Боги осенью Столяров Андрей
Однако, это было еще не все. Чернело небо, и холод осеннего космоса струился по набережной. Светлел асфальт, и затрещал сухой лист, на который я наступил. Звезды в канале трепыхались, точно рыбы в аквариуме.
Тенто подцепил пелерину и застегнул ее вокруг горла.
– Итак, отныне Домом Геррика управляет женщина, – сказал он. – Ну что ж. Видимо, такова судьба. Примите мои поздравления, миледи.
Он отвесил церемонный поклон.
По-моему, это было расчетливое оскорбление. Такие вещи я уже начинал слегка понимать. Алиса, тем не менее, даже бровью не повела – чуть повернула голову и властным тоном произнесла:
– Гийом!
– Да, миледи!.. – Гийом выступил у меня из-за спины – держа в руках меч и, видимо, готовый к схватке. – Моя очередь, милорд Тенто. К вашим услугам!..
Я облегченно вздохнул.
Но лорд Тенто покачал головой и даже не сделал попытки принять защитное положение.
– Нет-нет, миледи! Я имею право отказаться от немедленного поединка, я – отказываюсь. – Снова церемонный поклон. Тенто показал крепкие зубы. – С женщиной я тоже драться не буду, – холодно добавил он.
– Но милорд!..
– Нет, мой Гийом. В другом месте и в другое время.
Алиса закусила губу.
Не знаю, что произошло со мной в этот момент. Я твердо помнил, что я – в стороне и что вмешиваться мне не следует. Тем более, что этого от меня никто и не ждал. Это была чужая война, и меня она никоим образом не касалась. До сего момента я даже никогда не встречал лорда Тенто. И, в общем, ничего не имел против него. Я мог повернуться и спокойно возвратиться к себе в квартиру. Посвящение посвящением, но я ничем не был обязан Дому Герриков. Точно так же, как самому Геррику, или Гийому, или даже Алисе. Геррик погиб, но это не имело ко мне отношения. Я мог уйти, и, по-видимому, никто бы меня не упрекнул. И все же, будто какая-то непреодолимая сила толкнула меня – я шагнул, наклонился и поднял светлый клинок Эрринора.
Оказался он много легче, чем можно было предполагать, и был вовсе не дымным, как раньше, с бегущими по металлу тенями, а тускло-мертвенным, словно из дерева, с нездоровой яично-желтоватой обсыпкой вдоль лезвия.
Точно Эрринор умирал вместе с Герриком.
Однако я поднял его и направил в сторону серебряной пелерины.
– Я вызываю вас на поединок, лорд Тенто, – сказал я, безуспешно пытаясь подражать торжественной речи Геррика. – Я вызываю вас, потому что вы убили моего друга. Настал час решить, кто из нас прав, а кто – нет! Сделаем это, как подобает воинам! Мы будем драться открыто и честно, пока одного из нас не возьмет смерть!.. – Тут я вспомнил еще кое-что и поспешно добавил. – Пусть меня слышат все, кто – хочет слышать!..
Ответом мне был смешок. Лорд Тенто опять показал крупные зубы.
– Я не знаю тебя, человек, – сказал он. – Я не знаю, ни твоего имени, ни твоего сословного положения. Кто ты такой, чтобы вызывать на поединок наследственного владетеля Берригора?..
Я не знал, как мне дальше себя вести.
– Ну?..
Тенто ждал.
И тут вперед выступила Алиса. Свет фонаря упал на нее, и выхватил мраморное лицо с влагой глаз. Зрачки были темные и тревожно мерцали.
– Это воин Дома Герриков, – сказала она. – Имя его, милорд, известно вам по посвящению в воины. Он спас жизнь моему брату. Он имеет право вас вызвать.
Тут она повернулась ко мне, и я вдруг понял, что значит встреченная мною в одной из книг фраза: «Умереть за взгляд женщины». Это была не выдумка автора. За такой взгляд действительно можно было отдать жизнь.
Однако на лорда Тенто ее порыв не произвел никакого впечатления.
– Да, я слышал о посвящении, – сказал он с пренебрежительной скукой. – Но этого мало, миледи, как вам, вероятно, известно. Лорд Дома Тенто не обязан сражаться с простым воином.
– Вы, милорд, отказываетесь от поединка?
– Это в бою все равны. А в жизни, миледи, каждый сам выбирает себе противника. Скрестить меч с врагом – значит признать его достойным себя. Впрочем, женщины не обязаны разбираться в этом, – примирительно добавил он.
Твердая рука Алисы легла мне на локоть. Я почувствовал ее рядом с собой – яростную и непримиримую. Голос зазвенел жаворонком, летящим в зенит.
– Это не просто воин, это – мой муж, милорд. Мы обвенчаны Небом, и разлучить нас может не жизнь, но – смерть. Я свидетельствую об этом перед всеми Домами!..
Она подняла руку к лицу. Вспыхнул дым и – улетел, сдернутый сквозняком. Коротко, страшновато вздохнул-всхлипнул Гийом у меня за спиной.
Лорд Тенто домиком выгнул черную бровь.
– Это меняет дело, – сказал он, впервые посмотрев на меня с некоторым интересом. Мне стало неуютно под этим оценивающим взглядом. Будто я был не тем, за кого он меня до сих пор принимал. – Не могу сказать, что одобряю ваш вкус, миледи. Однако выбор здесь все-таки принадлежит самому воину. Он может сражаться, но он также может оставить свой меч в ножнах. Насколько я понимаю, миледи, у него нет перед вами клятвенных обязательств?..
Строгий блеск глаз, казалось предостерегал. Однако горячие пальцы Алисы сжимали мне локоть, и я чуть выше поднял тусклый клинок Эрринора:
– Защищайтесь, милорд!..
Темная фигура выпрямилась – на полголовы выше нас всех. Просияла улыбка, от которой у меня мурашки пробежали по коже.
Тон, тем не менее, был приветлив и ровен.
– Ты не понял, – сказал он, вновь медленно расстегивая пелерину. – Я дарю тебе жизнь – ни больше, ни меньше. Ты можешь уйти, и никто никогда не упрекнет тебя ни единым словом. Это не твоя битва, воин. Ты не преступаешь Законов чести, и имя твое останется незапятнанным. – Серебряная ткань, взмахнув крыльями, упала на тротуар. – Я предоставляю тебе, может быть, последний шанс…
– Нет! – сказал я.
– Ну что ж, тогда одним воином в Доме Герриков станет меньше…
Лунный огонь вдруг вытянулся из его руки. Клинок был остр, и замерзающий свет струился по лезвию. Момента, когда он обнажил меч, я не заметил.
Сердце у меня затрепетало. Потому что огонь этот предвещал мою смерть.
Я вдохнул, выдохнул и опять судорожно вдохнул.
Мне не хватало воздуха.
– Начнем, – обыденным голосом сказал лорд Тенто.
Отступать было поздно.
Я крепче сжал витую рукоять Эрринора.
Первый удар, нанесенный им, был страшен. Меч лорда Тенто описал в воздухе неторопливую сверкающую дугу и, достигнув высшей точки ее, казалось, коснувшись звезд, обрушился на меня сверху. Я едва успел подставить под смертельное острие тусклый клинок Эрринора. Мечи, лязгнув, столкнулись. Длинный сноп искр осыпал меня с головы до ног и, свернувшись пыльными катышами, брызнул по мостовой во всех стороны. Гибкая боль пронзила мне локтевые суставы и, скатившись в коленные чашечки, которые чуть было не надломились, отозвалась в щиколотках и пятках. Точно я спрыгнул с большой высоты на твердый настил. Я с громадным трудом удержался, чтобы не закричать. И был вынужден отступить на шаг – почти задохнувшись.
А когда я, собравшись с силами, сделал ответный выпад, Эрринор отскочил от меча лорда Тенто, словно картонный. Будто попал я не по мечу, а по каменному монолиту. Причем, сам лорд Тенто даже не пошевелился.
Только теперь я понял, во что я ввязался. Тенто дрался небрежно, лениво, в лучшем случае, в одну треть своей истинной силы. По неторопливым движениям угадывалось, что ему со мной просто скучно. После первого потрясшего меня натиска, он больше не нападал, а, едва поводя мечом, отмахивался от моих петушиных наскоков. Он не танцевал, перемещаясь в пространстве, как делал это во время поединка с Герриком, но – точно снисходительный педагог, стоял на одном месте. Звездчатый воротник спокойно облегал бархат камзола, корпус не сгибался и не нырял, чтоб уклониться от целящего в сердце удара, фигура казалась памятником из темной бронзы. Цинковые сиреневые фонари подчеркивали ее окаменелость. И несмотря на то, что он даже думал, по-видимому, о чем-то другом, меч его неизменно оказывался именно в той точке, куда я метил. Это была просто какая-то мистика! Словно Тенто заранее предугадывал все мои атакующие намерения, на мгновение раньше, чем я сам их начинал понимать, и парировал каждый выпад еще в зародыше. Невозможно было пробиться сквозь глухую защиту. Меч натыкался на меч, металл пресекался металлом. Вот только чудесная музыка из этого столкновения не рождалась. Эрринор тупо звякал, будто по массивному лому, и не пел, а тихонько постанывал, жалуясь на неизбежное. Мне казалось, что Тенто, внимая постаныванию, иронически улыбается. Правда, я совершенно не был в этом уверен, лицо его, к сожалению, находилось в тени. Читать мимику, как он это, вероятно, делал со мной, не представлялось возможным. Однако после одного из моих особо идиотских ударов – чуть ли не плашмя, потому что я не удержал инерции Эрринора – он действительно усмехнулся и ласково посоветовал:
– Спокойно, малыш, ты слишком нервничаешь, чтобы драться по-настоящему. Не надо так стараться, мой мальчик. Смерть рождается не из страсти, а только из хладнокровия. Потому что она сама холодна, как небеса Вселенной. – И добавил, не столько, наверное, для меня, сколько для Гийома и для Алисы. – Впрочем, тебе мои советы уже не понадобятся…
Было ясно, почему он отказался от неизбежного, вроде бы, поединка с Гийомом и, напротив, так легко и охотно согласился сражаться со мной. Гийом для него был слишком опасным врагом, а меня он серьезным противником вообще не считал. Так, заносчивый глупый мальчишка, которого следует слегка проучить. Правда, «слегка» в данном случае означало – именно смертью. Он играл со мною, как сытая кошка с мышью – то чуть-чуть отпуская и давая таким образом слабую надежду на жизнь, то решительно пресекая эту надежду одним быстрым движением. Я догадывался, почему завершающий смертельный удар до сих пор не последовал. Забавляясь со мной, выставляя напоказ мою беспомощность и неумение драться, он не просто делал из меня самоуверенного дурака, он тем самым унижал Алису, которая назвала меня своим мужем. Это была расчетливая и тонкая месть. Вероятно, вполне в духе всех их законов и отношений.
Не могу передать, какая ненависть охватила меня при этой догадке. Для него я был не человеком, которому больно терять друзей и еще больней умирать, не приятелем Геррика, спасшим его и посвященным в воины, не законным мужем Алисы, пусть даже названным таковым под давлением обстоятельств, моя личность, по-видимому, вообще не имела значения – я был для него лишь пешкой в какой-то второстепенной игре, деревянной фигуркой, лишенной души и собственных ощущений, закорючкой, которую можно было смахнуть с доски в любую минуту. Эта минута еще не наступила, но она – близится.
Я был оскорблен, раздавлен, унижен, вероятно, не меньше Алисы, которая сейчас с беспомощным гневом наблюдала за происходящим. У меня онемели пальцы, а сердце билось на тонкой ниточке, готовой вот-вот лопнуть. Так, наверное, чувствует себя человек, внезапно узревший сдвинувшуюся с горы лавину и не могущий ни отпрыгнуть от нее, ни даже пошевелиться. Вероятно, для лорда Тенто я уже просто не существовал. Я был для него по ту сторону жизни и смерти. И вместе с тем ненависть, загоревшаяся во мне, была так неистова, что словно пробудила новые силы. Поднялась волна свежей неистощенной энергии. Мышцы обрели упругость, а тело – проворность и гибкость. Каждое движение, каждый шаг давались мне теперь значительно легче. Я перестал задыхаться, как рыба, и хватать ртом воздух. Видимо, прав был Геррик: чтобы сражаться по-настоящему, надо хотеть убить. Если не хочешь убить, значит, и не убьешь. А я теперь по-настоящему хотел убить лорда Тенто.
По-моему, даже Эрринор это почувствовал. Он уже не был, как прежде, бесплотной детской игрушкой, служащей лишь для забавы и не могущей нанести никому никакого вреда, он чудесным образом изменился буквально за считанные секунды: тускло-мертвенный, как из дерева, клинок посветлел, стал живым и блестящим, как будто протертый маслом, нездоровая яично-желтая сыпь на краях осыпалась, а по лезвию вновь побежали дымчатые быстрые тени. Я вдруг ощутил его стремительно разящую тяжесть. Причем, если раньше, пытаясь тренироваться с Герриком, я едва-едва, выворачивая суставы, преодолевал ее ртутную непокорность, то сейчас Эрринор казался и легким, и тяжелым одновременно. Легким – когда я возносил его для удара, и тяжелым – когда клинок устремлялся в сторону лорда Тенто. Он стал как бы продолжением моей руки, частью меня самого, такой же естественной, как вытянутые вперед пальцы, мне не надо было задумываться, чтобы вывести его туда, куда я хотел бы, – это получалось само собой, инстинктивно, безо всякого напряжения. И теперь, натыкаясь на меч лорда Тенто, он не звякал тупо и обреченно, как мертвый, а рождал настоящий волнующий боевой звон металла. Мне казалось даже, что в звоне этом начали проскакивать чистые музыкальные ноты. Вдохновенная симфония звезд была еще не слышна, но отдельные звучные такты уже прорезывали сумерки набережной, и уже грозно поскрипывали бронзовые тополя, и уже отзывалась смятенным плеском вода в канале.
Что-то неуловимо менялось.
Главное же, что Эрринор, ожив, не просто воплотился в некую часть меня, – он стал моим сердцем, моим мозгом, моей кровью, кипящей и насыщающей меня яростью. Не я управлял им, а он – мной, приводя в движение мускулы и заставляя тело делать нужные повороты. Казалось, пробудилось все то, чему когда-то безуспешно учил меня Геррик – и раскачивание корпуса с внезапным выбросом клинка сбоку, «порыв ветра», как назывался этот прием, и «полет стрижа», и «кузнечик», и «прыгающая лягушка», и даже трудное «цветение лотоса на воде», когда меч возникает перед противником из распадающегося сияния – все это без особых усилий складывалось, открывалось и перетекало друг в друга. Точно Эрринор сам хранил все бесчисленные и хитроумные приемы боя и теперь, получив меня в качестве движущей силы, направлял эту неразумную силу именно туда, куда следовало.
Мы с ним как бы поменялись ролями. Он был хозяином, а я – его послушным рабом. Я даже не уловил, когда, собственно, это произошло. И лорд Тенто, по-моему, тоже не уловил. Он по-прежнему с равнодушной грацией парировал мои наскоки, жестикуляция его не убыстрилась, и лишь когда лезвие Эрринора, именно в «лотосе на воде» вынырнуло, словно из ниоткуда, и, взрезая холодный воздух, прошло в непосредственной близости от его груди даже, как мне почудилось, зацепив коричневый шелк камзола, он был вынужден дернуться, по-видимому, достаточно неприятно, и впервые за время нашего поединка сделать поспешный шаг назад.
Я перехватил его изумленный и, кажется, немного растерянный взгляд. Тенто явно не ожидал от меня такого искусства и прыти.
– А ты, оказывается, кое-что умеешь, малыш, – сказал он с одобрительным уважением. – Это школа Геррика? Ну-ну. А я всегда считал его плохим педагогом…
Блистающим полукругом он заслонился от моего следующего выпада и, вероятно, решив, что игра в кошки-мышки слишком затягивается, вырос всем телом и едва уловимо для глаз нанес три мгновенных удара.
Страшны были эти неожиданные удары. Точно три стальных молнии почти одновременно обрушились на меня с неба. Воздух, расслаиваясь, забурлил шипением и пузырьками. И если бы лорд Тенто нанес эти удары в начале нашего поединка, то, вне всяких сомнений, я распался бы после них, как апельсин, на множество долек. Однако он слишком долго тянул и демонстрировал мою глупость. Момент, когда кошка могла беззаботно прихлопнуть мышь, был упущен. Мышь за это время, оказывается, тоже кое-чему научилась. И хотя смерть, устремившаяся ко мне, была именно смертью и чуть было не достигла сердца, я все же каким-то немыслимым чудом сумел избежать ее страстных объятий.
Первый удар я увел в сторону «скатом»: меч лорда Тенто со звоном скользнул по поверхности Эриннора и, по-видимому, не сдержав инерции, будто лемех, вспорол серую корку асфальта. Ровный край ее загнулся со скрежетом.
– Ах!.. – сказала Алиса у меня за спиной.
Она, по-видимому, не сдержалась.
От второго удара я довольно расчетливо уклонился, и парящий зеркальными отражениями лунный металл прошипел, нажимая воздух, около самого моего уха. Еще чуть-чуть – и я остался бы без головы.
Правда, «чуть-чуть» не считается.
И последний удар, нанесенный, по-видимому, в некоторой растерянности, – неожиданностью уже было то, что первые два не достигли цели – повинуясь вставшему наискось Эрринору, я уверенно принял на всю пружинящую длину клинка, сам не понимая как, сделал кистью руки плавное вращательное движение – отброшенный меч лорда Тенто взлетел вверх, а я, заканчивая прием, едва не шмякнулся, запнувшись обо что-то кедами, но – протанцевав на одной ноге, развернулся вокруг оси, успев все же выставить Эрринор навстречу противнику.
Вероятно, я в это мгновение был совершенно беспомощен. Меня занесло, и острие в итоге глядело несколько в сторону. Правый бок таким образом оказался незащищенным. Однако Тенто, вопреки ожиданиям, этим моим промахом не воспользовался. Ему, наверное, тоже нужна была передышка. Он на секунду замер, прижав свободную руку к левой части груди, а когда оторвал ладонь, она была перепачкана кровью.
Значит, я все-таки ухитрился его задеть. Я чуть было не подпрыгнул от радости.
А Тенто, тоже, по-видимому, не веря, понюхал ладонь, и крупные плоские зубы его просияли во мраке.
– Поздравляю тебя, малыш, – сказал он по-дружески, точно старый приятель. – Тебе повезло, ты ранил самого лорда Тенто. Этого, поверь, не случалось уже многие годы. Ты действительно – воин, и ты достоин вызвать кого угодно. Жаль, что мы с тобой не соратники, а враги. Ничего, я буду вспоминать о тебе…
– Ах!.. – снова негромко, но очень отчетливо сказала Алиса.
Коробчатый хрупкий лист сорвался с ближайшего тополя, тихо, как сказочная ладья, проплыл под фонарем, вдруг озарившим его, и бесшумно нырнул в темноту – за чугунную ограду канала.
Куда он теперь поплывет? В какую осень? Не знаю.
И, видимо, не узнаю уже никогда. Потому что лорд Тенто отвесил мне церемонный поклон и, поведя подбородком, вновь выставил меч вперед.
Заискрились бриллиантовые пуговицы на камзоле.
– Продолжим…
14
Вот, когда он взялся за меня по-настоящему. Все предшествующие леность и снисходительность были отброшены. Тенто насторожился, собрался, и я сразу же ощутил страшную силу своего противника. Он уже не играл со мной, как кошка с мышкой, а отражал удары коротко, сильно, с той нервной точностью, какая в данный момент только и требовалась, а когда он наносил удар в свою очередь, мощь его, принятая на Эрринор, снова игольчатой болью отдавалась в суставах. Колени у меня подгибались, и я лишь чудовищным напряжением воли удерживался, чтобы не сесть на пыльную мостовую.
К тому же он начал пританцовывать вокруг меня. Вдруг – исчезнет из поля зрения и обнаружится двумя шагами левее, то порхнет, словно бабочка, то придвинется массивной фигурой почти вплотную. Не знаю уж, каким чудом я предугадывал его неожиданные маневры. Думать мне было некогда, я слепо повиновался влекущим приказаниям Эрринора. Мой оживший клинок гораздо лучше меня знал, что следует делать. И хотя лорд Тенто по-прежнему явно превосходил меня в мастерстве смертельного поединка, – в том, по крайней мере, что на каждый удар, нанесенный мной, он отвечал двумя, а то и тремя атакующими ударами, темп ведения боя он навязывал мне играючи – но и я уже не был пешкой, которую можно было смахнуть с доски в любую минуту. Это была уже не игра, а именно поединок. Тенто не мог просто убить меня, когда бы ему захотелось, а был вынужден прорубаться сквозь многолепестковую круговую защиту, поставленную Эрринором. И не только прорубаться, что само по себе, вероятно, было не так уж и трудно, а еще и смотреть, чтобы ни одно из плазменных отражений не задело его самого.
Это его, по-видимому, раздражало. Я, во всяком случае, начал слышать неровные хрипловатые вздохи, рвущиеся из горла. Воздуха ему не хватало, как мне в начале боя. А один раз он после выпада, не достигшего цели, он неприятно и громко выругался сквозь зубы. Для меня его ругань прозвучала как высшая похвала. Мне даже удалось развернуть его против света. Я не думаю, что покачивающийся высоко над нашими головами фонарь так уж ему мешал, свет был слабый и не способный по-настоящему ослепить, но, по крайней мере, мое собственное лицо теперь было в тени, и лорд Тенто не мог читать по нему, как по раскрытой книге. У меня появилось одно из маленьких преимуществ.
Кажется, я только сейчас как следует его разглядел: крепкий литой подбородок, будто высеченный из гранита, полные светлого студня глаза, нос крючком и будто вставшая дыбом, пружинистая лохматая шевелюра. Внешность бойца, не знающего жалости и пощады. Поразить такого мечом – действительно высокая честь для воина. Я был горд, что лорд Тенто признал меня равным себе. Звездная музыка боя рождала во мне ранее незнакомое вдохновение. Звучала она уже непрерывно, точно долгоиграющая пластинка, и прозрачная всепроникающая мелодия бросала меня из стороны в сторону.
Я, наверное, тоже теперь порхал, как бабочка. Мельком я видел Алису, держащуюся обеими руками за щеки, а за нею – Гийома, высокого, хмуровато-настойчивого. Они рассчитывали на меня. Я был их последней надеждой – здесь, на набережной, в пучине истекающего сентября. Я бился не только за Геррика или за себя, но и за них – тоже. И, вычерчивая Эрринором немыслимо-блистающие сквозь сумрак фигуры, глядя, как отражения, срывающиеся с клинка, тают и распадаются в воздухе, слыша странную музыку, создаваемую соприкосновениями двух мечей, я испытывал наслаждение, которому, казалось, нет равных. Я бросил вызов на поединок. Я сражался в честном и открытом бою, один на один со своим противником. Я взял в руки меч, и звезды пели мне необыкновенными голосами. Я должен был победить или погибнуть. Ледяной яркий месяц висел над изгибом канала, покачивались фонари, конусами света шаркая по асфальту, воздух был свеж и пьянил, как вино из волшебного винограда. Я был счастлив, и я с трудом удерживался, чтобы не запеть во весь голос.
Тем не менее, положение мое было все равно безнадежным. Пусть я неожиданно для всех проявил чудеса ловкости и отваги, пусть внезапно, но очень кстати пробудившийся Эрринор, подчинив меня, защищал от мерзкого прикосновения смерти, и пусть я даже каким-то чудом нанес рану самому лорду Тенто, однако, по сути, это не имело никакого значения. Смысл происходящего от этого не изменился. Мне по-прежнему противостоял один из лучших бойцов того мира, с раннего детства, как рассказывала Алиса, взявший меч в руки и привыкший сражаться. Он был опытнее меня, по-видимому, раз в десять. И потому исход схватки сомнения все-таки не вызывал. Я, конечно, мог бы слегка оттянуть неизбежный финал, я, наверное, был бы способен ценой невероятного напряжения продержаться еще какое-то время, может быть, мне даже удалось бы вторично ранить его – это, правда, уже из области наивных мечтаний – но изменить результат поединка было не в моей власти. Я не мог, как бы там ни сложилось, победить лорда Тенто, и вся радость моя была радостью мотылька, пляшущего возле пламени. Сейчас огонь опалит нежные крылья, осыплется пыльца, оплавятся усики, и безвольное тельце шлепнется в щель пола. Никто этого не заметит.
Так произойдет и со мной. Я это знал. Уже видны были признаки надвигающейся катастрофы. Потому что как бы я ни прыгал по шершавой тверди асфальта, разумеется, уступая тому же Тенто и в грации, и в быстроте, как бы я ни размахивал Эрринором, пытаясь поставить защиту, которую нельзя будет преодолеть, как бы ни выкручивался и ни изгибался, одновременно чувствуя физическую недостаточность своего тела – все же тренироваться на мечах надо именно с детства – сверкающий многолепестковый цветок, созданный отражениями, уже окружал меня полупрозрачной чашечкой, вроде тюльпана, и она неуклонно смыкалась, оставляя все меньше и меньше пространства для жизни. Было ясно, что скоро она сомкнется вокруг меня окончательно, коснется, опалит мучительным холодом, прервет ту нить, на которой пока еще бьется сердце, и я, как Геррик, повалюсь на пыльную мостовую.
Только в отличие от лорда Геррика мне некому будет передать синее Кольцо власти. У меня нет такого кольца, у меня вообще ничего нет.
Нет, и не надо.
Я уже стал задыхаться, так как воздух внутри сверкающего тюльпана был спертый, и не столько перемещаться вслед за порхающим Эрринором, сколько неуклюже перетаптываться на одном месте, еле-еле отмахиваясь от лезвия, выныривающего из плазменной амальгамы. Силы у меня были на исходе, мускулы сводило судорогой, а в груди, между легкими, пророс режущий кристаллик льда. Вдохнуть по-настоящему я теперь тоже не мог. И тем не менее, именно в этот момент я обратил внимание на одну странную закономерность.
Меч лорда Тенто, казалось, был всюду. Лепестки колышащегося тюльпана уже почти обнимали меня. И все же, вглядываясь в отражения, оставляемые лунным металлом, я заметил, что даже самые замысловатые по рисунку выпады, представляют собой нечто законченное. С колоссальным искусством, даваемым, видимо, лишь прирожденным талантом, Тенто вычерчивал передо мной сферы, круги, растягивающиеся и сжимающиеся спирали, остроносые пики, в вершинах которых меч замирал, как бы в раздумье, плавные и стремительные параболы, возвращающиеся к исходной точке движения. Рисунок боя был отшлифован до немыслимого совершенства. Раньше, когда мы были на значительном расстоянии друг от друга, это как-то не бросалось в глаза, однако теперь я мог проследить практически каждую линию, и, повторяя Эрринором, как в зеркале, те же параболы и арабески, самым искреннем образом не понимал, почему, например, этот великолепный косой удар, должный бы вне всяких сомнений войти в грудную клетку противника, все же не входил туда, принося неминуемую смерть врагу, а заканчивался блистательным вспорхом клинка над головой лорда. И почему неудержимый полет с пика вниз – полет, который я мог узреть благодаря лишь аналогичному движению Эрринора, – не заканчивался опять-таки огнем в моем сердце, а красивейшей легкой виньеткой уводил лезвие в сторону?
Было в этом что-то бездушное, механическое, как у хорошо отлаженного автомата. Уже не искусство, а выверенная до мельчайших деталей великолепная копия. Копия отличается от искусства отсутствием непредсказуемой и невозможной души, отсутствием тех неправильностей, которые только и составляют личность художника. Души в том, что делал лорд Тенто, не было. Было потрясающее мастерство, была заученность, доведенная тренировками до автоматизма, была подлинная ненависть, придававшая удару настоящую силу. А души не было, и почему-то от этого мне стало вдвойне обидней. Погибнуть от руки человека, еще куда ни шло, но погибнуть от рычага равнодушной машины – есть в этом некоторое унижение.
Главное же, я абсолютно не понимал, почему я должен копировать навязанную мне манеру боя. Эрринор, как бы принявший на себя всю полноту власти, в самом деле, как в зеркале, повторял каждое движение лорда Тенто, вычерчивая те же замысловатые арабески, взметываясь к тем же пикам и проносясь по таким же параболам. Это было надежное глухое прикрытие, но это не было подлинным поединком. Вероятно, Эрринор не был уверен во мне, как в своем хозяине. И потому предпочел обходиться без риска, ограничиваясь только защитой. Но уйдя целиком в защиту, победить невозможно. Я об этом догадывался и чем дальше, тем больше недоумевал, почему, например, не прервать эту бессмысленную параболу – вот так, просто, пока меч лорда Тенто еще летит вверх, взять и ткнуть вперед отточенным лезвием?
Это неосмотрительное движение чуть было не стоило мне жизни. Эрринор, внезапно сдернутый с начавшей вычерчиваться арабески, забился в моей руке, будто живая рыба, ртутная тяжесть потащила меня куда-то непреодолимой инерцией, я нелепо затанцевал, пытаясь сохранить равновесие, а Эрринор, действительно, как живой, вновь дернул меня в сторону.
И, как выяснилось, на редкость вовремя. Лунный клинок лорда Тенто вдруг вырос у меня перед самым носом, плоская сталь обожгла глаза мертвым сиянием, а по левому моему плечу полоснула боль, сразу же сделавшая рубашку мокрой и прилипающей.
Я услышал, как слабо застонала Алиса, кажется, вцепившаяся в Гийома. Или не застонала, а мне только так показалось. Облачко звука мгновенно рассеялось в воздухе. Прислушиваться, а тем более смотреть на нее, мне было некогда. Эрринор опять дернул меня, едва не вывернув здоровое плечо из суставов, и я еле-еле успел отклонить следующий выпад.
В общем, самодеятельность обошлась мне довольно дорого. И все же я понимал, что единственная моя надежда – нанести смертельный удар вне всяких правил. Только в этом случае у меня имеется шанс на победу. Шанс ничтожный, почти неосязаемый, неуловимый, сумасшедшее счастье, приваливающее дураку один раз в жизни. Но я был просто обязан воспользоваться этим шансом, потому что все остальное не сулило и тени успеха. Причем, воспользоваться им я должен был как можно скорее. Раненая рука у меня уже онемела, рубашка набрякла горячей кровью почти до пояса, еще немного – и вязкая жидкость пропитает бок джинсов. Мне долго не продержаться. Поединок должен был завершиться немедленно.
Я не столько обдумал это и принял решение, сколько подчинился безудержному порыву, кинувшему меня, точно на амбразуру. Разумеется, я мог подождать и собраться с силами, выбрать удобный момент, усыпить бдительность лорда Тенто, – это, вероятно, было бы гораздо предусмотрительнее. Однако, никакая предусмотрительность уже не имела надо мной власти. Час пробил, все должно было решиться именно и только сейчас. В действие вступали совсем иные силы. И я не стал ни ждать, ни усыплять, ни выгадывать. Кажется, я вообще отбросил всякое благоразумие. И когда меч лорда Тенто, раскрутив вокруг меня очередную блистающую спираль, кстати, лишь на какие-то сантиметры не дойдя до груди, вознесся к небу, как стриж, чтобы набрать высоту для удара, я, уже зная, что придется опять преодолеть яростное сопротивление, как на ручку лопаты, нажал на рукоять Эрринора, и, не дав ему устремиться вслед за клинком противника, послал прямо вперед, сломав начинающуюся параболу.
Эрринор снова дернулся, как живая рыба, но, то ли не ожидая от меня новой прыти так быстро, то ли укрощенный еще прежним моим своеволием, вдруг подчинился, как бы удлинив мою руку металлом, и голубоватой молнией соединил нас с лордом Тенто.
Впрочем, уже в следующее мгновение он, вероятно, опомнился – выгнулся стальной полосой, загудел возмущенно, вновь распрямился и, точно сорванная пружина, с невероятной силой отбросил меня назад.
Я запнулся и со всего размаха шлепнулся на асфальт. Острый электрический ток промчался от копчика по позвоночнику. Ребра, казалось, сложились «елочкой» и снова раздвинулись. Я был полностью оглушен. А сам Эрринор зазвенел по камням, куда-то откатываясь.
Погребальными колоколами повис этот звон в воздухе. Звонили колокола обо мне. Я – погиб, здесь, на набережной, под скорченными тополями. Мне потом иногда даже снилась эта картина: мрачная, будто отливка памятника, фигура Тенто, выглядящая исполинской, потому что я смотрел на нее снизу вверх, звездчатый кружевной воротник, горгоньи кудри вокруг лица с полуприкрытыми веками, – на секунду мне показалось, что кудри эти медленно извиваются, – и холодный клинок, плывущий, будто посередине звездного неба. Сейчас он сверкнет в точном падении, и для меня все кончится.
Не знаю, почему я тогда не зажмурился, как ребенок. Если уж умирать, то лучше не видеть, как смерть протягивает к тебе мерзкие лапы. Наверное, я в тот момент просто остолбенел: глаза вытаращены, неповрежденная рука ощупывает пылающий копчик. Помню, мелькнула мысль, что я теперь на всю жизнь останусь калекой. И все-таки я тогда не зажмурился, и потому внезапно увидел, что опасный лунный клинок вовсе не плывет среди звезд, как мне в первое мгновение показалось, – плывут тоненькие ободочки невидимых облаков возле него – а сам меч не плывет, а лишь немного покачивается, и покачивается, как в невесомости, темная отливка фигуры, беловатый дымок курится из-под звездчатого воротника, и – усиливается, и брызжет струйками, точно от паровоза.
И вдруг костюм лорда Тенто сминается, будто внутри него – пустота, и широкими мягкими складками ложится на мостовую. И тут же глухо, как деревяшка, стукается о крышку люка. И – подскакивает пару раз и после этого замирает.
Вот, как все это произошло. Я даже забыл про невыносимую боль в копчике. Кое-как выпрямился в полный рост и опять почувствовал у себя в ладони рукоять Эрринора.
Кажется, мне его подала Алиса.
Была набережная под фонарями, и была желтая перешептывающаяся листва на деревьях, и был месяц над черной прозрачной водой канала.
Алиса подняла к лицу обе ладони, и густой дым вспыхнул между разведенными пальцами.
– Пусть слышат все, – звонким голосом сказала она. – Свершилось то, чему суждено было свершиться. Лорд Тенто – умер. Я свидетельствую об этом перед всеми Домами. И свидетельствую, что он умер, сражаясь, как подобает воину.
Губы ее задрожали, и я увидел светлую влагу, склеивающую ресницы.
– Свидетельствую, – негромко, точно через силу, повторил вслед за ней Гийом.
Взгляд его обжег меня странным огнем.
И опять – точно медленное дуновение прошло вдоль набережной. Заколебались звезды и проскрипел-простонал суставами подагрический тополь.
А Алиса взяла мою руку, сжимающую Эрринор, подняла и тихонько поцеловала ободранные костяшки пальцев. Когда это я успел их так ободрать?
Она сказала:
– Ты победил Черного лорда, Рыжик. Ты сражался и победил, ты – великий воин…
Я отступил:
– Никогда так больше не делай!..
И Алиса покорно склонила голову.
– Слушаю, милорд муж, мой повелитель…
И повернулось бледное, точно вымоченное, в воде лицо Гийома.
– Поздравляю, милорд…
Только тогда я – понял.
И, стоя посреди осеннего города, под шорох листьев и ломкий плеск сентябрьской холодной воды, я поднял меч – к звездам, к черному сквозняку, ко всему, что еще могло нам грозить.
Качнулись тени. Быстрый лунный свет заструился по лезвию.
Порыв ветра утих.
Так я стал лордом.
15
С точки зрения обороны, место было выбрано идеально. Крепость находилась на островке, со всех сторон окруженном каналом. Канал, правда, был не слишком широк: полоса тусклой воды – если плыть, гребков на десять-пятнадцать, но преодолеть его без средств переправы было нельзя. Алиса сказала, что глубина в отдельных промоинах достигает двух и даже трех метров. К тому же дно канала чрезвычайно замусорено: и бутылки битые, и консервные банки, и нагромождение досок. А как раз напротив ступенек к воде – перекрученные ребра листового железа. Вон, видишь, там – немного левее. Напорешься на такой угол – и все…
– Ты что, в самом деле его видишь? – спросил я, глядя на непрозрачную, как в торфяном омуте, гладь с пятнами полузатонувших листьев. – Как тебе удается?
– Конечно, – сказала Алиса. – А ты разве не видишь? Жаль…
С материком, если так можно выразиться, нас соединял единственный деревянный мост, упертый съездом своим в противоположную набережную. Причем, ширина его была такова, что перекрыть проезжую часть было делом минуты. Для этой цели в конце его имелись две чугунные тумбы – круглые массивные чушки, перетащенные сюда от ближайшего дома. Опрокинуть их – ни одна машина не въедет.
По-моему, вполне надежно.
Крепость же представляла собой бывшие военные склады, сплошной громадной стеной опоясывающие весь остров. Багровая кирпичная кладка позапрошлого века вздымалась выше третьего этажа. И хотя в ней имелись довольно обширные окна и пара ворот, но до окон без крючьев или приставной лестницы было бы не добраться, а ворота, обшитые нарезками рельс по створкам, были заперты на такие замки, которые не то, что не выломать, но даже не поднять обыкновенному человеку. Причем, кирпич стен за два столетия спекся, окаменел, и пробить в нем проход можно было только с помощью артиллерии. Я надеялся, что артиллерию против нас все-таки применять не будут. В общем, местечко удобное, чтобы отсидеться и привести себя в норму. Не знаю уж, как Гийом его обнаружил.
Лишь один недостаток причинял мне некоторую тревогу и беспокойство. Чтобы грамотно защищать крепость, требовалось по крайней мере полторы сотни солдат. Тогда можно было бы организовать оборону в два яруса. Мы же располагали не сотнями, а всего четырнадцатью бойцами, и хотя солдаты были явно знающие свое дело – молчаливые, плотненькие, дотошные до казарменного устава, в кожаных куртках и кожаных же штанах, защищающих от случайных порезов, с тусклыми бронзовыми наплечниками, нагрудниками и наколенниками, все, как один, мордастые, напоминающие крестьян, оторванных от привычного плуга (да, действительно, простых солдат набирают именно из крестьян, подтвердила Алиса), и хотя командовал ими опытный, побывавший, наверное, в десятке сражений сержант по имени Беппо – с просветленными выпученными глазами, как у старого рака, без сомнений (убьют так убьют, такая у солдата судьба), со щеточками звериных усов под носом, которые он ежевечерне лелеял, и с таким голосом, что когда он гаркал: Эй, ты, хрен ползучий, шевелись, ты не у тещи на именинах!.. – то над стенами крепости вскидывались стаи перепуганных воробьев, а очередной хрен ползучий, действительно начинал шевелиться, – для защиты этого все равно было мало. Тем более, что четверо хренов ползучих были постоянно заняты во внутреннем дворике сборкой какого-то совершенно непонятного громоздкого сооружения, состоящего их гнутых латунных трубочек, и больше всего напоминающего клетку для птицы.
Алиса, лично наблюдавшая за ходом работ, объясняла, что – это действительно клетка, она так и называется «клетка», но не для птиц, а для объединения и концентрации по нужной оси загадочной энергии «жэнь».
– Слуги и солдаты не могут самостоятельно перемещаться в пространстве, – говорила она. – Собственной их «жэнь» для этого недостаточно. К тому же они не умеют по-настоящему ей управлять. Ты, кстати, тоже не можешь, ты пока – не разбуженный. Однако, если ваши усилия соединить определенным образом… Конечно, без Геррика это будет очень непросто. На мне теперь висит семь человек, на Гийоме – восемь… – Она озабоченно хмурилась, и я чувствовал свою вину, которая неизвестно в чем состояла. – К счастью, нам не на край Галактики. Мы уйдем на Пеллору. Там – учитель Моррэ, и туда, по слухам, отступил с Алломара отряд Троттигара. Нам следует объединить силы…
– А Пеллора?.. – осторожно интересовался я.
– Дождевой лес, карстовые пещеры, реки – на ложе из чистого кварца. Представляешь – дно видно до последней песчинки. Там есть, где укрыться. Дому Тенто эта база пока неизвестна. Главное, конечно, объединиться с людьми Троттигара…
– А что там буду делать я?
– Ну – прежде всего следует выяснить, чем мы располагаем. У Троттигара – очень серьезный отряд, затем есть еще где-то в Малых Мирах вполне приличное подразделение Шинны. Это амазонки, давшие обет безбрачия. И еще какие-то люди остались на самом Алломаре. Должны быть, я не верю, что разгром Герша – полный… Тихая, в общем, планета, тебе там понравится. Ну – не сердись, ну – ладно, ну – мне сейчас некогда…
И она убегала к клетке, лоснящейся сквозь дождевой день жирной латунью.
Что-то там получалось у них не совсем так, как надо.
Сердце у меня проваливалось в бездонную пустоту. До сего дня, несмотря на поток необычайных событий, обрушившийся на меня, в глубине души я все же не верил, что вот так, запросто уйду с Земли к звездам. Это противоречило всему моему прежнему опыту. И только здесь, в центре города, на островке, знакомом мне еще по детским воспоминаниям, с оглушительной ясностью и прямотой я осознал, что именно отсюда открывается путь в просторы Вселенной – от этих одноэтажных строений, похожих на покинутые казармы, и, кстати говоря, казармами и являющихся, от пыльного плаца, простершегося крошкой битого кирпича, от двух замученных тополей и деревянной скамейки меж их стволами, от офицерского флигеля, где мы все временно разместились. Постоянный озноб, будто душ холодной воды, стискивал мне кожу. Голова чуть кружилась, и меня, казалось, несло незримым, но сильным течением. Потому что одно дело – странные люди, возникшие в привычном мне мире, странные животные, пусть даже койотль тот же самый, – они появятся и исчезнут, в принципе, ничего в этом мире не изменив, и совсем другое, когда ты вырван из спокойной обыденности, знаешь, что возврата к ней уже никогда больше не будет, и живешь среди тех, для кого вознесение к звездам – рутина и муторные обязанности. Было от чего появиться пронизывающему ознобу.
Мне достаточно было глянуть, например, на Петипа. Этот замкнутый, неслышный и практически неощущаемый человек с темно-желтым, как будто от разлития желчи, лицом, с необычными, как две стекших капли, глазами: выпуклая нижняя часть и домики бровей над нею, одним видом подчеркивал, что он – не отсюда. Он был слугой Гийома и подчинялся только своему господину. Если же кто-то другой обращался к нему, например, как я, в первый день по незнанию, Петип долго молчал, словно прокручивая голове варианты ответов, а потом отвечал писклявым нечеловеческим голосом: Не знаю, сударь, простите… – И после этого желание иметь с ним дело больше не возникало.
Странно, что при такой вызывающей внешности этот Петип, как выяснилось, был одним из наших лучших лазутчиков. Он почти ежедневно отправлялся на разведку в город – возвращался лишь вечером и о чем-то долго шептался с Гийомом, запершись в комнате. Чем он там, в городе, занимался было никому неизвестно.
А в те дни, когда у Петипа не было нужды куда-то идти, он как будто брал на себя роль добровольного соглядатая. Его манера материализовываться из воздуха, меня пугала и заставляла оглядываться. Занимаешься чем-то своим, никого не трогаешь, думаешь, что находишься в одиночестве, ну и ведешь себя соответственно, и вдруг – натыкаешься взглядом на согнутую, будто из пластилина, фигуру, – понимаешь, что он пребывает здесь уже довольно долгое время, изучает тебя, наблюдает за каждым твоим движением, и непонятно, что он тут углядел и какие из этого сделал выводы.
По-моему, даже Алиса его немного побаивалась. Во всяком случае, заметив, как я к нему в первый день обратился, отозвала меня в сторонку и предостерегла:
– Знаешь, ты с этим, Петипом, пожалуйста, будь поосторожнее. Ему незачем знать некоторые вещи, касающиеся только нас с тобой.
– А что, слугам вы не доверяете? – ехидно спросил я.
– Это – слуга Гийома, – с досадой сказала Алиса. – Я тебя предупредила – делай, как знаешь…
Больше она к этой теме не возвращалась.
Впрочем, и без Алисиного предупреждения никакой охоты откровенничать с желтолицым Петипом у меня не было. Зато с Миррой, служанкой самой Алисы, возникли совсем иные проблемы. Внешность ее в противоположность Петипу была совершенно земной, разве что, более экзотичной, чем мы, в Петербурге, привыкли; на мой взгляд, несколько негритянского типа: полные яркие губы, чуть фиолетового оттенка, смуглая кожа, приплюснутый и довольно широкий нос, – ноздри подрагивали, когда она со мной разговаривала – глаза будто две чашки топленого шоколада, и громадная пена мелко-пружинистых, тоже подрагивающих африканских волос. Точно Мирра буквально минуту назад вырвалась из знойной саванны. Для дождливого и хмуроватого Петербурга вид действительно экзотический. Впечатление это усиливалось голубым, как у космонавтов, комбинезоном – цельным, с длинной молнией впереди, заправленным в легкие полусапожки. Причем, эластичная и, видимо, очень тонкая ткань, облегая тело, подчеркивала все детали. Даже соски прорисовывались сквозь голубую материю. Из-за этого Мирра выглядела как бы полностью обнаженной. Отношения между ней и Алисой были немного странные: с одной стороны, вроде служанка, и повседневный быт это отчетливо демонстрировал – Мирра приносила завтрак Алисе, и даже мне, бегала по ее поручениям, когда Алису, скажем, интересовало, чем я сейчас занят, вообще – подавала, убирала, напоминала, следила за комнатами, ходила по утрам с веником и в переднике, но с другой стороны, где-то на третий день я увидел собственными глазами, как она гневно и явно раздраженно выговаривает за что-то Алисе, а Алиса стоит и слушает, покорно опустив голову, и на властную госпожу она в эту минуту ничуть не похожа, а потом поднимает лицо и робко произносит две-три фразы. Слов я не слышал, но она словно извинялась за что-то. В отношения госпожи и служанки это как-то не вписывалось.
Мирра сразу же взяла меня на прицел. Уже в первый момент, точнее – в первую ночь, нашего появления в крепости, как бы ни был я оглушен только что происшедшими трагическими событиями: сначала гибель Геррика на поединке, а потом мое изматывающее сражение с лордом Тенто, – я обратил внимание на яростный накал шоколадных глаз, устремленных в мою сторону, и в последующие дни тоже не раз ловил его в самые неожиданные минуты. Мирра разглядывала меня весьма откровенно. Более того, однажды в комнате у Алисы – та как раз отвернулась, доставая что-то из дорожной шкатулки, – она очень характерно приоткрыла полные губы и просунув сквозь белизну зубов неожиданно яркий язык, точно поддразнивая меня, провела по воздуху влажным кончиком. Жест, по-моему, понятный любому мужчине. А в другой раз, столкнувшись со мною в дверях на выходе, она не посторонилась, как это делали все остальные, а напротив, немного прогнулась в своем облегающем комбинезоне, и подавшиеся вперед груди ее довольно явственно прошли по моему телу. Я даже закашлялся от смущения. Тем более, что Алиса, по-моему, глянула в это минуту в нашу сторону. Не знаю, заметила ли она соприкосновение или нет, но на всякий случай я стал теперь держаться от Мирры на некотором расстоянии и, встречаясь с ней в коридоре или на площадке, которую условно именовал «строительной», делал вид, что задумался и сам уступал ей дорогу.
Только неприятностей с девочками мне еще не хватало! Правда, сдерживаться при таком откровенном призыве было достаточно трудно. Тем более, что Алиса с нашего появления в крепости стала неприкосновенной.
– Нельзя, – говорила она, вежливо, но твердо пресекая все мои попытки добиться сближения. – Я не имею права растрачивать силы по пустякам. Скоро они понадобятся мне – все, до последней капли, – и вдруг, точно спохватившись, приседала в почтительном реверансе. – Прошу простить мою слабость, милорд муж…
И хотя я отлично знал, что мужем она меня назвала только под давлением обстоятельств, но за этот действительно почтительный реверанс и за взгляд, которым он сопровождался, я готов был простить что угодно.
Потому что теперь я и в самом деле был для нее лордом и мужем.
И Алиса тоже готова была простить мне многое. Разумеется, прежняя высокомерная и снисходительная девчонка, с равнодушным презрением посматривающая на простолюдина с высоты своего рода, никуда не исчезла, да, наверное, и не могла исчезнуть так быстро, но теперь в ней проглядывал и совершенно иной человек – женщина, сердцем чувствующая волнующую привлекательность слабости. Это проявлялось у нее какими-то стремительными нахлывами, и забавно было наблюдать, скажем, за завтраком, как после какого-нибудь моего особо идиотского замечания, ну, например, что мне надо бы вернуть книги в библиотеку, неудобно, срок пользования давно истек, Алиса надменно вздергивала подбородок, поднимала брови, уже готовая сказать нечто резкое, и вдруг останавливалась, сдерживала дыхание, переламывала самое себя, и отвечала с восхищавшей меня покорностью: Да, милорд муж, это следует серьезно обдумать… – А потом смущенно краснела и от этого делалась еще привлекательнее.
Гийом в такие минуты с любопытством пощипывал свою бородку. Впрочем, в наши дела он не вмешивался и продолжал, как ни в чем не бывало, орудовать вилкой или деревянной лопаточкой (оказались у них в дорожном сундучке и такие), прислуживавшая нам всем троим Мирра – Петип, как я уже говорил, имел таинственные дела в городе – через голову своей хозяйки поглядывала на меня с насмешливым одобрением. Она словно бы говорила: Ну ты ее и взнуздал, парень… – И ловить этот поощряющий взгляд мне тоже было приятно.
Я действительно ощущал себя лордом и мужем.
Лишь в одном-единственном пункте мы с ней никак не могли добиться согласия. Это когда я, разгоряченный своим нынешним положением, легкомысленно ляпнул, что поскольку лорд Тенто, нанесший Геррику оскорбление, сейчас мертв, то само оскорбление можно считать отмщенным. Оно смыто кровью, повода для раздора больше не существует. Все, финал, бесконечная война двух Домов окончена.
Я уже в середине тирады начал понимать, что несу что-то не то, и споткнулся, увидев, что счастливое лицо Алисы внезапно окаменело, – пробормотал еще что-то насчет того, что следовало бы заключить мир, и умолк в растерянности. Я до сих пор помню тягостное молчание, которое воцарилось после моих слов. Гийом прямо-таки застыл и смотрел – не на меня, а куда-то в пространство. Зрачки у него были светлые и холодные, совсем, как у Геррика. Тихо скрипнула дверь – это выскользнула наружу Мирра, подальше от неприятностей.
Алиса повернулась ко мне, и глазах ее был синий несокрушимый лед.
– А Алломар? – спросила она, голосом, по-моему, вообще лишенным температуры. – Алломар мы, выходит, должны оставить наследникам Тенто? А сожженная база на Орисгедо? А гибель наших людей? А твои владения, за которые ты тоже несешь ответственность?..
– Какие еще владения?.. – растерянно спросил я.
– Пенный берег и Солнечные луга на Гирассе, Вертская пустошь с тремя находящимися на ней городами аборигенов, Серебряные рудники Кифта, и еще что-то, сейчас я не помню. Личная собственность Тенто, которая не входит в наследственный майорат. Ты обязан заявить права на эти земли и отстоять их своим мечом. У Тенто два брата, они будут мстить…
– Значит, ничего не кончено? – спросил я.
– Ничего и не будет кончено – никогда, – сказала Алиса. Повернулась, и рыжим снопом зажглись волосы, подсвеченные из окна. – Пока жив хотя бы один воин из Дома Герриков. И пока жив хотя бы один воин из Дома Тенто.
– Это просто самоубийство, – сказал я обеспокоено.
– Нет, это – жизнь, и она ограничена смертью, – холодно возразила Алиса. – Право на жизнь – одновременно есть право на смерть. Так было, и так будет, милорд муж!..
Голос ее зазвенел.
Гийом поднял голову и с отчетливым стуком положил нож на тарелку.
16
Итак, война продолжалась. Пылали взятые города, ветер нес клочковатый дым над травянистыми равнинами Алломара, скрипел на зубах песок, и солдаты Тенто, выросшие, словно из-под земли, переваливаясь с ноги на ногу, бежали по солончаковой пустыне. Черный сквозняк Вселенной выдувал осень из Петербурга. Улицы понемногу запустевали. Сердце будоражил скользкий тревожный озноб. Больше всего меня задевало то, что моего мнения никто даже не спрашивал. Словно Алиса с Гийомом заранее были уверены, что я ляпну какую-нибудь ерунду, и потому нет смысла тратить на это драгоценное время. Наверное, со своей точки зрения, они были правы. Законы Чести были для них все равно что для меня законы природы. Им и в голову не приходило, что можно выйти за их пределы. Это меня угнетало и порождало странную безнадежность. Я, в конце концов, рисковал жизнью нисколько не менее, чем они. Ради них я оставил – свой дом, работу, привычный мне образ существования. Тот же сквозняк Вселенной тащил теперь в неизвестность и меня. Я сжег корабли, обратного пути не было.
Иногда, бродя по пустым складским помещениям, ошалелым от шорохов и запаха старой пыли, якобы проверяя караулы – единственное дело, которое мне доверил Гийом – я выглядывал из громадных, в два человеческих роста многостворчатых окон, и видел на той стороне набережной дома с зажженными внутри лампами, проезжающие машины, пешеходов, озабоченных какими-то своими проблемами, перегибающийся на горбатом мосту неторопливый двухвагонный трамвай. Жизнь в Санкт-Петербурге текла, как обычно. О сквозняке, льющемся из черных зеркал, никто даже не подозревал. Однако я знал, что обыденность и спокойствие эти обманчивы. Еще той ночью, когда мы среди всеобщего изумления вошли в крепость, с неохотного разрешения Гийома я позвонил родителям и узнал, что к ним приходили недавно два каких-то молодых человека, предъявили удостоверения (какие – родители не запомнили) и затем довольно долго расспрашивали обо мне. Не могут ли они сказать, где я сейчас нахожусь? Не знают ли они, каковы мои дальнейшие планы? Молодые люди утверждали, что им надо обязательно со мной побеседовать. Не звонил ли я в последнее время, не присылал ли каких-нибудь известий по почте? Оба они были крайне вежливы и заверяли, что никаких претензий с их стороны ко мне нет, просто – встретиться и поговорить, ну вы понимаете, ваш сын мог бы помочь нам в одном важном деле. Нет-нет-нет, ради бога, ничего криминального!.. Тем не менее, родители были крайне обеспокоены этим визитом, и еще больше – тем, что я не вышел на работу после окончания отпуска. Как это можно не выйти на работу? – недоумевал в трубке отец. Где ты шляешься и что вообще думаешь? Звонил Соломон Моисеевич, он тоже беспокоится, что тебя нет… Голос его срывался, и в паузы проникали пластмассовые телефонные скрипы.
Это был мучительный и, по-моему, довольно-таки бессмысленный разговор, когда оба собеседника не слышат и, главное, не хотят слышать друг друга. Мне было отчаянно жаль родителей, которые так за меня переживали, но в самом деле, как объяснить им, что происходит. Объяснить это, по-моему, было невероятно трудно. Я лишь мог упрямо и с неприятной черствостью в голосе повторять, что – это моя жизнь, и я должен прожить ее сам, что я – уже взрослый, и отвечаю за то, что делаю.
Так мы препирались, наверное, минут пятнадцать. А потом я сказал, что позвоню еще раз и повесил трубку. Настроение у меня было совершенно убийственное. Не так просто рвать связи, которые прорастали всю жизнь. Это – как будто выдергивать один за другим длиннюсенькие ниточки нервов. Тем более, что пути обратно у меня действительно не было. Если даже я каким-то образом брошу все, что меня здесь держит и вернусь к себе, то те люди, что приходили к родителям, вероятно, сотрудники органов государственной безопасности, все равно ни за что не оставят меня в покое. Они вытрясут всю информацию, которая мне только известна, они возьмут меня под контроль и, скорее всего, заставят работать против Алисы. И я окажусь в том же самом положении, но только уже – на другой стороне. Я это понимал, я понимал это чрезвычайно отчетливо. И потому, бродя по пустым складским помещениям, вянущим в паутине, глядя на город, лежащий по ту сторону гладкой осенней воды, такой близкий и такой недоступный одновременно, стиснутый ощущением несвободы, особенно сильным при виде кирпичных стен, ограничивающих мое нынешнее пространство жизни – интересно, куда подевались все люди, которые работали здесь раньше, как это Гийому удалось найти целый комплекс строений? – я испытывал чувство удручающей меланхолии, одиночества и ненужности никому, кроме самого себя. Это были дни и часы, полные сладкого одиночества. Небо то прояснялось – и тогда настой слабого солнца заливал желтизной пустынную чашу крепости – чахлая трава возле зданий торчала ржавыми кудрями, – то накатывалась откуда-то рыхлая бескрайняя муть с молочными пенками, свистел в трубах ветер, и шумом сильного душа обдавали стекла серые потоки дождя. Жизнь заканчивалась, и я упивался ее неизбежным финалом.
Даже Алиса была не в силах изменить это мое состояние. Тем более, что понимала она его очень своеобразно.
Она как-то сказала:
– Тебя преследует неуспокоенный дух Тенто. Надо держаться. Если он одолеет тебя, ты сам станешь Черным лордом. Ты будешь служить злу, а не людям…
– Что есть зло? – спросил я, тоном, вероятно, точно таким же, каким задал аналогичный вопрос две тысячи лет назад один римский чиновник.
И Алиса недовольно сдвинула брови.
– Не философствуй, пожалуйста. Философия приличествует ученым, поэтам, артистам, но только не воинам. Воин должен – сражаться и побеждать. – Она оглянулась на плац около трехэтажного корпуса, – ни одного человека не было в проемах зданий, – поднялась на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. – Ну, все-все, больше нельзя!..
Вздрогнула, выпрямилась, обернулась с ледяной отстраненностью:
– Что тебе угодно, Петип?
Человек с каплевидными неземными глазами согнулся в раболепном поклоне:
– Милорд Гийом хотел бы вас видеть, миледи…
– Иди, я сейчас буду! – и она добавила в спину удаляющегося Петипа. – Господи, как я его ненавижу!..
Чувствовалось, что Алисе не до меня. Целыми днями она пропадала во внутреннем дворике, возле сооружения из латуни. Клетка все больше напоминала хитрую внутренность муравейника: множество узких тоннельчиков, какие-то балочки и странные сочленения. Модернисты начала века были бы от нее в восторге. Иногда эти балочки, видимо, не состыковывались между собой, и тогда часть конструкции приходилось снимать и осторожно доделывать: вымерять длину реечек, менять углы и направленность, а потом закреплять и встраивать эту секцию снова. Занятие муторное и требующее большого внимания. Время от времени Алиса присаживалась на деревянный чурбан, щурилась, как будто расплывчатый дневной свет мешал ей видеть, и сидела так – полчаса, час, полтора часа, внимательно изучая, что получилось, а потом бросала несколько загадочных фраз и солдаты начинали соединять новый узел.
Я видел, каких усилий ей это стоило. Домой, в квартиру, которую для нас оборудовали, выделив в офицерском флигеле несколько комнат, она возвращалась, когда было уже совершенно темно, быстро проглатывала ужин, приготовленный Миррой, минут сорок таращилась на цветные картинки, мелькающие в телевизоре, – к телевизору у нее, как и у Геррика, была прямо какая-то страсть – а затем легко прикасалась к моему плечу и уходила спать.
Было ясно, что ничем другим она заниматься не в состоянии. Гийом как-то, понизив голос, обмолвился, что на сборку «падающей звезды» – так он называл этот муравейник или клетку для птиц – в обычных условиях уходит от двух до трех месяцев, причем человек, занимающийся монтажом, после каждых трех дней работы делает перерыв, чтобы восстановить силы. Иначе слишком велика вероятность ошибки. Тут важно не столько энергетическое соотношение элементов, сколько тщательная фокусировка их всех в единый канал, чтобы путь через пространство Вселенной не оказался размытым. Алиса же сделала большую часть работы за две недели. В принципе «падающей звездой» уже можно пользоваться, вчерне собрано, остались лишь некоторые мелочи. Сейчас она их спешно доводит. Естественно, что при такой загрузке Алисе было не до меня. Я был здесь как ребенок, отвлекающий взрослого человека от трудной и серьезной работы.
В том-то и дело, что всем им было не до меня. Солдаты монтировали «звезду» и охраняли крепость. Сил было мало, и караулы менялись каждые четыре часа. Петип по своим таинственным надобностям пропадал в городе. А когда не был там, приглядывал за мной и Алисой, видимо, по приказу Гийома. Мирра крутилась на кухне, обеспечивая наше маленькое хозяйство. Сидящей просто так, сложа руки, я ее ни разу не видел. И Гийом тоже не имел ни одной свободной минуты. Он, по крайней мере, два раза за ночь обходил караулы, – днем, как я уже говорил, это было моей обязанностью – непременно выстаивал дежурство и сам – то в одной, то в другой части крепости, подолгу совещался с Петипом, когда тот возвращался из города, трижды уходил вместе с ним и как-то раз даже заночевал вне дома, (этой неожиданной свободой мне воспользоваться не удалось). Чем он там занимался, по-прежнему оставалось загадкой.
Впрочем, Алису, по-моему, это не слишком интересовало.
– У каждого свое дело, – сказала она мне как-то вечером. – Гийом – опытный воин, он знает, что от него требуется…
Кстати, после очередной их отлучки я перестал чувствовать мокрый озноб, тянущий неизвестно откуда, – вероятно, Гийом нашел и закрыл в Петербурге еще одно черное зеркало, – а когда у него выдавалось немного свободного времени, он склонялся над странной картой, сделанной из мягкой ткани. Рисунки на карте были нанесены красками и, видимо, от руки: толстый розовощекий младенец, трубящий в морскую раковину; змей с двумя головами, выныривающий из звездной пучины; что-то вроде распластанного в нижней части холста мохнатого скорпиона.
Карта напоминала те наивные схемы мира, которые делали на Земле в древности: вот тут обитают люди с песьими головами, а здесь – государство скачущих на конях амазонок.
Что это все обозначало, я мог только догадываться. Но по лихорадочному блеску глаз, становящемуся день ото дня все сильнее, по провалам щек, по суровости, очерчивающей теперь мушкетерскую внешность Гийома, можно было судить о том немыслимом напряжении, в котором он пребывает.
Гийому, видимо, тоже приходилось несладко.