Призрачный мир. Сборник фантастики Дивов Олег

Борис Богданов

А еще я хотел дудочку!

Колеса заскрипели ранним утром, когда солнце только показало красно-золотой край над ближним росистым лугом. Заполошно сорвались с верхушек древних дубов вороны и галки, взвились, заграяли. Порскнула с кустов пернатая мелочь, засвистала и заверещала. Старый секач на опушке леса сторожко повел ушами, хрюкнул. Ближние к лугу кусты зашевелились, оттуда вылезло его обширное семейство: матки, толстенькие подсвинки и полосатые сеголетки с любопытными глазками. И гуськом, гуськом побежали ближе к лесу, под темный и влажный древесный полог.

— Хр-р-р… — повторил щетинистый патриарх, ощерился. Пахло дымом и лошадьми, большим зверем и железом. Хуже всего, пахло человеком и теми, кто не лучше человека, хоть и мнит себя иным. Щетина на загривке зверя встала дыбом. Выждав несколько мгновений, он развернулся и потрусил вслед за кланом. На полпути что-то ударило его в левый бок, ожгло резкой болью. Кабан дернулся и упал, пятная кровью мокрую траву.

— Удачный выстрел, Клеон. — Средних лет человек спрыгнул с коня, пошевелил носком сапога клыкастую голову. Стрела вошла секачу точно между ребрами, пробила сердце.

— Странные слова, Фог, — отозвался стрелявший, пепельноволосый эльф в нежно-зеленом походном плаще. — Каким он мог быть? Зверь не мучился долго. Поторопись, у нас мало времени.

Он тронул бока скакуна пятками и скрылся в лесу.

— Не дурнее прочих, — проворчал Фог и заорал надсадно: — Эй там, галерники! Приплыли!

На поляну, влекомая парой элефантов, выползла длинная приземистая платформа. С нее посыпались орки, разбежались окрест. Не торопясь, слезли гномы мастера Тралина, вскинули на плечи длинные топоры и вразвалку пошли по следам Клеона. Затрещали кусты, это орки ломали и тащили валежник. Запылал костер, и поплыл вкусный дух жареной кабанятины.

Немного с другой стороны поляны, где лес был пониже, прорубились, слаженно работая топорами, гномы.

Засвистели бичи. Элефанты затрубили, замотали лобастыми головами со спиленными бивнями. Погонщики правили вглубь леса, откуда раздавался мерный стук. Морщинистые колонны ног, обутые в железные колодки, вдавливали свежие пеньки в прелую листву. Назад звери шли медленно, тащили за собой толстые хлысты заповедных дубов. Орки принялись с хеканьем кидать бревна на платформу, и скоро загрузили доверху.

Тут и мясо поспело.

Перекусили наскоро.

— На берег Росинки! — скомандовал Фог.

Снялись с места быстро. Солнце не добралось еще до зенита, а поляна опустела. Остались разрытые, истоптанные колеи, кучи навоза, ломаные ветви и затушенное второпях кострище. Стену леса разорвала просека.

Самая смелая ворона слетела к черной проплешине, наклонила голову и посмотрела на остатки трапезы. Нашла разгрызенный крепкими орочьими зубами мосел с остатками костного мозга, каркнула торжествующе, подхватила кость и стала пировать. Зашумели крылья, поднялась в воздух зола. Другие вороны спешили к объедкам. Вепрь большой, всем хватит.

Мальтуш, молодой пастушок, поднялся спозаранку. Висел над полем слоистый туман, зябкая свежесть забиралась под рубаху. Парень поправил котомку с обедом, закинул на плечо кнут и засвистал, пошел вдоль улицы собирать стадо. Дождавшись всех зорек и звездочек, он свернул на разбитую тропу меж кустов ольхи и вдоль Звонкого ручья погнал стадо в сторону Росинки. Коровы взмыкивали, перебегали дорогу, касались Мальтуша теплыми боками. Миновали затончик, где Звонкий вырыл ямину, полную темной торфяной воды. Здесь вкусно пахло березовым дымком: старая Федра натопила с ночи баньку для дочерей. Ждали сватов к старшей, Ядвире. В слепом окошке теплился огонек, двигались в пару тени.

Мальтуш остановился. Разлился в груди стыдный жар: захотелось подойти, заглянуть ненароком в окошко. А вдруг узнает кто? Сраму не оберешься…

Нельзя, сказал про себя пастушок, выгоняя коров на заросший сочными травами берег Росинки. Что ему девки деревенские, черные да косоглазые, когда сама принцесса эльфов обещала любовь? Приказывала ждать до поры и крепиться. Как вчера было…

Звенели над головой злые по началу лета комары. Надкусил заходящее солнце темный лес на том берегу Росинки, превратил в полукружие. Светлоголовый подросток с удилищем в руках сидел у чистого окна в зарослях камыша и кувшинки. Летели в туесок то пескарик, то плотичка. Хорош клев, будет чем на рассвете зарядить отцов перемет, да и Мурчику, полосатому любимцу, свежей рыбки останется!

Мурчик сидел рядом и щурился на темнеющую воду желтыми глазами. Вдруг он вскочил, выгнулся и бешено зашипел на реку! У Мальтуша екнуло в груди. Не иначе, за угощением явился камышовый кот.

Отец строго-настрого запретил Мальтушу беспокоить дикого кота, коль придет. Никто не знает, что у зверя на уме, вдруг бросится? Но мальчишка, как в тумане, встал и ступил в воду, раздвигая руками шуршащие стебли.

Девка!

Она стояла по пояс в воде, чуть нагнувшись, и полоскала волосы. Молочно белело нагое тело. Блестела на коже влага, струилась по длинной шее, срывалась с острых сосков дробными каплями.

Парнишка онемел, только крутились в голове чудные слова: выя, перси, ланиты, стан тонкий. Словно захожий бард напевал.

Разогнулась купальщица, отбросила волосы назад, и увидел Мальтуш: хоть и девка, но не человек вовсе — остроухая эльфа! Глаза как озера, улыбка как восход солнца, и все остальное, что не вошедшему в года Мальтушу видеть не положено. Однако же… Ах ты, нелюдь сладкая!

— Нравлюсь? — спросила эльфа, оглаживая грудь и живот.

— А…га… — выдавил Мальтуш.

— Знай, человек: слежу за тобой давно, ибо ждет тебя великая любовь и великая судьба! — сказала эльфа. — Я — Ломэлвея, царская дочь, буду твоей судьбой и твоей любовью. Надо лишь подождать. Сможешь?

— Да…

— Ни на кого не смотри, только меня помни. — Голос эльфы был прозрачен, как небо после дождя и сладок, как молодой мед. — Пробьет час, приду к тебе. Жди…

— Да!

Околдовала его прекрасная эльфа, понял Мальтуш. Захотелось дотронуться до лесной принцессы — а там и умереть не страшно!

Ломэлвея протянула руку. Узкая холодная ладонь коснулась его лба. Сверкнул перстень чистым родниковым светом; на Мальтушу сошло невиданное спокойствие. Будто вечность осенила своим дыханием. Миг — и пусто кругом. Таяло в воздухе:

— Помни меня!

Жался к ногам взъерошенный Мурчик, молчал и смотрел ошалело.

…За мечтами наступил полдень. Мальтуш разложил снедь в тени старого осокоря, достал баклажку с молодым пивом. Почему она не сказала, сколько ждать? Сколько ходить посмешищем в чужих глазах? Где видано, чтобы молодой парень на молодок не засматривался, за купальней не караулил, не танцевал в обнимку и через костер не прыгал? Никому не признавался, ни с кем не целовался, про сватов речи не заводил.

Теперь девки сами его стороной обходят. Кому нужен такой дурачок?

— Помнишь меня? — прозвенел в знойном воздухе серебряный колокольчик.

Ломэлвея? Мальтуш вскинулся, заозирался. Мелькнуло золотом за ближним ивняком, ветерок принес сладкий дух весенней листвы. Там! Мальтуш уронил флягу, добежал до кустов, выглянул: пусто…

— Лови, не отставай! — раздался сзади голос, похожий на соловьиную трель.

— Дразнишь… — обернулся Мальтуш. Мелькнул перед глазами тонкий силуэт. — Найду, поймаю!

— Лови… — рассмеялся прозрачный перелесок.

Говорят, эльфы всегда спокойны. Трудно задеть вечного, что ему мимолетные, суетливо спешащие события? Что ему страсти краткоживущих, их беды и печали?

Клеон нервничал. Он держался, не показывал вида, но крылья его носа слегка подрагивали, и билась жилка на бледном, почти прозрачном виске.

— Не жадься, Перворожденный, — ухмыльнулся Фог. — Тралин уже пережег священные дубы на уголь. Думаешь, я радовался? Теперь твоя очередь!

— Ты не понимаешь… — со стоном начал Клеон.

— Конечно, куда мне, однодневке! — оборвал его Фог. — Тралин привез рубин, один из десяти первых. Я вижу, он чуть бороду не изжевал с досады. Оркам старшины Борузга тоже не понять твоих страданий, эльф. Ты знаешь, что вложили они в наше дело?

— Они — прах земной, — выплюнул эльф. — Их святыни — тоже прах!

— На нем держится наша затея, остроухий! Хватит капризов. И скажи своим: нечего глазеть и пугать троллей. Они же как дети!

Вурст и Дромм, два пещерных тролля, стояли тут же. Они медленно поводили головами от эльфа к человеку и обратно. На их грубых, шишковатых лицах застыл восторг пополам со страхом. На плече у Дромма лежала огромная двуручная пила.

— Вот он, — мертвым голосом сказал Клеон, гладя ладонью ствол гигантского дерева. — Клянусь, потом мы сочтемся!

— Непременно, эльф! — ответил Фог. — Но сперва приготовим подарок нашему полурослому Величеству. Не забывай, Клеон, самый лучший мэллорн! Иначе все зря.

— Я помню, — ответил эльф.

Пила с визгом вгрызлась в толстый ствол. Полетела белая стружка.

Лес возмущенно шумел.

Клеон смотрел, не отводя взгляда и даже не мигая, скрестив руки на груди.

Потом исполинский вяз задрожал, заскрипел и рухнул.

Запутала, закружила Мальтуша бессмертная принцесса! То среди бузины взмахнет золотыми волосами, то из-за березы поманит изгибом спины. Бежал Мальтуш за обещанной страстью, метался от дерева к дереву, из низины на взгорок, от зазеленевшей болотины к речному берегу, по полянкам и перелескам.

— Хранил себя? — смеялось ее лицо в зеркале родника.

— Не замарался с деревенщиной? — спрашивали из зарослей малины губы, пахнущие серединой лета.

— Готов ли? — мелкой птахой свиристело и чвикало в кронах.

— Да! — отвечал Мальтуш, ловил разгоряченным лицом тень ветра.

— Нет… — заверял, припадал к студеному ключу.

— Где же ты? — спрашивал, щурясь от лучей заходящего солнца.

На поляне, выстланной седыми мхами, пастух остановился. Опустился безлунный вечер, небо почернело, но светился, казалось, сам воздух. Нет! В чаще леса, между мощными стволами, там и тут горели над розетками щитовника колдовские фонарики. Цвел папоротник, обещал чудо.

Вокруг с трех сторон поднялся волшебный лес, а с четвертой лежала неподвижная гладь реки, и в ней отражались звезды. По краю поляны извивался ручей и пропадал в маленьком овражке на самом берегу. Ветер принес прохладу и слабый запах углей, будто неподалеку жгли костер. «Сколько же я отмахал без памяти? — подумал Мальтуш. — Ноги гудят, будто неделю в дороге».

— Хранил, чую, — сказала Ломэлвея. Мигом раньше поляна была пуста, и вот стоит рядом эльфа, молодая, будто не прошли годы, красивая, свежая, а из одежды на ней — лишь текучие золотые пряди. — Выпей!

Мальтуш принял берестяной кубок и сделал глоток. На языке остался горький привкус молодой листвы. Через мгновение усталости не стало, сила забурлила в мышцах. Показалось, сзади развернулись крылья, которыми можно обнять весь мир!

— Сестры помогут тебе, — сказала эльфа, и по сторонам встали девушки.

Прикрытые, как и сама Ломэлвея, только волнами кудрей, тонкие, белые и гладкие. Они словно светились и напоминали фарфоровые статуэтки, какие привозили иногда коробейники. Сестры потянулись к Мальтушу, уложили на мох и стали стягивать с него одежду. Пастуха бросило в жар с непривычки, он застыдился, стал прикрываться, но девушки были непреклонны и только засмеялись в ответ.

— Но мое стадо? — задал Мальтуш глупый вопрос.

— Не бойся, — серьезно ответила принцесса, — коровы в срок вернутся в стойла.

«А я?», — хотел еще спросить Мальтуш, но одна из эльф властно шепнула: «Молчи! Мы смоем с тебя дневную грязь». Ослушаться оказалось невозможно. Сестры начали обтирать пастуха влажным мхом, в ночи повеяло цветущим садом. Иногда то одна, то другая как бы ненароком касалась его мужественности, с каждым разом дольше задерживая руку. Ох… Мальтуш дрожал, тянулся к гибким проказницам, порывался схватить. Тогда на его раскинутые руки сели две девушки. Они были невесомы, но плечи словно налились свинцом. «Рано еще», — сказала одна, вытянулась кверху и запела. За ней вторая, и скоро все сестры пели о любви и страсти. Пели на незнакомом языке, но Мальтуш понимал, ведь не молчали их тела.

Ломэлвея стояла напротив, перебирала в руках длинные локоны и улыбалась.

Солнечно сиял горн. Снопы искр летели из-под малого молота, осыпали рабочую куртку Тралина, бессильно гасли в бороде. Да и где видано, чтобы гном опалил себе бороду у живого огня? Хотя, случись так, мастер Тралин не стал бы обижаться. Работа сделана невиданная, великая! Впервые под небом и звездами в честном металле сплавлено несоединимое: святой камень гномов из сердца гор и орочья почитаемая грязь. Немыслимое смешение, несусветное, непереносимое, но… Сверкает заготовка, пышет жаром с наковальни, грозит будущим острым жалом. Что тут борода, если такое творится! Память важнее.

— Ковчежек, живо! — крикнул мастер.

Подручные вынесли ковчежек — шамотный ящик с откидной крышкой и прорезью с узкого торца. Тралин укрепил заготовку в прорези, не до конца, оставив лишку с ладонь. В ящик он нагреб углей из печи, укрыл ими жало. После захлопнул ковчежек и замазал глиной прорезь.

— Отправляйтесь, да скорее! — скомандовал Тралин. — Времени вам треть часа, не больше, потом металл придется калить заново.

Оставшись один, мастер Тралин проверил прочий инструмент. Шлифы, точильные камни, правильные кожи — все готово и исправно, никак иначе. Но чем еще заняться, чтобы не представлять, откуда вернется будущий резец? «Пусть укрепят меня стихии», — пробормотал гном и стал ждать.

Мальтуш изнемогал. Девушки-эльфийки вели над ним бесконечный хоровод. Прикосновения рук, губ, языков кружили голову. Тело рвалось на свободу, оно не желало больше терпеть.

— Пора, — сказала принцесса, шагнула вперед и медленно села на Мальтуша. — Отпустите его.

Пастух рывком сел, сомкнул руки на талии эльфы. Тонкая и гибкая, прохладная и гладкая, как молодая ива, медленно двигалась она в его объятьях. Вверх — вниз, вверх — вниз. От каждого хода в чреслах зарождалась жгучая волна. Она проникала в хребет и под кожу спины, словно тысячи муравьев шевелили усиками. Все вокруг исчезло. Лес, ручей, огромное небо, с которого по ночам смотрели на Мальтуша лучистые глаза предков. В мире осталось два места: горячее лоно эльфы и ее холодные, бездонные глаза с кошачьими зрачками. «Нелюдь», — вспомнил Мальтуш, но не захотел пугаться. Зрачки дышали, как пульс, с каждым согласным движением тел открывались шире и шире. Наверное, принцесса тоже слышала, как притопывают под кожей муравьи: «Быстрее! Быстрее! Быстрее!!!»

— Быстрее! — выдохнула она.

Ревела в ушах кровь. Нельзя скорее, но Мальтуш смог. Ломэлвея выгнулась и закричала. От жара, понял Мальтуш, чувствуя, как переполняет его жидкий сладостный огонь. Он требовал выхода, он рвался наружу, он устремился в принцессу! Мощными толчками, глубже, жестче, сильнее!

Эльфа перевела взгляд вверх, куда-то за спину Мальтушу, и он услышал дух каленого железа. Сквозь любовный пожар пробилась режущая боль в боку, запахло горящей плотью. «Что это, горю?» — успел удивиться Мальтуш, увидел, что зрачки принцессы сузились, как волос, и умер.

Заготовка смрадно дымила, пахла человечиной, чуть подгорелой, почти живой! Борузг потянул носом, облизнулся и пролаял:

— Утрук, Цахт! Взяли железо — и к мастеру Тралину, живо! И ковчежек захватите!.. Подари мне это мясо, — сказал он принцессе, когда порученцы растворились в лесу. — Ребята давно не ели сладкого.

— Ты безумен и нагл, враг, — ответила Ломэлвея. Она закрыла Мальтушу глаза и встала. — Не забывай, это мой лес. Ты жив только потому, что мы делаем одно дело.

— Тем более! — засмеялся орк. — Отдай его мне. Хорошее мясо, пропадет. А так ребята поедят от пуза.

— Дразнишь, враг? — спросила принцесса. — Я похороню его по людскому обычаю. Теперь уходи, я хочу умыться.

— Не уйду, — осклабился Борузг. — Ты случалась с мясом. Я смотрел, и ты не была против.

Эльфа не ответила. Она вошла в ручей и стала смывать с себя человеческие пот, кровь и семя. Ее примеру последовали остальные эльфийки.

— Зачем мы сделали это? — спросили они Ломэлвею.

— Клеон просил меня, — ответила принцесса.

— Зачем ты не прогонишь орка?

— Создатель посмеялся над ними, — усмехнулась Ломэлвея. — Они уродливы и сознают свое уродство, а потому злобствуют. Пусть смотрит. Он вернется назад и станет тосковать. Он не сможет видеть своих женщин, не зачнет орчат. Род его пресечется. Хороший орк — мертвый орк. Правда, враг?

— Издеваешься, вечная? — скрипнул зубами Борузг.

— Жалею.

— Клянусь, я съем твою печень!

— Когда тиран умрет, — ответила Ломэлвея, — приходи. Я насажу твою голову на острый кол. Хороший орк — мертвый орк!

Фог не торопился. Любовно заточенный и выправленный Тралином резец растянул время, позволил доделать начатое. Черешневый чубук, покрытый тонкой резьбой, янтарный мундштук с шейкой из мифрила лежали на верстаке, на мягкой тряпице. Трубка была почти готова, осталось немного, он успеет до рассвета.

Он взял язык каменного тролля и стал нежно полировать чашку трубки. В душе Фог смеялся. Сущая безделица, но ради нее свели могучий мэллорн! Пока остроухие оплакивали дерево, Фог прибрал кусок сердцевины, необычайно плотной, ароматной и красивой. Хорошая выйдет игрушка для сына!

На вершине лета столица Великого Королевства бурлит. Заполняются постоялые дворы, предприимчивые горожане открывают для приезжих кладовые и чуланы. Купцы не успевают подвозить товар на рынки, для лавок и лавчонок, а харчевни не закрываются круглые сутки. Праздник Поклонения — месяц беспрерывных торжеств и приемов, время, когда день кормит год.

В назначенный день они сошлись во дворце Хоббитана Одиннадцатого. Встретились, делая вид, что незнакомы, только Фог с Клеоном сдержанно кивнули друг другу, как давние, но шапочные знакомцы. Тралин со товарищи и ватага Борузга заняли места в разных углах зала приемов и подношений. Гномы хмурились и гордо задирали носы, орки угрюмо скалились, бросали по сторонам злые взгляды. Вурст и Дромм подпирали колоннаду у входа, улыбались, смущенно прятали широкие, похожие на лопаты ладони.

Трубку сообща решили дарить в самом конце приема, последними. Король, заядлый курильщик, уставший от долгой церемонии, непременно захочет попробовать обновку.

Подарок королю, чтобы не возбуждать подозрений, вручал Фог.

— Какая прелесть! — поцокал языком Хоббитан Одиннадцатый, седой кругленький половинчик. — Твоя работа, мастер?

— Да, Ваше Величество, — поклонился Фог.

— Тогда идем, покажу мою коллекцию…

Король подхватил Фога под руку и повлек к дверям во внутренние покои. Чтобы не заставлять Величество тянуться, Фог согнулся и шел, смешно семеня. Было похоже, что королю нравится такой балаган. «Ничего, — думал Фог, — ничего! Ты только закури!»

Едва стих шум зала приемов, Хоббитан отпустил Фога.

— Извини, мастер, — улыбнулся он, — на публике я немного самодур и фанфарон. Надо соответствовать. Не против, если я сниму эти тяжелые сапоги? Ненавижу сапоги, но… Положение обязывает.

— Конечно, Ваше Величество, — удивился Фог, — я нисколько не против.

— Вот и славно, — сказал Хоббитан, упал в кресло и блаженно вытянул мохнатые ноги. — У меня есть отличный табак, прошлого урожая. Редко рождается такой хороший табак, редко. Но я король, я могу себе позволить?

Он прищурился, набил подарочную трубку и вскоре окутался клубами дыма.

«Как это будет?» — подумал Фог.

— Кстати, мастер, — сказал король, — открой-ка во-он тот шкафчик!

Фог распахнул створки. На узорчатых полках в несколько рядов лежали трубки самых разных форм и размеров.

— Ваше Величество? — спросил Фог, оборачиваясь.

— Твой предшественник, мастер Дувал, — сказал король, — тот, что сделал крайнюю слева трубку на второй полке, да-да, с гнутым чубуком! Так вот, он тоже очень забавно пучил глаза. Все ждал, когда я начну биться в судорогах. Это было двадцать лет назад, я был молод, и Клеон…

У Фога оборвалось в груди.

— Да, милый мой, — продолжал король, — Клеон — на редкость непоседливый эльф. У него шило в одном месте. Он надоедал еще моему прадеду, Хоббитану Восьмому. Но он чрезвычайно полезен, хотя и не знает об этом. Клеон удобный, убежденный провокатор, мастер Фог.

Король мелко засмеялся.

— Я не понимаю, Ваше Величество, — сказал Фог непослушными губами.

— Глупости, Фог, — жестко сказал венценосный хоббит. — Объясни мне почему. Почему так ненавистно вам единое королевство? Столетия мира и процветания, мастер… Чем вы недовольны?

— Свобода… — тихо ответил Фог.

— Вы жертвуете самым лучшим! Триста лет вы отдаете свои святыни… Не велика ли плата? И для чего?! Уничтожить большой общий дом, разбежаться по углам и чердакам и грызться, грызться за власть! Рвать в клочья бывших соратников, залить страну кровью… Как там у вас… — Король встал, отставил шутовски ногу и продекламировал:

— И прочие благоглупости о боевом братстве, цветущем папоротнике и священном вкладе, не помню уже…

— Так это ваша затея! — Фог схватился за голову.

— У Хоббитана Второго был могучий государственный ум, — подмигнул король. — Посуди сам. Смутьяны при деле, творят заговоры и не отвлекаются на мелочи вроде мятежей. Все меньше в королевстве волшебных предметов и мест, которые могут поколебать власть Хоббитанов…

— Дубовая роща… — застонал Фог.

— Да! — обрадовался король. — Вы сами убиваете своих богов! Скоро вам не на что будет опереться.

— Я сейчас же, сейчас же, — Фогу не хватало воздуха, — расскажу все остальным! Это надо прекратить!

— Иди-иди, — сказал с издевкой король, — шпионы Клеона уже донесли ему, как ты долго шептал мне что-то на ухо и я милостиво подарил тебе кошелек с золотом. Клеон уверен в измене, ты не доживешь до вечера. А завтра, — король дурашливо нахмурился и надул щеки, как ярмарочный прорицатель, — завтра вы все забудете, об этом позаботятся мои придворные маги, и начнете сначала. Робкий поиск союзников, первые встречи давних врагов, тайные общества, ожесточенные споры, древний фолиант, случайно попавший в руки Клеона, ничего нового…

Хоббитан Одиннадцатый разглагольствовал, размахивая новой трубкой. «Он маленький, слабый старичок, — подумал Фог, — один удар… и все! Пророчество исполнено! Тиран убит!»

Он рванулся к королю и упал, заливая кровью узорчатый пол. В его глазнице дрожала стрела.

— Вот так всегда, — недовольно сказал Хоббитан, — никакого разнообразия. Ничему они не учатся… А еще я хотел дудочку!

Александр Ройфе

Сделано в Гиперборее

В тронной зале повисла мертвая тишина. Бояре в высоких горлатных шапках перестали трясти бородищами, перешептываясь с соседями; большинство взирали на государя с тем же выражением тоскливой обреченности, какое можно встретить на лицах тех, кто сильно скорбит зубами и спешит на прием к доктору. Царь Василий Шестой, статный и ладный, с густыми бакенбардами и молодецки подкрученными усами, казалось, единственный не утратил самообладания. По-прежнему улыбаясь, он повернулся к думскому дьяку Михайле Козырю, который только что доложил высокому собранию о положении дел на рубежах державы.

— Итак, Михайла, сеча неизбежна? — Голос царя вспорол тишину, словно сабля.

— Точно так, надежа государь. Соглядатаи — люди верные, да и платим мы им немало. А чтобы промашки не дать, завсегда проверяем их донесения. Один узнал — так и другой узнай! Тогда вера крепкая будет. А сейчас все твердят в один голос: король польский твердо решил Москву воевать, а султан османский на Царицын идти собирается. С двумя хищниками за раз биться придется…

— А ты что скажешь, Глеб Иваныч? — Василий отыскал взглядом боярина Шуйского, главу ратного приказа. — Не пора ли ополчение собирать? Или готовы твои молодцы с обеими напастями сладить?

Шуйский, громадный, похожий на медведя и обликом, и разговором, шумно поднялся со скамьи.

— Животы положим, ясный перец. Да животов тех, сам знаешь, не много еси. Это под поляками пол-Европы. Это османы дошли до Бомбея. Не будет ополчения — не удержим мы ни Москвы, ни Царицына. Ну а ежели будет — тогда, Бог даст, выдюжим…

— Должны выдюжить! — В глазах царя сверкала холодная ярость. — Сегодня у нас два города откусят — завтра всей Руси пропадать?! А без Руси мы-то с вами кому нужны и зачем? — Он оглядел тронную залу. — Негоже терять время, бояре. Каждый знает, что ему делать. Езжайте на места, ставьте народ под ружье. В церквах и монастырях пусть денно и нощно о победе молятся. Ну, что сидите?

Захлопали отодвигаемые скамейки, зашуршали кафтаны. Толпа бородачей устремилась к парадным дверям, украшенным прихотливой резьбой: высшей знати Русского государства настало время исполнить свой долг. Последним шел седой как лунь человек в собольей шубе. У самого выхода его настиг окрик:

— Не торопись, Фрол Тимофеевич! Нам с тобой кое-что обдумать нужно.

Седой обернулся; на его породистом лице не было ни тени удивления.

— Конечно, государь. Однако позволь сначала переодеться. Носить шубу в доме с паровым отоплением весьма утомительно…

Когда эти двое встретились в личных покоях Василия Шестого полчаса спустя, на них уже не было ни мехов, ни кафтанов. Оба были одеты в просторные и удобные сюртуки. Князь Фрол Тимофеевич Ромодановский, стоявший во главе тайного приказа, по мановению руки государя опустился в пышное кресло. А Василий сразу приступил к главному:

— Что скажешь, князь, о нашем посольстве в Американские Штаты? Веришь ли их президенту Линкольну? Сдержит ли слово, пришлет ли подмогу?

— Мыслю, слово сдержит, подмогу пришлет. Он, по-моему, человек Божий. Любая неправда гнетет его. Да и на пользу американцам поражение шляхтичей. Ведь тогда и англичане вздохнут спокойнее, а они с американцами теперь — друзья первейшие…

— Ну, помогай нам всем Господь! Лишь бы про черепановскую придумку враги не разнюхали. Куда братьев-то спрятал?

— Ефим с Мироном сейчас в монастыре одном удаленном. На Соловецких островах. Там, в гавани, и доделывают свой шедевр… Да ты не тревожься, батюшка: на Соловки чужакам хода нет…

Уже через час Ромодановский вышел на крыльцо царского дворца. К сановнику тут же подкатили самобеглые сани; рулевой, мрачный малый с широченными плечами, распахнул дверцу, помог залезть на заднее сиденье. Сани выехали за ворота и понеслись по прямому, как луч, Двинскому проспекту — главной улице стольного города Архангельска. С обеих сторон гордо высились бревенчатые дома дворян, а впереди, там, где находилось здание тайного приказа, прямо над горизонтом висело большое красное солнце.

Опера Моцарта «Волшебная флейта» шла в Царском театре третий вечер подряд, и третий вечер подряд в собственной ложе внимал чудесной музыке Михайла Козырь. Думский дьяк по праву считал себя меломаном; впрочем, сплетники поговаривали, что пуще мелодий его привлекают артистки, многие из которых, следуя польской моде, отважно обнажали руки и шею — довольно безрассудный поступок для столичного климата. Собственно говоря, Михайла и не стал бы опровергать сплетников, поскольку одна из артисток — божественная мадемуазель Мими, певшая в «Волшебной флейте» Владычицу Ночи, — совершенно определенно не оставляла его равнодушным. Уроженка Парижа, Мими была ангажирована Царским театром Архангельска на два месяца, и срок этот уже почти закончился. Сие обстоятельство беспредельно огорчало всех русских ценителей музыки, и прежде прочих — Михайлу Козыря.

Когда прозвучал последний аккорд и артисты вышли на поклоны, думский дьяк громко хлопал в ладоши, кричал «браво!» и посылал воздушные поцелуи божественной Мими. Та, склонившись в легком реверансе и скромно потупив кудрявую головку, время от времени бросала на Михайлу пронзительные взгляды. Это рождало в его душе невероятную мешанину чувств — от самых возвышенных до самых бесстыдных. «Кто сказал, что мы с ней не пара? — рассуждал дьяк. — Почему мы не можем быть вместе всю жизнь? Или хотя бы одну ночь? Только потому, что я приближенный государя, а она — лицедейка нерусской веры? Ну, так веру и поменять можно, делов-то… А как представлю, что обнимаю ее, прижимаю к себе… Ах-ха, кровь быстрее бежит по жилам!»

Михайла вскочил с кресла и вылетел в коридор. Через пять минут он уже робко стучался в ее грим-уборную.

— Антре! — послышалось из-за двери.

— Здрава будь, мадемуазель! — Дьяк протянул Мими драгоценный подарок — несколько невзрачных цветков. — Это тебе за сегодняшнее волшебство. На родине ты, видать, к более пышным букетам привыкла, но в Архангельске их еще поди достань… А пела-то нынче как чудесно!

— Мерси, Мишель! — Парижанка улыбалась. Ее каштановые локоны струились по щекам, в центре подбородка красовалась пикантная ямочка. Мими вся была воплощенный соблазн — и в то же время чистый ангел.

— А не желает ли мадемуазель прокатиться со мной в лучшую нашу ресторацию? Черепахового супа, конечно, не обещаю, но покушаем плотно: из «Поморской легенды» голодными не уходят. Вуле ву?

— Мы долшны сопираться! — раздался надтреснутый старушечий голос где-то в дальнем углу грим-уборной. — Са нами тройка приходить послесафтра!

Ширококостная худощавая женщина лет пятидесяти в бязевом чепце подошла к Михайле и Мими, которые стояли подле дверей, скованные внезапной неловкостью.

— Ай-ай, господин! Пошалели бы парышню: вы видеть — она усталая!

— Суа кальм, Лизелотта, успокойся! Господин Мишель не желает ничего дурного — он просто хочет быть ле мэтр хоспиталье… как это по-русски? А-а, радушный хозяин!