Огненные врата Емец Дмитрий
Буслаев оглянулся. На них смотрело человек десять. Многие с ужасом. Еще бы! Зигя выглядел как гладиатор-убийца. Никто не знал, что таким он становится только под влиянием сознания Пуфса.
– Чего ты пришел-то? – спросил Меф не совсем вежливо.
– Папоцка! Не говоли со мной стлого!.. Тебя зовет мамоцка! – трубно сообщил Зигя, шмыгая носом.
– Я не твой папа!
– Мамоцка говорит: мой! И исе она говорит: низя говорить глупоцти!!! – заявил Зигя.
Рядом нервно хохотнула девица Лада из Подольска, пишущая курсовик по простейшим. Меф часто брал у нее конспекты. Видно, под влиянием простейших почерк у девицы на всю жизнь остался как во втором классе, что Меф чрезвычайно ценил.
Буслаев вздохнул и впредь от своего чада решил не отрекаться.
– В чем дело? Ребятенка не видели? Это мой старшенький! – пояснил Меф.
Желтый шарик Зиги зацепился за щит с расписанием. Переживая, что он лопнет, Зигя резко повернулся, и человек шесть покатились, как кегли. Меф забеспокоился, что Зигя может, испугавшись, ломануться по коридору. Это было чревато последствиями.
– Веди себя хорошо, и я научу тебя делать бомбу из кока-колы и «Ментоса»! – пообещал Меф.
– Папоцка! – повторил Зигя. – Ты цто, оглох? Сколее! Мамоцка буить седиться!
– Она что, здесь? – забеспокоился Меф.
– Возьми меня за руцку! Мамоцка говорит: дети долзны ходить за руцку! Без руцки их мозно потелять! – потребовал Зигя, доверчиво протягивая ему ковшовую ладонь, которая рвала железо как бумагу.
Меф не осмелился посягать на авторитет мамочки. Прасковья сумела сформировать в своем дитятке правильное к себе отношение. Он протянул ему ладонь и позволил сыночку буксировать его за собой. Зигя летел как метеор. Пару раз Мефу казалось: если бы он не переставлял ног, гигант бы этого и не заметил. Они пронеслись по коридору и оказались в дальнем его крыле, у закрытой учебной части вечернего отделения. Здесь, в вечно пустом закутке у технических комнат, обычно ругались, целовались, прогуливали лекции, спешно переписывали бомбы и выясняли отношения.
Меф ожидал, что Прасковья будет ждать его на этаже, и даже прикидывал, не ей ли принадлежал тот взгляд, но Зигя пронесся к последнему холлу со служебным лифтом. Здесь он остановился, отпустил «папочку» и мощным пальцем надавил кнопку вызова.
– Твоя… наша мама нас чего, на улице ждет? – спросил Меф.
Зигя не ответил. Только что он обнаружил, что от его шарика осталась желтая резиновая тряпочка, которую он печально держал за нитку.
– Папоцка! – ужасным голосом крикнул Зигя. На его лице проступила непоправимость несчастья.
– Не надо, сын! Держи себя в руках! – быстро сказал Буслаев, но этим лишь ускорил трагические процессы, зародившиеся в груди у сыночка.
Его сотрясали рыдания. Он схватил Мефа, ощутившего себя бабочкой в руках у препаратора, и стал трясти его, вытирая о него зареванное лицо. Рубашка у Буслаева мгновенно промокла.
– Папочка! Царик бум! Царик бум!
– Куплю новый! Только отпусти! – прохрипел Меф.
Зигя задумался.
– Купи не два-один, а два-много!
Меф еще по прошлому году помнил, что такое Зигино «два-много». Это число начиналось от двух и простиралось в бесконечность.
– И цтобы один был такой вот зелененький! – продолжал мечтать Зигя, уверенно показывая на синюю стену.
Зигя уже успокаивался, когда Меф случайно заметил то, на что прежде не обращал внимания. На шее у гиганта на шнурке висел конный русский дружинник в плаще, занесший над головой меч для страшного удара. Подставка у него была погнута, меч наполовину отломан, и вообще бедняге очень досталось в жизни.
Когда-то Меф находил похожих солдатиков на балконе в детских игрушках папы Игоря. Они вставлялись по двенадцать штук в узкую подставку. Шесть русских с одной стороны, шесть тевтонцев – с другой.
Не подумав, Меф протянул к солдатику руку, но внезапно ноги его оторвались от пола, а сам он только чудом не размазался по стене.
– Мое! Не дам! – Зигя зажал всадника в ковшовой ладони. Маленькие глазки смотрели сердито и подозрительно.
Двери лифта открылись. Меф и Зигя разом повернули головы. Перед ними стояла тонкая и бледная Прасковья в платье таком алом, словно оно было выкроено из парусов Грея. Прасковья смотрела на Мефа. На виске у нее пульсировала голубая жилка. Не выдержав ее пылающего взгляда, Меф опустил глаза и обнаружил, что Прасковья босиком. На ногах – следы чернозема с факультетского газона. Между мизинцем и безымянным пальцем – застрявшая головка одуванчика.
– Одуванчик! – сказал Буслаев, хотя цветок в представлении явно не нуждался.
Прасковья даже бровью не повела. Мефу казалось: для нее не имеет значения, что он говорит, и говорит ли вообще. Смысл речи заложен глубже слов, и слова только тогда обретают силу, когда согласуются с этим глубинным смыслом. В противном случае они мало чем отличаются от блеянья.
Двери лифта стали закрываться. Зигя шагнул в проем и придержал их. Проскользнув у Зиги под мышкой, Прасковья оказалась рядом с Мефом и протянула руку к его лицу, не касаясь кожи. Ее пальцы дрожали. Лицо мучительно исказилось.
– Ме-о-й! Уээооо… ы… а… остоее… – попыталась произнести она.
Меф участливо слушал, не понимая ни слова.
– Да ничего! Учусь помаленьку! Сегодня вот трояк получил! Ты-то как? – ляпнул он, предположив, что Прасковья спрашивает, как у него дела.
Он не угадал. Пол под ногами у Мефа задрожал. Вспыхнули и мгновенно перегорели лампы дневного света. Стекло дало длинную трещину. На преподавательской парковке заныли, заканючили сирены. Меф подумал, что впервые в истории мироздания все силы Кводнона оказались собранными в двух людях на узкой площадке у биофаковского лифта.
Убедившись, что у нее ничего не выходит, Прасковья нетерпеливо обернулась к Зиге. После гибели Ромасюсика именно он стал ее рупором. Зигю Прасковья берегла куда больше ходячей шоколадки, боясь повредить его детский разум. Если у Ромасюсика глаза стекленели и собственное сознание отключалось, то Зигя чаще озвучивал лишь основную идею, насколько сам ее понимал.
– Будь осторозен, папоцка! Мамоцка говорит: у тебя на лисе густь и одинозество! Скоро будет плохо. Тебе плохо, ей плохо. В Талтале цто-то цлусилось. Мамочка волнуется! Она чу… чуп… – запутался в словах Зигя.
– Чувствует, – договорил за него Меф.
«Младенчик» благодарно закивал.
– А что плохо? Что случилось? – Меф не был напуган, но знал, что Прасковья просто так паниковать не станет.
– Мамоцка не знает. Ей селдце подсказывает… И еще она посит меня казать: твоей цветлой цкоро у тебя не буит! – доложил Зигя.
– В каком смысле, моей светлой у меня не будет? И куда же она денется? – с угрозой уточнил Меф.
Прасковья молчала. Ее сыночка же волновало другое.
– Папоцка, а цто такое селдце? У тебя оно тоже есть? – принялся уточнять он.
Наследница мрака расхохоталась коротко и страшно. Мефа сбило с ног. Дальше по коридору хохот Прасковьи выдавил железную дверь лаборантской.
– Мамоцка, подозди! Папа царики обесял купить! Два-много! – страдальчески оглядываясь, Зигя вслед за мамочкой шагнул в лифт, просевший под его тяжестью.
– Только попробуй тронуть Дафну! Я тебя предупредил! – крикнул Буслаев в закрывающиеся двери лифта. Последним, что увидел Меф, была босая нога Прасковьи с застрявшим одуванчиком и покачивающийся на длинной нитке лопнувший шарик сыночка.
Несколько минут спустя, бесцеремонно растолкав мешавшие ему автомобильчики, от главного входа отъехал угнанный два часа назад трейлер с прицепом. Зигя не любил катать мамочку Прасковью в «масеньких масынках».
Некоторое время Меф простоял на площадке, неподвижно глядя перед собой. В голове вертелась фраза, что его светлой скоро с ним не будет. Что имела в виду Прасковья? Была ли эта угроза или, напротив, попытка предупредить об опасности? И откуда Прасковье об этом известно? Маловероятно, что свет докладывает ей о своих действиях. Тогда кто? Лигул? Но почему Прасковья утверждает, что плохо придется не только Мефу, но и ей самой? И кто, наконец, смотрел на Мефа?
Вопросы в голове шевелились, как тараканы на кухонной стене. Подзабытые подробности, до этого таившиеся в аппендиксе памяти, в тине нерешенных задач и отодвинутых проблем, выплывали одна за другой.
А что, если Дафна знала?
Что-то тревожило Дафну, причем тревожило давно. Она становилась то нежна, то раздражительна. Часто поднималась на крышу и сидела в одиночестве, глядя на свою флейту. Пыталась что-то играть, но не доводила до конца и бросала.
Когда Меф спрашивал ее, в чем дело, Дафна отвечала невпопад. Порой Буслаев поднимался на крышу с ней вместе и видел, как она летает. Порывисто, стремительно. То устремлялась в заоблачную высь, так, что перья покрывала изморозь, то, сложив крылья, падала к самой земле.
Меф следил за ней глазами, наблюдая, как она мечется, и ему чудилось: она безнадежно пытается соединить несоединимое – сшить тучи и город единой нитью.
В открытую они никогда не ссорились, но иногда в их отношениях появлялись недосказанности, полутона, недопонимание, и тогда оба, как чистоплотные сурки, принимались оттирать свою шерсть от малейшего пятнышка. Проблема состояла только в том, что иногда это запутывало отношения еще больше, как сурок, который сильнее пачкается, если начинает растирать лапками каплю клея.
В кармане завибрировал мобильник. Меф вытащил телефон и сообразил, что Дафна ждет его в буфете уже минут пятнадцать и это четвертый ее звонок. Буслаев полетел в буфет.
Буфет был типично университетским. На переменах и сессиях в него едва можно было протолкнуться. Во время же лекций он пустел, и становилось слышно, как на окне журчит фонтанчик в форме мельницы. За пузатым сундуком-витриной окопалась буфетчица Тетьзина. Кругло-стремительная. Перекатывающаяся. В фартуке с огромным карманом, в котором помещалось все на свете. Рук у нее было четыре… или шесть… или восемь… Они мелькали так стремительно, что бесполезно было их считать. Другим примечательным свойством Тетьзины было, что она никогда не давала мелкой сдачи и никогда не требовала занести деньги, если у кого-то не хватало. Получался такой приблизительный баланс.
В редкие моменты передышки Тетьзина проваливалась в неподвижность. Она сидела у окна на стуле, сложив на фартуке красные, исцарапанные нелегально обитавшей в буфете кошкой руки, и тогда все видели, что рук у нее всего две.
Меф успел в буфет вовремя. Рядом с Дафной уже пытались усесться два третьекурсника. Точнее, усаживался один, а своего приятеля, длинного и тощего, использовал как живой щит. Ему казалось: если он будет тюкать друга в присутствии девушки, втирая его в асфальт, то девушка увидит, какой он мужественный, и, сраженная, обрушится к его ногам.
– Простите, ребята! У меня билет на этот стул! – Меф уверенно сел напротив Дафны.
– Чего, серьезно? – возмутился активный и, убедившись по лицу Даф, что правда, ткнул пальцем в своего замученного друга: – Вот он вот дико недоволен! Посмотрите внимательно на его лицо! Это лицо озверевшего бабуина!
«Озверевший бабуин» застенчиво улыбнулся.
– Ну мы пошли! Простите нас, пожалуйста! – сказал он, утаскивая своего приятеля за рукав.
Меф купил у Тетьзины салат «Летний», образованный из двух покончивших с собой огурцов и одного умершего своей смертью помидора, и разогретую в микроволновке куриную ногу. Он знал, что Дафна, хотя и светлое существо, отнюдь не удовольствуется одним нектаром.
– Как экзамен? – спросила Дафна.
– Моими знаниями удовлетворены, – отозвался Меф, думая о другом.
Еще полчаса назад ему казалось, что трояк по экзамену трагедия. Теперь же Волчкова со своими фокусами отодвинулась на сто пятый план.
– Что случилось?
Мефодий рассказал ей о Прасковье, умолчав только о словах «твоей светлой у тебя не будет». Они казались слишком страшными, чтобы их повторять.
– Странно, – внезапно отозвалась Дафна.
– Что странно?
– Что Зигя с таким упорством называет Прашу мамой.
Меф поскреб ногтем лоб.
– Ну так не дедушкой же. Он же маленький… Ну, в смысле, по соображению.
– Это – да. Но мама у него точно была. Иначе не возникло бы и потребности в маме. И потом, я замечала, на него садятся комары.
– Ну и садятся. А кого они не кусают? – рассеянно отозвался Буслаев.
– Стражей мрака. Их кровь им не подходит.
– То есть Зигя – человек, каким-то образом оказавшийся в Тартаре, а затем вместе с Пуфсом вернувшийся в человеческий мир? – подытожил Меф.
– Все верно. Только не взрослый человек, а ребенок, выросший в Тартаре…
Дафна хотела заняться куриной ножкой, но когтистая лапа, вынырнувшая из горловины рюкзака, загарпунила ножку и уволокла. А еще через секунду послышался звук разгрызаемого сустава и голодное урчание.
Контрабандная кошка Тетьзины подозрительно выглянула из-под прилавка и хрипло мяукнула. Она была такой толстой, что давно уже не столько ходила, сколько каталась мячиком.
– Слушай, меня тут мысль одна занимает. Почему я не умер, когда узнал Ирку? Ну, что она та девушка, с которой мы когда-то дружили? Всякий, узнавший валькирию, умирает. Нелогично получается, – внезапно спросил Меф.
Гладкий лоб Дафны прорезался складкой. Только Буслаев мог искать логику там, где стоило просто радоваться.
– Валькирию! Когда ты узнал Ирку, она больше не была валькирией. Видимо, так.
– А-а, – кивнул Меф. – Тогда ясно… Все же интересная штука с Зигей получается. Они затянули живого младенца в Тартар и вырастили его там. Интересно, он там один такой?
Дафна не знала. Буслаева позвал из коридора однокурсник. Меф вышел из буфета. Дафна потянулась за ним, но ее окликнула Тетьзина:
– Светлая челочка! Ходь сюда! Да, ты-ты!
Натянув на лицо вежливо-вопросительное выражение, Дафна приблизилась.
– Не сбегай! Коробку свою забыла! – сообщила Тетьзина.
– Какую коробку? – растерялась Дафна.
– Вон, за стулом стоит!
Дафна оглянулась и, точно, увидела за своим стулом коробку из-под обуви.
– Это не моя.
– Правда, что ли? – не поверила Тетьзина. – Нечего крутить! До тебя тут ничего не было!
Дафна осторожно подняла крышку. Внутри коробка оказалась пустой. На дне фломастером было размашисто написано:
«Скоро тебя здесь не будет! Мы обе это знаем. Не волнуйся, я о нем позабочусь».
– Что это? – тихо охнула Даф.
Тетьзина рассеянно заглянула в коробку, но читать не стала. Ее волновало другое.
– Попробуй только здесь ее выкинуть! С собой уноси! Забьют ведро бумагой, а сверху суп сливают! Ученые девушки, блин! Гордость родины! – произнесла она с негодованием.
Глава 3
Человек из Тартара
Злоба или другая страсть какая, поселяясь в сердце, стремится – по непременному закону зла – излиться наружу. Оттого обыкновенно говорят о злом или разгневанном человеке, что он выместил свою злобу на том-то или выместил гнев свой на том-то. В том и беда от зла, что оно не остается только в сердце, а силится распространиться вовне. (…) Как пары или газы, во множестве скопившись в запертом месте, усиливаются извергнуться вон, так страсти, как дыхание духа злобы, наполнивши сердце человеческое, также стремятся из одного человека разлиться на других и заразить своим смрадом души других.
Св. Иоанн Кронштадтский
Средний Тартар – место кислое. В нем нет ни ужасов Нижнего Тартара, ни бредовых, часто сменяющихся видений Верхнего Тартара, по которым бедная душа бродит, не зная, за что зацепиться. Это серый бескрайний город, днем душный, ночью затхло-влажный. Улиц нет, да они и не требуются. Всюду расстилается громадная безрадостная равнина с хаотично разбросанными редкими строениями. Жалкие сарайчики и лачуги заполняют пространство между огромными, с размахом начатыми, но недостроенными зданиями.
Остовы сгоревших танков соседствуют с обломками серпоносных колесниц и громоздкими стенобитными орудиями времен монголов. Все здесь стремительно разрушается, но ничего не уничтожается до конца. Кажется, запятнавший себя предмет, некогда несущий смерть, и рад бы рассыпаться в прах, но, достигнув определенной точки разрушения, застывает и остается таким навеки.
Тем серым утром рядом с Канцелярией Лигула остановилась громоздкая, с двумя большими деревянными колесами, повозка. Повозку везла огромная облезлая птица, похожая на страуса. Именно похожая, потому что при более близком рассмотрении становилось ясно, что страусом она не является. Могучий клюв птицы выщербил бы бетонную плиту. Перья на коротких, совсем не летных крыльях, отразили бы выпад меча, а ударом ноги – главного своего оружия – она легко раздробила бы прочный череп зверя из нижних расщелин.
Охраняющие Канцелярию стражи из Нижнего Тартара шагнули к повозке, когда с места возницы ловко спрыгнул невысокий, гибкий и худощавый молодой человек. В первую минуту могло показаться, что ему лет шестнадцать, и, лишь разглядев его внимательнее, понимаешь, что по земным меркам ему никак не меньше двадцати.
Короткие светлые волосы; нос, сломанный у переносицы, отчего нижняя часть глядела утиным клювом; крепкие, белые, неровно растущие зубы. Вокруг рта – россыпь красных прыщиков. На правой щеке страшный, зарубцевавшийся ожог размером с ладонь.
Бросалось в глаза, что собственная внешность заботит юношу мало. Даже четыре кольцеобразные серьги в правом ухе служили не как украшение, а как колчан для метательных стрелок, некоторые из них были пропитаны парализующим ядом, а некоторые – смертельным. Чтобы дротики случайно не оцарапали кожу – в каждом кольце было небольшое расширение, в которое вставлялся отравленный конец стрелки.
Над левым плечом поднималась рукоять длинного меча. В руке молодой человек держал мешок. Облезлая птица издала призывный скрипучий звук. Юноша оглянулся и подошел к ней. Страус был так велик, что голова хозяина доходила ему только до середины груди. Юноша поднял руку и потрепал птицу по кожистому наросту на нижней челюсти. Страусу это доставило большое удовольствие. Птица застыла и даже опустила на глаза мигательную перепонку, чтобы ничто не отвлекало ее от наслаждения.
Бросив страуса непривязанным, юноша направился к крыльцу Канцелярии. Птица зашагала за ним, волоча повозку. Услышав стук колес по камням, юноша обернулся и сердито цокнул языком, подав рукой знак, понятный только ему и птице:
– Ар! Ждать!
Птица остановилась и стала смотреть на недостроенную башню – двойника Вавилонской, протянувшуюся вверх метров на шестьсот, но так и не завершенную. В нижнем ярусе башни жили тринадцать казненных ведьм, которые видели вещие сны. Лигул любил советоваться с ними, узнавая мнение предшествующих ему владык мрака. Обычно по одному и тому же случаю ведьмы видели сны разного содержания, и тогда Лигул выбирал из снов самый удобный для себя.
Если решение оказывалось для мрака удачным – ведьма получала в подарок бусы. Если ошибочным, Лигул заявлял, что ведьма утаила истинное мнение предшествующего владыки, наврала что-то свое и должна отправиться в Нижний Тартар, в кипяток.
Пузырились кислотные лужи. С болота дул затхлый ветерок. Мертвые деревья тянули черные ветви к слепому небу. На виселицах, не убранных со времени Кводнона, болтались скелеты. Они раскачивались и, щелкая зубами, умоляли всех послушать, где зарыт клад. Если кто-то по неопытности соглашался, скелеты осыпались костями и разрывали его в клочья.
Юноша ненадолго остановился у перил, глядя в овраг. В овраге недавно доставленный с Лысой Горы Потрошило доедал Синего Слизня. Юноша терпеливо наблюдал. Внезапно Потрошило дико заорал и схватился за живот: Синий Слизень сам стал пожирать его изнутри. Молодой человек, ожидавший чего-то подобного, удовлетворенно кивнул и толкнул дверь Канцелярии.
Тартарианцы ему не мешали. Они еще прежде наметанным глазом заметили напротив сердца юноши небольшую серебряную руну – знак особого благоволения Лигула.
Сотни младших канцеляристов, сидевших в ряд за длинным, уходящим в бесконечность столом, перестали скрипеть перьями, подняли головы и уставились на мешок в руках у юноши. У крайнего опрокинулась чернильница, кровью залив пергамент. Другому в открытый рот залетела муха, и он проглотил ее ловко и неуловимо, чтобы не дать соседям повода к насмешке. Такого рода казусы, вроде залетевшей в рот мухи, помнятся в Канцелярии, где нет никаких происшествий, очень долго, лет по четыреста.
Юноша шел вдоль стола к видневшемуся в отдалении кабинету Лигула, слыша опережающий его шепот:
– Человек! Живой человек в Тартаре!.. С эйдосом!
И правда, юноша был человеком, невесть как выжившим в царстве огня и холода.
– Куда прешь? Не видишь: совещание! – Не заметив руны, охранник у кабинета вздумал преградить ему дорогу, но выскочивший на шум секретарь что-то торопливо прошуршал ему в ухо.
Тартарианец спохватился и, кривясь улыбкой, распахнул юноше двери. Кабинет Лигула был гораздо меньше, чем его Канцелярия. Серая комнатка с серыми шторками. Вот только, если отодвинуть штору, становилось ясно, что за шторой ничего нет – одни глухие окна, аложенные кирпичом.
У Лигула, и правда, проходило совещание. Начальник Канцелярии помещался во главе стола, съежившийся, горбатенький, с тусклыми глазами, одетый в пыльный балахончик. Его легко было принять за умершего или, на худой конец, погруженного в вековую спячку, если бы длинные, неожиданно тонкие пальцы не бегали как пауки.
Юноша кашлянул, привлекая к себе внимание. Лигул поднял голову и, кивнув ему, как хорошему знакомому, задумчиво поглядел на мешок. Юноша начал было развязывать его, но горбун покачал головой, приказывая подождать.
Бонзы мрака, собравшиеся в кабинете Лигула, уставились на юношу с удивлением ничуть не меньшим, чем рядовые канцеляристы. Разве что удивление они скрывали лучше и не шептали друг другу в заросшие уши: «Живой человек в Тартаре! Откуда он здесь? Почему с мечом?»
И правда, из всех, кто находился в кабинете, только Лигул и его последний секретарь – незаметный, быстрый как тень, отнеслись к появлению юноши без малейшего изумления.
Заслуженные стражи Аттила и Тамерлан сидели на почетных местах, дули щеки, пучили глаза и глубокомысленно помалкивали. Вид у них был такой важный, что они казались мудрецами, однако ни для кого не составляло секрета, что эти два древних мамонта подмахнут все, что угодно, только бы их не перестали приглашать на важные заседания и не лишили ежемесячной выдачи эйдосов.
Страж второго ранга Карл Австрийский окунал в чай сухарики и выкладывал раскисшие кусочки хлеба на салфетку. У него была такая тактика: вначале перемочит все сухарики, а потом уже съест. Если же чего не съест, то с немецкой аккуратностью унесет с собой в тарелочке, просушит и, завернув каждый кусочек в салфеточку, подпишет: «сей хлепп я кушаль (число-год-час) в присутствии Его Мрачности и.о.в.м.н.г.к. Лигула». И.о.в.м.н.г.к. – исполняющего обязанности владыки мрака, начальника главной Канцелярии.
Аида Плаховна Мамзелькина была, как всегда, не трезва и не пьяна, а где-то в промежутке. По дороге она успела хлебнуть медовухи и теперь то и дело вздрагивала головой, борясь со сном. Рыжебородый Барбаросса, сидевший с ней рядом, то и дело толкал старушку локтем, помогая ей проснуться. Мамзелькина благодарно икала и, глядя на Барбароссу слезящимися глазками, называла его «сынок!».
Китайский страж Чан довольно жмурился, отчего казалось, что глаз у него и вовсе нет. Говорили, сегодня он принес Лигулу десять тысяч эйдосов. Просто так, вне норм, как дар уважения. Лигул с каждым разом становился к Чану все благосклоннее. Прочие начальники отделов едва ли не змеями шипели: еще бы, с такими землями, с таким населением и не делать подарков! А ты попробуй-ка выполнить норму в Европе, где все живут по девяносто лет, всякую сделку норовят обсудить с личным юристом, а если все же ухитришься и выцыганишь эйдос – так он еще и в пальцах расползется, подернутый теплым жирком.
Исполосованный шрамами Сын Большого Крокодила доводил Буонапарте: наступал ему под столом на ногу и незаметно обстреливал хлебными шариками. Один шарик уже попал главе французского отдела в нос, другой в щеку. Буонапарте кипел, синея пухлым лицом. Он ощущал свою полную беспомощность. Ну что тут сделаешь? Встать и наябедничать Лигулу, что «вот этот вот хлебом пуляется во время совещания!», никак невозможно. Новозеландский божок ничего не потеряет: он и так известен всем за клоуна. Над Буонапарте же будут потешаться. Тот же Вильгельм Завоеватель, давний его недруг, сразу поднимет брови. Подумать только: грозу мира и кумира сотен литераторов обстреливают хлебными шариками!
Зарубить его? Заманчиво, конечно, но тоже не выход. В кабинете Лигула обнажать мечи нельзя, да и притом Сын Большого Крокодила отлично знает, что дерется Буонапарте посредственно. Глядишь еще, рассечет от плеча до пояса своим зубчатым хвостом и получит его эйдосы, выплатив Канцелярии некую часть в качестве штрафа. Теперь, после гибели Арея, многие рубаки осмелели. Устраивают драки в Тартаре едва ли не ежедневно. Каждому хочется занять освободившийся трон первого клинка мрака.
Лигул, сидевший на председательском месте, ковырял ногтем полировку. Затем, разлепив губы, сказал:
– Я осмелился позвать вас к себе, дорогие друзья, вот по какому поводу. Наш добрый друг Вильгельм хочет поделиться с вами своим планом. Мне кажется, своей последовательной деятельностью, направленной на благо мрака, Вильгельм заслужил ваше благосклонное внимание.
Барбаросса и временно пробудившаяся Плаховна обменялись понимающими взглядами. Лигул, как всегда, предпочитает оставаться в сторонке. Если дело выгорит, это, конечно, будет очередная блестящая победа Лигула. Если же не выгорит – то это станет далеко не первым промахом главы британского отдела, разумеется, всесторонне смягченным мудростью высшего руководства в лице все того же Лигула.
Вильгельм Завоеватель встал и, поблескивая перстнями на изящных пальцах, закрутил тонкие усы.
– Прежде всего я хочу поблагодарить начальника главной Канцелярии за внимание, терпение и ценные замечания, которыми он сопроводил и исправил мой изначально далеко не самый блестящий план. Вне всякого сомнения, все это будет учтено в дальнейшей работе и станет стимулом к ее плодотворному продолжению! – вкрадчиво начал Вильгельм. Казалось, невидимая лиса виляет рыжим хвостом.
Лигул великодушно кивнул и развел ручками, позволяя всем пользоваться своей мудростью. Вильгельм снова закрутил усы.
– Также выражаю признательность всем собравшимся, нашедшим время в своем плотном рабочем графике, чтобы выслушать меня, – продолжал глава британского отдела, с заметной издевкой кланяясь Аттиле и Тамерлану. Оба бонзы сохранили полнейшую невозмутимость.
Вильгельм тонко улыбнулся и полюбовался своими нежными, в блеске брильянтов, пальцами.
– Едва ли надо объяснять, что такое Жуткие Врата. Они также известны как Врата Смерти, Дорога Двух Львов, Двери Хаоса и Затвор Мрака. Кроме того, у Жутких Врат есть отражение, известное как Огненные Врата.
Сын Большого Крокодила со звуком пилы провел зубчатым хвостом по ножке стула:
– Короче! Нечего тут лекции читать!
Новозеландский божок был не прочь вывести из себя Вильгельма, однако это оказалось невозможным. Тот был умнее Буонапарте.
– Я и так краток, друг мой!.. Недавно ко мне обратился один суккуб из русского отдела. Обратился в обход своего прямого начальства, что, конечно, льстит мне, но не льстит отсутствующему здесь Пуфсу. Суккуб утверждает, что направлялся куда-то по долгу службы, когда недалеко от Серебряного Бора обнаружил полупрозрачное, не до конца материальное строение, имевшее вид трансформаторной будки с разрисованными баллончиком воротами. Учитывая, что этот район Москвы известен ему во всех деталях, суккуб удивился и захотел подойти поближе. Но тут его спугнул златокрылый, и мой маленький герой поспешил исчезнуть, чтобы сохранить свою ценную для мрака жизнь. Он вернулся спустя час и убедился, что будка исчезла.
– Мистика! – с издевкой подытожил Сын Большого Крокодила. – Уже можно дрожать? И эта будка, конечно, была преобразившимися Огненными Вратами?
– Совершенно верно. Вы столь же вежливы, сколь и проницательны! – сухо подтвердил Вильгельм.
Сын Большого Крокодила перестал колотить хвостом и замолчал.
– Он не врет? Вы допросили его? – жадно спросил Барбаросса.
– Разумеется. Суккуб не врет. Слишком многим он рискует, и слишком легко проверить, солгал ли он. Если это действительно Огненные Врата – в ближайшее время они появятся в том же месте и останутся там на несколько дней.
Вильгельм быстро взглянул на Лигула. Тот с отрешенным видом постукивал ногтями по столешнице.
– Ну а дальше, если произойдет определенная цепь событий, Огненные Врата откроются, – решительно произнес Вильгельм.
Барбаросса запутался короткопалой кистью в рыжей бороде.
– Вы… п-п-предлагаете… эт-то сделать? – пропыхтел он, обращаясь не столько к Вильгельму, сколько к Лигулу.
Последний раз германский страж заикался от негодования во время битвы под Курском, узнав, что Улита, нарушив договоренность о невмешательстве, вбросила в землянку, где отдыхали высшие немецкие офицеры, связку гранат. Арей же отказался ее наказывать, сказав, что каждая женщина имеет разовое право на каприз.
Горбун сделал укоризненное лицо и пальчиком показал на Вильгельма, подчеркивая, что лично он ничего не предлагает. Все вопросы к автору идеи.
– Ни в коем случае! – сухо ответил Вильгельм. – Это означало бы неминуемую гибель физического мира – а именно оттуда к нам текут эйдосы, – и, боюсь, конец мрака как организованной силы. С хаосом нам не договориться. Это так же лишено смысла, как сжигать амазонские леса, чтобы на их пепелище сварить два-три яйца. Мы должны приоткрыть Огненные Врата ровно настолько, чтобы выпустить с той стороны единственную душу. Разумеется, это будет самый сильный и достойный – тот, кого мрак когда-то лишился, но теперь получит вновь.
Вильгельм сделал эффектную паузу. Бонзы мрака заволновались, гадая, кто этот сильный и достойный.
– Кводнон, и никто другой! – громко закончил Вильгельм Завоеватель.
Если бы он взорвал бомбу, это произвело бы меньший эффект. Барбаросса так резко наклонился вперед, что у стула подломилась ножка. Сын Большого Крокодила оскалил в улыбке четыреста двадцать два треугольных зуба, росших у него в три ряда. Бельвиазер вскочил и начал бегать вокруг стола. Аида Плаховна икнула и поскребла черепушку. Даже старые дубы Аттила и Тамерлан совершили невероятное – проявили признаки жизни.
Затем, опомнившись, бонзы повернулись к Лигулу, проверяя, исходит ли эта мысль от него или от самого Вильгельма. Глава Канцелярии мрака так скромно жался на стульчике, что все сомнения отпали. Красавец демагог Вильгельм Завоеватель – лишь рупор пожелавшего остаться в тени владыки.
В вояках, вроде Сына Большого Крокодила или Барбароссы, имя Кводнона пробудило кровожадный азарт и воспоминания бурно проведенной молодости. Они хоть сейчас готовы были мчаться и рубить. Прочие же бонзы, поднакопившие кое-какие капитальчики, сильно призадумались. Для них многое осталось неясным. Зачем Лигулу освобождать Кводнона? Кводнон не из тех, кто будет сидеть тихо, перебирая бумажки. Ему нужны кровь, отрубленные головы, вздымающаяся земля. Вырвись он, и мрак ждет серьезная встряска.
С другой стороны, Лигул любит работать из тени, как кукольник, дергая скрытые нити. Сделай паука царем и посади его на трон, ему станет неуютно на свету. Он попытается заползти под трон, чтобы оттуда тянуть свои паутинки. С Прасковьей у Лигула не выгорело. Сил Мефодия Буслаева она не получила. Напротив, сама зависла в человеческом мире. Силы Кводнона – главный запас мрака, который обязательно нужно собрать воедино, находятся частью у Прасковьи, частью у Мефодия.
Но все равно что-то не стыковалось, и бонзы мрака, убедившись, что Лигул продолжает ностальгически сидеть на стульчике и никаких объяснений давать не собирается, вновь обратились лицами к Вильгельму.
Тот закрутил пальцем усы и с притворным огорчением продолжал:
– К сожалению, наши расчеты показывают, что любая душа, вырвавшаяся из-за Огненных Врат, не сможет долго находиться в человеческом мире. Однако в Кводноне накопилось столько ненависти, что даже короткого времени будет достаточно, чтобы, отобрав у Мефодия и Прасковьи свои прежние силы, пробить брешь в обороне Эдема.
На лицах бонз появилось облегчение, замаскированное под сожаление. В таком качестве Кводнон всех устраивал. Пришел, увидел, победил, взломал защиту Эдема и с воем удалился за Огненные Врата.
Карл Австрийский, опасливый, как типичный канцелярист, уронил в чай сухарик.
– А Прасковья и Меф отдадут ему силы? – сказал он привыкшим к закулисной возне голосом.
– У нас есть основания полагать, что отдадут, – таинственно и веско заверил его Вильгельм.
Карл Австрийский быстро взглянул на него бесцветными глазками и потрогал сухарик пальцем. Сухарик затонул.
– План смелый. Но сложность в том, что Огненные Врата нельзя приоткрыть чуть-чуть. Слишком могучие силы заключены с противоположной стороны… Только представьте, какое внутри давление… эугхм… Одно крошечное отверстие, и защиту прорвет… Насколько я помню основы, будем говорить, элементарной магии, Огненные Врата был способен открыть лишь уничтоженный Талисман Четырех Стихий… М-дэ…
У китайского стража Чана обнаружились глаза. Это случилось так внезапно, что его соседи испытали испуг.
– Талисман Четырех Стихий не являлся природным артефактом. Он был изготовлен. А все, что было изготовлено однажды, можно повторить. Из ста сорока семи компонентов лично мне известно около ста десяти. Еще о двадцати я примерно догадываюсь. Ну а остальное – дело времени, – сообщил он, и его глаза исчезли.
Вильгельм Завоеватель быстро посмотрел на Лигула. Тот едва заметно кивнул.
– Нет необходимости что-либо изготавливать. К Огненным Вратам есть и другой ключ, – сказал Вильгельм.
– И вам он известен? – прорычал Барбаросса.
– Он известен и вам, милейший. Просто вы никогда не смотрели на него под этим углом. Ключ к Огненным Вратам – Камень Пути. Вставить же его в трещину Огненных Врат должна предавшая валькирия. Сойдет даже и бывшая, – язвительно сообщил Вильгельм.
– М-дэ… Вы думаете? А они захотят? – забубнил Карл Австрийский. – Камень Пути, как и эйдос, нельзя отнять… как бы это выразиться… насильно. Да и валькирии – упрямые ослицы. Хоть сами и не свет, но все эти устаревшие чистоплюйские взгляды на верность, на служение! Признаться, как-то я подослал к ним суккуба на предмет, будем говорить, взаимодействия. Прекрасный был суккуб, гибкая, многосторонняя личность. Не вернулся. Размазали.
Лигул царапнул ногтем полировку. Умный Карл мгновенно замолк и стал вылавливать из чая раскисший хлебушек.
– Аида Плаховна! Вы принимаете заказы, помимо похоронных?.. – негромко окликнул начальник Канцелярии.
Мамзелькина подняла головку.
– Нам нужен Камень Пути, Аида Плаховна! И надо, чтобы валькирия согласилась вставить его в трещину Огненных Врат. Камень Пути сработает как ключ. Врата затянут валькирию. Не знаю, что она увидит внутри и как это скажется на ее психике. Главное, как человек с телом, она рано или поздно будет выброшена в мир, а с ней вместе, надеюсь, наружу прорвется Кводнон.
«Старшой менагер некроотдела» хрустнула пальчиками. Старушке было хорошо известно, что приказы, отданные помимо канцелярской текучки, обычно самые важные.
– Камень Пути – это который у некромага? Бундим работать, – пообещала она, сдвигая куцые бровки.
– Мамзелькина, нас неопределенность не устраивает! Вы даете гарантии? – некстати ввернул Карл Австрийский.
Упорная старушка не удостоила его даже взглядом. Карла она ставила ниже всякого Батыя. Медовухой тот никогда не поил, каждую буковку в ведомости проверял по три раза, заявочки подписывал, отставив мизинчик, и вообще, по мнению старухи, был «фря бамажная».
– Гарантеи, милай, на телевизер дають!.. Ты, голубок, крылышками-то не трепыхай! Истрепыхаисся! Бабушка твоя Мамзелькина! А я Аида Плаховна! – сердито произнесла она.
Карл Австрийский поспешно стал крошить хлебушек. Затевать ссору с «менагером некроотдела» было опасно. Бабка была на язык сердита и на косу остра.
– Все же как вы это сделаете, Аида Плаховна? – спросил он капитулирующим голосом.
Сухонькое лицо Мамзелькиной стало крайне ехидным.
– Дык уж делаю! Почитай, с самой весны на гармошке играю! Как чуяла, что пригодится!
Карл Австрийский заморгал. Его посетила мысль, что старушка тронулась на своей нервной работе.
– Как-как? При чем тут, будем говорить, гармошка?
– Аида Плаховна имела в виду гормоны. Игру крови, столь объяснимую в молодом теле, – лениво пояснил умный китайский страж Чан. Глаз он на этот раз даже и не открывал.
– Верно, милок! – одобрила Плаховна. – Валькирия-одиночка, может, разумом и понимает, что если справится, то и некромага своего вытянет, и ее эйдос просияет. Ярче луны, как солнце! А Багров-то ейный точно этого не чует. А если чует, то не верит. А если и верит, то не хочет ждать. А если и желает ждать, то не может терпеть… Вот я на гармошке-то и играю! Коли один потонет, то и другая с ним.
Карлуша Австрийский счел объяснение удовлетворительным, но не успокоился. Его обычная педантичность проросла любопытством в другом направлении.
Читать бесплатно другие книги:
