День матери Богатырева Татьяна

«Должно быть, был момент тогда, в самом начале, когда мы могли сказать – нет.

Но мы как-то его упустили».

Том Стоппард. «Розенкранц и Гильденсгерн мертвы»

1. Мамин сын

Когда Гарри Поттеру исполнилось 11 лет, он выехал из кладовки, в которой жил. Мне исполнилось 12, я решил в кладовку въехать. С Гарри Поттером все понятно – он получил письмо из Хогвартса и уехал навстречу приключениям. Я письма из Хогвартса не получил. Вместо письма у меня была тетрадь, в которой я нарисовал план своей будущей комнаты. Мама заявила мне, что только некрепкий умом человек ходит в школу в свой день рождения. День рождения – это такой персональный выходной. Поэтому, вместо того чтобы идти в школу, я все утро рисовал план комнаты, которую думал создать из кладовки.

Настроение у меня решительное. Я решительно дергаю в сторону раздвижную дверцу, ведущую в кладовку. Ничего не происходит. Дергаю снова. Дверца отодвигается с третьего раза. Я сразу понимаю, что никакой комнаты у меня не будет. Потому что в кладовке вещи. Вещи есть во всех кладовках, но наша кладовка целиком состоит из одного плотно утрамбованного ряда вещей. Я даже не могу туда войти – так и стою между коридором и кладовкой на узком порожке. Пизанские башни обувных коробок. Старые куртки, пальто и плащи-дождевики. Лыжи. Полтора велосипеда. Мамины вещи. Папины вещи. Одна треть кладовки занята ящиками книг моего отца. Книга одна и та же, просто экземпляров много. Ухитряюсь вытянуть одну книгу из коробки.

С фотографии на обложке на меня смотрит симпатичный человек сорока лет; взгляд у него лукавый, нос с горбинкой. У нас с отцом одинаковые прически – вернее, одинаковый вихор на голове. Втискиваю книгу обратно, ближайшая башня из обувных коробок начинает угрожающе покачиваться. Поспешно покидаю кладовку, пока башня не надумала обрушиться.

Однажды мама решила выкинуть папины вещи. Она собрала их в огромные мусорные пакеты и отнесла на помойку во дворе. Какое-то время мы с ней смотрели на помойку из окна, потом она принесла их обратно, запихала в кладовку и сказала, что не будет со мной это обсуждать. Потом мама ходила за мной по квартире и все повторяла, что не будет со мной это обсуждать, пока мы наконец это не обсудили.

Возвращаюсь в нашу комнату.

– Ага, – говорит мама, – время получать подарки.

О своем паломничестве в кладовку я ей ничего не сказал. Все равно затея провалилась.

Мама вручает мне свитер. Он упакован в подарочную бумагу, но я все равно уже знаю, что это свитер. Мама всегда дарит мне свитера собственного производства. Так же мама вяжет свитера и себе. Они выходят у нее большие, бесформенные и яркие, похожие на шерстяные спальные мешки с дырками для рук и ног. Но все же свитера у мамы выходят немного лучше, чем кофты, потому что в случае с кофтами ей никогда не удается ровно пришить пуговицы. Выкройки она не признает. Однажды, попытавшись сделать капюшон, мама связала что-то вроде кармашка для горба.

Я благодарю маму за свитер. Надеваю его. Воротник, даже если его отвернуть, оканчивается где-то на уровне ушей – вампиров можно больше не бояться. Но я все равно снова сердечно благодарю маму. Мама благодарит меня за то, что я у нее есть. Так мы некоторое время друг друга благодарим, проникаясь моментом все больше и больше. В конце концов доходим до воспоминаний о моем появлении на свет. Я знаю эту историю наизусть: так часто мама мне ее пересказывает. История больше напоминает детский ужастик.

Получился я случайно. Мама никак не должна была забеременеть, но почему-то забеременела.

Мама говорит, ей было двадцать лет, она училась в институте, жила с бабушкой, которая болела и очень не любила маминого ухажера – папу…

– И самое логичное было бы сделать аборт, – продолжаю я.

– И тогда я решила сделать аборт, – кивает мама.

Но папа решил, что аборт – это убийство, и стал убеждать маму не брать грех на душу. Мама согласилась. Прошло какое-то время, и папа решил, что жениться на маме не хочет, а ребенок – это мамины проблемы, но уж никак не его. Он сказал об этом маме, они поспорили, потом поссорились, потом не разговаривали, и мама пришла к выводу, что все-таки надо делать аборт. Но папа снова передумал.

– Папа пришел к тебе и со слезами на глазах уговаривал оставить ребенка, – говорю я.

Потом они снова ссорились и никак не могли прийти к общему знаменателю. Потом мама и папа сошлись на мысли, что нерешение проблемы, в сущности, тоже ее решение, и какое-то время не думали об аборте. Потом снова поссорились. А потом уже было поздно делать аборт. Так появился я. Мама выбрала для меня самое красивое, на ее взгляд, имя с характером и историей.

– Меня назвали Иннокентием, – говорю я, и мама с гордостью кивает.

Свитер чесучий, особенно в районе горла.

– Мне надо собраться, – говорит мама, и я удаляюсь из комнаты.

Иду на кухню. Достаю из холодильника нашу тарелку с гренками, чтобы разогреть, ставлю на стол. Входит Лариса Дмитриевна, она снимает у нас комнату, – старуха довольно странная, имеющая привычку есть наши продукты. Мне жалко гренок, поэтому, здороваясь с ней, я стараюсь прикрыть их своим телом.

Лариса Дмитриевна настроена воинственно. Ей хочется кого-нибудь обругать, у нее раздуваются ноздри и чуть подрагивает нижняя губа. От этого кажется, что она очень голодна и готова съесть все, что увидит. Я волнуюсь за гренки. Лариса Дмитриевна надевает очки с привязанной к дужкам веревочкой, чтобы носить их на груди, как ожерелье, и не терять, и начинает издалека. Сначала она ругает Эдика, еще одного нашего жильца. Эдик – наркоман. Лариса Дмитриевна, правда, не вполне понимает, что он наркоман, поэтому ругает Эдика за то, что он бездельник.

Наркотики занимают у Эдика все время, и у него совершенно нет возможности совмещать их с работой, но я не решаюсь объяснить это Ларисе Дмитриевне.

Не переставая ругаться, она берет тарелку и ножик с вилкой. Добравшись до мамы, она ругает ее за то, что мама поздно встает, толком нигде не работает (тут Лариса Дмитриевна снова вспоминает об Эдике и немного отвлекается), не занимается моим воспитанием и состоит в непонятных отношениях с моим папой, который то живет тут, то не живет, и это, конечно, тоже безобразие.

Лариса Дмитриевна уже помыла руки и сидит за столом. Дойдя наконец до меня и обругав за неопрятный вид вкупе с тупостью и потерянностью молодого поколения вообще, Лариса Дмитриевна умолкает и смотрит укоризненно: мол, я собираюсь обедать, не смотри мне в рот. Я в последний раз окидываю взглядом гренки и желаю Ларисе Дмитриевне приятного аппетита.

В коридоре меня ловит Эдик. Он интересуется, где сейчас находится Лариса Дмитриевна, выясняет, что она на кухне, и вздыхает – ему бы тоже надо наведаться на кухню, но пока там Лариса Дмитриевна, ему этого никак не сделать. Эдик похож на очень худого и длинного дядюшку Ау. Раз не получилось с походом на кухню, Эдик пробует одолжить у нас с мамой денег. Я категорически ему отказываю, проявляя всю твердость, на какую способен. Поясняю Эдику, что он и так уже не платит нам за свою комнату, причем довольно долго.

На самом деле не платит он легально, то есть мама в курсе и не против. Дело в том, что Эдик несколько лет подряд непрерывно занимается мучительным духовным поиском и параллельно – неопределенным видом искусства. Мама, видя в Эдике родственную душу, искренне его жалеет, считая, что два работника творческого труда, живущие под одной крышей, должны непременно помогать друг другу. Услышав вежливый, но твердый отказ, Эдик на меня обижается. Он говорит, что во мне очень много негативной энергии, и удаляется в свою комнату. Я стучу в нашу комнату; стучу, потому что вдруг мама еще одевается. Оказывается, что в одевании она совершенно не продвинулась, – она просто вывалила большую часть своей одежды из шкафа на кровать и частично на пол и стоит теперь перед этой кучей свитеров, платков, напоминающих юбки, и юбок, напоминающих платки, с крайне недовольным видом.

– Кеша, – говорит мама, – никуда я не пойду.

Она поворачивает голову влево, наклоняет ее и тянет пальцами за образовавшийся маленький второй подбородок.

– Я урод, – говорит мама.

Я уверяю маму, что это неправда. Это действительно неправда. У мамы очень доброе лицо, она стройная и высокая, и еще у нее очень красивые рыжие волосы; они вьются и занимают много пространства – целая копна.

Мама рассеянно кивает, она меня уже не слушает и озабочена чем-то другим.

– Принтер, – говорит она. – То ли краска кончилась, то ли еще что. Надо распечатать новые стихи, Лене показать.

Леня – это Леонид. Мой отец. Мы должны встретиться с ним и вместе пойти праздновать мой день рождения в Макдоналдс. Я не знаю, почему оба моих родителя решили, что надо идти именно в Макдоналдс. Видимо, им показалось, что любой двенадцатилетний ребенок должен любить подобные вещи. Я решил не заострять на этом внимание, главное, что должен был прийти папа, которого мы не видели уже больше полугода, а где с ним встретиться – не так уж это и важно.

– Можно распечатать стихи в копи-центре, – говорю я, начиная волноваться по поводу того, что мы и вправду можем в итоге никуда не пойти. – Ты очень красивая, – поспешно добавляю я.

Мама все так же рассеянно кивает. Я понимаю, что опасность миновала.

В конце концов мы все же оказываемся в Макдоналдсе с распечатанной для папы новой подборкой стихов. Мама сидит за столиком, погруженная в стихи, шевелит губами – перечитывает. За соседним столиком парень пытается укусить гамбургер, но гамбургер многоэтажный, а парень сидит с девушкой, которая аккуратно берет по одному ломтику картошки из коробочки и не менее аккуратно макает ломтики в кетчуп. Парень в трудном положении. Он удручающе смотрит на гамбургер и откладывает его в сторону.

Папа приходит не один. Он с девушкой. Девушку зовут Рита. Она хихикает и держит папу за руку, даже когда они садятся к нам за столик. Я стараюсь не смотреть на маму, но, и не глядя на нее, знаю – мама в ярости. Еле слышно пробормотав «здравствуйте», мама надолго замолкает. Папа не понимает, что он зря привел с собой Риту. У него хорошее настроение, он наливает в стаканы с кока-колой коньяк, который достает из внутреннего кармана куртки, и поздравляет меня с днем рождения. Рита присоединяется к поздравлению, ко мне она обращается как к совсем маленькому мальчику, думает, видимо, что мне лет пять.

– Что тебе подарили, детка? – спрашивает она.

Я уныло показываю пальцем на свитер, который на мне надет. Свитер у меня ярко-красный, как нос клоуна Роналда на плакате над нашими головами. Тут папа понимает, что подарка для меня у него нет. Он разыгрывает целое представление – наклоняется под стол, как будто он роется в своем портфеле и все никак не может вытащить подарок. Но мне с моего места отлично видно, что в портфеле ничего подходящего он найти не может. В конце концов папа вытаскивает из портфеля несколько экземпляров своей книги. Той самой, что занимает у нас дома треть кладовки. Берет одну из них в руки и протягивает мне, лучезарно улыбаясь. Молчание мамы становится угрожающе громким.

– Ленечка, ты книгу-то подпиши! – говорит Рита.

Рита явно глупая.

Папа подписывает мне книгу. Я благодарю его. Мы молчим. Папа пьет колу с коньяком и говорит как ни в чем не бывало, что Рита учится в колледже на скульптора.

– Угум, – мычу я.

Получается, Рита ненамного старше меня. Выясняется, что папа живет с Ритой.

Покончив с описанием их с папой совместного житья, Рита переходит к рассказу о том, как они с папой познакомились, но тут я понимаю, что надо что-то с этим всем делать. Потому что мама смотрит на папу так, как будто собирается затолкать ему в горло несколько оставшихся экземпляров книг, лежащих на столе. Она смотрит то на папу, то на книги. В Ритину сторону она даже не смотрит и только морщится каждый раз, когда Рита произносит какие-либо слова.

– Ой, – громко говорю я, перебивая Риту.

Рита замолкает и с удивлением смотрит на меня.

Дальше мне срочно нужно что-то придумать.

Я пытаюсь импровизировать.

– Мне… нам… в смысле, я, – неуверенно плету я. Тут меня осеняет. – Дедушка, – восклицаю я, – к нам вечером должен приехать дедушка! Нам пора.

У меня и вправду есть дедушка, мамин отец. Моего отца он терпеть не может и никогда с ним не видится, поэтому моя ложь получается вполне логичной. Дедушка, правда, не видится и с мамой, но об этом я умалчиваю.

Дальше все следует делать очень быстро. Я вскакиваю и застегиваю куртку. Свитер попадает в молнию, и ее заедает. Рита хлопает глазами. Мама стоит рядом и яростно молчит, выпрямляя спину еще больше, хотя осанка у нее и так неестественная.

– До свидания, – бормочу я и, глядя, как Рита все еще держит папу за руку под столом, тоже беру маму за руку.

Мама никак не реагирует и продолжает в упор смотреть на отца. Сдвинуть ее с места получается не сразу, приходится дернуть за руку и сделать шаг вперед.

Дома мама ложится на кровать и плачет. При этом она лежит на кровати навзничь. Плачет она совершенно беззвучно. На это очень страшно смотреть, поэтому я ухожу на кухню, прихватив с собой учебники. На кухне сидит Эдик. На носу у него очки Ларисы Дмитриевны, отчего вид у Эдика совсем уж безумный.

Эдик протягивает очки мне.

– Брат, зацени, – заплетающимся языком говорит Эдик, – как все меняется, если одеть очки!

– Надеть, – грустно поправляю я.

– Что надеть? – не понимает Эдик.

Я забираю у Эдика очки и, не вдаваясь в объяснения, несу их Ларисе Дмитриевне.

Просыпаюсь я оттого, что мама склонилась над моим креслом-кроватью и осторожно трясет меня за плечо.

– Кеш, Кеша… – шепотом говорит она. – Кеша, ты не спишь?

– Нет, – отвечаю я на всякий случай тоже шепотом.

Веки у мамы припухли и покраснели.

– Раз ты все равно не спишь, пойдем пройдемся? – спрашивает мама. – Снег идет.

Я смотрю на окно. В треугольнике света от фонаря и вправду идет снег. Я смотрю на будильник на полу. Часы показывают полтретьего ночи.

Мама шумно сморкается в носовой платок. Я встаю, чтобы одеться и идти гулять. Так заканчивается мой двенадцатый день рождения.

В школе меня называют дебилом. Мой одноклассник Володя ко мне так и обращается: «Привет, дебил!» Мы встречаемся с ним в гардеробе, где я стараюсь как можно незаметнее стянуть с себя свежеподаренный алый свитер и запихать его в рукав куртки. Остаюсь в футболке, плечо тут же покрывается пупырышками, – холодно же. Володя от восторга теряет дар речи. Не могу не признать, что все это действительно глупо, и у Володи есть повод называть меня дебилом. Но заставить себя пойти в класс в свитере я просто не могу; дело в том, что одного ярко-красного цвета маме было мало. Она хотела сделать очень красивый свитер, поэтому попыталась вывязать на нем узор. Здоровенную белую картофелину с пуговицами и зигзагом у вершины мама охарактеризовала как «улыбающегося снеговика». Я не сержусь на маму, я понимаю, что она хотела как лучше. Но Володе ведь этого не объяснишь.

Мы с Володей поднимаемся по лестнице в класс. Он молчит, но я не сомневаюсь, что про свитер теперь все равно узнают все. Такой уж Володя человек – общительный.

Наша классная руководительница Любовь Михайловна начинает урок с решения организационных вопросов.

– Кто еще не сдал деньги на Пушкинские Горы, поднимите руку! – С беспокойством говорит она.

Я осторожно тяну руку вверх. Оказывается, я один не сдал деньги.

– Ну, Кеша, ну… – качает головой Любовь Михайловна.

– А у них нет денег, – радостно догадывается Володя.

Любовь Михайловна искренне расстраивается. Она совсем недавно закончила пединститут, и огонь в ее сердце еще не погас.

– Кешенька, это правда? – участливо спрашивает она.

Я неопределенно мычу в ответ. По моему мычанию непонятно, что я сказал, – да или нет. Володя приходит в восторг, а вот Любови Михайловне мой ответ совсем не нравится. Она кусает губы, и ее взгляд, устремленный на мою тоненькую, едва ли не просвечивающую футболку, полон сочувствия. Я очень некстати чихаю. Мое чихание служит последней каплей, и сочувствие Любови Михайловны достигает апогея. Она возвращается к своему столу и говорит:

– Ребята, вы ведь хотите, чтобы Кеша поехал с нами в Пушкинские Горы?

Класс в глупом положении: конечно, никто не хочет, чтобы я ехал, но сказать об этом Любови Михайловне нельзя.

Я один из всего класса сижу без соседа по парте.

– Ребята, я думаю, было бы здорово, если бы мы все вместе скинулись Кеше на билет! – говорит Любовь Михайловна. – Чтобы поехать дружно, всем коллективом!

Она страшно довольна, что она все здорово придумала.

Я не понимаю, как можно быть такой глупой. Любовь Михайловна уже готова принять молчание класса за согласие, и надо срочно принимать меры. Я вскакиваю.

– Любовь Михххлына, – говорю я, – у нас есть деньги.

Все мои силы ушли на то, чтобы это произнести, поэтому остаток моей речи звучит совсем уже как-то задушенно.

– Яихдомазабыл, – бормочу я.

Любовь Михайловна укоризненно качает головой. «Ты – дебил», – читаю я в ее глазах, но вслух она ничего не говорит и начинает вести урок.

Володя тыкает мне ручкой в спину.

– Что? – говорю я.

– Ты, нищеброд, получишь на перемене, – радостно говорит Володя.

Я киваю. Поворачиваюсь и открываю тетрадь. Смотрю на план комнаты-кладовки и начинаю считать на обратной стороне рисунка. Я рисую два столбика. В один столбик я пишу:

– еда

– коммунальные услуги

– проезд

– мамины антидепрессанты

В другом столбике я пишу: «Деньги за комнату Ларисы Дмитриевны». Потом подписываю цифры в оба столбика и понимаю, что на экскурсию в Пушкинские Горы денег никак не остается.

Дома я застаю маму сидящей на стуле в своей любимой позе – подтянув ноги к животу, с ненавистью смотрящей в мерцающий экран компьютера. Верхний свет она не включила, а за окном уже успело стемнеть.

– А, это ты, – говорит мама и снова поворачивается к экрану.

– Привет, мамочка, – говорю я. – Ты давно встала? Как дела?

– Я получила премию имени Бориса Рыжего, – отвечает мама так, как будто она не выиграла премию, а получила повестку в суд. – Да, – неопределенно говорит она, снова поворачивается к компьютеру и начинает яростно стучать по нашей старой клавиатуре.

– А что это ты пишешь? – спрашиваю я, подходя ближе и вставая у нее за спиной.

– Отказ, конечно, – говорит мама так, как будто я спросил какую-то невероятную глупость.

Я кусаю нижнюю губу.

– А что дает эта премия? – спрашиваю я.

– Ну что, что. Диплом, публикацию в их альманахе, деньги там какие-то, – сердито отвечает мама.

Денежная премия. Здравствуйте, Пушкинские Горы!

– Как будто мне нужна премия там, где в жюри сидел твой папаша! – с презрением бросает мама.

Прощайте, Пушкинские Горы.

Я сижу на скамейке в коридоре музея и листаю учебник по английскому. Делать задания мне не хочется, встаю и заглядываю в зал, из которого доносится голос мамы. В зале за дверью мама читает стихи перед слушателями. Манера речи у нее быстрая, с нервными нотками, и какая-то своя интонация, – мама читает совсем не так, как принято декламировать.

Меня кто-то трогает за плечо, я вздрагиваю и случайно хлопаю дверью. Передо мной стоит девочка лет четырнадцати.

– Извините, – говорит она. – Я от группы отстала, а что там, в зале?

– Стихи, – говорю я.

Девочка смотрит на меня с непониманием.

– Чтения, – поясняю я.

Девочка смотрит с непониманием.

– Это в каком, – переспрашивает она, – смысле стихи читают? Вслух?

Мы с ней прислушиваемся к голосу за дверью. Я киваю.

– А кто читает? – спрашивает она.

– Елизавета Белых, – говорю я, не уточняя, что это моя мама.

– А она поэт, да? – уточняет девочка.

Я киваю.

– А ты ее знаешь? – спрашивает она.

Я еще не успел подумать, а уже неожиданно для себя качаю головой. Я почему-то не хочу, чтобы девочка знала о моей маме.

– Никогда не была на чтении стихов! Даже не думала, что люди собираются и вслух их читают, – просто рассказывает она. – Кстати, я Женя.

– Иннокентий, – бормочу я и втягиваю голову в плечи, ожидая, что девочка будет смеяться.

Но она не смеется. Она садится на скамейку и берет в руки учебник.

– О, у нас такой же был! Это твой, да?

Я снова киваю.

– Я тут пока совсем никого не знаю, – рассказывает Женя. – Мы сразу после Нового года переехали. Слушай, а в какую школу ты ходишь?

Она болтает и болтает, и я с опаской кошусь на закрытую дверь, – чтения могут кончиться, и тогда выяснится, что на самом деле я знаю поэта Лизу Белых лучше, чем иногда хотелось бы.

Тут Женю окликает дама в меховом жилете, появившаяся в конце коридора.

– О, это мама моя, – говорит Женя и неожиданно предлагает обменяться номерами мобильников.

– У меня нет телефона, – бормочу я.

Я уверен, что теперь-то она точно поймет, что я дебил. Но нет.

– Ну давай домашний, – говорит она, – а свой я напишу тебе где-нибудь, ну давай хоть на учебнике.

Пока Женя пишет номер, ее мать подходит к нам. Она старше моей матери, ей уже явно за сорок, она красиво подстрижена и ярко накрашена. Жилет только у нее смешной – как будто из каких-то меховых хвостиков сделанный.

– Мам, это Иннокентий, – говорит Женя. – А там – поэтические чтения! – Она указывает на закрытую дверь.

Из-за двери раздаются аплодисменты. Сейчас люди начнут выходить, и встреча с моей мамой неизбежна. Я делаю вид, что собираюсь уходить, и вместе с Женей и ее мамой беру в гардеробе куртку. Получается все глупо – мы вместе выходим на улицу. Мы доходим до машины Жениной мамы и наконец прощаемся. Я смотрю, как они отъезжают, и не решаюсь сразу вернуться в музей. Женя машет мне рукой.

Бегом возвращаюсь обратно в зал на втором этаже. Мама обнаруживается сидящей на заднем ряду, она подписывает книги. У нее усталый и несчастный вид. В зале шумно, накрывают столы. Мы не остаемся на фуршет. По дороге к метро мама молчит и хмурится. Снежинки ложатся на волосы, торчащие из-под шапки. Я тоже молчу.

Так мы и идем, и мама неожиданно говорит:

– Давай купим тебе мороженое. – Она говорит это как утверждение. Заходим в магазин, покупаем. – Спасибо, что сходил со мной, – говорит мама. – Я боялась… что Леня придет.

Она немного успокаивается и говорит со мной так, как будто я ее подружка. Хотя подруг у мамы нет. Есть только я.

Мы стоим у входа в метро, чтобы я успел доесть. В метро с едой нельзя. Я не хочу есть, но выкидывать неудобно, потому что мама в упор смотрит на меня.

– Я вернула Чернышову его рукопись. Не могу это редактировать, – говорит она.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что он графоман, – безапелляционно резюмирует мама. – Я ему так и сказала.

Периодически мама предпринимает попытки работать редактором, но обычно эти начинания не заканчиваются успехом.

Как-то она пыталась работать в книжном магазине, но вместо нормальной работы у нее почему-то постоянно выходили скандалы с покупателями, которые все как на подбор оказывались хамами и не могли внятно объяснить, что именно им нужно. Мама пыталась рекомендовать им действительно качественную, по ее мнению, литературу, но покупатели почему-то отличались редкостным упрямством и ограниченностью мышления.

Если скандалы еще терпели, то после истории с презентацией книги одного популярного сетевого автора, издавшего несколько сборников матерных частушек (мама тогда пришла в ярость и пыталась саботировать работу всего отдела, устроив забастовку), терпению администратора пришел конец, и маму уволили.

Я замерз и хочу скорее в метро, поэтому пытаюсь как можно быстрее есть мороженое, а от него мне становится еще холоднее. Наконец с ним покончено, и мы заходим внутрь.

Сразу после звонка я стараюсь как можно быстрее и незаметнее выскользнуть из класса, не попавшись ни Володе, ни Любови Михайловне. Чуть ли не бегу по коридору, но меня останавливает группа старшеклассников.

– Э, Вяземский! – говорит Костя Спиваков из 11 «А». – Прикол, мы батю твоего по литературе щас проходим!

– Класс, – говорю я и бегу дальше.

Женин дом находится на Крестовском острове, прямо в парке, и я долго блуждаю, сверяюсь с бумажкой, на которой записан адрес. Оказавшись у нее дома, я очень стесняюсь, особенно после того, как Женина мама сообщает, что скоро ужин.

Готовит моя мама или нет – зависит от ее состояния. После моего дня рождения ей становится все хуже и хуже, поэтому она часто не придает еде никакого значения, а мне неудобно напоминать.

В прихожей у Жени висит портрет Николая Второго в тяжелой позолоченной раме. Женя ведет меня в свою комнату. Я ожидаю увидеть в комнате что-то такое же помпезное и позолоченное, но стены Жениной комнаты покрывают коллажи из фотографий. На стеллаже целая полка с фотоаппаратами. Я изучаю фотографии – пейзажи и городские зарисовки перемешаны со сценами из жизни, смешными портретами, фотографиями незнакомых людей на улице.

– Люблю фотографию, – поясняет Женя, садясь за стол и включая ноутбук. Она хочет добавить меня в друзья «ВКонтакте».

Выяснив, что страницы «ВКонтакте» у меня нет, Женя предлагает мне создать страницу. Для этого нужно заполнить анкету, где следует указать не только возраст, семейное положение и место учебы или работы, но и вещи, вызвавшие у меня затруднение:

– мировоззрение

– деятельность

– интересы

– любимая музыка

– любимые фильмы

– любимые книги

– о себе

Я печально ковыряю пальцем пуговичный глаз плюшевого слоника, обнаруженного мною на Женином диване. Я получаюсь каким-то скучным человеком: мировоззрения у меня нет, общаюсь я в основном только с мамой и Эдиком. Как рассказать что-то о себе, не упоминая, что я сын известной поэтессы Лизы Белых и еще более известного Леонида Вяземского, для меня загадка. В кино я не разбираюсь, читаю мало, музыку слушаю, только когда мы с мамой ходим время от времени на квартирники ее знакомых. Женя ждет ответа.

– Феллини, Бергман, Кубрик, Шукшин, Тарковский, – перечисляю я, пытаясь припомнить все, что любит моя мать. На самом деле я даже не знаю названия фильмов, которые все эти режиссеры наснимали. Зато я вижу в глазах Жени уважение, и меня несет дальше.

– Музыка? Фьюжн! – со значением говорю я.

– Это группа? – уточняет Женя.

– Это джаз, – говорю я и делаю поистине дирижерский жест, скопированный у папы.

– Бродский, Булгаков, Сартр, Сэлинджер, Достоевский!

Книги этих авторов и вправду есть у нас дома. У нас полкомнаты книгами завалено. Но я их не читаю.

Когда Женя слышит фамилию «Сартр», она радостно подхватывает:

– А, да-да, человек осужден быть свободным! Мне тоже он очень нравится.

Тут я останавливаюсь, не решаясь развивать эту тему дальше. После такого и не скажешь ведь, что моя любимая книга – это все семь томов «Гарри Поттера».

Покончив с анкетой, мы фотографируем меня на цифровой фотоаппарат, и Женя сразу загружает фотографию на сайт.

– Теперь мы официально друзья, – говорит она.

Мы смотрим фотографии на Жениной странице, она рассказывает о своих друзьях, оставшихся в Москве. Я удивляюсь, как у нее выходит так легко говорить с незнакомым ей человеком, – как будто мы давно знакомы, просто долго не виделись и теперь наконец встретились.

Женина мама входит без стука, смотрит, чем мы занимаемся, и говорит, что Женин отец не успеет к ужину и что мы можем идти за стол без него.

Я стараюсь есть молча, но Женина мама оказывается такой же говорливой, как и сама Женя, – ей все интересно, особенно ее интересует, чем занимаются мои родители. Я не могу придумать с ходу ничего правдоподобного, при этом и Женя, и ее мать смотрят на меня с таким искренним интересом и участием, что наврать что-либо тоже как-то некрасиво.

– Они… поэты, – наконец сознаюсь я.

Но такой ответ влечет за собой массу вопросов.

Окончание ужина не приносит облегчения, – потому что за ужином следует чай. Более того, поскольку время уже вечернее, Женина мама везет меня домой на машине. Она замечательно умеет следить за дорогой и расспрашивать одновременно.

– Детям в твоем возрасте не следует ходить по городу одним поздно вечером, – поучительно говорит она.

Я хочу у нее спросить, что же тогда следует делать, когда время – начало одиннадцатого вечера, а тебе звонят знакомые и сообщают, что папа пришел к ним в гости, напился и начал драться, поэтому они его связали, оставили одного в комнате и теперь вежливо просят его забрать. Но я решил промолчать.

Дома мама лежит на кровати навзничь. Я подозреваю, что с тех пор, как я ушел утром в школу, она не вставала.

Весна в этом году приходит рано. Куда ни посмотри – вокруг коричневая снежная каша, но даже эта каша имеет приятную наружность, когда светит солнце. Женя стоит у пыльной витрины и смотрит на улицу через объектив своего фотоаппарата и через стекло витрины. По проспекту идут люди, в большей массе своей решившие, что, раз весна, пора раздеваться. Один человек идет в пуховой куртке, а другой рядом с ним – в джинсовом пиджаке. Женя тоже замечает это несоответствие и фотографирует их. Садится за столик и начинает говорить. Когда она говорит, я не очень ее слушаю, потому что я смотрю на ее свитер – безо всяких снеговиков, с красивым скандинавским узором. Свитер ей очень идет. И вообще она – красивая.

До меня долетают только отдельные слова: «займемся», «кино».

– Что-что? – переспрашиваю я.

Женя повторяет конец своей последней фразы. Из контекста я делаю вывод о том, что она хочет пойти в кино, когда мы допьем чай.

Женя, как я заметил, вообще любит пить чай. И говорить.

Незаметно для нее я вынимаю из рюкзака кошелек и проверяю его на наличие денег. Я делаю это под столом, скосив глаза вниз. Обнаруживаю там две бумажки по десять рублей и проездной.

– Хмф, – говорю я.

Женя внимательно смотрит на меня, и я понимаю, что сейчас придется что-то врать. Сначала я думаю сказать ей о том, что ничего стоящего в последнее время в прокат не выходит, потому что время сейчас такое, – плохо все с отечественным кино у нас на данный момент. А западное – одна тупость и пошлость. По крайней мере, моя мама ответила бы именно так.

Но так говорить очень глупо. Вместо этого я выдаю пассаж о том, какая редкость для Питера такая солнечная погода, какая случилась сегодня. Вворачиваю, что Жене как фотографу просто грешно такой момент пропускать, и гораздо лучше было бы прогуляться, чем сидеть в темном кинотеатре. В последнее время врать мне приходится все чаще и чаще. Наивная Женя верит мне и радуется, что я такой хороший, хочу показать ей город.

Мы очень славно гуляем, и я уже думаю, что день прошел хорошо. Оба одновременно замечаем, как по всей набережной зажигаются фонари. Это здорово – делить такие моменты с кем-то, хотя это и мелочи.