Больше не зови меня Тимошина Ольга

1

Потихонечку я выскользнула из нашей гигантской кровати и на цыпочках пробралась на кухню. В доме стоял тяжелый запах дров. Вчера мы долго болтали, лежа перед камином. Мы свалили подушки с дивана на пол, и, развалившись на них, прикончили не одну бутылочку белого душистого вина.

Андрей с умным видом рассказывал мне про судьбу каких-то монахов, чей удел был собирать виноград, а по мне так это слово следовало заменить на радость жизни, потому как уделом можно назвать лишь тупое стояние в пробке, но уж никак не сбор виноградных лоз со склонов гор и долин в окружении божественных ландшафтов, причем добровольно.

Я распахнула окна и вышла на террасу. Я дышала долго и глубоко, пока мои легкие окончательно не замерзли, и ледяной воздух не начал обжигать кожу. Это было прекрасно. Я любила делать так: совсем голая, оглядываясь по сторонам, боясь быть замеченной собственным садовником или соседями. Я постояла еще чуть-чуть, пока холод от земли не пробрался до моих волос, и вскочила по ступенькам обратно в дом.

Андрей спал, раскинувшись по всей кровати. Так спят завоеватели, уверенные в себе люди и эгоисты. Он был всеми ими сразу. Он был очень красивый мужчина. Однако я почему-то никогда не думала, что он желал кого-то другого кроме меня… Я не хотела, чтобы он проснулся, потому что, чуть открыв глаза, он тут же затащил бы меня обратно в кровать, где мы и так проводили большую часть времени нашего отдыха. И, честно говоря, это развлечение мне стало немножко надоедать, потому как кроме пищи телесной, у моего организма, в отличие от Андрея, была еще потребность в пище духовной.

К тому же я была обижена. Вчера во время наших посиделок у камина он все испортил. А ведь вечер начинался так хорошо. Почему, из за какой очередной глупости? Мы вместе готовили, болтали о всякой ерунде, потом, сытые и опьяневшие, мы свалились перед камином, где с удовольствием прикончили еще бутылку пьяного эльзасского вина. И все вроде бы было так душевно и романтично. И поскольку Андрею было всегда нелегко говорить об отношениях, а более свойственно не выражать свои эмоции, отчаянно прятать любые выражения чувств, то, поняв романтичность момента, он грубо испортил все, что, как мне показалось, могло перерасти в нечто большее, чем очередной побег на уикенд из Москвы в его дом на юге Франции.

И, почувствовав, что ситуация вышла из-под контроля, и что еще чуть-чуть и он вынужден будет отвечать на мои вопросы о совместном будущем, он начал вспоминать о своих старых связях. С таким же успехом он мог бы рассказывать мне о романе с какой-нибудь знаменитой голливудской актрисой. Я знала, что таится за этими рассказами… Это меня совсем не трогало. Я подсознательно чувствовала, нет, скорее я была уверена, что была у него единственной уже на протяжении многих лет… Любопытно, что эти разговоры выводили его из себя и не трогали меня.

При этом он умудрялся обвинить меня в корыстности наших отношений, разнице в возрасте, моем браке, ставшим былью давным-давно, и еще бог знает в чем, включая мировой кризис. Надо признать, что Андрей не любил однообразия, и все эти сценки злости и ярости, разговоры, приводящие его самого в бешенство, имели место лишь для того, чтобы развеять скуку. Его скуку. Эта обидная ухмылочка на его лице заставляла меня каменеть и снова и снова принимать решение о моем уходе. Создавалось ощущение, что именно такого шага он и ожидал от меня, испытывая меру моего терпения.

Но потом, конечно, мы как всегда помирились и, зная правила игры, закончили вечер в нашей гигантской кровати, прижавшись друг к другу горячими телами, и мое лицо, мокрое от слез, которых он никогда не видел, расплывалось в кошачьей улыбке.

Мы познакомились шесть лет назад, после того как мой брак с французом был окончательно завершен, оставив после себя знание языка и разрешение на проживание во Франции. Я вышла замуж так внезапно, ничего не зная ни о мужчинах, ни о жизни за границей. Мой муж, молодой смазливый француз, студент университета живописи, перевез меня в Париж, когда мне исполнилось 23 года. Мы жили весело, беззаботно и очень бедно. Наше бешеное увлечение живописью и принадлежность к разношерстному артистическому обществу Парижа, кормило нас таким шквалом эмоций, что о еде мы думали редко. Иногда нашей дневной порцией пропитания была чашка кофе и пачка сигарет. Однако жить во Франции было для меня ново, интересно и отнюдь не тяжело. Я легко овладела французским, обзавелась друзьями, а позднее и любовниками, нашла себе неплохую работу и через несколько лет чувствовала себя настоящей парижанкой. Мы развелись довольно легко, но назад в Россию я так и не вернулась… Пока не познакомилась с Андреем.

Это французское наследство сильно отличало меня от других претенденток на пост спутницы Андрея, так как большинство желающих хотели не только присоединиться к увлекательному процессу траты его состояния, но и получить возможность выезда все на тот же Лазурный берег Франции, где и предполагалось с гордостью демонстрировать результаты обладания кошельком Андрея, вывешивая на себя все купленное, словно медали за добычу и захват его в качестве мужа. А возможность жить за границей у меня была и без Андрея. К тому же я не очень любила Ниццу за ее туристическое наследие, наглые цены и огромное количество французских и английских стариков, приезжающих сюда проводить остатки их жизней. Я, конечно, не имела ничего против них, но эта старость, возникающая на Лазурке везде, от теннисных кортов до пляжей, вымощенных мятыми и сморщенными телами, приводила меня в ужас. Я понимала, что я тоже не молодею и совсем скоро окажусь на их месте. Одним словом, я не любила ни Ниццу, ни Канны, чем в свое время сильно шокировала Андрея.

2

И вот, шесть лет спустя, я все еще не понимала, где мы находимся в наших отношениях. Я могла бы подождать еще лет десять, но никакой уверенности в том, что спустя годы я смогу занять позицию жены, у меня не было, и дабы не тратить время, мне нужно было знать, кто я в его жизни сейчас.

Мы прилетели всего на два дня. Чтобы побыть вдвоем, подумать, остановить время и никуда не спешить. Отключить телефоны и ни с кем не общаться. Мы часто делали так. Срывались, стоя в пробке, заказывали билеты и уже через несколько часов сидели в самолете, уносящем нас туда, куда на тот момент были свободные места. Это были то Вена, то Париж, то Прага, то Хельсинки. Нам было совершенно неважно.

Деньги Андрея давали неограниченную свободу делать то, что мы хотели, а умение ими распоряжаться, что было далеко не у всех его приятелей, дарило нам массу незабываемых впечатлений и оставляло в памяти зарубки, о которых было приятно вспоминать. Одно только плохо: Андрей не любил помнить и хранить, а как следствие этого ненавидел и фотографироваться.

Я таскала с собой маленькую камеру, и, несмотря на его ворчания, снимала все подряд, чтобы помнить. Через четыре года наших с ним путешествий я уже начала забывать места и события, потому обойтись без камеры уже не могла, тщательно храня файлы и подписывая даты. Я таскалась с ним повсюду, создавая ему уют, заботясь о его капризах, терпя его брюзгливый характер и все-таки искренне любя его. Иногда мы походили на сумасшедших любовников, иногда на супругов на грани развода, порой на животных, встретившихся на лесной тропинке и продолжающих свой путь вместе, повинуясь только каким-то инстинктам и нуждам. Но мы, оба определенно страдали от любой разлуки, еще вчера желая ее от чистого сердца.

Я любила помнить хорошее. Хорошее с Андреем. Потом с каждой поездкой романтизм начал исчезать, и я уже стала понимать, что эти побеги нужны ему не для того, чтобы уединиться со мной. А в основном, чтобы отдохнуть от московского темпа жизни, дел, серости города и просто потратить деньги. Андрей не любил копить. Он вырывался из города и тратил, тратил неистово, покупая себе и мне красивую жизнь, ни о чем не жалея и не считая, не заглядывая ни назад, ни вперед.

Тогда и я стала приспосабливаться к таким поездкам, ища в каждой стране что-то особенное, подчеркивающее именно это место. Каждая страна обладала своим особым колоритом и традициями, и я тщательно изучала их по дороге в новое путешествие, выбирая самые интересные и незабываемые маршруты.

В Лондоне я не пропускала five o’clock, щепетильно готовясь к этому событию, выбирая отель с нарядным и чопорным убранством и наивкуснейшим печеньем на столе, которое Андрей как маленький ребенок тайно рассовывал по карманам своего пиджака, делая вид, что оно невкусное.

В Нью-Йорке я тащила его в Центральный парк, где, расстилая одеяло, которое он с ворчанием тащил на себе, мы падали на траву, и я читала ему какую-нибудь смешную дурацкую книгу, а он, на миг позабыв про свое занудство, хохотал над эпизодами, а потом, опомнившись, говорил, что ничего глупее никогда не слышал.

В Лугано мы седлали холеных лошадей и носились по заповеднику, собирая белые грибы, замеченные на скаку. Которые потом вечно пьяные братья – повара из таверны Chez Gabi, что в глухой деревушке на дороге, жарили их нам, щедро подливая молодое швейцарское вино. Андрей как всегда ворчал, жалуясь на ноющие ноги, но я знала, что это просто ритуал, а на самом деле вся идея конной прогулки, на которой я со скандалом настояла, безумно ему нравилась.

Вот если бы все придумывал он, тогда совсем другая история, и если бы даже его спина переломилась пополам, и ноги стерлись от жесткого седла, он бы сидел и улыбался, никогда не признав, что все было ужасно. Но так как все идеи приходили в мою шальную голову, наполненную романтизмом и приключениями, то, безусловно, каждая из них подвергалась тщательной критике.

Я знала его насквозь, поначалу обижаясь на его занудство и пытаясь переделать под себя, позже я поняла, что это совершенно бесполезно, и каждая моя попытка рождает еще большее сопротивление.

Поэтому я перестала расстраиваться по этому поводу и стала получать удовольствие от моментов. Так вот, в миллионный раз выслушав речь о моей дурацкой идее, которая впоследствии оказывалась одним из лучших эпизодов его жизни, и в чем он даже под пыткой мне бы не признался, мы исследовали города и страны, а я вела фотодневник, который по сей день остается моей тайной. Его же нелюбовь к фотографиям остается секретом и для меня.

Могу лишь только подозревать, что боязнь оказаться со мной на одном снимке, по его мнению, даст мне повод думать о нашем совместном будущем, которое он, судя по всему, не допускал. Тогда мне не понятно, почему он четвертый год повсюду таскает меня за собой и стоило лишь только намекнуть о возможности моего ухода, который я, кстати, так никогда и не решилась совершить, как он тут же шел на мировую, и все начиналось опять. Опять по-старому…

3

На сей раз мы оказались во Франции. Недалеко от Ниццы у Андрея был дом, он купил его давно, на волне массовой скупки недвижимости на Ривьере. Потом забросил его, и много лет дом пустовал, пока в нем не появилась я.

Я открыла ставни и запустила свет. Я отмыла старый мраморный пол, посадила цветы на подоконниках, развела огонь в заброшенном камине, испекла яблочный пирог с корицей. И дом вдруг ожил. И Андрей полюбил его. Теперь мы часто приезжали сюда вдвоем. Мы сбегали из мрачной столицы за глотком морского воздуха и рассветами, за вкусными хрустящими багетами и прованским вином, за покоем в тени ветвистой сосны, которая своей кроной закрывала нас и от дождя, и от солнца.

А сейчас мы приехали в наш дом, чтобы подумать и разобраться. Мы как-то незаметно превратили наши с Андреем отношения в бесконечные соревнования по остроумию, в гонку за независимостью, за завоевание медалей легкомыслия и грамот беззаботности. Трудно сказать, у кого из нас было больше наград, но мы, как сумасшедшие, не уступали друг другу, борясь за последнее сказанное слово или взгляд.

И это вовсе не значило, что я хотела стать мудрой, скучной и занудной дамой, с точными целями и ориентирами. Только я точно не хотела все жизнь пробегать, маскируясь под легкомысленную дурочку, не задумывающуюся о своем будущем и не замечающую, как минута за минутой тикают часы, унося мою жизнь и надежду обрести дом, семью и любовь. Я не хотела всю жизнь соревноваться, а только верила в любовь и ждала того дня, когда Андрей перестанет, наконец, со мной бороться.

Находясь во Франции, мы никогда не завтракали дома. В любой деревушке, будь она на берегу или высоко в горах, всегда находилось маленькое кафе, где подавали знаменитые на весь мир пышные лимонные пироги, булки с горячим шоколадом внутри и персиковое варенье с миндалем. Проснувшись, мы несказанно обрадовались, вернее, я довольно улыбалась солнечному и теплому дню, заблудившемуся в середине глубокой осени на Ривьере. А Андрей как всегда делал вид, что утро такое же, как и везде. Выбравшись из кровати, мы незамедлительно спустились в гараж. Андрей сел за руль, и мы открыли крышу машины.

Не иметь машину во Франции было бы преступлением. За каждым поворотом открывался пейзаж, достойный руки творца. Желтые скалы, из которых тысячами прорастали мохнатые сосны, источающие дурманящий эликсир, улавливаемый на каждой извилине дороги, высокое синее небо, расчерченное полосками самолетов, и просветы, сквозь которые виднелось лазурное море, покрытое бликами яркого солнца – все это поражало воображение человека, вырвавшегося одним осенним утром на пару дней из грязного, вонючего города.

Шины не издавали ни единого лишнего звука, который мог бы побеспокоить поющих цикад, а лишь тихо скользили по идеальному покрытию дороги, поблескивающему гранитной крошкой. Мы ехали в ближайшую деревушку, где нас как всегда ждал любимый пирог из винограда, ароматный капучино и сладкий апельсиновый сок.

– Боже, – вздохнула я, делая глоток, – какое счастье.

– И в чем же оно? – спросил Андрей, перелистывая страницу.

По утрам, за чашкой горячего напитка он любил рассматривать утренние газеты. Он рассеянно скользил глазами по статьям, пока, в конце концов, не впивался взглядом в какую-нибудь политическую глупость. Он то хмурил брови, то улыбался, а когда очередная новость веселила его, он заходился мальчишеским смехом и читал это вслух для меня. Я же не в силах разобраться в тонкостях государственных игр, лишь улыбалась ему в ответ. Андрею было весело, а значит, и мне хорошо.

Я любила пить кофе и рассматривать людей за столиками. Здесь, во Франции мне нравилось, что никто никуда не спешил. Я уже знала, что никуда не спешат они исключительно по причине национальной лени. Но для непосвященного создавалось впечатление, что французы – тонкие, понимающие жизнь люди, ценящие моменты и вдохи-выдохи, что-то приблизительно похожее на буддистов. Однако таким утром, как сегодня, я разрешала себе не вдаваться в детали французских характеров и предпочитала наивно мечтать о совершенстве этого мира.

Люди непринужденно болтали, и по всему было видно, что завтрак их продолжался не один час. У них надо учиться жить. Жить медленнее. В Москве мы влетали в кафе или ресторан, расшвыривая по сторонам пальто и сумки, за тридцать минут успевали съесть по четыре блюда. И порой к вечеру я и вспомнить-то не могла, что было на завтрак. Но я могла бы поспорить, что тот француз у окна мог бы даже сказать мне, сколько ложек джема он намазал себе на тост месяц назад.

– Счастье, – очнулась я от своих мыслей, – это когда совпадает много вещей в одном месте. Ты, я, кофе… Это осеннее утро.

– Какой же ты еще ребенок, – сказал Андрей, – это утро такое же, как сотни других. Дома у тебя есть кофе машина, и я почти всегда завтракаю с тобой вместе. Но все это не делает тебя такой счастливой. У тебя вид, будто случилось нечто особенное.

– Конечно, особенное. Ты – старый и развратный циник… Для меня в этом утре есть ты. Бывают дни, когда мы не вместе, и тогда все совсем не так. Я их ненавижу.

– Да? Какие интересные детали… Какая разница, где и с кем кушать? Главное, чтобы булочки были горячие, – опять сказал он очередную гадость.

Другая женщина на моем месте непременно обиделась бы. Но я-то знала эту игру, и по правилам, если хотела ее продолжить, должна была быстренько придумать ответ, полный сарказма и самодостаточности. На самом же деле он любил завтракать со мной. Он все любил делать со мной. Я знала правила, играла честно, много не требовала и искренне о нем заботилась. Хотя с его деньгами он мог бы окружить себя сотнями красивых женщин, готовых выполнять все его прихоти. Но они не умели играть по его правилам, были капризны, поверхностны, и именно по этой причине я уже шестой год прочно держалась рядом с Андреем.

4

За эти годы, что мы были вместе, в его жизнь врывались и просачивались другие женщины. Я знала это, и сначала мне было больно. Я уходила. Он догонял. Потом опять появлялась другая. Но он всегда возвращался ко мне, и, в конце концов, оставил попытки искать связи на стороне. Со мной было хорошо и удобно. К тому же, по большому секрету я получила информацию из уст его мамы, что, со слов Андрея, я – то, что надо. Это и дало мне повод для начала разговора, который я думала завести во время нашей поездки сюда. Но момент сейчас был неподходящий, потому я решила просто поболтать.

– Я тоже люблю булки. Но больше мне нравится, когда на завтрак есть мужчина. Когда просыпаешься, а он рядом.

– То есть неважно, кто, лишь бы был мужик, иначе ты будешь голодная?

– Да, мне все равно, как и тебе, лишь бы был горячим и свежим.

Андрей сделал вид, что его совершенно не тронул мой ответ, но я-то знала, что намек не остался незамеченным.

– Тебе скучно со мной? – спросила я.

– Почему?

– Я говорю то, что ты хочешь слышать. Не надоело?

– Нет, ты же знаешь, мне это удобно.

– А почему тебе никогда не приходило в голову спросить, как мне с тобой живется?

– Ну, если ты до сих пор здесь, то, по-видимому, хорошо, – парировал он.

Вот так, сегодня выиграл он, и я знала, что сказав опять какую-нибудь колкость, легко смогу свести счет в ничью. Только это было бесполезно. Я бы, конечно, могла позволить себе быть несчастной, помучаться от того, что меня не понимают. Но мне не хотелось. Я смотрела на луч солнца, гуляющий по его седым вискам, на кончики морщинок его глаз, прикрытых модными очками, а потом на свои руки. У меня тонкие и красивые пальцы, и, глядя на них, я всегда жалела, что не умею играть на фортепиано. Думаю, что было бы невероятно приятно наблюдать за моей красивой кистью, и легкие нежные прикосновения к клавишам могли бы сильно выделить меня в очереди тридцатилетних невест. Но, к сожалению, если овладеть техникой игры на пианино я еще могла, то с Андреем у меня было не так много времени. Руки мои покрывались тонкой сеткой маленьких упрямых морщинок, и остановить этот процесс я не могла.

За соседний столик присела семья французов с двумя детьми. Они шумно начали двигать стулья, и детский смех разрушил медленное течение жизни в кафе. Старики улыбались, глядя на галдящих детишек, принесших движение в пенсионерскую аудиторию кафе, где даже мы с Андреем казались немолодой, давно и прочно женатой парой. Они был милые, нарядные, какие-то солнечные, и я залюбовалась. Андрей раздраженно отодвинул чашку.

– Завтрак, кажется, закончен. Я бы рядом с табличкой «Не курить» повесил «С детьми нельзя».

– Ты бы мог даже купить этот или любой другой ресторан и назвать его «Пошли все вон», – сострила я.

– Я уже думал об этом. А что если я куплю его тебе, и ты будешь держать кафе для меня?

Я посмотрела на меню, на обложке было написано: «Открыто с 1908 года». Потом бросила взгляд на хозяина заведения за стойкой бара, ему было около 60 лет, и, судя по его общению с постояльцами, работал он тут лет пятьдесят после его деда, прадеда и так далее.

– Боюсь, что оно не продается.

– Все, кошечка моя, продается. Вопрос цены. Хочешь?

– Нет, – ответила я, не задумываясь. – Ну уж нет. Сидеть тут, печь тебе булочки в надежде, что ты когда-нибудь приплывешь ко мне? Как Ассоль в красненьком передничке расхаживать по дому, глядя в окошко, в печали замешивая тесто, без единого шанса устроить свою личную жизнь?

– Да, – ответил Андрей, подумав, – эта роль не для тебя. Тебе больше подойдет по сугробам, в московской грязи, глотая боль обид и унижения, идти сквозь бури, ветер и невзгоды за постоянно убегающим и ускользающим из твоих рук циничным миллионером.

Андрей встал и кинул монетки на стол. Мы вышли из кафе и, обнявшись, побрели в сторону рынка. Вот такая мы были странная пара. Отхлестав друг друга перчатками по щекам, мы, прижавшись телами и взявшись за руки, продолжали свой путь в неизвестность наших чудных отношений.

5

Мы вышли на рыночную площадь маленькой деревушки Эз, пестрящую от ярких тентов, разноцветных букетов цветов и осенних овощей, где в воздухе витали запахи свежевыпеченного лукового пирога, лаванды и маринованных оливок. Вообще рыночным площадям во Франции я бы посвятила оду, полную восхищения и любви к этому эпизоду славной деревенской жизни, потому как люди, торгующие на базаре, приходили сюда не столько за тем, чтобы продать товар, а скорее за возможностью общения, обменом сплетнями и улыбками и за приятным времяпровождением в кругу старых знакомых и соседей. Взявшись за руки, мы бродили среди прилавков, пробовали ароматные горячие булки с яблочным вареньем, любовно сваренным бабулькой – одуванчиком в белоснежном переднике. Потом выпили по стаканчику розового прованского вина, закусив свежими анчоусами на поджаренном хлебце, поболтали с продавцом специй и картофельных драников и, выбрав несколько симпатичных безделушек из горного камня в подарок моим подружкам, поехали в старинное шато, перестроенное в, пожалуй, самый романтический ресторан на этой планете. Андрей любил это место – высоко в горах, на самом краю тонкой скалы, к которой я безумно боялась даже приближаться. Он походил к ограждению и вдыхал полной грудью воздух гор и моря. Совсем низко, над головой носились птицы, недовольные появлением человека на их высоте, яхты казались всего лишь едва различимыми точками в волнах лазурного моря, и даже Кап Фера выглядел как какой-то малюсенький отросточек от плавной и выгнутой линии побережья.

Сюда, в этот старинный замок, который мы прозвал «гнездом», съезжалась самая изысканная публика. Счет в ресторане намного превышал зарплаты простых людей. Еда была благородной, ручной работы от именитых поваров, а вина предназначались исключительно для взыскательных клиентов с толстыми кошельками и для таких, как Андрей, пафосных заезжих выпендрежников. Замок был окружен садом, на территории которого прорастали вековые эвкалипты и всевозможные виды роз. В разноцветном калейдоскопе чайных роз – алых и пурпурных цветов, окутанные нежнейшим ароматом мы бродили в ожидании своего столика, забронированного несколько недель назад. Узкие дорожки, посыпанные мраморной крошкой, уводили в скрытые в потайных уголках сада беседки, где можно было любоваться трагическими видами со скалы и целоваться. Пока еще теплое осеннее солнце ласкало зеленые листья, и только шум падающей воды из многочисленных водопадов, спрятанных среди туй и можжевеловых кустарников, нарушал тишину и спокойствие старого сада. Спустя десять минут мы заблудились. Все дорожки вели в тупик, где нашим глазам открывались другие потайные террасы с потрясающими видами побережья. Я подошла к Андрею и поцеловала его в губы. Он ответил, и мы как молодожены продолжали страстно и нежно пожирать друг друга. «Так не целуют, когда не любят», – успела подумать я, тая в его руках, как в ту же секунду Андрей отстранил меня.

– Слушай, мы есть-то сегодня будем или как? Давай выбираться отсюда, – сказал он, таща меня вверх по ступенькам.

Я тихо и незаметно плакала, безропотно семеня за его спиной. Так грубо, опять. За что?

Через пятнадцать минут он взбесился. Мы вновь и вновь возвращались на то же место. Прямо над нашей головой я заметила узкую каменную лестницу, ведущую на верхний карниз, и пока Андрей звонил администратору гнезда, я ловко вскарабкалась на нее и очутилась на залитой солнцем террасе.

В нос мне ударил запах жареного барашка с розмарином. Оглянувшись, я увидела столики, накрытые белоснежными скатертями. Сервировка была настолько изысканная, что можно было подумать, что ожидается прием каких-то королевских особ.

Каждый столик украшал нежный букетик осенних цветов, хрустальные бокалы Лалик, ножки которых были выполнены в форме оленьих рогов, и солнечные лучи, гуляющие по кромке бортов, притягивали меня с какой-то магической силой. Вдруг двери замка распахнулись, и из них вывалила компания смеющихся молодых мужчин. Одеты они были так, словно только что сошли со страниц журнала мод. Окутывающий их аромат дорогих изысканных духов тут же наполнил все пространство уличной террасы. Я смотрела на них завороженными глазами, затаив дыхание. Они были молоды, красивы, энергичны, и чувство зависти захлестнуло меня.

– Ну что там? – закричал Андрей снизу.

– Тут люди, я сейчас спрошу у них дорогу, – ответила я и пошла навстречу компании, которая, продолжая хохотать, уже выпивала шампанское из дорогих бокалов.

– Messieurs, pourriez-vous m'aider? – спросила я, прерывая их грохочущий хохот.

– Что, потерялись? – ответил мне один из них. Да тут все так, не переживайте. Вверх по ступеням через каминный зал и налево.

– Спасибо, – растерянно пробормотала я под радостный смех компании.

«Боже мой, – думала я, спускаясь за Андреем, – русские везде, где самое лучшее, красивое и дорогое. Мы – потрясающая нация, и я не знаю еще ни одной такой, которая живет здесь и сейчас, живет одним мигом, не думая о завтра, наслаждаясь деньгами и жизнью». Я вошла в ресторан, наполненная переполняющим меня чувством гордости за свою удавшуюся жизнь, достаток и молодость.

Но рядом с Андреем эйфория не смела задерживаться надолго, и спустя несколько минут, выслушав очередную его триаду о человеческих отношениях и уровне сервиса, я вновь сидела с понурой головой и недоумевала: «Как богатый, успешный, здоровый мужчина может быть таким омерзительным и ущербным занудой? Почему он не радуется так же, как те парни на террасе? И, самое главное – как я могу его любить? Люблю ли я его или это привычка и страх одиночества?»

У Андрея была очень своеобразная манера принятия мира: он не мог быть счастливым или горевать. Все события он подразделял на: забавно, скучно, удобно и надо-не надо. А кто была я в этой цепочке?

Я знала, что на моем месте здесь и сейчас хотели бы быть многие. Шикарный и богатый мужчина, самый дорогой и изысканный ресторан в Европе, что там еще грезится женщинам – виллы, яхты, вертолеты? С этим антуражем не было никаких проблем, но не было и любви. А может, это я больше не люблю его, может, я только жалею себя, такую не понятую и одинокую. Я вспоминаю свое скучное детство, мрачную комнату и понимаю, что боюсь оказаться там опять. Или, может, мне нравится питаться этой болью, а рядом с Андреем меня удерживают лишь инстинкты. Или я обычная мерзкая приживалка, танцующая под музыку того, кто платит?

Теперь мне предстояло сделать выбор, пожалуй, самый ответственный выбор в своей жизни. Бросить все немедленно и начать сначала, пока я не превратилась в продавшуюся, дешевую и стареющую спутницу жизни или плыть по течению в абсолютную неизвестность наших отношений, но при этом сохранить свое роскошное и беззаботное существование в тени Андрея и его возможностей? Не было, нет и не будет двух решений…

Я повернула в сторону Андрея свое искаженное болью лицо и посмотрела в его глаза. Он с наслаждением уплетал нежное утиное филе, совершенно не догадываясь о бушевавшей внутри меня буре сомнений. «Почему он такой жестокий? – много раз думала я. – Может, мама не любила его в детстве, может, кто-то сильно обманул и предал его, а если это только эгоизм и холодный расчет, и растопить его душу не представляется возможным ни одной принцессе? Или я не его принцесса? Но та ночь у камина, те сотни других ночей, когда он целовал меня и шептал мое имя, наш поцелуй на затерянной террасе, его взгляды, которыми он прибивал меня к месту, его постоянство в общении только со мной и ни с какими другими женщинами… Неужели это все игра? Зачем он не подпускает меня и в то же время крепко держит?» Я поняла, что начинаю сходить с ума. Все-таки этот разговор состоится, состоится сегодня и ни днем больше, я не буду делать это здесь, я не буду портить нашу поездку на остров, которую мы запланировали после обеда, но вечером я все скажу, и не найдется ни одной причины, чтобы отложить все на потом.

Я взяла руку Андрея и поцеловала ее, не глядя в его лицо.

– Как всегда божественно вкусно, да, кошка? – спросил он, откладывая салфетку в сторону.

– Да, как всегда, – прошептала я. Он назвал меня кошкой. Это и вправду была я…

Но какие бы планы я ни строила и что бы ни затевала, почему-то всегда получалось лишь так, как хотел Андрей.

6

На остров мы не поехали. Я уже и не вспомню почему. Так решил Андрей. Вечером в порту мы встретили его старых знакомых, которые присматривались к новой яхте.

Поднявшись на борт, мы проболтали до ночи, сначала посылая сторожа за первой и второй бутылкой вина, а потом, просто заказав ящик. В конечном итоге, мы выползли на берег уже далеко за полночь, совершенно не соображая, как мы тут оказались.

Приятели Андрея были веселыми мужчинами лет пятидесяти, уже не обремененными ведением бизнеса в Москве или какими-то семейными обязательствами. Все их жены, прошлые и настоящие, уже давно отсиживали свой супружеский долг в Майями и Сан тропе, в то время как они сами развлекали себя мальчишниками в клубах Монако, посещением центров красоты и омолаживанием своих потасканных организмов.

Они как-то быстро нашли общую тему для разговоров с Андреем, и я, совершенно очевидно, оказалась лишним членом экипажа. На меня никто не обращал никакого внимания. А если быть точнее, то Андрей совершенно никак не реагировал на мое присутствие. Его приятели с ног до головы оценили меня за считанные секунды. Достаточно было посмотреть на их ярко выраженные взгляды. Я всегда безошибочно знала, о чем думают мужчины круга Андрея, рассматривая женщину таким образом. Если она волшебно красивая и молодая, то они обмениваются довольными взглядами, мысленно примеряют ее на себя и глупо улыбаются. А если нет, то через пару минут о ней просто забывают. Бывает, что женщина находится довольно умная и обаятельная, но, к сожалению, проявиться таким не дают никакого шанса, так как по причине своей «не красоты» они выбывают на первом туре, не успев открыть рот. Про мое же существование всем давно было известно. Андрея судили за спиной и дразнили прямо в лицо, постоянно указывая ему на молодых и пышных кобылок. Но ему было совершенно все равно, потому что со мной было удобно. Красота не могла заставить Андрея ни любить, ни страдать, и с его слов вносила в жизнь холостяка только хлопоты, мельтешение и притворство.

Я умудрилась полистать книгу, посмотреть фильм и даже немного поспать, будучи совершенно не замеченной. Ужинали мы уже в полночь, заказав на борт пиццу. Доставщик, прыщавый мелкий француз, с интересом рассматривал нашу компанию и шикарные интерьеры яхты, ожидая оплаты. Что думал о нас этот молодой человек? А что думала о себе я, находясь ночью на чужой лодке с тремя пьяными, самодовольными и немолодыми мужчинами?

Через час непонятного для меня юмора и перечисления ничего не говорящих мне имен и событий, я сбежала с яхты. Я бродила среди огромной парковки дорогих лодок и всматривалась в пустые окна.

Хозяева яхт, вероятно, трудились в грязных и серых городах, зарабатывая на содержание их мечты, и только редкие сторожа, валяясь на белоснежных кожаных диванах с пультом от телевизора, не боясь быть замеченными и разоблаченными в эту холодную осеннюю ночь, были единственными живыми душами в этом мире тихо простукивающихся друг о друга лодок. Я бродила между яхт и читала их имена: Мария, Катрина, Натали, Элизабет… Это как же надо любить женщину, чтобы назвать в честь нее лодку, – наивно думала я, рассматривая флаги.

И только лодки, принадлежавшие арабам, назывались именами своих хозяев: Абдульхаким, Джалиль, Шамси… Лодка моего Андрея уж точно не звалась бы моим именем. И тут меня осенило: «А может, он араб?». Эта мысль настолько развеселила меня, пьяную, что я не могла остановиться, ни вернувшись на яхту, ни загружая пьяного Андрея в такси, ни укладывая его в постель. Я рухнула рядом с ним, не раздеваясь, с чувством радости, что я, наконец-то, ВСЕ поняла.

Ночью, почти на рассвете я встала, разбуженная криком испуганных птиц. Голова болела, веселье прошло, я вспомнила о своем плане поговорить с Андреем. Сегодня я уже была готова признаться ему в своих настоящих чувствах, не в силах более маскироваться под независимую и легкую на подъем беззаботную спутницу жизни, а на самом деле вот уже как шесть лет являясь безнадежно любящей его женщиной, готовой сидеть у его ног часами, и я вдруг поняла, что мои слова никогда не будут сказаны.

Всегда будут какие-то обстоятельства, встречи, дела и планы, которые помешают мне. Он не допустит этого признания потому, что выслушав его, вынужден будет либо жениться на мне, либо расстаться.

Эта безысходность заставила меня взять в руки карандаш и бумагу. Ночью я тихонько сбежала из нашей кровати и на цыпочках пробралась в столовую. За окном, освещенный яркой луной, под россыпью миллиона звезд холодным светом мигал в заливе маяк. Я забралась на стул и положила голову в свои ладони. Передо мной лежали белые, чистые маленькие листы.

Они были моим последним шансом поговорить с Андреем. Я писала без остановки, пока звездное небо, разбуженное поднимающимся из-за линии горизонта солнцем, не начало светлеть и не погас огонь маяка.

За окном зарождался день. И я тоже почему-то почувствовала себя по-новому. Я освободила себя от мыслей, которые загрузили меня и не давали возможности жить, не думая о нем, каждый день, каждую минуту… Я собрала листки и вложила в книгу Андрея. Возможно, что он никогда их не заметит, не захочет заметить, и не будет читать. Ну и пусть. Я сказала все, что Андрей упорно не хотел слышать…

7

Я проснулась к вечеру. Андрея не было. Спустилась на кухню и налила себе полную чашку горячего шоколада; поглощая его огромными глотками, я смотрела на распыляющийся закат, и мне нестерпимо захотелось найти мои краски.

Андрей сидел в саду, углубившись в чтение книги, которая так поглотила его, что он не заметил, как я взяла кисти и начала рисовать его. Я работала тихо и быстро. Все, что я хотела передать – это атмосфера и цвет. Солнце уходило, прячась за гору, и я торопилась, времени оставалось немного, и я боялась потом не вспомнить теней и красок, боялась перепутать детали и ошибиться.

Я вдруг нестерпимо захотела его сфотографировать. Потом он сделает это фото своим любимым и, глядя на него, будет вспоминать о своей молодости, о море и, возможно, обо мне.

Он сидел в профиль, погруженный в свои мысли, которые, как мне показалось, не были связаны ни с работой, ни с нашими отношениями. Мне польстила бы идея, что столь задумчивый вид вызван его глубокими мыслями о моей персоне. Но зная, что этот мужчина не позволяет себе ни думать о женщинах, ни воскрешать их у себя в памяти, я догадалась, что он размышлял о себе. Половина его лица была залита светом от садящегося за горы солнца, отчего пространство позади, казалось, не существовало. Эта картина полной гармонии и загадочности напомнила мне его детские фотографии. Я любила рассматривать лица детей потому, что они были искренни и не виновны… Не виновны в моем разбитом сердце.

Я сбегала за фотоаппаратом и сделала снимок исподтишка. Андрей как всегда ничего не заметил. Я продолжала рисовать, пока закат не окрасил небо в малиновые тона, и воздух начал приобретать ту размытость и туманность, которая появляется в горах с наступлением вечера. Я смотрела на него и вдруг отчетливо поняла: он – чужое счастье. Не мое!

Я отложила краски и подошла к нему. Мне не хотелось забыть эти минуты, потому мне нужно было обязательно чем-то закрепить мою память, которая в последнее время стала сильно подводить меня, запутавшись в моих отношениях с этим мужчиной и самой собой. Я забралась к нему на колени и отняла книгу. Он, приняв меня и усадив поудобнее, вытянул ее обратно.

Я не хотела ничего забыть, только крепко обняла руками и положила голову ему на плечо, уткнувшись в теплый пушистый ворот кофты. Ничего не потерять. Ни цвет пурпурного неба, расчерченного следами самолетов. Ни тени кипарисов, как свечей торчащих на фоне моря. Ни запаха дыма, валящего из каминной трубы соседей. Ни красоты, ни чувства.

– Я не хочу потерять тебя, – прошептала я в себя, чтобы он не услышал.

– Ну, я вроде никуда пока не собираюсь, – вдруг отозвался он.

А мне так не хотелось говорить. Я почему-то начала привыкать к мысли, что нам не быть вместе, и ее принятие благотворно повлияло на мою нервную систему. Я стала спокойнее и медленнее. Я стала получать удовольствие от каждой секунды, проведенной с Андреем. Это как будто знать, что скоро произойдет что-то неизбежное. Сначала бесишься, пытаешься бороться, сопротивляешься. А потом просто начинаешь медленно жить, смакуя и запоминая настоящий момент, вытягивая из него все удовольствия и раскладывая детали в памяти, на заранее приготовленные для этого места, чтобы дать потом этому место название и поставить дату.

– Так почему ты думаешь потерять меня? – вдруг снова спросил Андрей.

– Это же очевидно. Скоро мы расстанемся.

– Вот только не надо меня пугать. Я пока не планирую с тобой расставаться. Может, ты чего задумала? – ни с того ни сего начал он разговор, который никак не мог состояться.

Это была такая игра – называлась она жизнь. Хочешь поговорить, он найдет сто отговорок, чтобы избежать выяснений, вопросов и обещаний. И когда вдруг тебе в голову приходит мысль, что он не единственный мужчина в мире, с которым можно поговорить, он тут же вызывает тебя на выяснение отношений. Значит, меня он тоже планирует как совещание или отпуск. Он всегда делает и говорит тогда, когда надо ему.

Я начала раздражаться, что проявилось нервным смешком, который заставил его оторвать руки от моих плеч. Ему не нравился такой смех. Он вообще не любил, когда у меня было чувство юмора. Его разрешалось иметь только Андрею. Сейчас все начнется заново и будет испорчено по старому отработанному сценарию. Этот вечер, закат… прощайте.

Мне безумно захотелось позлить Андрея. И я продолжила тихонько смеяться.

– И что же тебе так весело? – язвительно произнес он, вдруг закипая изнутри. Я чувствовала, как стучит его сердце, как открываются легкие и набирают огромную порцию воздуха, при этом его сдержанность не позволяет телу демонстрировать эту тревогу и нетерпение.

– А ты знаешь, что всего пару лет назад я жила в Париже. Встречалась, с кем хотела, и вообще делала, что хотела. И была свободная… А потом вдруг появился ты, и где я теперь?

– Теперь ты сидишь в одной из самых дорогих вилл на юге Франции и пьешь самое шикарное вино на коленях у одного из самых завидных холостяков! – пошутил он, протягивая мне свой стакан…

Я вскочила с его колен и громко засмеялась. Ну, все, я теряю тут время. Надо уходить. Похоже, что он еще лет 20 будет ощущать себя перспективным женихом, пробуя на вкус всех желающих на такое, по его мнению, почетное и свободное место невесты. Я вдруг вспомнила об американском молодящемся актере, чей возраст давно перевалил за 50, однако факт своего старения, ярко выраженный в его внешнем виде, начиная с седых волос и заканчивая медленными и осторожными движениями по красным ступенькам каннского фестиваля, был явно скрыт от него самого.

Его статус вечного жениха надоел и пообносился в Голливуде, и со стороны он скорее напоминал мужчину, вынужденного платить за любовь и отношения с женщинами, чем желаемого всеми героя любовника. Для меня до сих пор остается загадкой, почему никто из его друзей ему об этом не сказал. Он уже давно не подходил на роль страстного любовника и очаровашку, а лишь на потасканного эгоиста, не желающего снимать с себя розовые очки. Так вот, поразмыслив об этом, я опять усмехнулась.

– Может, поделишься мыслями, что же тебя так развеселило? – зло произнес Андрей.

– Посмотри, какой прекрасный вечер, давай не будем ссориться, – попробовала я избежать разговора.

– А мы не ссоримся, – возразил он, – мы просто разговариваем. Никаких эмоций. Мне-то что. Поговорим и разбежимся. Я пытаюсь поддержать беседу. Ты ведь всегда считала, что надо ведь о чем-то говорить. Читать ты мне не даешь. Ну, так в чем дело?

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала я, потупив взор.

– Надо же. Ну, поделись. А то я даже и не догадываюсь, – начал он в своей язвительной манере.

Я подумала, что если он настроен на ссору, то мне есть что терять. Ну, вот скажу я ему сейчас все, что думаю. Что мне 35, что я хочу замуж, что мне надо определяться. И в этом духе. А он мне, например, ответит, что ему всего 44 и спешить некуда, и если меня что-то не устраивает, я могу быть свободна. И что дальше?

Во-первых, я еще любила его, ну, по крайней мере, мне так казалось. А, во-вторых, у меня не было базы, не было запасного аэродрома. Куда я полечу из этого дома? Живя с Андреем, я забросила всех друзей, все старые контакты потеряны, даже родители оставили меня в покое, признав мою несостоятельность и смирившись с участью не стать бабушкой и дедом. Вернуться в Москву, в свою съёмную однокомнатную квартиру? Или снова покорять Париж? На Монмартр, как 10 лет назад? Буду рисовать рядом с дряхлыми французскими стариками портреты американских туристов? Я провела с ним четыре года, терпя его насмешки и причуды, при этом любя его. Я, пожалуй, останусь. Пока…

– Ты думаешь, я одна из тех в очереди, кто положил глаз на твое «состояние», желающая опутать тебя цепями брака и обязательств, навеки обеспечив себе безбедное существование, путем произведения на свет маленького гадкого орущего младенца, – монотонно, на одном дыхании выпалила я давно отрепетированную фразу.

– А ты не такая?

– Да нет вроде. Ну, не совсем такая.

– Так да или нет – я не понял.

Я решила промолчать.

– Ну, может, тогда откроешь истинную цель своего пребывания со мной? – ехидно спросил он.

– Мне казалось, я люблю тебя.

– Ну это понятно, а что стоит за этим? – спросил он, глядя мне в глаза.

Мой мозг судорожно работал. Я не хотела объясняться ему в любви, момент был не подходящий. Вот вчера вечером, когда мы валялись у камина, его голова покоилась на моих теплых коленях, которые он целовал, блаженно прикрыв глаза и мурлыкая от нежности, я бы рассказала ему о любви. Но как сегодня он испортил потрясающий закат и тишину, так и вчера загубил такой вечер, начав дурацкие воспоминания о бывших связях. Да что же он за человек такой?

Каждый раз, когда я пытаюсь сделать что-то хорошее, он находит повод разрушить атмосферу и превратить воспоминания в осадок. А я каждый раз выкручиваюсь и придумываю выход, чтобы не доводить ситуацию до скандала, чувствуя себя воспитателем детского сада, призывающего детей к примирению.

Я стояла, уставившись на уже казавшийся не таким уж добрым и красивым, чем пять минут назад, закат, и думала над своим ответом.

Пауза затянулась, Андрей ждал, внимательно изучая мое лицо. Еще несколько секунд и он встанет и уйдет в дом. Потом возьмет телефон и будет без остановки звонить, кому попало. А все оставшиеся часы проведет, погрузившись в интернет, закончив день просмотром какого-нибудь гремящего кино, и неважно, что фильм будет на французском, главное демонстративно показать мне, что я в его жизни совершенно ничего не значу, и уж точно глупое кино без перевода интереснее меня как минимум раз в сто.

Потом мне придется приходить к нему, сидеть в ногах, прижиматься к спине, смотреть на него грустными глазами и мягко улыбаться, и ближе к ночи он оттает, разрешив обнять и поцеловать его. Все было понятно как азбука, потому и жилось мне с ним легко и… скучно. И все же я его любила.

Назавтра мы улетали домой в Москву, где мы еще сотни раз успеем поругаться, потому я решила, что не стоит сегодня доводить Андрея и пошла на мировую.

– Мы с тобой вместе уже шесть лет, так? – медленно начала я, еще до конца не придумав, что же сказать, – я знаю тебя, пожалуй, лучше, чем ты сам. Все твои морщинки, твои ухмылки, твой голос и движения. Лишь взгляд на все это говорит мне о том, что ты думаешь. Ты же не хочешь ругаться, правда?

– С чего ты взяла, что ты что-то знаешь? Ты думаешь, что управляешь ситуацией? Меня никто не может дергать за ниточки, и ты первая должна бы была об этом знать, – Андрей явно не хотел униматься.

Я не узнавала его. Он терпеть не мог скандалов, ссор, выяснения отношений. Обычно он просто замыкался в себе и на следующий день уже забывал о проблеме. Сегодня же, судя по всему, ситуация изменилась, в данном случае он желал говорить. И я уже начала ставить под сомнения свои слова, в которых утверждала, что знаю его хорошо. На днях он замучил меня вопросами о прошлом, о Париже. Я была пьяна и, конечно, не помню своих ответов. Возможно, я сказала что-то лишнее, спровоцировав его ревность, Неужели я задела его?

«А ведь ему это нравится», – вдруг подумала я. «Нравится, когда в его мозгу происходит понимание того, что я могу принадлежать другому. Так вот в чем секрет. Возможно, тем вечером я вспоминала о своих приключениях во Франции и немного приукрасила свои хождения по Парижу, будто я была какая-то необузданная и молодая, наслаждающаяся свободными нравами города любви, и, проходя через череду многочисленных знакомств и связей, тем самым действительно зародила в нем ревность?»

«Сомнения сводят с ума» – как сказал кто-то из великих людей. Сразу кажется, что есть другой выход, другой путь, другой человек. И этот человек не ОН. Сегодня я опять упомянула о Париже, и он озверел. Кажется, я начинала понимать, как вести себя с Андреем, и предстоящая новая игра невероятно будоражила меня. Те же лицемерные выходки, что он творил со мной, могу совершать и я? Зачем подавлять спор? Пусть бушует! Пусть все взорвется и посмотрим, что будет…

Итак, наша ссора была ни капельки не похожа на все, что было в прошлом. Он раздувал ее как костер, а я тушила.

Мы как будто поменялись ролями, и оба не зная новых правил, чувствовали себя неуютно и несмело. Лишь искренность вылетающих с губ слов, образовывала гармонию и давала развитие нашим отношениям, правда, с неизвестным ни мне, ни ему концом.

– Да, представь себе, я жила хорошо до тебя, – меня несло, и я упивалась новой ролью подруги ревнивца, – ты не представляешь, как мне было весело. Каждый день у меня были новые друзья, я выбирала мужчин. Хоть это и трудно тебе представить, но я прямо сейчас могу позвонить любому из них, и не сомневайся, что они будут рады. А что ты? Ты хотел, чтобы я была твоя. Я твоя. Но кто я? Твоя мебель, собака, сестра?

– Я никогда не считал тебя прихотью или забавой.

– Да уж чего же тут забавного? Я, кажется, знаю, кто я тебе. Я твоя мама. Андрюшечка, выпей лекарство. Андрюшечка, вот тортик, как ты любишь, повыковыривать тебе изюм из булочки? Андрюшечка устал – сделать массажик?

– Да, черт побери, я устаю, я, в отличие от тебя, работаю, и на мне ответственность, люди.

– Но это ты сделал так, чтобы я всегда была дома. Ты же любишь, когда мама дома и печет тебе пирожки?

Я не на шутку рассердилась. Я смотрела на него, вдруг ставшего каким-то жалким, старым и усталым. И я подумала о том, как люблю его даже такого. Но в то же время я вспоминала моих мужчин, с которыми мне было легко и хорошо.

Я вспоминала, как мы, поглощенные страстью, убегали от всего мира и прятались на горных турбазах Аурона, закрывшись на несколько дней в номере, выползая лишь за едой и вином. Как потащились с одним из них автостопом по летним дорогам Прованса, ночуя в лавандовых полях под крышами старых каменных конюшен.

Как целовались, сидя на корме рыбацкой лодки, перевозящей нас в приключения на острова Британии. Как мне посвящали стихи, дарили песни, как они целовали мои ноги и гладили волосы. А потом появился он. Такой практичный, положительный, надежный. Он сказал: «Хватит заниматься романтической ерундой, пойдем со мной, я о тебе позабочусь». И я пошла и только теперь поняла, что он не сказал: «Пойдем со мной, я тебя люблю». И то, что он назвал ерундой – была моя жизнь…

Андрей вправду хорошо заботился обо мне, я имела все, о чем желала: красивую красную машину, стоя с которой в пробке, будучи зажатой с обеих сторон вонючими грузовиками, чувствовала себя идиоткой под похотливыми взглядами их водителей. У меня было наше с ним гнездо под крышей новой высотки, где подходя к огромному окну, озаренному рекламными огнями столицы на несколько километров вдаль пропастью вниз, сквозь гарь, смог и туман шумного проспекта, я видела красные звезды Кремля.

Да, у меня был холодильник, огромный серебряный шкаф, набитый едой, купленной в модных продуктовых бутиках за неимоверные деньги, в то время как в самом простом деревенском магазине в деревеньке Болье, что на юге Франции, тот же набор продуктов мог купить себе любой колхозник, с той лишь разницей, что там они были свежие. У меня были специальные люди, ухаживающие за моим лицом, ногтями и волосами, тогда как живи я во Франции, лоск кожи и блеск моей шевелюры достигался бы совершенно бесплатно, путем регулярных горных прогулок и купания в море. У меня было все, но не было его любви.

Сначала нас закрутило, была страсть, новизна. Он увлекся мной, моей молодостью и в то же время опытностью, он сходил с ума, когда я говорила на французском, и мы часами целовались после того, как я напевала ему Джо Дассена. Я рисовала, стоя на набережной Сены, болтая с такими же, как я художниками-любителями, а он смотрел и слушал чужую речь. Я открывала для себя мир богатства после многолетней среды не очень-то обеспеченных парижан, вечно считающих свои налоги. А Андрей с удовольствием водил меня по этому миру, поражая меня размахом и новым уровнем жизни. Лучшие отели, пахнущие кожей машины, закрытые обеды с шефом, яхты и вертолеты, сумасшедшие платья и украшения, выходные в охотничьих клубах, побеги на экзотические острова. А потом все как-то быстро начало угасать.

Чтобы я не отвлекала его, он говорил: «Иди, порисуй», а впоследствии и вовсе перестал смотреть и даже спрашивать про мои работы. Единственное, что он хотел знать – достаточно ли у меня денег на все мои дорогущие краски, и хорошие ли они на самом деле. Нельзя ведь упрекнуть человека за заботу, правда. Но я как-то упустила тот момент, позже было поздно что-то менять, а сейчас уже я точно знаю, что готова рисовать угольком, лишь бы он смотрел на меня как прежде…

– Андрюша, давно ли ты заглядывал в мой паспорт? Я сейчас скажу ужасную вещь, которая, возможно, до сих пор остается для тебя секретом, и это сильно подорвет мой рейтинг в твоих глазах на фоне других девиц. Но мне 35 лет и я не молодею, – скорбно произнесла я и задумалась.

Господи, мне почти 40. В моих мыслях мне все еще 16. Я с трудом осознаю, что я прожила большую часть своей жизни. Я как бешеная неслась, подбиралась к этой дате, сшибая все на своем пути, не останавливаясь и не раздумывая, ошибаясь и пробуя вновь и вновь, все чаще теряя, чем находя. Я сжигала отношения, эмоции, воспоминания, а теперь я понимаю, что наступает время их собирать. И если бы кто-то подсказал, что это нужно было делать раньше, с самого детства, с самого первого дня своей памяти. Не торопиться, не нестись, сломя голову. А копить воспоминания, беречь моменты, хранить минуты счастья, запоминать жизнь.

Мне почти 40, я стою тут, в чужом доме, в чужой стране, в кровати моей не определившийся мужчина, который гораздо старше меня, но при этом понятия не имеет, как ему быть со мной, а в голове у меня рождается множество коварных планов по выстраиванию отношений с ним. Если бы опыт мог накапливаться гораздо раньше, когда у тебя еще есть здоровье, оптимизм, когда вся твоя жизнь еще держится на принципах здорового эгоизма, и нет никакого здравого смысла и сдерживающих факторов.

Теперь я взрослая, «умная и опытная», только вот вести себя в соответствии с возрастом почему-то не хочется, но понимание, что беззаботность в поступках и легкомыслие вряд ли помогут в поиске достойной половины, заставляет меня совершать занудные, заранее запланированные и прагматичные поступки.

Одним словом, я должна вести себя на 40, при этом чувствуя на 16. И от этой мысли мне становится совсем невесело и хочется назло возрасту совершить какую-то глупость. Скажем, поехать ночью купаться на горное озеро на мопеде, а потом, напившись молодого вина, целоваться до рассвета, сидя на берегу, опустив ноги во влажный туман… Но возраст говорит мне, ты заболеешь, искупавшись в холодной воде, а потом с мокрыми волосами, пьяную, утопающую в соплях, тебя остановит полиция, и если тебе даже повезет и этого не случится, то с нетрезвой, немолодой и стучащей зубами от холода женщиной никто целоваться просто не будет. И тогда мне становится еще хуже, и я смотрю на тебя и почему-то вдруг понимаю, что мы бы не совершили с ним этого безрассудного поступка, даже если бы ему было 16. Иногда мне вообще кажется, что Андрей родился с телефоном и записной книгой в руках, с уже заранее разработанным планом действия на каждый день его жизни, который он тщательно вынашивал на протяжении всех девяти месяцев, находясь в утробе матери.

– И что же ты предлагаешь, я не могу омолодить тебя, а твой возраст не секрет. Ты ничуть не удивила меня, – произнес Андрей, отвлекая меня от размышлений.

– Так ведь в том-то и дело, что время идет, – наконец решилась я открыть все свои мысли. Будь, что будет, хоть в нашем современном мире говорить правду было, по меньшей мере, глупо, ну и пусть. Все равно это когда-нибудь случилось бы. Лучше пока мне 35, а не 40.

Я набрала воздуха и еще раз взглянула в сторону завалившегося за горы солнца, потом на наш великолепный дом, на свой браслет от Bvlgari, который он подарил мне вчера, на моего Андрея, укутавшегося в пижонскую шубку и пристально сверлящего меня глазами – я вспомнила все, что могу потерять, и мысленно попрощалась с этим.

– В том-то и дело, родной. Запомни, каждая женщина, что бы она тебе ни говорила и как бы искренне себя ни вела, хочет только одного – замуж. И я не знаю еще ни одного примера в истории, который бы мог опровергнуть этот бесспорный факт. Так вот и я хочу туда же! Хочу дом, детей, кошку… банально, да? – прервала я свой откровенный монолог, взглянув на Андрея.

Он зевал, глядя в другую сторону. Я подошла к бассейну, в котором плавали мокрые листья и иголки. Ветер носил их от одного края к другому, пока они, набухнув от воды, не тонули, напоминая в сумерках маленьких отвратительных жуков ползающих по дну. Так и я скоро буду этим жалким, отжившим свое и выброшенным за борт существом. Я уже точно знала, что завтра, когда мы вернемся в Москву, я поцелую его последний раз.

Андрей не пытался продолжить разговор, я подошла к нему и забралась на колени. Мне должно было быть грустно, но было хорошо.

Я приняла решение. Его недочитанная книжка упала на землю, и из нее полетели по ветру мои исписанные мелким почерком странички. Они неслись, закруженные вихрем морского воздуха, превращаясь в тоненькие полосочки, а потом осели в соседнем саду. Я уверена, что он не успел прочитать их, а может, и успел.

Какая теперь была разница. Их теперь никто не прочтет. Француз, живущий в доме внизу, не станет переводить мои каракули. Я заплакала от обиды, что мои слова никто не услышит. А Андрей подумал, что я плачу потому, что меня не берут замуж. Он обхватил меня и отнес в дом.

Утром мы улетали в Москву. До самого дома я не сказала ни слова. Андрей тоже не пытался поговорить со мной. Он молчал почти сутки. В самолете я уставилась в окно, щурясь от яркого солнца, и тихо плакала. Вокруг меня текла жизнь. Стюардессы разносили вонючую пластмассовую еду, предусмотрительно выложив ее на фарфоровые тарелки, усиленно улыбались пассажирам первого класса. А те, в свою очередь, пожирали эти тошнотворные потуги на изысканные блюда со свойственной всем богатым людям неудовлетворённостью и легкой маской усталости на лице.

Люди ели, пили, болтали, с важным видом звонили в свои телефоны, ходили и пересаживались. Андрей явно переигрывал, хохоча над совершенно не смешным фильмом.

В кресле впереди меня сидела дама, на руках ее ерзала отвратительная волосатая собака, похожая на крысу, с хрустальным ошейником на тонкой шее. Эту мелкую тварь холили, лелеяли и кормили с руки человеческой едой. Даже ее любили. А я плакала, и никому, ни в этом самолете, ни в целом мире не было до меня никакого дела.

В Москве, сославшись на усталость и дела, я попросила Андрея отвезти меня в мою съемную квартирку. Он ничуть не возражал.

– Я позвоню, – сказал он как всегда, целуя меня, не выходя из машины.

– Береги себя, – ответила я, зная, что больше не увижу его никогда.

8

Он звонил пару раз. Потом раз в два дня, потом раз в неделю, потом каждый день, каждую минуту. Через две недели, как сообщила мне соседка, когда я вернулась за остатками вещей, он приезжал и долго стучал в мою дверь, потому как звонка у меня не было. На стук сбежались соседи, они объяснили Андрею, что барышня собрала все свои вещи и перевезла их в неизвестном направлении. Сердобольная соседка до невозможности смешно пыталась повторить мне его выражение лица.

У меня все еще теплилась пустая надежда, что он найдет меня, и в своем воображении я рисовала себе радостные картины нашего воссоединения. Но на самом деле шансы мои равны были нулю. Телефон, переполненный непринятыми вызовами, остался в квартире. Моих друзей Андрей не знал, и знать не хотел, так же как и моих родителей. За шесть лет он не удосужился не только не узнать ничего о них, но и даже позволил мне отдалить их от меня настолько, что я забыла, когда говорила с мамой в последний раз. Я чувствовала себя из-за этого отвратительно, мерзко, гадко. Что же, мне давался шанс исправить и это. Работать я давно уже нигде не работала, и сейчас я даже сомневаюсь, знал ли он мою фамилию. Все наши путешествия организовывала я сама, так что Андрей, скорее всего, никогда даже не видел мой паспорт. Одним словом я легко могла кануть в безызвестность, и найти меня было совершенно невозможно.

Ключи от его дорогой спортивной машины, то ли одолженной, то ли подаренной мне, я передала его секретарю. В багажник я кинула сотни наших с ним фотографий, сделанные во время путешествий, предварительно оторвав ту половинку, на которой была я сама. Была и нет…

Итак, я ушла. Новая квартира – чужая, безликая. Перешагнула в новую, а точнее, в старую жизнь, полную одиночества и безденежья. Я была очень занята. Я сменила все от прически до квартиры. Нашла такую напряженную работу, которая изматывала меня до изнеможения. Правда, настолько безликую и неинтересную, что, порой, по утрам даже забывала, что я где-то работаю. Я что-то переводила с французского, куда-то водила каких-то иностранных туристов, что-то отвозила, кого-то встречала, распечатывала, отправляла, получала. В общем, я занималась всем с утра до ночи, засиживаясь в офисе, чем сделала себя незаменимой и высокооплачиваемой. Но чем конкретно я занималась, я не помнила, потому… что я больше не жила.

Я просыпалась каждое утро в 5 утра, волоча ноги шла на холодную кухню. Передо мною из окна – убогий двор грязной, мрачной, промозглой Москвы… Я умирала каждый новый день и на следующее утро опять продолжала жить. Я уже привыкла.

Каждую ночь я спала с открытыми глазами. Мы часто снилось, что я лечу в самолете над безграничным океаном по черному небу, и самолет разбился. И меня не стало. Я впервые за долгие месяцы была счастлива. Господи, как я была счастлива умереть! Но когда проснулась – разревелась, что осталась жива. Я ни в чем не вижу смысла. Я не понимаю красок, не различаю звуков, запахов. Могу несколько дней кряду не есть, не спать, не мыться. В холодильнике – пустота, в раковине – гора немытых стаканов, в ванной покрывается плесенью зачем-то замоченное белье. Живу автоматически.

По ситуации смеюсь, по ходу плачу. Кругом слякотный серый город. Мне ни до кого нет дела, и никому нет дела до меня. Телефон молчит. Вчера я поймала себя на мысли, что не знаю, какое сейчас время года. Думала – ноябрь, оказался – март… Иногда хожу в парк. Гуляю. Потом куплю бутылку, выжру в одиночку и отрубаюсь. Назавтра весь день реву.

Иногда у меня были просветы смелости и ясности ума: помоюсь от души, заверну голову махровым полотенцем, сварю кофе, положу перед собой чистый лист бумаги и думаю: как жить дальше? Потом снова ночь, длинная, бесконечная, падаю на самое дно, не разбиваюсь… утро, 5 утра, подхожу к окну. Зачем жить? Я возрождаюсь через терзания? Или умираю в мучениях? Что происходит со мной? Я продолжаю жить по какой-то нелепой причине, погружаясь в мир иллюзий, разговоров самой с собой, двигаясь подобно приведению и разрывая себе душу воспоминаниями об Андрее. Это состояние утренней паники, когда, просыпаясь, я каждый раз понимала, что будет новый день без него, и одна только мысль от этого невозможного будущего фактически сковывала мой мозг льдом.

Следующим утром я опять не лишусь жизни. По ночам я больше не мечусь по своей большой кровати, как это было в первые недели. Сначала простой поворот из одного угла простыни в другую причинял мне настоящую физическую боль. Потому как упиралась я всегда в бездонную пустоту, а раньше на том месте всегда был Андрей. Чтобы уменьшить эту пытку, я перебиралась в узкое кресло, и, сложившись в комок, я изнывала там. Боль физическая уступала место боли в сердце. Было легче.

Теперь же лежу тихо, почти остановив дыхание. Я научилась останавливать мысль и лежать так спокойно, в мире и гармонии, что со стороны кажется, будто я умерла. Мое бытие превратило меня во что-то среднее между сумасшедшей и суперменом.

Я могу появляться и исчезать. Могу быть в нескольких местах одновременно. Могу разговаривать с людьми, которых нет. Могу несколько раз за вечер познакомиться с одним и тем же человеком, могу слушать одно и то же часами, уставившись в одну точку с улыбкой на лице. Я уже давно стала похожа на дикого зверька, только в мраке моих внутренностей вместо крови циркулировал алкоголь, убивая прошлое и будущее. Думала ли я о смерти? Наверное, нет. Я уже не жила. Мое прошлое умерло, а будущее, которое не предвиделось мне никоим образом, никогда не родится. Жить мне следовало настоящим, но не находились ни причины, ни доводы, чтобы искать выход или противостоять боли, сковывающей мою грудную клетку. Возможно, я и не умру сейчас, но я точно должна перейти в какую-то другую жизнь, в жизнь без Андрея. Воспоминания рвут меня на части, я ужасно страдаю, утопая в алкогольной зависимости, и с каждым днем все туманнее становятся иллюзии и надежды о моем будущем. Достойные сожаления пошлые мучения, – как сказал кто-то из классиков.

Я сплю по два часа в день и всегда не одна. За несколько месяцев в моей кровати побывало столько мужчин, что я перестала слушать их голоса. Вернее я делала вид, что слушаю их, но при этом совершенно ничего не слышала. Позже я даже перестала притворяться и откровенно плевала на всех мальчиков и дядек, появляющихся в радиусе моей или их кровати. Мои друзья и родственники бросили все попытки поставить меня на ноги, а я бросила их. Потому я просто плыла по течению, несущему меня либо в могилу, либо в больницу.

Я прыгала из одной постели в другую, не помня ни лиц, ни имен. Порой мне даже было очень хорошо и приятно, но по утрам я едва ли могла вспомнить лицо того мужчины.

Мужчины приходили и уходили из моей жизни, не оставляя ни следа, ни запаха. Лишь только морщинки от слез и воспоминаний медленно и верно покрывали мое лицо. Каждое утро, еще не открыв глаза, я видела Андрея. Я думала о нем так часто и так много, что это сводило меня с ума. Чтобы забыть его, мне необходимо было упасть. Упасть и разбиться так сильно, чтобы боль воспоминаний от образов Андрея показалась мне ничтожной по сравнению с болью физической.

Мое тело, в конце концов, было истощено. Я не могла ни спать, ни есть, а порой и дышать. Мозг мой почти не соображал, я потерялась в пространстве и времени, и лишь алкоголь все еще вливался в меня литрами. Я существовала как зомби, как хорошо отлаженный робот, как компьютер, умудряясь четко выполнять свою работу, улыбаться и кивать головой в нужный момент, при это назавтра не помня вчерашний день. Ад постепенно начал отступать, я стала плыть по течению, заливая боль выпивкой, боль в груди, наконец, стала уступать место боли физической.