинной просьбе.

Справа от Григория Васильевича сидел полковник, который со дня на день ждал генеральского чина и понемногу скапливал деньжат, чтобы отметить с сослуживцами этот праздник. Григорий Васильевич был уверен, что после сегодняшнего вечера у полковника не хватит денег даже на хромовые сапоги. Напротив огромной мрачной горой возвышался тайный советник, который каждую неделю проигрывал по целому состоянию, и если бы не крупные взятки, что он ежедневно получал от бесчисленных проси-телей, то уже давно бы заложил выходной сюртук. Товарищ министра, в отличие от полковника, скрывать настроение не умел, и, когда Савелий Родионов небрежно спихивал деньги на край стола, он так пыхтел, как будто тот запускал руку в его собственный карман.

Первым поднялся Григорий Васильевич:

– Извините, господа, но сегодняшних впечатлений для меня достаточно. Еще одна такая игра, и у меня не останется денег, чтобы нанять извозчика.

– Знаете что, я тоже, пожалуй, отыгрался. Выпью бокальчик шампанского, в моем положении это весьма эффективное средство для поднятия духа, – отозвался полковник.

– Мне ничего не остается делать, как последовать за вами. Если вы не возражаете, я составлю вам компанию, – грузно поднялся товарищ министра и, не глядя на Савелия, закосолапил вслед за полковником.

Настроение у него было прескверное, тайный советник рассчитывал если уж не проиграться, то хотя бы продержаться за карточным столом до полуночи. Лишившись развлечения, ему теперь ничего более не оставалось, как идти пить шампанское.

Савелий посмотрел на Аристова и виновато улыбнулся. Григорий Васильевич вдруг подумал, что он совершенно ничего не знает о своем новом знакомом. Однако этот молодой мужчина ему нравился все больше. В Савелии Родионове чувствовалась порода, которую невозможно было имитировать английским костюмом и заученными манерами.

– Я вижу, вы в затруднительном положении, – вдруг произнес Савелий Родионов. – Если не возражаете, я мог бы одолжить вам… Двадцать тысяч вас устроит?

Григорий Васильевич боролся с собой несколько секунд, а потом, не сумев справиться с искушением, осторожно, как будто опасался обжечься, взял пачку банкнот за самый краешек:

– Премного благодарен. Я верну вам эти деньги… завтра. Где мне вас можно найти?

– Можете не торопиться, а отыскать меня можно вот по этому адресу, – и Савелий протянул визитную карточку. – Теперь позвольте откланяться. Дела, знаете ли!

– Я, пожалуй, тоже пойду. – Аристов отошел от стола.

– Как вам не стыдно! Вы обещали не оставлять меня, а сами целый вечер играете в карты. Теперь я вас не отпущу, – подошла Анна Викторовна и, обиженно поджав губы, взяла Аристова под локоть.

– Ну что вы, больше я от вас ни на шаг. Наигрался! Аннушка, дорогая, а вы не подскажете мне, что это за молодой господин? – качнул головой Аристов в сторону удаляющегося Савелия.

– О! Это очень состоятельный человек. Промышленник, а еще меценат.

– Вот как! – удивленно выдохнул Аристов.

– А теперь я хочу танцевать. Слышите? Оркестр играет мой любимый вальс.