Были и небылицы (сборник) Юрьев Сергей

Автор Парадоксальной Энциклопедии «Местные и прочие звери и птицы», зверовед-путешественник Афанасий Даврин, сделал немало удивительных открытий и наблюдал в своих путешествиях много такого, чего ни до, ни после него никто не видел. Недавно профессор любезно предоставил нам некоторые из своих путевых заметок.

Путевые заметки Афанасия Даврина могут кого угодно повергнуть в изумление. Многие ему просто не верят, полагая, что большая часть из того, что он наблюдал, – всего лишь плод его буйной фантазии. Однако совершенно очевидно, что человеческая фантазия – ничто по сравнению с фантазией природы, а значит, у нас нет никаких оснований не верить в истинность замечательных открытий известнейшего звероведа.

Черепахарь твердохвостый

Как известно, большинство великих открытий совершается совершенно случайно. Так и я чаще всего открываю новые виды животных, если оказываюсь там, куда попадать вовсе не собирался. Позапрошлым летом мой воздушный шар пробила насквозь колибри, удирающая от пятнистого грифона, и я свалился на землю посреди дремучих амазонских джунглей, растеряв при падении все запасы пищи и воды. Я бы умер от голода и жажды, если бы не приютившие меня индейцы племени Тука-Тама, которые накормили меня маисовыми лепешками и уложили спать в тростниковой хижине. Когда среди ночи я по своим делам решил выйти во двор, из хижины меня не выпустил часовой с огромной дубиной, и это мне показалось странным. Вечером, пока не стемнело, я мог свободно гулять по всем окрестностям, и никто не пытался мне помешать, а тут сторожа ко мне приставили…

Вдруг я вспомнил, что меня удивило ещё днём: прямо за моей хижиной находилось паханое поле. Как известно, амазонские индейцы не знают, что такое плуг, свои поля обычно обрабатывают обыкновенными тяпками, и всякий уважающий себя зверовед знает, что они никогда не приручали лошадей. Так откуда же тогда взяться пашне? С этой минуты я понял, что не успокоюсь, пока не выясню всё. Я тут же проделал дыру в стене хижины и стал внимательно наблюдать за полем.

Годы научных наблюдений выработали у меня кошачье зрение, и в темноте я вижу так же хорошо, как и днем. И что же я увидел?! Двое индейцев вели под уздцы здоровенную черепаху с длинным хвостом, который был загнут крючком и, воткнувшись в землю, оставлял в ней глубокую борозду.

Тут я понял: индейцы оберегают этих редких зверей от чужих глаз, чтобы бледнолицые не отобрали их для своих зоопарков. У меня не только замечательное зрение, но и великолепный слух, и мне удалось расслышать, что в разговоре между собой индейцы называли зверя «чупапульпа-чупса», что в переводе означает – «черепахарь».

На другой день индейцы завязали мне глаза и целую неделю вели меня через непроходимые джунгли – до самого берега великой бразильской реки Амазонки, где посадили меня на плот и с миром отпустили. К моему глубочайшему сожалению, второй раз мне едва ли удастся найти поселение племени Тука-Тама, затерянное в бескрайних джунглях.

Среди ученых многие до сих пор высказывают сомнения в существовании черепахарей твердохвостых, но мы-то с вами – с моих слов – точно знаем, что они есть.

Рыба-колбаса

В прошлом году я плавал на китобойном клипере «Легавый». С капитаном Гошей Кизяком я был знаком ещё по школе – он, бывало, муху прибьёт, а я достаю лупу и начинаю её рассматривать, лапки пересчитывать.

Когда мы проплывали мимо японского острова Сикоку-Сикоку, наш бдительный капитан заметил в бинокль здоровенный плавник, рассекающий воду параллельным с нами курсом. Хотя плавник был вовсе не похож на китовый, Гоша решил-таки эту живность добыть, потому что план горел, а рыбина всё равно была японская.

Не буду описывать, как гонялись, как стреляли, как вытаскивали на борт – об этом гораздо красочнее может рассказать боцман Вухов. Не это главное. Главное то, что, перерыв полтонны справочников и определителей, которые у меня с собой были, я не нашёл ничего похожего на эту морскую красотку. Хотя всё тело рыбины, и хвост, и плавники были как у нормальной тигровой акулы, но от носа тянулся здоровенный отросток диаметром сантиметров десять. Это было настолько удивительно, что я сначала даже не обратил внимания на характерный и очень приятный запах, который доносился от этого отростка. Собравшаяся вокруг команда «Легавого» – а это были очень жизнерадостные и любознательные ребята – тоже принюхивались. В конце концов боцман Вухов, отличавшийся большой наблюдательностью, сказал: «Колбасой пахнет». Он тут же достал из-за пояса трофейный ятаган, отрубил от отростка кусочек, а потом нарезал его так, чтобы все могли попробовать. Первым продегустировать эту диковинную колбасу решился, конечно же, я. По вкусу это почти не отличалось от обычной копчёной колбасы.

Мне не понадобилось много времени, чтобы понять предназначение этого отростка: он заменял акулятам, только что вылупившимся из икринок, материнское молоко. Всем известно, что акула рождается уже с зубами, но первые две недели они недостаточно крепки, чтобы ими разжёвывать сырое мясо. Обычные акулы сами пережёвывают пищу для своих младенцев, а представительницы этого уникального вида специально отращивают для них колбасу.

Утром, вспомнив, что не успел сфотографировать удивительную рыбину, я кинулся к моей акуле с фотоаппаратом. Но, увы, подлый кок, чтобы сэкономить продукты, отрубил колбасный отросток и раздал его матросам на завтрак. Теперь рыбина, увы, уже ничем не отличалась от обычной акулы. Но если бы фотография могла передавать запахи, вы бы обязательно учуяли характерный аромат копчёной колбасы, который ещё сутки витал в воздухе.

Барангутанг

Некоторые мои коллеги-звероведы утверждают, что совершать замечательные открытия можно, вовсе не блуждая по тропическим джунглям, или замерзая за полярным кругом, или проводя целые дни в засадах, когда даже не имеешь возможности отогнать наглого комара, сидящего на носу. Например, академик Зеброногов недавно перечитал мои путевые записки и заявил, будто ничего такого, что я наблюдал в своих экспедициях, просто быть не может, а всякие летающие пингвины, твердохвостые черепахари и усолапые цацы – всё это плод моего больного воображения. Над одним из самых замечательных моих открытий, барангутангом универсальным, он вообще смеялся целую неделю не переставая, забыв про сон и пищу.

После этого случая я счёл необходимым подробно рассказать именно об этом открытии, чтобы пресечь все недомолвки, кривотолки и сомнения.

Итак, это произошло на загадочном острове Тасмания, где обитают совершенно дикие аборигены. До того, как я посетил эти места, никто и не подозревал, что у этих диких аборигенов есть вполне домашние животные, которые заменяют им и кошек, и собак, и коней, и барашков.

Надо сказать, о дикости и неприветливости местных жителей ходили легенды, а некоторые исследователи подозревают их даже в людоедстве. Преодолевая на небольшой лодочке пролив между Австралией и Тасманией, я рассчитал время так, чтобы достигнуть берега глубокой ночью и успеть до рассвета спрятаться в густых зарослях, где я бываю совершенно неуловим.

Итак, я уже был почти у цели, когда с берега донёсся едва слышимый топот, который я и не различил бы среди шума прибоя, если бы не мой исключительный слух. Приглядевшись к прибрежной полосе, я увидел, что по песчаному пляжу идут на четвереньках две мохнатые обезьяны, и на них, словно всадники, сидят точно такие же зверушки. Тогда я ещё не знал, что пограничные патрули тасманцев ездят верхом на барангутангах и одеты в свитера из их же шерсти. Как известно, Тасмания расположена не очень далеко от Антарктиды, и ночью там бывает прохладно.

Когда я достиг берега, диковинные обезьяны уже исчезли из виду, но я знал, что они обязательно рано или поздно появятся здесь. Поэтому я забрался по отвесной скале на самую высокую прибрежную возвышенность и устроил свой наблюдательный пункт среди гнёзд горных пеликанов. Уже поздним утром я слегка задремал, а когда проснулся, то заметил, что ко мне подбирается одна из этих удивительных обезьян, а на шее у неё висит ожерелье из раковин. Я подумал было, что обнаружил наконец-то так называемого «снежного человека», но вовремя вспомнил, что снега в тех краях не бывает никогда. Обезьяна тем временем, не обращая на меня никакого внимания, собирала в корзину пеликаньи яйца, чем повергла меня в крайнее изумление. Я уже достал фотоаппарат, чтобы её сфотографировать, но, видимо, линза объектива сверкнула на солнце, и загадочный зверь в два прыжка оказался возле меня. Сфотографировать его я успел, но, видимо, фотоаппарат так ему понравился, что он вырвал его из моих рук и положил в свою корзину.

Я пробыл на острове ещё две недели, и все остальные свои наблюдения мне удалось сделать, оставшись незамеченным. Я видел, как местные женщины стригли шерсть с барангутангов, как местные мальчишки скакали на них, словно на мустангах, как барангутанги ловили тасманских мышей, которые, как известно, раз в десять больше обычных грызунов, как они гнали стаю крокодилов прямо на копья охотников. Но всё это осталось только в моей памяти, поскольку своего главного инструмента, фотоаппарата, я по неосторожности лишился.

Не имея доказательств, я старался как можно реже упоминать об этом своём открытии, но теперь у меня появилась надежда, что доказательства вот-вот появятся. Недавно Тасманию посетил известный людовед-путешественник Миклухо-Барклай, и он в своих лекциях упомянул о том, что у аборигенов Тасмании появилось новое божество – Одноглазый Щщвылк с молнией во лбу, которая вспыхивает, если надавить на железную бородавку. В этом новом божестве я со свойственной мне проницательностью узнал свой фотоаппарат, а значит, свидетельство Миклухи-Барклая полностью подтверждает правдивость моего рассказа о барангутанге универсальном.

Волан теплолюбивый

Жизнь звероведа-путешественника полна неожиданностей и приключений. Занимаясь поисками невиданных зверей, я двенадцать раз попадал в кораблекрушения, раз двадцать блуждал в непроходимых джунглях, раза три оставался без еды, питья и зонтика в безжизненных пустынях. Но, как видите, я жив, невредим, полон сил, и каждое новое приключение наводит меня на следы поразительных открытий.

Однажды панамскому сухогрузу, на котором я добирался до африканского побережья, бешеный кашалот откусил корму. Неделю я плыл до ближайшей суши на надувном матрасике, который предусмотрительно захватил с собой, и ещё неделю аборигены острова Симбо-Самбо отпаивали меня кокосовым молоком.

Когда я окончательно пришёл в себя, вождь островитян Чомпа пригласил меня как почётного гостя на олимпиаду по местным видам спорта. Скачки на гигантских черепахах, лазанье вверх по питону, стоящему столбиком на хвосте, забеги по раскалённым углям, прыжки с пальмы на пальму – всё это было любопытно, но меня как звероведа интересовало совершенно другое. И вот, когда дело дошло до симбо-самбского тенниса, я понял, что очередное открытие у меня в кармане.

Сушёными камбалами, которые использовались вместо ракеток, аборигены перебрасывали через сетку, сплетённую из толстых лиан, белый пушистый шарик размером с кулак боцмана Вухова с клипера «Легавый» или с мою голову. Вдруг после очередного удара хвост камбалы, за который держался абориген, с хрустом отвалился – видимо, парнишка не рассчитал силу удара. Мячик почему-то круто взлетел вверх, неожиданно расправил крылья и, набирая высоту, направился в сторону океана. Я чуть было не побежал за ним, но до меня вовремя дошло, что такой мячик у островитян не последний, а значит, я смогу без спешки исследовать это загадочное существо.

Язык аборигенов к тому времени я уже выучил и поэтому мог запросто спросить у вождя Чомпы:

– Чевоня поку летамба е? – что означало: «А есть ли у вас ещё такие белые пушистые пташки, которые благодаря чудесам дрессировки играют с вами в эту замечательную игру, которая привела меня в неописуемый восторг?»

– Е! – ответил Чомпа, что означало: «Конечно, есть, мой дорогой друг!»

Более простодушных и гостеприимных людей, чем жители Симбо-Самбо, я не встречал ни до, ни после посещения этого острова. Вождь сразу же повёл меня по тропинке в глубину джунглей, и уже через полчаса мы пришли на поляну, окружённую со всех сторон низкорослыми пальмами, на ветвях которых висело сотни пушистых шаров. Чомпа легонечко тряхнул один из стволов, и загадочное существо упало мне прямо в руки. Я тут же разглядел прижатые к тельцу крылья, маленькую голову и поджатые лапки. Упругие перья стояли дыбом во все стороны, и я понял, что благодаря им мячик был таким упругим и прыгучим. Минутного размышления мне хватило для того, чтобы понять, в чём тут дело. А дело было в том, что на острове в это время был холодный сезон, по местным меркам – просто мороз. Температура не поднималась выше + 30, и на это время птички, привыкшие к более жаркому климату, залегали в спячку, раздувшись, как раздуваются при морозе наши голуби. Именно в сезон холодов и проводили аборигены свою олимпиаду, потому что в другое время на острове невозможно было найти мячик для любимого вида спорта. Во время игры птичка отогревалась и просыпалась, и тот, кто последним касался её своей рыбной ракеткой, считался победителем.

Радушные хозяева, конечно, подарили мне одну такую птичку, которой я дал научное название «Волан теплолюбивый». К сожалению, корабли годами не заходят на остров, телефона у аборигенов тоже не было, поэтому и продолжать свой путь мне пришлось на том же самом надувном матрасике. Мимо острова протекало океанское течение, которое вынесло меня прямиком к берегам Южной Африки. Пока я плыл, сезон местных холодов закончился, и птичка, отогревшись, коварным образом покинула меня.

Самым прискорбным оказалось то, что, прибыв на материк, ни в одном географическом атласе я не смог обнаружить острова Симбо-Самбо. Видимо, остров во время великих географических открытий так и не был обнаружен ни одним из путешественников, а из тех, кто посещал его позднее, никто и подумать не мог, что в мире могут еще остаться неоткрытые острова. Так что попасть на Симбо-Самбо мне вряд ли удастся до следующего кораблекрушения.

Зато у меня есть две сушёные камбалы, из тех, что вождь Чомпа дал мне на дорожку. Они точно такие же, как те, которыми аборигены играли в свой теннис. Это и есть главное доказательство правдивости моих слов.

Медведь полярный ухокрылый

Большинство своих замечательных открытий я сделал, не выходя из кабинета. В свои научные экспедиции мне приходилось отправляться обычно лишь затем, чтобы воочию убедиться в том, что мне и так уже известно.

Однажды, стирая пыль с чучела пингвина, стоящего возле моего письменного стола, я пришёл к выводу, что если в природе существует нелетающая птица, то обязательно должны быть и летающие звери. Я сразу сообразил, где их следует искать: если нелетающие птицы в основном живут на крайнем юге, то летающие звери должны встречаться на крайнем севере.

Я тут же оделся потеплее и на попутном самолёте отправился в сторону Северного полюса. Мой знакомый лётчик Ваня Прищепкин как раз затеял беспосадочный перелёт из Вологды в Канаду, и нужное мне место оказалось как раз по пути.

Неожиданности начались ещё в полёте. Ваня категорически отказался делать посадку на полюсе, заявив, что перелёт беспосадочный и высадить меня он не может. В конце концов ему пришлось пожертвовать мне свой парашют, и он улетел, пообещав забрать меня на обратном пути.

Как только я на прощание помахал Ване рукой и собирался уже раскрыть парашют, как вдруг упал на что-то мягкое и белое. Когтистая мохнатая лапа тут же попыталась вычесать меня из шерсти, но я угодил прямо в середину спины этого неведомого существа, и оно, как ни старалось, не смогло до меня дотянуться. Тогда летучий зверь, не меняя направления полёта, перевернулся на спину, опрокинул меня вниз и, конечно же, бросился ко мне, щёлкая зубами. Видимо, он решил, что я – его законная добыча. Только теперь, на расстоянии, я разглядел огромного белого медведя, у которого крылья росли от самых ушей.

Снизу ко мне стремительно приближалась ледяная равнина, сверху – беспощадный хищник, и мне ничего не оставалось делать, как раскрыть-таки парашют – и вовремя! Когда с громким хлопком раскрылся здоровенный красный купол, неведомый зверь, который решил было на меня поохотиться, дал дёру и стремительно скрылся за горизонтом. Он улетел так быстро, что на том фотоснимке, который я успел сделать, видна только маленькая белая точка на фоне голубого неба.

Опустившись на лёд, я разложил на нём свой красный парашют, чтобы Ване Прищепкину было легче меня обнаружить, и начал размышлять. При моём огромном опыте исследователя не трудно домыслить то, что не успел разглядеть. Я немедленно пришёл к выводу, что эта разновидность белого медведя могла возникнуть только в самых холодных местах Арктики, где одна только густая шерсть не могла спасти зверюгу от страшной полярной стужи. В конце концов уши у них отрасли до размеров одеял, в которые они заворачивались сами и укутывали своих детёнышей. А в более тёплую погоду (ведь даже – 20 градусов для белого медведя – страшная жара) они пользовались гигантскими ушами как веером, и однажды случилось так, что один из этих медведей, размахивая ушами, неожиданно для себя самого взлетел.

Я назвал открытое мною животное «Медведь полярный ухокрылый». Пока никому, кроме меня, не удалось его увидеть, но, зная мою правдивость, весь учёный мир безоговорочно поверил в его существование.

Уж хвостоголовый

Всем известно, что змеи, ящерицы, крокодилы и прочие пресмыкающиеся в момент опасности могут запросто отбросить хвост, чтобы не мешал убегать. Хвостом, особенно длинным, можно легко зацепиться за кусты и прочие неровности земной поверхности. Мой старый знакомый, профессор Докембри, обнаружил, что хвосты в критическую минуту оставляли даже динозавры. Он нашёл на Аляске целое кладбище огромных хвостов. Этим он доказал, что тогда, миллионы лет назад, были звери и пострашнее гигантских ящеров – если динозавры теряли хвосты, значит, им было кого бояться.

Но всё-таки самое замечательное открытие, связанное с отброшенными хвостами, сделал я. Мне удалось обнаружить ужа хвостоголового.

Однако расскажу всё по порядку… Меня всё время мучила одна загадка: как известно, змеи откладывают яйца, но не высиживают их, как это делают, например, курицы. Змеи, проживающие в жарких странах, обычно, отложив яйца, зарывают их в тёплый прибрежный песок. Там зародышам не холодно, и змеёныши благополучно вылупляются. Но как сохраняется змеиное потомство в наших северных лесах – до сих пор оставалось тайной.

В прошлом году, осенью, я решил немного отдохнуть от своей трудной и опасной работы. А лучший отдых для звероведа-путешественника, как известно, сбор грибов в глухих лесах под Вологдой. Гриб – это не зверушка какая-нибудь, на него в засаде сидеть не надо. У меня феноменальная память, и поэтому, двигаясь по лесу, я не брал грибы сразу, а просто запоминал, где они растут, чтобы собрать их на обратном пути. Кому охота таскаться по лесу туда-сюда с полной корзинкой…

Вдруг, раздвинув посохом очередной кустик, вместо грибов я обнаружил свернувшийся калачиком ужиный хвост, а под ним среди опавших листьев лежали яйца. Сперва я подумал, что это обыкновенный отброшенный ужом мёртвый хвост, и попытался подцепить его посохом. Каково же было моё удивление, когда хвост начал извиваться и с шипением кинулся на мои сапоги. В тот же миг из кустов показалась ужиная голова и вцепилась зубами в мой посох. Я успел заметить, что за головой тянулась часть туловища, но хвоста у неё не было.

Другой на моём месте со страху обратился бы в бегство, но я за время своих многочисленных путешествий привык ко всяким опасностям. К тому же я довольно известный змеелов. В своё время я поймал 2000 кобр, 1500 гюрз, а однажды в джунглях Амазонии выловил анаконду длиной метров сто, не меньше… Так что для меня не составило большого труда поймать сначала голову, а потом хвост и посадить их вместе с яйцами в корзину. К сожалению, теперь туда нельзя было сложить грибы, которые я заприметил, но радость великого открытия затмила все мои огорчения. Я накрыл свою добычу чёрной накидкой и отправился в город.

На другой день я пришёл к местным звероведам, чтобы показать им свою находку. Когда я сбросил с корзины накидку, мы обнаружили там обыкновенного ужа, спящего на яйцах. Скорее всего, за ночь хвост успел прирасти к голове.

Местные звероведы и весь учёный мир, конечно, поверили мне на слово, что голова и хвост прекрасно жили отдельно друг от друга – голова ходила на охоту, а хвост высиживал яйца.

Профессор Докембри даже предположил, что не только голова способна отрастить себе новый хвост, но и хвост может отрастить себе голову. Сейчас он предпринял экспедицию на полуостров Лабрадор, гоняется там за змеями и отрывает им хвосты. Головы он отпускает, а за хвостами наблюдает. На днях я собираюсь его навестить – посмотреть, каких он достиг результатов.

Кася-пу

Некоторые звероведы считают, что, прежде чем изучить какое-нибудь новое животное, его обязательно надо поймать. Я же полагаю, что всё наоборот – зверя, который пойман, изучать уже поздно, потому что настроение у него испорчено, и повадки уже не те, и думает он только об одном – как бы ему сбежать. Мне самому не раз приходилось бывать в плену у различных диких племён, в том числе и у людоедов, и я по себе знаю, как это неприятно. Так что сам я никогда не ставлю на зверей ни ловушек, ни силков, и мой основной научный метод – терпение. Я тихонько сижу в засаде и целыми днями смотрю в одну точку, в которой рано или поздно появляется неизвестное науке животное.

Однажды я совершенно случайно попал на Таити и, чтобы не терять времени даром, решил заняться любимым делом – изучением диковинных зверей. Забравшись на пальму, я спрятался в густой листве и начал вести наблюдение за широкой, хорошо натоптанной звериной тропой, которая вела к водопою.

На тигров, львов, носорогов и крокодилов, которые то и дело пробегали внизу, я не обращал никакого внимания, потому что они были открыты давным-давно, а меня интересуют только те звери, которые науке ещё не известны. Три дня я сидел на ветке, не шевелясь и почти не дыша, питаясь одними бананами, и представьте себе, какое меня постигло разочарование, когда внизу появились два аборигена и начали копать яму-ловушку! Мне захотелось сразу же спрыгнуть вниз и уйти. Единственным, что меня удержало от такого поступка, была уверенность в том, что аборигены могут и не позволить мне покинуть своих охотничьих угодий просто так.

И вот они вырыли яму глубиной не меньше пяти метров, прикрыли её ветками, а сами пристроились на соседней пальме. К счастью, они не поставили на дне ямы заострённых колов, а это означало, что зверя они хотели брать живьём.

Первым в ловушку угодил здоровенный леопард, но аборигены, вместо того чтобы бежать к нему с сетью, закричали хором: «Кася-Пу!»

Услышав такое, леопард с расширенными от страха глазами выскочил из ямы и скрылся в зарослях, начисто забыв, куда и зачем он шёл. Аборигены снова аккуратно прикрыли яму и снова забрались на пальму.

Мне стало понятно, что они ловят не кого попало, но кого именно, для меня оставалось загадкой, поскольку я не понял, что означали слова «кася-пу», хотя языки любых аборигенов я знаю прекрасно.

Когда в яму угодил бегемот, повторилось то же самое – только на этот раз перепуганный зверь не скрылся в кустах, а проложил через джунгли широкую просеку – такого страха нагнал на него загадочный «кася-пу». После того, как аборигены страшно перепугали двух львов, одного крокодила, пятерых жирафов и одного слона, моё терпение лопнуло, а любопытство взяло верх над осторожностью. Я спрыгнул вниз, подбежал к пальме, на которой скрывались охотники, и спросил у них, что такое «кася-пу».

Результат был совершенно неожиданным – оба таитянина, которые, несомненно, были храбрыми охотниками, свалились с дерева и в ужасе, с воплями «Кха моха бо никады!», что в переводе означает: «Я никогда так больше не буду!», бросились наутёк. У одного из них из кармана выпала бумажка, которую я подобрал, надеясь понять, что здесь происходит.

Бумажка оказалась письмом моего коллеги-звероведа профессора Докембри, который просил таитян за вознаграждение поймать ему живьём какого-нибудь неизвестного науке зверя.

Таким образом, получилось, что я сорвал планы профессора, но, признаться, не сильно огорчился по этому поводу, справедливо считая, что изучение зверей в неволе не может дать положительных результатов.

А вот вопрос о том, что такое или кто такой «кася-пу», до сих пор меня мучает и не даёт спать спокойно. Когда-нибудь моя страсть к научным изысканиям снова победит осторожность, и я отправлюсь на Таити, чтобы тщательно изучить загадочное существо, одно имя которого наводит ужас на леопардов, бегемотов, львов, жирафов, слонов и таитянских охотников.

Мышь подводная, почти разумная

Среди моих многочисленных открытий есть и такие, о которых я сам стараюсь лишний раз не упоминать ни в своих путевых записках, ни просто в разговорах. Они настолько невероятны и удивительны, что порой мне самому трудно поверить в то, что они были мной сделаны. Например, однажды, просто прогуливаясь по верховьям Нила, я нос к носу столкнулся с помесью слона и носорога, который сидел на пеньке и играл на балалайке. Самым удивительным было не то, что этот невиданный зверь вообще существовал, и не то, что балалайки в африканских джунглях встречаются крайне редко, а то, что пенёк, на котором он сидел, был берёзовым, а это, уж извините, ни в какие ворота не лезет. Это уже потом я прочёл в одной энциклопедии, что однажды великий русский путешественник Миклухо-Барклай посадил в тех местах берёзу, а тогда я просто отказался верить своим глазам.

Но речь сейчас пойдёт вовсе не об этом. Чтобы открывать новые виды диковинных животных, необходимо бывать в самых неожиданных местах, желательно там, где вообще не ступала нога человека. В наше время людей стало столько, что таких мест на суше уже практически не осталось, и я решил обратить своё внимание на океанское дно. И вот однажды на попутном ледоколе, переплывающем из Арктики в Антарктиду, мне удалось добраться до одного из пустынных островов Полинезии, где, как известно, океан располагается со всех сторон. Способ исследований я избрал самый простой – плыть вдоль берега, надев маску для ныряния, и рассматривать океанское дно, стараясь при этом не создавать лишнего шума. Многие из диковинных животных до сих пор не открыты лишь потому, что отличаются необычайной осторожностью – они либо очень пугливы, либо настолько свирепы и опасны, что исследователи просто предпочитают с ними не встречаться.

Так вот, плыву я лицом вниз, дышу через трубку и вдруг наблюдаю такую картину: ползёт по коралловому рифу огромная черепаха, причём явно сухопутной породы, только ни лап её, ни хвоста, ни головы не видно – один панцирь движется себе, как будто так и надо. Вдруг из-под панциря выскочила обыкновенная полевая мышь и, пуская пузыри, набросилась на проплывавшую мимо мелкую рыбёшку. С добычей в зубах мышка опять нырнула под панцирь, который продолжил свой путь по склону кораллового рифа. Так повторилось ещё несколько раз, причём однажды на подводную охоту выскочило сразу несколько мышей, и проплывавшая мимо барракуда предпочла с ними не связываться.

Уже ближе к вечеру панцирь потихоньку двинулся к берегу, а когда солнце закатилось, он уже мирно лежал на прибрежном песке. Не скрою – приближался к нему я с большой опаской, понимая, что от мышей, которые додумались до такого, ожидать можно абсолютно всего, но жажда нового открытия заставила меня до конца исследовать это удивительное явление. Моё профессиональное зрение позволяет мне рассмотреть всё что угодно, даже при свете звёзд. Перевернув панцирь, я обнаружил, что он совершенно пуст, а под ним в песок уходит несколько мышиных норок.

Всё было ясно: когда-то через этот крохотный островок перекатилась огромная волна – цунами. Она смыла в океан всё живое, кроме мышей и гигантских черепах, которые, видимо, успели зарыться в песок. Черепахи, оставшись без кокосовых орехов, которыми привыкли питаться, вскоре вымерли, а мыши оказались сообразительнее: они стали использовать черепашьи панцири как подводные лодки и с их помощью охотиться на морском дне.

К сожалению, продолжить исследование мне не удалось, поскольку на остров высадился десант племени Тумба-Тумба, который захватил меня в плен, заподозрив, что я шпионю в пользу племени Ямба-Ямба, так что несколько дней мне пришлось провести на одном из соседних островов под бдительной охраной. Тумба-тумбским десантникам показалось, что панцирь черепахи, лежавший рядом со мной, – это спутниковая антенна, через которую я передаю секретные сведения, но вождь племени оказался человеком образованным и быстро разобрался, в чём дело. Меня отпустили, но ещё довольно долго пришлось ждать попутного ледокола, следующего в обратном направлении.

Остров, где мыши охотятся на рыбок, наверняка остался на прежнем месте, но найти его среди сотен точно таких же островков будет трудно, да и, собственно, незачем. Моё открытие всё равно уже совершено, и не стоит мешать мышам, которые могут сделать ещё немало полезных для себя изобретений.

Пельменская ёжница

На реке Пельменке, впадающей то ли в Индигирку, то ли в Колыму – мне это точно знать совершенно не обязательно, я ведь не географ, а зверовед, – с незапамятных времен живет загадочный народец, который так и называется – пельменью. Если верить пельменским легендам, еще лет восемьсот назад Владимир Мономах прогнал их с Руси за то, что они не открыли ему секрет приготовления пельменей, которые князь очень любил, но нигде, кроме как в гостях у пельменцев, не имел возможности попробовать. Конечно, кое-что подсмотрели, что-то выведали, но всё равно – до сих пор настоящие пельмени умеют стряпать только пельменцы.

Вот и я обычно каждый год на недельку сюда приезжаю пельменей поесть. К тому же в этих краях неведомых зверей видимо-невидимо. А еще тут встречаются совершенно дикие племена, к которым ученые просто боятся сунуться…

Как-то собрался я прогуляться за Трескучий хребет – понаблюдать за шерстистым носорогом, следы которого видел в позапрошлом году. Но Вакула Запрягаев, пельменец, в избе которого я накануне ночевал, стал меня отговаривать и в конце концов проговорился, что за хребтом живут краснокожие людоеды вот с такими носами и если меня, Афанасия Даврина, известнейшего звероведа, поймают, то пельменцам придется с ними воевать, а это дело хлопотное – вся ёжница на дальних пастбищах, за день не собрать…

Я начал допытываться, что такое ёжница, но Вакула тут же умолк и, как я его ни пытал, на эту тему говорить отказался. Я, конечно, на него обиделся и с горя, никого не предупредив, отправился-таки в сторону людоедов, надеясь, что хоть у них-то от меня секретов не будет – зачем скрывать что-то от того, кого всё равно съедят. Я уже успел побывать у африканских, австралийских и южноамериканских каннибалов и до сих пор цел и невредим. К тому же в свой пятидесятикратный бинокль я мог увидеть людоедов гораздо раньше, чем они меня.

Через пару дней перевалил я за хребет, сижу в засаде, никого не трогаю – носорога поджидаю… Вдруг из ближних кустов бесшумно поднимаются десятка два краснокожих вот с такими носами, окружают, молча берут меня в плен и вяжут капроновыми шнурами… А вождь, весь в страусиных перьях и джинсовой куртке (видимо, со съеденного кого-то снял), смеётся во всё горло и кричит что-то на неизвестном мне диалекте. Я понял – это индейцы, которые давным-давно, когда еще не было Берингова пролива, пришли сюда пешком из Америки.

Посадив меня в деревянную клетку, индейцы тут же начали собирать дрова и разводить здоровенный костер. Наверное, я им показался таким вкусным, что ждать обеда слишком долго они не могли и не хотели. Сам я почему-то был уверен, что перекусить мной им не удастся, и точно: из-за холма с криком «Ай-яй-яй!» выскочили два людоеда. «Ёжики-пельмена!» – крикнули они хором, и все индейцы в панике, даже не погасив костра, побросав копья и луки, бросились наутёк. Из-за холма показалось несколько белых зверюг размером с носорога, утыканные иголками, торчащими в разные стороны.

Присмотревшись, я понял, что это огромные белые ежи, и на каждом из них я заметил по всаднику. Они сидели в деревянных седлах, под которыми страшного вида иглы были аккуратно пострижены. Людоеды убежали, часть ежей с наездниками бросились в погоню, а ко мне подошел, спрыгнув со своего ежа, Вакула Запрягаев. Чувствовалось, что он на меня очень зол, и если бы я не был его старым другом, то мне бы тогда крепко досталось.

Вечером, поев пельменей, он слегка подобрел и рассказал о том, как их предки много столетий назад приручили гигантских полярных ежей, которые помогли им выжить среди множества диких племен. А ёжница, оказывается, – то же самое, что и конница, только не на конях, а на ежах. А еще Вакула просил никому не рассказывать о том, что я у них видел. Так что в своем рассказе я всё изменил – место и время событий, название племен, и даже Вакула – вовсе не Вакула. Но от этого мое открытие – открытие гигантского полярного ежа, верного друга пельменцев – не стало менее значительным.

Лошадь Даврина

Известный путешественник царский офицер Пржевальский открыл лошадь. Её так и назвали – лошадь Пржевальского. И мне всё время было обидно – как же так: у него есть, а у меня, величайшего звероведа, нет. Я, конечно, открыл огромное количество удивительных животных, но ни одно из них, даже с большой натяжкой, невозможно было назвать лошадью. Я решил исправить это упущение судьбы, и я его исправил. Я подумал, что если бы ещё не открытая лошадь имела большие размеры, её давным-давно кто-нибудь открыл бы, и я пришёл к выводу: лошадь Даврина должна иметь четыре копыта, один хвост, одну голову, два уха и быть очень маленьких размеров.

Для ловли лошади имени меня я запасся сачком и отправился в Австралию, где, куда ни глянь, на глаза опытному исследователю вроде меня попадаются доселе невиданные звери и птицы.

Если бы моя лошадь вела дневной образ жизни, её бы, конечно, обнаружили и раньше, и я отправлялся на ловлю исключительно по ночам, а днём отсыпался, укрывшись лопушком от жаркого австралийского солнца. Вот так однажды, отдыхая после длительной ночной засады, я вдруг услышал характерный хруст, по которому мне не составило большого труда догадаться, что какое-то травоядное животное поедает лопух, под которым я лежу. Другой бы, несомненно, не глядя отогнал нахала и, перевернувшись на другой бок, продолжал бы дремать. Но я подумал, что мой лопушок мог приглянуться какому-нибудь неизвестному науке зверю.

Стараясь не выдать себя лишними движениями, я ощупал одной рукой то место, где хрустело, и со свойственной мне ловкостью схватил кого-то за тонкую ножку. Тут же раздалось характерное мелодичное ржание. Не отпуская свою добычу, я выглянул из-под лопуха и только тут заметил, что я продремал целый день, и солнце уже закатилось. В тот же миг я понял, что моя лошадушка у меня в руках.

Вдруг неожиданно яркий свет вспыхнул у меня перед глазами, голова моя загудела, а добыча вырвалась и с весёлым топотом скрылась в темноте.

Я, к сожалению, забыл в тот момент, что лошадь, какой бы мелкой она ни была, остаётся лошадью и не терпит грубости. Она лягнула меня копытом под левый глаз и убежала.

Я успел сфотографироваться до того, как у меня прошёл синяк под глазом размером со старую пятикопеечную монету – видимо, такой размер и имело копыто моей лошади. И хотя мне не удалось разглядеть ее в темноте, след, оставленный на моём лице, позволил сделать описание и определить размеры нового, доселе неизвестного животного – лошади Даврина.