Поколение победителей Столяров Андрей

– Тоже. Суханы-то уже всем надоели.

Тогда Бумба резко проглотил сервелат:

– Толково придумано.

– Да, толково, – Забилла, морщась, как от тухлятины, повел носом. – Ну, наедем, а если они нас перемахают, тогда чего?

– Ничего, – сказал Бумба. – Их там, что думаешь, будет пятьдесят человек?

– Ну, не пятьдесят, но все-таки народу порядочно…

– А не пятьдесят, так справимся, – ответствовал Бумба. Набуровил себе стакан. – Вот только, чтобы вот он со своими гаврошами все сделал правильно.

– Сделает, – сказал Кабан и неторопливо повернулся к Мальку. – Сделаешь?

– А чего ж?

– Но чтоб все было на высоком идейно-политическом уровне.

Он пошевелил валиками голых бровей.

Малек снова кивнул и в третий раз облизал губы.

Боль была такая, что Вовчик не понимал, откуда она берется. День сейчас или ночь, и почему, если ночь, светит солнце. Или это не солнце, а какая-то синеватая фара? Он мигнул, и боль в затылке сразу же отдалась неожиданным всплеском.

– Вот этот, вроде, еще шевелится, – сказал кто-то.

– А шевелится – вмажь ему, – посоветовал резкий, как будто несмазанный голос.

Последовал короткий сильный удар, за ним – второй. И затем – тоненько и плаксиво:

– Дяденька, дяденька, я больше не буду!..

– Слово народу даешь?

– Честное пионерское!

– Ладно, вали отсюда. Чтобы – в четыре секунды!..

Послышалось торопливое шарканье ног по асфальту. Краем глаза Вовчик заметил тень, движущуюся вдоль заборчика.

– Что-то ты, блин, добрый сегодня, – сказал резкий голос.

– Ничего, – благодушно сказал второй. – Пусть пока поживет…

– Хорошо, а с этим что будем делать?

– Так ведь договаривались, – сказал кто-то третий, напоминающий интонациями Малька.

– Договаривались-договаривались… О чем, блин, мы с тобой договаривались?

– Ну, об этом. Как видите, я свое задание выполнил.

Это, кажется, был и в самом деле Малек. Вовчик, хоть и с трудом, но различал его чуть колеблющуюся, водяную фигуру. Все вообще колебалось, будто сделано было из чего-то жидкого. Вечер, сообразил Вовчик, увидев прилепленную к бетону тусклую лампочку. Значит, это было не солнце и вовсе не фара машины. Он опять натужно мигнул, и по затылку вновь прокатилась волна тугой боли. Видимо, веки и то, что в затылке, были соединены тонкими ниточками. Тем не менее, последовательность событий начала понемногу всплывать у него в памяти. Вот они осторожно просочились на Энергетиков, и вот Кабан укрыл главные силы на пустыре. Вот вперед выступил Малек со своим отрядом, и вот он начал бомбить торговые павильоны у сквера. Вот появились суханы, и вот Малек отступил именно туда, куда договаривались. Вот суханы обрадовались, и вот они погнали необстрелянную молодежь к сарайчикам. Вот Кабан выпрямился и издал рык, похожий на рык голодного динозавра. Вот они вчетвером тоже выпрямились и ринулись на ошалевших суханов. И вот здесь произошло что-то, чего Вовчик так до конца и не понял. Кажется, сбоку от них внезапно возникли две или три крепких фигуры. Может быть, даже их было и несколько больше. Вовчик успел разглядеть лишь оскаленную, с твердыми скулами, почти звериную морду. И вот только он было нацелился врезать как следует по этой морде – впрочем, недоумевая уже, откуда, блин, на хрен, эта морда явилась, – как точно граната разорвалась у него под черепом; мир вдруг перевернулся и обрушился на него всей своей земной твердью… Как же это так, блин, елы-палы? Получается, блин, что это не они преподнесли суханам сюрприз. Получается, что суханы, блин, ждали их и заранее подготовились. Елы-палы, Малек, вот, блин, откуда потекли сведения…

Вовчик осторожно переместил взгляд налево. В поле зрения вдвинулась часть пустыря, ограниченная деревянным забором, темные кусты бурьяна, сваленные друг на друга бетонные блоки и как раз перед ними – группа хмырей, по-видимому, в спортивных костюмах. Все это – еще колеблющееся, размытое, будто наползающими слезами. Один из хмырей тем временем разглагольствовал, жуя, как резинку, каждое слово:

– Выполнил ты, конечно, блин, выполнил, ничё не скажешь. А раз выполнил, то на хрена ты нам теперь, блин, нужен?

– Так я пошел, значит, – сразу же, с торопливой радостью в голосе сказал Малек.

– Стой! Ты куда?

– Ну, сам же сказал, что я вам больше не нужен.

– Вот потому-то, блин, и не следует тебя отпускать…

– Ладно, Дзюба, не пугай ребенка, – сказал благодушный голос.

– А чё такого?

– Хватит базарить, менты скоро приедут.

– Ну, эти менты, блин, пока еще соберутся.

– Тс-с-с… Сухан!… – быстро и, кажется, испуганно шикнули на них обоих.

Вовчик увидел, как из-за угла заборчика неторопливо вышел высокий и, видимо, очень худой человек. Двигался он так, будто земля под ним немного проваливалась. Вот – повернулся, и стало видно, что лицо у него бледно-мучное. Чернота стояла в глазницах и вывороченных кверху круглых свиных ноздрях. Сухан медленно приблизился к группе хмырей и, будто робот, повернул туда-сюда голову:

– Где?

– Вот!.. Вот!.. Вот!.. – заторопились сразу несколько голосов.

Тогда Сухан неловко переступил с ноги на ногу, сильно сгорбился, став похожим на загогулину уличного фонаря, и вдруг резким движением раскинул ладони по обе стороны тела. Между ними, пошатываясь, как пьяный, неуверенно выпрямился Кабан. Его осветили фонариком, и стали видны такие же черные, залитые мраком глазницы.

Кабан пару раз с явным усилием опустил и поднял веки. Открылся земляной рот:

– Не пойму, я что – живой или мертвый?

– Мертвый-мертвый. Но так даже лучше, – неторопливо ответил Сухан. – Мертвый, конечно. Живым ты уже никогда не будешь.

Он протянул руку и будто бы воткнул пальцы в грудь Кабану. Немного повозил ими, словно прилаживаясь внутри грудной клетки. Чуть присел, напрягаясь и далеко разведя локти, и вдруг выдернул что-то – мокрое, темное, слабо трепещущее на ладони. Посмотрел на него пару секунд, словно оценивая, и сжал пальцы так, что выдавилась сквозь них мерзкая жижа.

– Ну вот, кончено. Теперь мы с тобой будем друзьями.

– А-а-а!… – внезапно закричал Малек, стискивая лицо ладонями.

К нему кинулись, заламывая и прижимая к земле бьющееся в припадке тело.

– А-а-а!.. Пустите меня!.. Покойники!.. Стра-а-а-шно!..

Крик ударил в затылок и натянул ослабшие было нити. Боль, тут же снова плеснувшая в голову, стала невыносимой. Деться от нее было некуда. Вовчик закрыл глаза и провалился в пугающую темноту.

В больнице он провалялся целых три месяца. Причем, первые два, как ему потом объяснили, практически не приходя в сознание. Сам Вовчик сохранил об этом времени очень смутные воспоминания. Просто однажды он распахнул глаза и вдруг увидел перед собой какую-то незнакомую тесную комнату: бледно-желтые стены, белую дверь, сразу же вызвавшую у него чувство тревоги. Впрочем, картинка эта странно качнулась и растворилась в беспамятстве. А когда он через неопределенное время открыл глаза во второй раз, над ним склонилась симпатичная девка в медицинском халате. Она, вроде бы, улыбнулась и что-то сказала.

– Чего это, в принципе? – вяло поинтересовался Вовчик.

Правда, своего голоса он не услышал. А медсестра вновь шевельнула губами и сообщила, видимо, нечто, лишенное даже тени звука. После чего мягко заколебалась и тоже растворилась в пространстве. И лишь когда Вовчик – опять-таки через какое-то время – пришел в себя в третий раз, стало наконец ясно, что он находится в районной больнице, что у него, как сообщила сестра Вилена, сильное сотрясение мозга, что был кризис, который продолжался несколько дней, и что врачи уже не надеялись на благополучный исход.

– Доктор Вениамин Карлович считает, что это чудо, – сказала она.

– А другие?

– Какие другие?

– Ну, кроме меня еще кого-нибудь привозили?

– В тот день, вроде бы, нет, – подумав, сказала Вилена. – Ты не расстраивайся, приятелей твоих могли направить куда угодно. К нам, знаешь, привозят только самых тяжелых. Лучшее реаниматологическое отделение в городе, – с гордостью сообщила она.

На другой день с утра явился доктор Вениамин Карлович. Он был весь лысый, но из ноздрей у него торчали коричневые жесткие волосы. Вениамин Карлович сначала долго смотрел на Вовчика, как будто не все понимая, а потом ни с того ни с сего, заехал ему молоточком по коленной чашечке.

– Ну ты чего-чего, блин? – подпрыгнув, сказал Вовчик.

Доктор пожал плечами удивленно обернулся в сестре:

– Надо же – разговаривает.

– Больной, выполняйте указания лечащего персонала, – строго сказала Вилена.

– Ну а чего он?

– Больной, повторяю: лежите, пожалуйста, и не прыгайте.

Далее она извлекла откуда-то шприц размером с бутылочку «пепси». Напряглась, надавила на поршень, и с кончика иглы брызнула водяная струйка.

– Уколов делать не дам, – угрюмо сообщил Вовчик.

Доктор Вениамин Карлович, кажется, испытывал некоторые затруднения. Громко втянул носом воздух и пошевелил щеточками торчащих оттуда волос.

– Уникальный случай. Только, можно сказать, очнулся…

– Что? Позвать санитаров? – тут же деловито предложила Вилена.

Однако Вениамин Карлович отодвинул шприц, который она держала наизготовку, как автомат. А затем почмокал губами и озадаченно воззрился на Вовчика.

– Может, ты и прав, – сказал он после краткого размышления. – Ну – лежи, лежи. Такого бугая лечить – только портить.

С этого момента Вовчик явственно пошел на поправку. Через неделю он уже начал вставать и самостоятельно ползать от кровати до стенки. На исходе второй недели он рискнул, несмотря на Виленкины возражения, выглянуть в коридор, а еще дней через десять уже свободно разгуливал чуть ли не по всему корпусу.

Жить здесь, оказывается, было можно. Дядя Вася, вахтер-сантехник, всегда был готов смотаться для больного за бутыльком, доктора, если и появлялись, лечением особо не донимали, а на втором этаже, где лежали стукнутые и порезанные, он наткнулся на трех ребят из коллектива кромешников. И хотя раньше Вовчик об этих ребятах слыхом не слыхивал, но компания у них сразу же образовалась живая и интересная. Кромешники держали небольшой авторынок в соседнем районе и всегда могли рассказать пару неслабых историй из своей жизни. В общем, Вовчику было теперь с кем культурно провести время.

Кроме того, он довольно быстро подружился с сестрой Виленой. Виленка, в натуре, оказалась девкой вполне своей и не слишком выпендривалась. Уже через пару дней давала ему весьма существенные поблажки. В палату, например, Вовчик возвращался не к десяти вечера, а когда хотел, спал до двенадцати, на полчаса прерываясь лишь во время утреннего обхода, компота он, разумеется, имел теперь неограниченное количество, а как только полностью пришел в норму и отдраил ее в каптерке на груде свежевыстиранного белья, Виленка совсем размякла и притаранила ему сразу четыре «столичных». Правда, не забыла сказать строгим голосом, что ему, как больному с сотрясением мозга, это категорически запрещено, но после второго стакана – уже смеялась и называла Вовчика Вовочкой. Теперь они каждое ее дежурство наведывались в каптерку.

Некоторую тревогу в нем заронил было следователь, возникший вдруг через несколько дней. Однако Вовчик сразу же ответил ему, что о случившемся практически ничего не помнит. Шел вечером в библиотеку, вдруг – подскользнулся, упал, потерял сознание. Очнулся – гипс. Как это нет в том районе библиотеки? А куда же по-вашему, блин, я тогда направлялся? Я, блин, каждый свой вечер посвящаю, блин, книгам…

Следователь внес эти показания в протокол и больше не появлялся.

В общем, в больнице Вовчику, скорее, даже понравилось. Беспокоило его только то, что никто из братков не дает о себе известий. Вовчик, конечно, помнил, как, пошатываясь, поднялся Кабан между разведенных ладоней Сухана, помнил отчаянный крик Малька и как на него кинулись сразу же с двух сторон – продал их, на хрен, Малек, теперь это было ему вполне очевидно – помнил вывороченные ноздри и пугающую кладбищенскую черноту в глазницах. Но ведь не насмерть же их тогда положили суханы? Большая часть братков, как он понимал, должна была уцелеть. А кроме того – Штакетник, который с ними на дело вообще не ходил, Люська, Маракоша, Кассета и остальные девки. Эти-то в любом случае должны были быть на месте. Тем не менее, в больницу к нему никто из них даже не заглянул, никаких писем или записочек ему, на хрен, не передавали, а по телефонам, которые Вовчик, порывшись в памяти, кое-как вспомнил, либо не брали трубку, либо, блин, отвечали, что таких здесь нет и никогда не было. Неужели братки все-таки поменяли район базирования? Тоже, блин, странно, уж Вовчика могли бы предупредить.

Эти мысли не давали ему покоя. И чем больше выздоравливал Вовчик, тем глубже охватывало его смутное чувство неопределенности. Как там течет жизнь, за больничными стенами? Где сейчас, на хрен, Кабан, и что с ним на самом деле случилось? Почему не подают признаков жизни Бумба с Забиллой? Что там, в натуре, с девками, и, блин, куда все вообще подевались? Вовчик от этих вопросов мрачнел, и настроение у него портилось. Водка казалась невкусной и шла как-то не в жилу. Даже Виленка ему уже изрядно наскучила. Он в каптерке задумывался и разговаривал не слишком охотно.

Виленку такое его невнимание задевало.

– Ну ты чё опять? – спрашивала она, расстегивая пуговицы на халатике.

– Да я-то ничё, – хмуровато, как неприкаянный, отвечал Вовчик.

– А ничего, тогда чё? – тут же интересовалась Виленка

– Ну, ничё, ничё! Дай человеку подумать.

– Так ты думать сюда пришел или что?

– Ладно-ладно, не егози ты, блин, как намыленная…

Виленка после этого обижалась еще больше. А Вовчик небрежно отодвигал ее и шел курить в конец коридора.

В конце концов ему эта тягомотина надоела. Дни тянулись за днями, а в положении Вовчика никаких изменений не происходило. Он все также лежал в реаниматорской, откуда его почему-то не переводили, время от времени таскался к кромешникам: их состав за последний месяц успел два раза смениться, драил, когда было желание жизнерадостную Виленку, а в оставшееся часы слонялся по корпусу или до опупения таращился в телевизор. Никаких клинических процедур ему почему-то не назначали, пить таблетки не заставляли, уколов не делали. Кажется, его вообще больше не собирались лечить, и у Вовчика постепенно образовывалось недоумение: что он тут делает?

Сначала он подозревал, что в такой длительной задержке его виновата Виленка. Завела себе мужика и теперь не хочет с ним, блин, расставаться. Однако Виленка объяснила ему, что на выписку подает, блин, только доктор.

– Это он тебя не выписывает, а я что, дура последняя, напоминать?

– А почему он меня не выписывает? – спросил Вовчик.

– Откуда я знаю? Может быть, ему физиономия твоя нравится. Веня у нас тоже, извини, знаешь, с задвигами.

Она так хлопала накрашенными ресницами, что Вовчик ей верил.

В общем, пришлось взять пару «столичных» и лично переговорить с доктором. Беседа, надо сказать, у них получилась вполне задушевная. Доктор Вениамин Карлович, узрев два выставленных на стол флакона, нисколько не удивился. Правда, в первый момент он как бы неодобрительно крякнул, вспомнив, наверное, о своем докторском положении. Однако потом человеческая составляющая в нем, видимо, победила. Он запер дверь в кабинет и достал из шкафчика две мензурки. А когда первая порция была принята внутрь и зажевана бутербродами, по-простому объяснил Вовчику, что хрен его знает, зачем он его тут держит. С одной стороны, конечно, Вовчика уже давно пора подавать на выписку, но другой стороны, существует во всем этом деле некая странная заковыка. Делали, значит, тут как-то ему, Вовчику, кардиограмму, и, представь себе, кардиограф показывает, что сердце у тебя как бы не бьется. То есть, попервости, конечно, решили, что это – того, прибор барахлит, но проверили на другом человеке – нет, аппаратура в полном порядке. Подключили затем энцелограф – та же самая катавасия. Понимаешь, лечу уже двадцать три года, ни разу такого не видел.

Доктор подвигал жилистым носом и налил по второй мензурке.

– Так я живой или нет? – выпив, поинтересовался Вовчик.

И внезапно сообразил, что повторяет вопрос, недавно заданный Кабаном Сухану.

У него даже водка остановилась где-то посередине желудка.

А доктор Вениамин Карлович, крякнув, тоже принял вторую мензурку и, немного вытаращив глаза, задышал – мелко-мелко, сквозь поросль, высовывающуюся из носа.

Наконец продышался и сморгнул выступившие слезы.

– Я бы тоже хотел это знать, – серьезно сказал он.

Сразу же после этого Вовчик выписался из больницы. То есть, никаких документов, требующихся, вероятно, при данном действии, он оформлять, конечно, не стал; просто заглотил пиво, оставшееся от вчерашнего, и велел Виленке, чтоб она притаранила ему рубашку и джинсы.

– Позвоню, – коротко сказал он, зашнуровывая кроссовки.

Виленка спросила:

– Что же ты тогда номер телефона у меня не берешь?

– А зачем?

– Ну, чтобы, значит, действительно позвонить.

– Ладно, не сепети, – с досадой оборвал ее Вовчик.

Через полчаса он уже выходил из метро на площади Непокоренных. День был солнечный, теплый, и осень чувствовалась лишь в необыкновенной прозрачности воздуха. Виделось далеко, очень ясно, во всех подробностях, и, естественно, первое же, на что обратил внимание Вовчик, приложив руку к глазам, это то, что «губа», из-за которой, собственно, и начался весь сыр-бор, оказывается, исчезла, поток транспорта теперь, не сворачивая, свободно вырывался на площадь, место по правую сторону от угла было заасфальтировано, а чуть дальше, где когда-то располагались ларьки, была устроена небольшая автостоянка.

– Вот это блин… – задумчиво сказал Вовчик.

Жизнь за эти три месяца, видимо, в корне переменилась.

А когда он в растерянности подергал железную дверь дежурки, на которой теперь почему-то висела табличка «Подростковый клуб „Самострел“, к нему сразу же подошли трое накачанных, одетых в униформу парней и вполне миролюбиво спросили, чего, собственно, ему здесь надо.

Вовчик, в свою очередь, поинтересовался, кто держит площадку. Парни объяснили ему, что площадку эту уже давно держит Леха-Чумной.

– А где Кабан? – несколько озадаченно спросил Вовчик.

– Какой Кабан?

– Ну, который, блин, был здесь раньше, в натуре.

Выяснилось, что ни о каком Кабане парни слыхом не слыхивали. Кабана, по их мнению, здесь вообще никогда не было. Да и миролюбия их хватило только на первые две-три минуты. Дальше они уже напрямую спросили у Вовчика, мол, какие проблемы? Нечего тут, понимаешь, блин, двери пробовать.

– Ладно, мастера, все путем, – независимо сказал Вовчик.

Двойняшек на улице Ленинского Комсомола он тоже не обнаружил. Нырок, промышлявший по чейнджу, исчез, не оставив, по-видимому, никаких следов. Девки у строительного вагончика дежурили какие-то абсолютно неведомые. И даже «Золотой уголок», куда Вовчик после некоторых колебаний все-таки заглянул, совершенно поменял облик и выглядел диковато. Назывался он теперь почему-то, на хрен, «Бронзовый закуток», вместо Гоги топтался за стойкой бровастый хмырь в черной футболке, в стены зачем-то вмазаны были зеркальные треугольнички, а за столиками, потягивая через соломинку какое-то разноцветное пойло, как хозяева, располагались девки и пацаны, в кожаных куртках.

К Вовчику сразу же подошли и предложили взять дури.

– Хорошая дурь, свежая, мастер, не сомневайся.

– Да пошли вы туда-сюда, – хмуро ответил Вовчик.

– А чего? – спросили его.

– А то, что не употребляю!

Только дури ему еще ко всему не хватало.

В общем, единственная знакомая рожа, которая проявилась, была у Мормышки. Да и та посмотрела на Вовчика, как на доисторического человека .

– Кабан, говоришь? Помню я Кабана. Но это же когда было?

– Месяца три назад, – настойчиво сказал Вовчик.

Мормышка шмыгнула носом и радостно заключила:

– Вот видишь!..

Тут же поднырнула в окошечко и посоветовала брать вон ту, с желтоватой головкой.

– Остальное – фуфло. Это я тебе, как старому знакомому, рекомендую.

От ларька Вовчик отъехал, сжимая в руке бутылку «Синявинской». Постоял две минуты, оглядывая прохожих, которые обтекали его, точно дерево. Снова посмотрел на то место, где когда-то находилась «губа». А затем покрутил бутылку и небрежно отбросил ее в сторону.

Бутылка попала на выступ булыжника и разлетелась.

Тут же снова возникли те трое накачанных, бритоголовых парней, которые уже подходили. Они посмотрели сначала на весело поблескивающие осколки, потом – на Вовчика. А затем, по-видимому, главный из них цыкнул зубом.

– Ну все, мастер, – спокойно сказал он. – Привет. Допрыгался.

Двое других сразу же цепко взяли Вовчика под руки.

– Нарушение общественного порядка. Пошли!..

– И куда?

– Вон туда, мастер, – сказали парни, – под арочку.

– А зачем?

– Ну, это мы тебе сейчас растолкуем.

Во рту одного из них жирно блеснула фикса. Проехал автобус и протащил за собой синий шлейф дыма. Маракоша, высунувшаяся из ларька, утянулась обратно. Солнце светило так, что приходилось щурить глаза.

– Ну что, мастер, сам будешь двигаться или тебя отнести?

– Ладно, пошли, – лениво, как в прежние времена, сказал Вовчик.

Долго еще на толчках, примыкающих к площади Непокоренных, у обменников, где народ потихоньку сшибал на доллар копейку, у синюшных разливов, которые вдруг расплодились на улице Комсомола, принимая законный фунфырик, рассказывали эту историю. Как какой-то чумырь, который то ли приехал откуда-то, то ли недавно освободился, ни с того ни с сего прицепился к «быкам» самого Лехи-Чумного, как больной, пошел с ними во двор, чтобы продолжить разборку, и там отметелил их так, что Зюка, Бебеня и Чемодур попали в больницу.

А когда подбежали братки, вызванные встревоженной Маракошей, то чумырь положил и братков, по-видимому, без всяких усилий. После чего вытер руки о новенький клифт Чемодура, вынул у Зюки из куртки пачку сигарет и фирменную зажигалку, прикурил неторопливо, как будто такое побоище ему не впервые, и спокойно зашагал через площадь куда-то по направлению к Энергетиков.

Откуда он такой крутой взялся, никто не ведал. Леха-Чумной потом две недели разыскивал его по всему городу. Ну, естественно, такие бойцы на улице не валяются. Девки слышали, что Леха обещал за него чуть ли не штуку баксов.

Однако потом на самого Леху навалились жлобы из Нижнего парка, началась муторная разборка за право держать под контролем весь Тамбовский проезд, силы братков были скованы этим региональным конфликтом, времени не хватало, и на пришлого чумыря в конце концов махнули рукой.