Неон, она и не он Солин Александр

Он почувствовал, как слабеют руки, сжимающие руль. Тугое звенящее напряжение отпустило его, и усталый покой, растолкав по углам все прочие чувства, заполнил покореженное пространство.

– Ты опять похудела… – сказал он, не глядя на нее.

– Ты тоже… – обронила она.

Когда сегодня ей позвонила Юлька и истерично поведала, что с ней приключилось, она вместо того, чтобы испугаться, вдруг отчаянно, невыносимо, до сердечных мук захотела оказаться рядом с ним, прижаться к нему, зацепиться за него, как цепляется за скалу одинокое дерево, и больше не отпускать от себя, что бы ни случилось.

Около половины одиннадцатого они подъехали к ее дому, встали у обочины метрах в двадцати от арки, и он помог ей выйти. Сумерки сгустились, но фонари еще держали паузу, и они погрузились в мир умирающего света, когда все вокруг еще живо, но неуклонно теряет силы и тает. Черно-синяя испарина проступает на фасадах домов, и прозрачные, призрачные, пугающие воображение тени окружают нас со всех сторон. Час между собакой и волком, говорят про такое время французы. Час между светом и нечистью. Еще немного, и украсится ночь хищной оскаленной пастью. Еще чуть-чуть, и разорвется ночная тишина предсмертным воплем робкой жертвы. Таков закон природы, и нет в нем места морали, потому что обитатели ночи вне морали и вне закона…

Им предстояло миновать группу неряшливо одетых парней, чьи лица, но не досуг стерли сумерки: их было трое, и у каждого в руке по банке. Расположившись недалеко от арки и беспорядочно жестикулируя, они гулко и громко задирали друг друга, и, казалось, вот-вот сцепятся, если бы в последний момент густой гогот не разряжал обстановку. Возможно, такова была их мирная манера общения, но не оставляло впечатление, что их внешнему миролюбию не хватает только повода, чтобы пойти войной на весь свет.

При виде вновьприбывших они смолкли, зацепились за них взглядами и не отпускали, пока те не поравнялись с ними. Воздух был тих и свеж, и от веселой компании пахнуло запахом еще не прокисшего хмеля. Ни дать, ни взять – веселые демоны городских джунглей, прислужники невзыскательного бомжа Диониса! Наташа с женихом, благоразумно сторонясь летучей мистерии, почти миновали их, когда один из них громко и безнаказанно сказал:

– Классная телка, пацаны! Я бы ее реально трахнул, а вы?

Крепкие связки, луженая глотка, вдохновение скотоложца: слова вышли смачные, нитроглицериновые – попробуй, пройди мимо! Да к тому же оскорбительно радостным ржанием отозвались подельники. Жених остановился, как вкопанный.

– Пойдем, Димочка, пойдем! – испуганно потянула его за локоть Наташа.

– Ты иди, я сейчас, – толкнул он ее под арку.

– Дима, не ходи! – в страхе воскликнула Наташа.

– Не ходи, Дима, не ходи, а то больно будет! – передразнивая Наташу, кривлялся кто-то за его спиной. Прочие ржали.

– Наташенька, все будет хорошо – я знаю, как с ними обращаться. Иди, я сейчас приду, – но она не ушла и осталась тут же, под аркой. Повернувшись, он направился к шумным дворнягам.

По виду они ничем не отличались от тех возбужденных зрелищем юнцов, которыми набит стадион, и чей восторженный порыв сливается во время матча с его порывом. Вытертые до матового блеска джинсы, короткие темные куртки с капюшонами, кроссовки – универсальный хитиновый покров городского планктона, что бывает добродушен, но чаще опасен. Он не сомневался: свои, болельщики, зенитчики. Немного навеселе, но он заставит их извиниться и, признавшись в любви к «Зениту», они разойдутся с миром.

Он приблизился к злоязычным одноклубникам. Были они ниже его ростом, худые и длиннорукие. Они не выступили ему навстречу, а только слегка развернулись.

– Здорово, пацаны! – небрежно сказал он.

– Тамбовский волк тебе пацан! – ответили сумерки.

– Тогда «Зенит» – чемпион! – попробовал он зайти с другой стороны.

– Че те надо, дядя? – насмешливо отозвался тот, что ближе. Одну руку он прятал в кармане штанов, другая, полусогнутая, застыла с банкой на уровне пояса. Был он до такой степени безлик, что глазу не за что было зацепиться. Настоящий универсальный фоторобот. Двое других были помельче, но в драке дело не в росте, а в злости. А то, что ему придется драться, Дмитрий уже не сомневался.

Он ощутил волнение – новое, острое, совершенно необычное. Не то, каким потрясает великая музыка и не то, что заставляет испытывать женщина, и уж тем более не то, что переживаешь, теряя или приобретая в лотерею. Это было нечто другое – волнение перед непредсказуемым, роковым, неотвратимым шагом, волнение, когда на кону сама жизни – словом, волнение перед атакой. Сейчас он испытает то, чего никогда в жизни не испытывал – сейчас он станет воином и защитником чести любимой женщины!

Фоторобот незаметно придвинулся к нему. Двое других сделали тоже самое. Нет сомнения: перед ним были псы, готовые превратиться в шакалов. Ладно, тогда вперед.

– Дядя хочет, чтобы ты извинился, – сказал Дмитрий, вынимая руки из карманов.

– А если нет, че тогда? – обернулся тот к компании и ухмыльнулся.

– Лучше извинись по-хорошему…

– Ты глянь, дядя угрожает! – удивился фоторобот. – А ты меня заставь!

Дмитрий стоял, не зная, как быть: бить первым или ждать нападения? Тем временем безликий надвинул на него злой лик и свободной рукой толкнул его в грудь.

– Ну, давай, чего ждешь! Или вали отсюда!

И тогда Дмитрий неожиданно для себя выбросил правый кулак в сторону тени и попал ей в плечо. Тень оказалась мягкой и податливой и даже отскочила от него, но тут же вернулась и ударила Дмитрия прямо в губы. Призрачный кулак оказался на редкость крепким, а его удар – больным.

– А-а-а!.. – истошно взвыла где-то рядом Наташа. – Что вы делаете, уроды!

Дмитрий замахал кулаками, но они большей частью попадали в сумерки, а если в тень, то вскользь и не больно. Перед глазами у него мелькнуло совершенно глупое воспоминание, где он играет в морской бой с другом детства Витькой Мальковым. Он называет клетку, а Витька кричит:

– Не попал!

Он называет другую, и Витька снова радуется:

– Мимо!

Зато все Витькины выстрелы точны и увесисты.

Его уже били втроем. Он закрывал руками голову и сгибался все ниже и ниже. Где-то рядом истерично кричала Наташа. Его повалили на землю и били ногами по ребрам, по голове, по почкам. Наташа, как разъяренная кошка цеплялась за куртки разбойников и орала, не помня себя:

– Гады, гады, уроды, что вы делаете, сволочи, подонки, скоты, отпустите его, кто-нибудь – на помощь, на помощь!

Они отшвыривали ее, она вскакивала и снова бросалась на них, пока фоторобот не крикнул:

– Рыжий, мочи эту тупую суку!

И рыжий коротко, смачно, с оттягом ударил ее снизу кулаком в беззащитный живот. Наташа сложилась пополам и рухнула на землю. С другой стороны улицы кто-то закричал:

– Эй, вы! Вы че там творите?!

И фоторобот прохрипел:

– Все, валим, валим!

И все трое исчезли на пружинистых, привычных к бегству ногах, оставив после себя на тротуаре Наташу с женихом, три банки пива с потеками возле маленьких удивленных ртов, да равнодушные фонари, что распускали над полем боя неоновые цветы…

…Книга орбита пыль путь мудрость свет зеркало душа страхи сон скука королева глина колдунья одиночество ландшафт звери склоны камни голова помосты рисунок кванты фольга энергия листья монолог котенок тело лужи отец дождь рыба куст кони земля гармония звук угли сосуд небо цветы заботы лодки города советы радуга улицы обложки вампиры дворцы хаос хижины льды ночь шакалы мнения пустыня существо языки духи срок тщета бдения роща весна пена молнии…

Мир рассыпался на слова. Ранее ученые и ручные, они забыли про вдохновенные перестроения, превратились в черных птиц, смешались в трепещущую стаю и, скрепленные первобытным синтаксисом, носятся головокружительными кругами над лугами логики, не торопясь выбирать место для посадки. Ну что же вы, почему сомневаетесь, отчего медлите, чего боитесь?

…Мужчина руки желания глаза девочка песни стихи женщины встречи муравьи краски проблемы паутина крыльцо автомобили ветер покой обман голод жажда воздух луг река лицо печаль звук струна плач заводь подвох банка зверь мир повелитель ветер слезы даль дом небо мосты лес покров пруд одеколон ресницы камни аромат мать комната темнота звезды луна люди…

Ах! Вот, кажется, и первые ласточки! Да, да, запотевшая луна, сырые звезды, да, да, люди-призраки – они любят меня, лунные тени гуще самих призраков, лунный свет – обман, метнуть камнем в луну, как в фонарь…

Птицы падают одна за другой на плоское поле смысла, возвращая себе падежи, склонение, приложение и причастность.

И будет так: выстрелы и трупы на дымных, усеянных битым стеклом улицах, мечущиеся фигуры приготовились умирать, горят автомобили, брызжут неспокойными искрами шипящие маки, звенят фонари – хаос нынче царь. Лобная участь неправедных, толпа скандирует имя человека – не то Сталин, не то Пушкин – человека, над которым более нет власти, кроме судьбы, и судьба его будет нелегкой. Даже бесплотный свет фонарей неподъемным грузом ляжет на его плечи. Проклятие самодержавия очаровало эту землю. Следующая революция – революция планктона, и ее сила не в идее, а в количестве безыдейных. Зачинщики и смутьяны ответят за свои действия по закону!..

И спросил бог перышко на теле двуглавого орла: «Кем ты хочешь быть после смерти?» «Парусом!» – ответило перышко. И стало перышко парусом и поплыло, куда дует ветер…

Ах, какой счастливый конец у этой сказки! Николай Михайлович, Лариса Сергеевна, полчаса назад у вас родился внук, Николенька Ростовцев-Максимов! Вес 3,5 кг, рост 52 см, красотой весь в мамочку! С Наташенькой все в порядке! Ждем вас в гости на наш необитаемый полуостров! Счастливые мы…

На лестничной площадке курит Сталин в мягких домашних тапочках.

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

– Здравствуйте, товарищ Максимов.

– Товарищ Сталин, вокруг вас одни враги!

– Знаю, товарищ Максимов, знаю. Берия?

– Берия, товарищ Сталин…

– Хрущев?

– Хрущев, товарищ Сталин…

– Космополиты?

– Космополиты, товарищ Сталин…

– Евреи?

– Они, товарищ Сталин…

– Вот видите, товарищ Максимов, я все знаю, но ничего не могу поделать…

– Как же так, товарищ Сталин?

– Каждый день ко мне обращаются миллионы честных советских граждан, а я ничего не могу поделать. Но вам, товарищ Максимов я помогу советом…

– Каким, товарищ Сталин?

– Дайте вашей жене то, что она просит. Не забывайте о роли кухарки в управлении государством… Да вот она и сама вас зовет!

– Димочка, малыш! Ты почему не спишь? – склоняется над ним в темноте мать, касаясь его молодыми мягкими прядями.

– Мама, мама… – улыбаясь, шепчет он.

– Миленький мой, Димочка, это я, Наташа! – отвечает мать.

– Наташа… – улыбается он.

– Хороший мой, хороший! – гладит его Наташа и целует кровоподтеки на его лице.

– Что мы? Где мы? – спрашивает он, пытаясь приподнять голову.

– Лежи, мой любимый, лежи! Я здесь, я с тобой…

Когда звери убежали, она, корчась от боли и слез, добралась до жениха, села возле него и взвалила его голову и плечи себе на колени. Глядя на его безжизненное лицо и давясь слезами, она тихо скулила:

– Димочка, родненький, не умирай, прошу тебя, не умирай!

Неожиданно он дернулся, открыл глаза и произнес:

– Мама, мама…

– Миленький мой, Димочка, это я, Наташа! – в голос зарыдала она.

– Наташа… – попытался он улыбнуться.

– Хороший мой, родной, любимый Димочка! – заикаясь от рыданий, склонилась она над ним.

– Что мы? Где мы? – спросил он, пытаясь приподнять голову.

– Лежи, Димочка, лежи, мой любимый! Я здесь, я с тобой… – целовала Наташа солоноватые кровоподтеки.

Он замер, затем пошевелился и, напрягая разбитые губы, произнес слабым голосом:

– Наташенька, я не собираюсь умирать, а потому не говори того, о чем потом будешь жалеть…

– Ты мой глупый, любимый дурачок! – улыбалась она сквозь слезы. – Я люблю тебя, Димочка, люблю, люблю, люблю! Я, как дура все ждала, когда полюблю тебя, как Володю, а оказалось, что я давно тебя уже люблю, но не понимала, потому что любила тебя не так, как его, а по-другому, потому что ты и сам другой… – торопилась она, словно боясь, что не успеет ему всего сказать.

– Поцелуй меня… – попросил он, и она, склонившись и окружив его лицо растрепанным каштановым шатром, осторожно и нежно прижалась к его разбитому рту.

Он напрягся, и лицо его перекосилось от боли.

– Очень больно, мой хороший? – скривилось вслед за его лицом ее лицо.

– Все болит… – ослаб он у нее на коленях и вдруг спохватился: – Не сиди на холодной земле! Встань и помоги мне добраться до стены…

Двое пожилых, наблюдавших за ними мужчин, предложили помочь, но она, возбужденно отмахиваясь, закрыла его от них:

– Не трогайте, я сама, я сама!

Гримасничая – он от боли, она от безмерного сострадания – они общими усилиями усадили и привалили его к стене.

– Скорую надо вызвать и милицию, – сурово посоветовал один из мужчин.

– Не надо, ничего не надо… – поморщился он. – Все нормально, спасибо!

Мужчины ушли, качая головами.

– А я об этих уродов все ногти обломала! – стоя перед ним на коленях с залитым слезами и стянутым судорожной улыбкой лицом, показывала она ему руки. – Ничего, отрастут!

Он неуклюже взял ее руки в свои и приложил к разбитым губам.

– Мой милый, хороший, любимый Митенька! – бормотала она.

– Митенька… Меня так мать в детстве звала…

– Теперь я тебя так буду звать! – говорила она, не вытирая слез.

– Голова кружится… Ничего, я сейчас немного посижу, и мы пойдем, – сказал он, подтягивая ноги. – Ну и рожа у меня сейчас, наверное…

– Неправда! Ты у меня самый красивый, самый лучший, самый любимый! Мы сейчас придем, и я буду тебя лечить!

– Календулой… – улыбнулся он, побеспокоив гримасой разбитые губы.

– Не календулой, Димочка, не календулой! Сама залижу, мой хороший, сама, чтобы быстрее зажило!

– Наташенька, я люблю тебя, ты не знаешь как… Мне даже бывает страшно… Я ведь думал, что ты мне изменила…

– Димочка, я дура, я распоследняя дура! Я так тебя ненавидела, так ненавидела! Я в тот день и правда хотела тебе изменить, но не смогла, мой хороший, не смогла, потому что поняла, что люблю тебя!

И заплакав в голос, она уткнулась ему в плечо, повторяя:

– Верь мне, Димочка, верь, я никогда тебе не изменяла, никогда!

– Я знаю, моя родная, знаю, не плачь! – утешал он ее мягким глубоким голосом.

– И еще я боялась, что ты сгоряча наделаешь глупостей! – заикаясь от слез, проговорила она.

– Глупая моя, ну что ты такое говоришь! Ну как бы я без тебя стал жить! Ну не плачь, моя родная, не плачь! – гладил он ее по голове.

Она вдруг вскинула голову и, глядя ему в глаза, отчетливо сказала:

– Я хочу тебе признаться… Я еще никому и никогда в этом не признавалась… Никто не знает, никто…

Размазав тыльной стороной ладони по щекам слезы, она помедлила и, запинаясь, стеснительно произнесла:

– Ведь я до тебя… ни с кем и никогда… не испытывала… оргазм… Даже с Володей… Была, как рыба холодная и бесчувственная…

И дальше, горячо и сбивчиво, торопясь закидать ворохом слов былую принадлежность другим самцам; спеша похоронить и сравнять с землей нагую, отданную другим мужчинам часть своей жизни, так бездумно и бездарно потраченную:

– И только ты меня разбудил, понимаешь, только ты! Я только с тобой узнала, что это такое, понимаешь! Только с тобой поняла, что значит быть настоящей женщиной! А это значит, что ты и есть мой первый мужчина, мой самый первый мужчина в жизни, самый настоящий и самый любимый, только мой, только для меня! Ведь так, ведь правда, Димочка?

– Правда, – сказал он, – правда, моя любимая: первый и последний…

– И последний, конечно, последний! – со счастливой мокрой улыбкой говорила она. – Знаешь, я уже две с лишним недели не пью таблетки, и я не хочу больше ждать никакой свадьбы, я тоже хочу девочку, и как только ты сможешь…

– Я смогу, Наташенька, смогу, сегодня же смогу… – перебил он ее.

– Не сегодня, нет… Мы сейчас придем, и я тебя уложу, прижму к себе, и ты заснешь… Я дам тебе силы, и ты поправишься…

Она обхватила его и прижалась слезами к его щеке, бормоча:

– Милый мой, родной, любимый Митенька!

Соглядатаи-фонари, вытянув угодливые шеи с бледными лицами, завистливо прислушивались к их счастливым бурным словам, которыми они приветствовали то редкое, настоящее и прекрасное, что их теперь соединяло.

Он сказал:

– Я собрался покупать для нас дом в Испании, но если ты хочешь, мы останемся здесь…

– Димочка, я поеду с тобой, куда скажешь, хоть на край света! – горячо воскликнула она, провозглашая с христианских небес анафему стране, которая так зверски обходится с ее любимыми мужчинами.

Она снова обхватила его, и они застыли, украшая собою безмолвную, униженную неоном панель: он, привалившись спиной к стене и подтянув ноги, она сбоку на коленях, прижавшись щекой к его щеке. Он уже чувствовал в себе силы встать, но продолжал сидеть, захваченный восхитительным моментом слияния воплотившихся грез с его избитым ликующим существом.

– Пойдем, – наконец решился он. – Помоги мне…

– Ты мой рыцарь, ты мой верный любимый рыцарь… – говорила она, помогая ему подняться.

Он поднялся, выпрямился и стоял некоторое время на нетвердых ногах, прислонясь к стене и справляясь с головокружением. Она подставила ему плечи, он обнял ее, и они, слившись в одно израненное целое, побрели туда, где в самом дальнем ящике стола среди вороха теперь уже ненужных фотографий корчился не то от смеха, не то от рыданий злой гений их любви – самонадеянный правитель заплечного мира, гипсовый глашатай лживых посулов, бессильный демон бесплодных потрясений, косноязычный посредник подземных российских колдунов, отныне и навсегда утративших над ними власть…