Вид с метромоста (сборник) Драгунский Денис

Катя, четверо и еще одна

Помещик Левин был думающий и совестливый. Иногда жизнь казалась ему бессмысленной, и он был близок к самоубийству. Он долго ухаживал за красивой и доброй девушкой Катей Щербацкой, и потом они поженились. Он был счастлив. Но не погрузился в семейное довольство, а продолжал думать о вечных вопросах бытия. Наконец он понял, что жизнь имеет несомненный смысл добра, который он властен вложить в нее.

Полковник Вронский был флигель-адъютант, красавец и богач. Когда-то он слегка ухаживал за Катей Щербацкой, но потом у него вдруг начался длинный и несчастный роман с женой одного весьма важного чиновника. Мать Вронского, женщина расчетливая, хотела его женить на княжне Сорокиной, он не давался. Поэтому он уехал на войну, помогать сербам освободиться от турок.

Статский советник и камергер Облонский был человек добрый, но безалаберный. На службе держался дружескими связями. Жене изменял почем зря, бесстыдно, один раз даже с бывшей гувернанткой собственных детей. Но жена его прощала, потому что у нее было много детей, она была стара, устала, беспомощна. Кстати, она была старшей сестрой Кати Щербацкой.

Действительный тайный советник Каренин был государственным человеком. Твердым, знающим, решительным администратором. Его очень уважали. Хотя он провалил проект по обустройству переселенцев, и орден Александра Невского получил скорее в утешение, чем в награду. У него не ладилась семейная жизнь, жена изменяла ему, потом стала жить отдельно от него, все об этом знали; он страдал. Однажды он был в гостях, где была Катя с сестрой. Катина сестра стала его утешать и давать советы, рассказывать о своих несчастьях. Он сухо отвечал, что у каждого своего горя достаточно. Катя этого разговора не слышала, потому что как раз объяснялась с Левиным.

Что связывало этих людей?

Пожалуй, вот что. Вернее, кто. Родная сестра камергера Облонского – и, тем самым, свойственница Кати Щербацкой – была любовницей полковника Вронского и женой действительного тайного советника Каренина.

Однажды Катя приревновала к ней своего мужа Левина. Закричала: «Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя! Я уеду!»

Но потом они помирились и забыли про нее.

Лида и железная дверь

Андрей Егорович Алтынов сидел у Лиды. Поужинали на кухне, потом взяли чашки с чаем и перешли в комнату. Было лето, темнело поздно, сидели без света, хотя было уже десять.

Зазвонил мобильник на столе. Лида посмотрела, кто звонит. Нажала отбой, а потом выключила звук.

– Да, кстати, – спросил Алтынов. – А что Татьяна?

– Понятия не имею, – сказала Лида.

– Ой-ой-ой, – сказал Алтынов.

– Представь себе. Но не потому, что она к тебе приставала. Я всё знаю, она мне сразу же, в тот же вечер доложила. Ерунда. А вот теперь всё.

Она это так сказала, что Алтынову стало не по себе.

– Послушай, – сказал он. – Честно, у вас с ней что-то было?

– Наверное, – сказала Лида. – Она часто приходила. У меня работа сдельная, сам знаешь. Я сама себе всё выколачиваю и обеспечиваю. А мы с ней часами болтали. До трех утра. Стихи читали. Играй же на разрыв аорты, с кошачьей головой во рту, три черта было, ты четвертый, последний чудный черт в цвету. У нее очень красивый голос.

– Это у тебя красивый голос, – сказал Алтынов.

– Мне она тоже так говорила, – сказала Лида. – Мы с ней читали вдвоем. На два голоса. Как будто она – скрипка, а я – фортепьяно. Разве этого мало?

– Много, – сказал Алтынов. – Даже очень.

– Вот, – сказала Лида. – А потом на меня просто навалилась работа. Я больше не могла вот так, ночи напролет. Она обижалась. Один раз сижу, редактирую перевод. Ингрид Свенсон, Ледяной мрак. Двадцать листов. Сдавать в пятницу, сегодня вторник. Звонит, говорит сипло и жалобно: «Грипп, температура, в аптеку сходить некому». Выгребаю из шкафа лекарства. Магазин, сок-сыр-хлеб. Прилетаю к ней. Открывается дверь – о, боже. Дым коромыслом, гости, она в платье на лямочках, выскакивает, обнимает: «Прости мою маленькую хитрость!»

– Ишь ты, – сказал Алтынов.

– Я вдруг поняла, что ненавижу ее, – сказала Лида. – Как бедняк богача. Как трус храбреца… Вот, например: она влюбилась в одного типа и сразу развелась с мужем. Просто так. От полноты чувств. Хотя этот тип вовсе не собирался на ней жениться. Ей всё можно. У нее нет такой железной двери внутри. Ненавижу.

Алтынов встал, вышел на балкон, закурил. Докурил, вошел в комнату.

Лида неподвижно сидела на диване. Стало совсем темно.

– Ну? – почти строго спросила она.

– В смысле? – он поднял брови.

– К себе поедешь? Или как? А то поздно уже.

– К себе, – сказал он.

– Галя, что ли, в Москве?

Он кивнул.

– Передавай привет.

– Ага, – усмехнулся он. – Привет и жаркий поцелуй.

– Ты же говорил, она про меня знает! – Лида вскочила с дивана.

– Ты меня не так поняла, – сказал он. – Или я неточно выразился.

– Какая же ты сволочь, – засмеялась Лида, обняла Алтынова и поцеловала. – Какие же вы все кругом гады, подлецы и мерзавцы…

– Верно, – сказал Алтынов, взял в прихожей портфель, отпер дверь и вышел.

Лида включила компьютер. Зажгла настольную лампу. Уселась поудобнее. Пощелкала мышью, ища нужную папку.

Беззвучно замигал мобильник.

– Да обзвонись ты! – заорала она и раскрыла файл.

Две разлуки

Первая.

Я несу эмалированную кастрюлю с супом. Я поднимаюсь по лестнице старого дома. Я подхожу к двери: старая дверь, обитая дерматином, из-под которого лезет желтая вата. Я нажимаю кнопку звонка, кнопка фаянсовая, я это прекрасно помню. Дверь открывается наружу, но только наполовину, сильнее открыть нельзя, потому что перед нею железная труба, она подпирает потолок, который грозит обрушиться: толстая штукатурка и черная гнилая дранка.

Из полураскрытой двери выходит женщина. Она в ушанке, у нее круглый курносый нос, она похожа на крестьянского мальчика с картины Венецианова.

– Принес? Спасибо, – говорит она и хочет взять кастрюлю.

– Постой, – говорю я. – А где я буду жить? С кем я буду жить? Спать?

– А тебе обязательно со мной? – говорит она.

– Но ты же говорила, что меня любишь!

– Ну да. Но любить – необязательно жить и тем более спать.

– Дудки-с! – зло говорю я. – Тогда я пошел.

Видно, ей очень неприятно то, что я сказал. Она думает долго, потом вздыхает и неестественно-ласково улыбается.

– Ну, пойдем ко мне, – говорит она.

Пропускает меня вовнутрь квартиры. Я отдаю ей кастрюлю, иду следом за ней. Она в ушанке, в платке на плечах и в валенках на голых ногах. Идем по коридору, заставленному шкафчиками, велосипедами, корытами, лыжами, бидонами.

Я думаю: «Какой бардак и нищета. Вот поживу у нее пару дней и брошу ее с полным правом, не она меня, а я ее, это очень важно».

Вторая.

Веселье в шумной компании, большая квартира, много народу. Я пришел со своей девушкой. Она красивая, стройная, с покатыми плечами. Тургеневская прическа – пробор и пучок. Она любезничает с каким-то плюгавым молодым человеком. У него на щеке большой красный прыщ. Я совсем не воспринимаю его как соперника. Вдруг она появляется вся красная, разлохмаченная, потная. Прядки волос прилипли к мокрой шее.

– Мы с ним только что немножко это самое, – говорит она. – Но ты не злись, это совершенно не считается, потому что он мой брат.

– Брат? – я ошарашен.

– А ты не видишь, как мы похожи? Мы погодки. Почти близнецы.

– Да ты соображаешь, вообще?

– А что такого, мы до пяти лет вместе голенькие купались! И вообще это моя проблема, я же с ним детей иметь не собираюсь, а для тебя это всё равно, потому что брат – не считается, сколько раз повторять.

– Всё, – говорю я. – Между нами всё кончено. А то еще заразишь меня этим красным прыщом!

Она начинает плакать горько и громко, слезы брызгают и попадают мне на губы, у них вкус выдохшейся минеральной воды.

Стакан минералки стоит у меня на прикроватной тумбочке.

Приподнявшись на локте, я пью воду.

На секунду становится гадко, как будто вода заразная, как будто в ней она и ее прыщавый братец.

Мандельштам и целоваться

Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет, я очень любил стихи Мандельштама. У меня были целые пачки машинописных листков. Третий, а то и пятый экземпляр. Тонкая бумага. От бесчисленных перепечаток случались смешные ошибки: вместо загадочной строки «сегодня можно снять декалькомани» было «сегодня можно спать до колоколен» – то есть еще непонятнее.

Но неважно. Я читал Мандельштама знакомым девочкам. Девочкам нравилось. Девочки перепечатывали для себя, выучивали наизусть. Мы читали Мандельштама по очереди, сидя на диване, глядя в окно, поверх крыш, туда, где солнце садится.

Девочкам нравились не только стихи, но и я.

Одна сказала мне шепотом:

– Какой ты прекрасный. Как я тебя люблю.

Я тут же обнял ее и стал прижиматься губами к ее щекам и ушам.

Она вывернулась:

– Ты что, ты что?

– Нет, это ты что? – сказал я. – Ты же сказала, что меня любишь?

– Конечно, – сказала она, отпихиваясь, – я тебя вот именно что люблю, а при чем тут целоваться?

И не она одна. У девочек была такая мода: «мой мальчик» и «мой друг». Я был другом. С которым можно читать стихи Мандельштама, ходить в музей и в консерваторию. Которому можно позвонить в полдесятого вечера и разговаривать до без четверти одиннадцать, пока мама веником не отгонит от телефона. А мальчик – красивенький, вертлявенький, модненький – с ним можно ходить в кафе, допоздна в гости, пока предки на даче, и целоваться. Целоваться до распухших губ и неприличных синяков на шее, из-за чего надевались свитерки с мягким высоким горлом, но я всё равно замечал, и обижался, и «бросал», и у меня, представьте себе, просили прощения. За бестактность, да. Но всё равно не целовались.

Но тщетно я пытался добиться поцелуев. Особенно если обнимался силой, или, сильно напоив портвейном, расстегивал кофточку и стаскивал лифчик. Эти мелкие позорные победы оборачивались поражением – со мной больше не читали Мандельштама. И уж конечно, не целовались.

Я понял: у меня был Мандельштам на закате, но не было поцелуев. А после настырных попыток залезть под юбку – не было ни Мандельштама, ни поцелуев.

И я понял еще: с кем целоваться – обязательно будет, раньше или позже, и скорее раньше, чем позже. Потому что это бывает у всех. А вот с кем читать Мандельштама – это редкий дар, у многих такого никогда не бывает, вообще, за всю жизнь.

«Но позвольте?» – возникает вопрос. Почему обязательно «или – или»? А разве не бывает так, чтоб и Мандельштам, и целоваться?

Бывает, конечно. Но не сразу. В глубокой зрелости.

Предсказание

И присп осень, и помяну Олегъ конь свой, иже б поставилъ кормити, не всдати на нь.

Б бо преже въпрошалъ волъхвовъ и кудесникъ:

– От чего ми есть умьрети?

И рече ему одинъ кудесникъ:

– Княже! Конь, егоже любиши и здиши на немъ, от того ти умрети.

Олегъ же приимъ въ ум, си рече:

– Николи же всяду на конь, ни вижю его боле того.

И повл кормити и и не водити его к нему, и пребывъ нколко лтъ не дя его, дондеже и на гркы иде.

И пришедшю ему къ Киеву и пребысть 4 лта, на 5 лто помяну конь свой, от негоже бяху рекъли волъсви умрети Ольгови. И призва старйшину конюхомъ, ркя:

– Кде есть конь мой, егоже бхъ поставилъ кормити и блюсти его?

Онъ же рече:

– Умерлъ есть.

Олегъ же посмяся и укори кудесника, ркя:

– То ть неправо молвять волъсви, но всё то лъжа есть: конь умерлъ, а я живъ.

И повел осдлати конь:

– Да ть вижю кости его.

И приха на мсто, идеже бяху лежаще кости его голы и лобъ голъ, и слзъ с коня, посмяся, ркя:

– От сего ли лъба смерть мн взяти?

И въступи ногою на лобъ, и выникнучи змя и уклюну и в ногу.

И с того разболвся, умьре.

Откройте, дайте посмотреть

Шестого февраля Олегу Данилову позвонила Таня Снегирева. Он ее не сразу узнал – очень давно не виделись, лет десять. Но когда узнал, обрадовался.

– О, привет! – сказал он. – Хорошо, что ты объявилась. Куда ты, кстати, тогда исчезла?

– Я уволилась, потому что забеременела, – легко сказала она. – Ты говорил, что детей у тебя всё равно никогда не будет. Что ты не допустишь.

– Это смешно! – возмутился Олег.

Да, смешной случай, когда Олегу было лет двадцать, на платформе электрички цыганка сказала ему, что его убьет собственный ребенок. Олег спросил: «Мальчик или девочка?» «Позолоти ручку, скажу!» – цыганка вцепилась в его портфель. Он насилу выдрался. И потом всем рассказывал со смехом. Хотя ему всё время снился вот такой сон: он чинит люстру, выковыривает из патрона цоколь лопнувшей лампочки. Входит женщина, во сне его жена. С годовалым ребенком на руках. Ребенок ладошкой хлопает по выключателю, и всё… Смешно, да. Однако жениться как-то не получалось. Хотя подруг было полно.

– А я родила девочку, – сказала Таня. – Потом она умерла.

– Когда? – спросил Олег.

– Позавчера, – сказала Таня. – Похороны завтра. Я такая спокойная, потому что она болела пять лет подряд. Морг сто второй больницы, девять утра.

Олег поехал на такси, чтоб потом спокойно напиться. Взял с собой, во внутренний карман пальто сунул, большую плоскую бутылку коньяка. Он немного опоздал и никак не мог найти Таню; а когда нашел, гроб уже закрывали крышкой и ставили на тележку.

Он подошел к Тане, обнял ее за плечи.

Гроб тем временем втащили в автобус через заднюю дверцу.

– В церковь едем, да? – спросил он. – Отпевать?

– Зачем? – сказала Таня, глядя на него сухими глазами. – Бога нет.

– Можно я с вами? – спросил он.

– Да, – сказала на. – Но это в Апрелевке.

Он пошел к автобусу. Там сидели какие-то тетки и только один мужчина, худой, с острой бородкой. Наверное, Танин муж.

Было очень холодно, как всегда зимой на кладбище.

– Гроб откроют? – спросил Олег у Тани.

– Нет, – сказала она.

Он сел на чужую ограду и смотрел, как кладбищенские мужики опускают гроб в могилу, кидают мерзлую землю, втыкают железный колышек с табличкой.

Все пошли к автобусу, который стоял недалеко.

Олег остался сидеть.

Таня обернулась, но он махнул ей рукой – иди, мол.

Посмотрел на табличку. Н.М. Шабырина, 2001–2011. Некрасивая фамилия. Отчество на «М». Значит, этот мужик ее удочерил. А как ее звали? Наташа? Надя? Нина?

Стало еще холоднее. Он достал из кармана коньяк, отвинтил пробку, стал пить из горлышка. Легко пилось, как сладкая водичка. Стало тепло. Зашумело в голове. Он выпил еще. Посидел полчаса. Или дольше.

Встал. Поскользнулся, упал. Поднялся на колени, не смог встать.

– Кажется, я сломал ногу, – пробормотал Олег. – Ничего, ничего…

Повернулся на бок. Снег был мягкий. Нога почти не болела.

Ночью к нему подошла бродячая собака.

Понюхала и отошла.

Как это получается

Честно говоря, не знаю. Но знаю точно, что вот так вот «сочинить» рассказ, высосать из пальца, взять с потолка – невозможно, я пробовал много-много раз – не получается.

Вот в этот раз. За два дня до того я почему-то с непонятным волнением вспомнил «Песнь о Вещем Олеге». Читал про себя наизусть, оказалось, что почти всё помню. Что забыл, взял книгу и подучил.

Потом полез смотреть первоисточники. Подивился красоте этой истории в Ипатьевской летописи (то есть в «Повести Временных Лет»). Приготовил кусочек текста – закавыченные фразы перевел в прямую речь. И вдруг мне пришла в голову эта история. Я ее быстро записал, она заняла примерно четыре тысячи пятьсот или даже больше знаков. Вывесил в своем блоге древнерусский текст и стал сокращать вот этот рассказ.

Там было много всякого.

Что Олег кого-то из своих любовниц заставил (в смысле уговорил, уломал) сделать аборт, и Таня это знала (одна из причин ее «исчезновения»).

Что ему снилось не только про электричество, но и сын-хулиган, дочь-наркоманка.

Что Олег был Таниным начальником, да и сейчас в полнейшем порядке, хоть и одинокий.

Что в автобусе он едет и видит бедно одетых Таниных родственников, и ему неловко, что у него дорогое зимнее пальто из тонкого драпа на меховой подстежке и красивые темно-вишневые сапоги.

Что в морге, когда закрывали гроб, он мельком, на секунду увидел желто-серое лицо девочки.

Что Таня его познакомила с мужем.

Что на кладбище он в ответ на Танино «нет» бросился к гробу и пытался сам его открыть, но его оттащили землекопы.

Но всё это оказалось лишним и было вытерто.

И вот получилось то, что вы читаете.

Формула счастья

Мой приятель, художник Сева Шатурин, рассказывал:

«Была у нас на курсе одна девочка. Красивая, но несчастная.

Это я потом понял, что несчастная. А так она была ой-ой-ой. Смотри – очень красивая, без дураков, шесть-ноль, люди оборачиваются. Способная в смысле профессии. И еще внучка знаменитого скульптора. И дочка художника, тоже известного, ныне покойного. Упакованная. Квартира на Масловке. Дача, естественно. Ну, не у нее, а у мамаши, но всё равно, она же там живет, она же наследница. Вот она куда-нибудь заходит, и прямо видно, какая она непростая, и все прямо ахают».

– Ларка Шерман, что ли? – спросил я.

– А ты ее знаешь? – он на меня подозрительно посмотрел. – А…

– Бэ, – сказал я. – Я ее пару раз видел, мельком. Почему она несчастная? По-моему, жутко самодовольная. Такая вся, сияющая.

Сева Шатурин махнул рукой и продолжал:

«Потому несчастная, что хотела хорошо выйти замуж. Что такое для нормальной девочки хорошо выйти замуж? Чтоб был хороший перспективный парень. А если он уже чего-то достиг, то вообще.

Но ей-то этого мало было. Она ведь сама была ой-ой-ой. Ей надо было супер. Вот она и крутила – то внук члена Политбюро, то советник немецкого посольства, то замминистра иностранных дел. Внук оказался алкаш, она сама с ним развелась через годик. Немец – педик, она это только в койке узнала. А замминистра в последний момент отказался разводиться со своей женой. Хотя обещал. Хотя у нее полтора года на него ушло. Потом вцепилась в Петьку Софронова. Ну, тот ее просто бил. Я, говорит, гений, меня на Сотбис за полмиллиона продают, а у тебя ногти на ногах некрасивые! Два года прожили. Потом он ушел к Лиззи Майерс. Слава богу, детей не было».

– Откуда такие подробности? – спросил я.

– Она сама рассказала. Мы случайно в театре встретились, – сказал он.

«Пошли ко мне. Выпили. Она только что с Петькой рассталась. Вся на нервах. Всё мне выложила. Но не плакала. Вот так, строго и мужественно, как товарищу. А потом… ну, понятно, в общем.

В общем, утром просыпаюсь, а рядом Ларка Шерман. Фантастика. Мог ли я пять лет назад такое вообразить? Когда в коридоре смотрел ей вслед. Когда она мне снилась… Бедная Лара, как она намучилась, я буду ее беречь и лелеять, и она будет со мной счастлива.

Вдруг она открывает глаза и говорит:

– Я счастлива. Могла ли я пять лет назад такое вообразить? Я в коридоре смотрела тебе вслед. Ты мне снился…

И целоваться лезет. А я не могу».

– Почему? – спросил я.

– Потому что она соврала! – заорал Сева Шатурин. – Зачем врать?!

– Это не вранье, – сказал я. – Это у нее такая формула счастья.