Поэтическая афера Карьянов Григорий

Глава I

Из дома на Марксовой улице, что еще недавно называлась улицей Коммуны, я вышел в полдень, на залитый солнцем двор. До Каланчевской площади было рукой подать, а до издательства и того ближе. Я шел спешно, держа под мышкой папку, перевязанную тесьмой, в которой находилась рукопись. Над ней я работал последние несколько месяцев. Строка за строкой, предложение за предложением рождались главы романа, который, как я считал, оправдает надежды редакционной коллегии в издательстве.

Еще издали я приметил кирпичный забор с коваными вставками, возле которого на скамье сидел мужчина, курил и вел беседу с юношей примерно моих лет. Я остановился чуть поодаль и тоже закурил, наблюдая за ними. На мужчине был белый костюм и шляпа, а на коленях лежал предмет, аккуратно завернутый в газету «Правда» и перетянутый жгутом на манер посылки. Юноша тоже закурил и отчего-то слишком громко объявил мужчине:

– Я не потерплю такого отношения. Вот сейчас докурю, – он показал на сигарету, – и поднимусь к ним. Все выскажу как есть. Ну, до чего же невозможно ходить и пороги обивать!

– А ты и сходи! – поддержал его мужчина. – Раз, говоришь, незаслуженно раскритиковали, так и скажи!

– А вот и пойду! Отзову свою рукопись. Все! Нет сил моих. Поеду в Петербург, у меня знаете, сколько знакомых в Петербурге издаются? Вот у того же Афонина издаваться буду, он меня и так звал и эдак, только мне Москву хотелось! Будь она… – заголосил студент.

– Ну, так иди, чего же Вы ждете-с? – не унимался мужчина, подначивая паренька.

В этот момент дверь издательского дома скрипнула, и из нее вышел полный мужчина, со стопкой бумаг. Парень отбросил сигарету и подскочил к нему.

– Эдуард Игнатьевич, отдайте мне мою рукопись! – потребовал юноша. – Я в Петербург еду, там издаваться буду. Не нужно повторного рассмотрения, верните мой роман.

– А Вы, собственно говоря, кто? – удивился мужчина и даже чуть попятился назад.

– Зорин я, Николай. Вы сегодня сказали, что мои рукописи никуда не годятся, так верните мне их.

– А-а-а, Зорин, ну да. Это знаете ли, Ваше поведение никуда не годится. Писатель, в первую очередь, должен быть терпеливым, а Вы, – и махнул на паренька рукой. – «Рассмотрите к печати, ну рассмотрите к печати» – начал передразнивать он. С утра до вечера в коридоре ждут, а как получат отказ, так: «Вы не правы, товарищ Прытко, уж извольте перечитать, ну хоть рецензию черканите». Им рецензию, а они и с ней не согласны «Куда я пойду с такой рецензией из издательства?» – спрашивают, – он достал носовой платок и на время прервал свой монолог. – А я почем знаю, молодой человек?

– Зачем Вы мне все это говорите? – удивился юноша.

– Да потому что Вы, студенты, все одинаковые. Вам говоришь «плохо» – вы тут же пытаетесь доказать обратное. Вы не идете работать над рукописью, читать заметки, что я оставляю на полях, исправлять ошибки. А Вы так вообще отдельный случай! Забирайте свою рукопись, как Вас?

– Зорин я, Николай Степанович, – ответил юноша и, достав из нагрудного кармана пачку папирос, закурил. Тем временем мужчина из издательства копался в стопке бумаг, пытаясь что-то найти.

– Вот, «Золотые колосья», Ваше? – спросил он, протягивая рукопись.

– Мое, – с досадой сказал парень и взял стопку бумаг.

– Всего доброго, молодой человек, – сказал мужчина и, поправив шляпу, удалился. Юноша посмотрел на бумаги и поплелся обратно к скамейке. На ней никого не было, мужчина в белом костюме тоже куда-то ушел, вместе со свертком, перемотанным газетами. Я выбросил окурок и подошел к юноше.

– Не взяли? – спросил я, и без того зная ответ.

– Нет, – вздохнул парень и откинулся на спинку скамейки.

– О чем пишешь? – спросил я, стараясь завести разговор. Он посмотрел на меня и промолчал. Я достал сигареты, предложил ему, он отказался и достал свои, а после, чиркнув спичкой, дал прикурить.

– Туда? – спросил он, кивнув на издательство.

– Ага, – согласился я и отчего-то вздохнул, как если бы я тоже получил отказ. – Бесполезно, как думаешь? – поинтересовался я.

– Проза? – спросил парень, взяв у меня папку.

– Да так, один рассказ, – отчего-то мне стало стыдно называть свою рукопись романом после увиденной сцены с редактором.

– О чем он? – спросил юноша и, отвлекшись от папки, посмотрел на меня. В тот момент я растерялся, как если бы у меня спросили: «На кой черт ты живешь?». Я не знал, что ответить, так как пересказ занял бы продолжительное количество времени, а в двух словах объяснить, о чем моя рукопись, было не просто. Я просто пожал плечами.

– Тогда не стоит пытаться. Это один из первых вопросов, что они спрашивают, даже не читая аннотации. Не ответил? Что ж, иди, горе-писатель.

– А твой роман о чем? – спросил я.

– О крестьянской жизни, отмене крепостного права. Я рассказываю историю своей семьи. Мой дед всю жизнь в поле работал. Умер недавно.

Я лишь покачал головой, а он встал со скамейки.

– Пошли до Каланчевской, на вокзале пиво попьем, – сказал парень и посмотрел на меня. – Пойдемте, а, Александр? – обратился он ко мне.

– Постой, постой! Откуда меня знаешь? – удивился я. Он постучал по моей папке, на которой было написано: «Александр Игнатьевич Филатов» и улыбнулся.

– Я тебя совсем не знаю. Ну так, идешь?

– Пошли, коль дело такое.

До пивной можно было добраться пешком или на трамвае, но мы выбрали пройтись. У самого входа в кафе он выбросил в урну свой роман. Я шел следом, поэтому незаметно достать его оттуда не составило труда. Пока он кого-то высматривал, я убрал его роман в свою папку, чтобы прочесть на досуге. В кафе было многолюдно, накурено и шумно. Мы взяли по два стакана пива и сели в углу, но не успели сделать и по глотку, как к нашему столу подошли два юноши, которых сразу же узнал мой новый знакомый. Он пригласил их сесть с нами.

– Знакомься, Саш, это Владимир Голубев, – указал он на одного из них, худого, болезненно бледного юношу в очках, очень тихого и невыразительного. У него были длинные тонкие пальцы, длинная шея, и своей субтильностью он напоминал мне птенца, разве что был достаточно высоким.

– А это, – указал он на второго юношу, более плотного, с открытым добродушным лицом и выразительным взглядом, – Ильин Павел Михайлович, но для друзей просто Ильич. Тот неодобрительно покачал головой, смотря на Колю, но ничего не ответил.

– Филатов Александр Игнатьевич, – поздоровался я. – Мы с Николаем познакомились сегодня, вместе были в издательстве.

– И как поживает товарищ Прытко? Что на этот раз сказал? – поинтересовался Павел.

– Дай угадаю: «В Вашем произведении, товарищ Зорин, нет отражения авторской концепции бытия. Нет закономерности исторического развития и течения жизни в целом. Что Вы хотели сказать этим произведением? Я вот здесь на полях оставил Вам пометки, Вы уж будьте так любезны, примите к сведению», – очень точно передал интонацию в голосе Владимир, и они вдвоем с Пашей рассмеялись.

– Нет, нет, не так все было, – сквозь смех проговорил Паша, – «Сюжет не передает четкой характеристики того времени, я бы даже сказал, обостряет восприимчивость при прочтении. В вас нет таланта!», – я обратил внимание на Зорина, он внимательно слушал, улыбался и пил пиво.

– Да, так и было, а затем он спросил, что это за название такое, «Золотые колосья»? Оно искажает нравственные изломы литературы, – сказал Зорин, подыграв друзьям.

– «Нравственные изломы литературы», помню, как же. Мне вот интересно, этот человек сам понимает то, о чем говорит? – серьезно спросил Павел.

– Боюсь, что нет. В общем, мы тебя поняли, отказ без причин и следственных связей, – сказал Владимир, и Коля пожал ему руку.

– Ты, кстати, сегодня к Чернову читать едешь? – спросил Владимир.

– Нет, без меня господа, в этот раз я воспользуюсь правом вето и пропущу сие мероприятие.

– Николай, Вы не можете так поступить! Тем более Екатерина Федоровна Земская будет, – подхватил Павел.

– Не Екатерина Федоровна, а Ка-тень-ка, – сказал Владимир и заулыбался. Коля же, наоборот, помрачнел и решил проигнорировать уговоры друзей.

Чтобы как-то разбавить разговор, я между делом спросил, кто этот самый Чернов, и узнал, что это отчисленный студент, учился на одном курсе с Зориным, известен тем, что устроил у себя в квартире клуб поэтов и писателей. Так как сам Чернов был поэтом, им он отдавал большее предпочтение, а прозаики, вроде Зорина, Ильича и Владимира Голубева приходили уже как старые знакомые и всегда имели возможность прочесть отрывки романов или короткие рассказы. Порой разговоры о литературе даже не начинались, и все заканчивалось коньяком и сигаретами где-нибудь на кухне, среди немытой посуды и тусклого света лампы.

Ничего странного в том, что после отказа в редакции Коля не хотел идти к Чернову, не было. Но товарищи, видимо, с некой насмешкой относились к его отказу и были настойчивы. Спустя пару часов мы вышли на улицу, где было по-весеннему тепло, а воздух дышал первыми нотами вечерней прохлады. Мы все-таки поехали к Чернову, а точнее пошли, пошатываясь и громко обсуждая недавно упомянутого товарища Прытко. Мимо проходящие люди с недоверием смотрели на нас, а порой и вовсе сторонились, переходя на другую сторону улицы, хотя, может, мне это и показалось. Я не был любителем шумных компаний, возможно оттого, что вырос в порядочной семье педагогов, мать была учителем французского, а отец был преподавателем музыки. Да и потом, все знакомые остались в Твери. После семнадцатого года я решил уехать в Москву, но смог осуществить свой отъезд лишь двумя годами позже. В то время началась жесткая борьба с церковью, многие из которых, были разграблены или попросту разрушены. Я уехал в самом начале девятнадцатого года и из писем матери чувствовал, что уехал в самом начале чего-то страшного, о чем она лишь кратко упоминала, говоря, что мой отъезд был очень кстати и что лучше бы и не знать, что происходит на родной земле. Тогда же, перебравшись в Москву, я стал работать на первой государственной кондитерской фабрике, которая с этого года получила название «Красный октябрь». Уйдя с фабрики, я занялся переводами с французского языка. В основном моими услугами пользовались студенты, у которых почти всегда не было денег.

Дисциплина в семье, а затем и личная дисциплина, направленная на заработок, никогда не давала мне повода для шумного веселья. Сейчас же, познакомившись с Зориным и его товарищами, я не был скован, и мне это нравилось. Мы шли аккурат к моему дому, пока я не спросил, где же живет Чернов.

– На Немецкой, здесь недалеко, – сказал Ильич.

– А по мне так идти и идти, – возразил Зорин, но все равно продолжил путь. Говорить, что я здесь живу неподалеку, не было смысла, так как, приняв мои слова за приглашение, мне не чем было бы угощать гостей. Я кивнул, и мы пошли дальше.

Квартира у Чернова располагалась на третьем этаже. В подъезде наши шаги разносились эхом, мы шли молча, хотя еще на улице что-то бурно обсуждали. На лестничной клетке, у окна, курили два молодых человека. Владимир кивнул в их сторону.

– Тоже к Чернову. Видел их пару раз, – Коля кивнул в ответ.

Дверь в квартиру приоткрыта, мы вошли и не зная, снимать ли здесь пальто или нет, посмотрел на остальных. Те, в свою очередь, не церемонясь и как у себя дома начали снимать пальто и шляпы.

– Дверь за собой не закрывайте, пускай будет открыта, еще не все пришли, просто захлопните, – голос доносился откуда-то из глубины квартиры. Затем вышел и сам владелец голоса. Это был молодой человек лет двадцати пяти, гладко выбрит, хорошо одет. Прическа с пробором, бледная кожа и такие же бледные серые глаза. Именно таким я и представлял себе хозяина вечера, товарища Чернова, поэтому нисколько не удивился ему. Мне казалось, что мы уже были знакомы раньше, но вот только не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах могла произойти эта встреча. Он был классическим воплощением студента литературного университета или, может, одного из тех западных, о которых мне доводилось лишь слышать.

– Это вы? – удивился Чернов, увидев нас. – Прошу меня простить, я думал это Еремин и Покровский вернулись. Они, должно быть, еще курят на лестнице.

– Мы их встретили, они там, – сказал Владимир, указывая на дверь.

– Ну что ж, милости прошу, – Чернов мне показался человеком приятным, это было мое первое впечатление о нем.

– Рад тебя видеть. Благодари Ильича и Голубева, что смогли меня притащить, я чуть было не ушел домой, – признался Коля, пожимая руку Чернову.

– Случилось что? – спросил тот.

– Я сегодня был у Прытко…

– Ну, тогда все ясно, проходи, расскажешь, – с пониманием проговорил Чернов.

– Позволь представить, это Филатов Александр Игнатьевич, – сказал Зорин и пропустил меня вперед.

– Всегда рад видеть, Чернов, – больше он не сказал ничего, ни имени, ни фамилии, что я сначала принял за невежество, которое новый знакомый мог принять за панибратство, обратись я к нему по фамилии. Но, как оказалось, его это не смущало, он лишь крепко пожал мне руку и позвал всех в комнату. Квартира у Чернова была просторная, с высокими потолками, удобными диванами и креслами, большим столом и шкафом во всю стену, который ломился от множества книг.

– Поэзия, проза? – спросил Чернов, словно это был вопрос, чего желают гости, чая или кофе. Лишь по обращенным на меня взглядам, я понял, что вопрос обращен ко мне.

– Проза, – растерянно ответил я.

– От Зорина можно ожидать лишь прозаиков. Да-с. Но надежда на прекрасных и молодых поэтов, которые переступят порог нашего клуба, живет во мне всегда, – его слова я принял бы за театральный монолог, если бы он не говорил это с долей грусти, и на лицах моих новых знакомых не было столь явного сосредоточения. – Что ж, послушаем Вас сегодня, – и лишь после этих слов он улыбнулся, и все вокруг тоже выдохнули. Напряжение пропало, Ильич с Голубевым начали делить кресло, а Коля с Черновым ушли на кухню за аперитивом, а я принялся разглядывать книги. Я также отметил для себя, что Чернов готов принять к себе всех без исключения и ему на самом деле не важно, откуда ты узнал о его клубе и пишешь ли ты вообще. В гостях у него мог оказаться абсолютно посторонний человек с улицы, и он будет вежлив и внимателен к гостю, так же как и к остальным знакомым. Такая неформальная обстановка лишь располагала к общению, а ощущение, что ты в гостях, оборвалось уже на пороге и больше не возникало у меня никогда.

В комнату вошли Еремин и Покровский, они держались обособленно, беседовали о своем, спорили и не обращали никакого внимания на окружающих. Они были старше нас, старше Чернова в том числе, возможно, им было за тридцать. Между их фразами тянулись минуты, на лицах застыла задумчивость, говорили неспешно. Я вернулся к Владимиру и Ильичу, которые поделили кресла и, казалось, были довольны занятыми местами.

– Что они там так долго? – спросил Ильич, стараясь выглянуть в дверной проем.

– Ты разве не знаешь о постулате кухонного пространства? – спросил Владимир, задумчиво рассматривая бумаги, которые достал из внутреннего кармана своего пиджака.

– Мы это обсуждали в прошлый раз, оставим, – отмахнулся Ильич. – Что за каракули?

– Думаю, какой отрывок сегодня прочесть.

– «Капитан с причала Надежды»? – спросил Ильич, но тот не ответил, а может быть, даже и не услышал, уж больно вдумчиво читал.

Я вышел в коридор и пошел на кухню, это была первая дверь от входа по коридору; уже оказавшись напротив, я вдруг услышал, как скрипнула входная дверь, и повернулся. В квартиру вошла женщина в длинном пальто и шляпе «колокольнице», из-под которой выбивались кудри рыжих волос. Сама женщина была худая, одежда висела на ней, что было так характерно для нынешней моды: длинные платья с застежкой-молнией, или костюмы «труба», названные так за свою бесформенность. В них не подчеркивалась талия, хотя иногда женщины использовали узкие ремни, которые были так же небрежно и свободно повязаны. На шее у нее был длинный, легкий шарф. Она держала в руках веточку вербы и, посмотрев на меня, улыбнулась.

– Чернов! Встречай меня! – крикнула она и раскинула руки в стороны. Тут же с кухни донеслись быстрые шаги, и в коридоре оказались Чернов и Зорин.

– Катенька, дорогая, я уж было подумал, Вы не придете! Как же я рад Вас видеть! Позвольте Ваше пальто, – Чернов подскочил к женщине и помог ей снять пальто. Она оказалась в длинном кремовом платье с рядом черных пуговиц. Чернов, стоит отметить, был человеком высоким, и каково же было увидеть женщину примерно его роста рядом, может, чуть ниже. Сняв шляпу и положив ее на тумбу, она поправила выбившийся локон волос.

– Здравствуйте, Екатерина Федоровна, – поздоровался Зорин и отвел взгляд.

– Николай, какая же я Екатерина Федоровна? Забудьте! – удивилась женщина. – Для Вас я просто Ка-тень-ка! – я тут же вспомнил, как Ильич и Владимир с похожей интонацией называли ее «Катенькой». Теперь я понимал, к чему были эти разговоры. Ей было уже за тридцать, но столь счастливой и красивой женщины мне еще не доводилось видеть. Она действительно очаровывала всех вокруг. С ее приходом появилось ощущение праздника, легкого весеннего ветра. Казалось, по всей квартире пронесся вихрь ее духов из жасмина, а может, и сирени. Она подошла к Зорину и обняла его как очень близкого ей человека. Такие теплые и искренние объятия мы можем видеть на вокзалах, которые происходят между провожающими и убывающими в дальний путь людьми. Мысли о теплых встречах на вокзале не было, это значило бы спокойствие, возвращение. А эти объятия были похожи на трагедию и несли в себе тревогу и долю потери.

– Катенька, прошу любить и жаловать, Александр Филатов, прозаик, – Чернов как бы специально подчеркнул этот факт, делая акцент на последнем слове, но это было сказано больше шутя, чем всерьез.

– Катенька, – произнесла женщина и протянула мне свою белую руку для пожатия. Растерявшись, я взял ее руку и, наклонившись, поцеловал.

– Vous etes charmant,1 – с улыбкой произнесла Катенька на чистом французском. Из ее уст это прозвучало так легко, как если бы она просто вздохнула.

– Ravi de vous rencontrer,2 – произнес я, не выпуская ее руку. Она склонила голову, а вторую руку приложила к груди.

– Чернов, ты что-нибудь понял? – спросил Коля.

– Да, они очень рады познакомиться. Но почему на французском? – удивился Чернов.

– От восхищения я всегда говорю по-французски, – призналась Катенька и прошла на кухню вслед за Черновым.

Мы с Зориным вышли в подъезд и подошли к окну, где чуть раньше курили Еремин и Покровский. Зорин достал папиросы, и мы закурили.

– С Катенькой мы познакомились пару лет назад, здесь, у Чернова. Помню, как опаздывал, сразу с поезда поехал к нему. Захожу в квартиру и слышу, как из комнаты доносится женский голос. Она тогда читала «Дрогнет рука, поправляя шаль». Не раздеваясь, прошел в комнату, а там посередине комнаты стоит Катенька. Я дослушал до конца и был в восторге от того, как она читает. Женщины-поэты в наше время – большая редкость, а хорошие женщины-поэты – ещё большая редкость, – улыбнулся Коля. Больше он ничего мне не рассказывал, мы молча докурили и вернулись в квартиру.

На столе уже был готов аперитив, мы выпили. После пришли еще гости, принесли коньяк, вино. Завязались разговоры, часто вспоминали сборник «Сестра моя – жизнь», вышедший в этом году и ставший настоящим событием. Пили много, часто ходили на перекур в подъезд, затем возвращались, читали стихи и прозу, после прочтения шли долгие и бурные обсуждения, споры. Катенька общалась со всеми так же тепло и приветливо. Иногда она сидела в кресле и смотря в окно. Но, услышав чье-то чтение, она отвлекалась от своих дум, и все ее внимание было сконцентрировано на творчестве.

Владимир читал отрывок из своего романа «Капитан с причала Надежды», и я был в восторге от его умения так лаконично излагать свои мысли. Это было великолепное прочтение, а сам роман обещал стать очень сильной книгой. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что жду, когда же будет читать Катенька. Причем я видел этот момент именно таким, каким описал мне Зорин. Каждый раз после перекура я заходил в квартиру и прислушивался, не читает ли она. И стоило мне подумать об этом, как Чернов вошел в комнату, а за ним прошла Катенька.

– Господа, мне стоило больших усилий просить нашу гостью прочесть нам свои стихи. Я думаю, вы, как и я, останетесь неравнодушными к этим произведениям. Он опустился в кресло. Все обратили свое внимание на женщину, стоящую посреди комнаты, которая гордо подняла голову и смотрела на нас, а затем, вздохнув, начала читать:

Катенька поклонилась, а слушатели зааплодировали, некоторые присутствующие даже встали со своих мест, настолько прекрасным было это выступление. Я посмотрел на Зорина. Он смотрел словно сквозь нее, таким отрешенным я его не видел. Он изредка хлопал, словно из уважения, и казалось, что думал о чем-то своем.

На улицу мы вышли около двух часов ночи, стояли долго у подъезда, курили, обсуждали сегодняшний вечер, и, пообещав встретиться снова, каждый пошел своей дорогой. Я был очень пьян, иногда останавливался от усталости, в один момент заблудился и долго бродил дворами, пытаясь найти знакомые места. Чудом вышел на Марксову улицу и уже не спеша дошел до дома.

Глава II

Проснулся я от шума дождя. Капли стучали по стеклу и попадали в открытую форточку. Сделав над собой усилие, я встал и закрыл окно. Голова болела, хотелось пить. Я оделся и сделал себе чай. Перебирая в памяти вчерашний день, я вспомнил Зорина, Владимира и Ильича, нашу встречу в пивной, а затем вечер у Чернова. Было ощущение, что все это был лишь сон, но больная голова говорила об обратном. Я нашел свои вещи раскиданными по всей квартире и папку, в которой был роман Зорина «Золотые колосья». Мне стало очень неловко, что я его заполучил таким образом, ведь мог просто спросить у Коли его прочесть. С остатками чая я вновь подошел к окну и подумал, что не имею и малейшего представления о том, как встретиться теперь с ними, как вдруг в сознании яркой вспышкой что-то промелькнуло, затронув сердце. Это неизвестно ранее чувство было приятным, но что же вдруг так сильно меня встревожило? Яркая вспышка красным еще раз пронеслась в моей памяти. Я замер, пытаясь получше сконцентрироваться на ней, и словно сквозь полотно начал вырисовываться образ. «Катенька», – пронеслось у меня в голове, и вспышка предстала передо мной ее рыжими волосами, а затем она повернулась ко мне. Я всматривался в ее лицо в глубинах памяти, а потом начал думать о ее стихах и о нашем странном знакомстве. Зорин вчера был скрытным, и поначалу, приняв его предложение выйти на перекур, я посчитал это за вполне дружеское доверие с его стороны, но ничего, кроме как о своем знакомстве с Катенькой, которое произошло пару лет назад у Чернова, он мне так и не сказал. Настроение улучшилось, и ощущение от вчерашнего вечера стали еще светлее, несмотря на то что за окном стоял серый и дождливый день.

Допивая остатки чая, я прошел в комнату, где сел на свой рабочий стол. До встречи с Черновым меня вполне устраивал мой стол, здесь было достаточно места, в ящичке всегда были свечи и чернила, а свет падал как нельзя лучше. Теперь же, после посещения квартиры Чернова, с его отдельным рабочим кабинетом, печатной машинкой и небольшими коробками с чернилами, карандашами и бумагой, я почувствовал себя не столь уверенно, как еще вчера. Отогнав от себя эти мысли, я взял папку со своим романом и «Золотыми колосьями» Зорина. Да, пускай вчерашний день был интересным и я смог прекрасно отдохнуть в кругу единомышленников, но это все стоило мне встречи с секретарем издательства, о которой мы договаривались заранее. Я был на себя очень зол, так как неудача Николая не давала мне права сомневаться в своем романе, а ведь я даже устыдился его. Вчера Зорин сказал, что даже не стоит пытаться отдать рукопись, а ведь если бы я слушал каждого, кто мне говорил «не стоит пытаться», я сидел бы до сих пор в Твери и в лучшем случае давал частные уроки французского или подменял мать в школе по ее рекомендации. Я тотчас же вскочил, взяв пальто, шляпу и папку с романом, вышел из дома. Уже знакомой дорогой я добрался до издательства, но здесь меня ждало новое разочарование – двери были закрыты. Я посмотрел в окна на первом, а затем на втором этаже, и всюду было темно. Понимая, что, возможно, это был один из немногих шансов, что человеку дается в жизни и который я по своей легкомысленности упустил, мной овладело настоящее отчаяние. Денег у меня в то время почти не водилось, а той мелочи, что звенела в кармане, хватило бы разве что на стакан пива на Каланчевской площади. Я направился туда, подняв воротник и посильнее завязав шарф вокруг шеи.

Здесь мало что изменилось со вчерашнего дня, разве что людей было гораздо меньше. Заняв тот же стол, что и вчера, я взял два стакана пива. В кармане нашлись сигареты. Достав одну, я покрутил ее пальцами, наблюдая за проходящими мимо людьми. Привокзальные пивные были чуть ли не единственным местом, где на тебя не смотрели косо, ведь, может быть, я жду своего поезда, и кто знает, куда он меня увезет. Окажись я в каком-нибудь кафе и задержись там дольше пары часов, могла открыться истинная никчемность человека, к тому же так скверно одетого, как я. Все было просто – ему просто не куда идти, а здесь, ты мог быть кем угодно: убывающим, приезжающим, а может, даже встречающим кого-то из дальней поездки.

Я открыл папку, и первое, что мне бросилось в глаза – на титульном листе был обратный адрес Зорина. Жил он на Ольховской, в двадцать седьмом доме, что было не так далеко, и я подумал, что, допив пиво, смогу туда отправиться, правда, совершенно не имел представления, как я обозначу свой визит. Об этом я решил подумать по дороге.

Проходя мимо храма Великомученика Никиты, что был в конце моей улицы, я по привычке перекрестился, но затем увидел несколько прохожих, которые смотрели на меня с тревогой, и, поймав на себе мой взгляд, они тут же опустили головы и продолжили свой путь, что-то бормоча себе под нос. Я понимал, что перекреститься у церкви в то время, когда во всей стране идет их уничтожение и отказ от религии, выглядит действительно страшно, как плевок в сторону новой власти. То там, то здесь церковные земли переходили во владение ГПУ, а здания церквей использовались под дома беспризорников, которыми был наводнен город. Я посмотрел на храм, из него выходили прихожане, и мне стало немного легче. Добравшись до Ольховской улицы, я нашел дом Зорина. Это было небольшое двухэтажное здание с аккуратными окнами и подъездом со двора, а уже следом за ним располагалось высокое четырехэтажное здание. В подъезде пахло сыростью, со стен осыпалась штукатурка. Я поднялся на второй этаж и постучал в квартиру Коли. Через мгновение дверь открылась, на пороге стоял Зорин и удивленно на меня смотрел.

– Ты как здесь? – спросил он. – Ну, проходи-проходи, чего встал?

Пройдя в квартиру, я рассказал Коле о своем утреннем походе в издательство и о том, как нашел его адрес.

– Ну, ты, брат, даешь! Будто не знаешь, по каким дням они работают? А насчет моих «Колосьев» я не сержусь, прочти, может быть, понравится.

Квартира у Зорина была небольшая, жил он один, в комнате было мрачно, везде лежали горы какого-то хлама, тряпья, книг. Он сослался на то, что собирается в Петербург, и просил прощения за столь неубранную комнату.

– Знаешь, мне вчера в голову пришла одна мысль. Если составишь мне компанию, мы отправимся в ближайшую пивную, и я все тебе расскажу, – Зорин собирался и уже был готов выходить, поэтому пришлось согласиться. Мне было интересно узнать, во что он хотел меня посвятить.

Обойдя все места, где наливали, и ни найдя ничего подходящего по карману, мы вновь оказались на Каланчевской площади, где я был пару часов назад. По дороге мы обсуждали разве что погоду, о своем разговоре он предпочел умолчать до более подходящей обстановки. Народу в заведении поприбавилось, было накурено и душно. Зорин взял графин водки и блюдце с кусочками сала и колбасы. Выпив по рюмке, он закурил и придвинулся чуть ближе.

– Я вчера, когда слушал Екатерину Федоровну, настолько проникся ее стихами, что даже смог себя убедить, что поэзия есть венец творчества. Знаешь, Екатерина Федоровна – частый гость у Чернова, но вот только уговорить ее прочесть – это, знаешь ли, брат, дело непростое. Иногда, конечно, она и сама не прочь, но это бывает, увы, крайне редко. Я всегда с таким упоением вслушиваюсь в ее голос, что кажется, становлюсь одним из героев ее стихов. Соучастником ее счастья и трагедий. И только лишь когда она прекращает читать, я как будто просыпаюсь, – он говорил медленно, как бы мечтая и перебирая в памяти свои воспоминания. Пепел папирос он стряхивал на пол, смотрел куда-то вбок, но затем он смолк, налил еще по одной.

– За поэзию! – наши рюмки соприкоснулись, и под этот звон он добавил: – До дна.

Я потер ладони, закусил и продолжил слушать собеседника. Тот словно оживился, стал говорить быстрее, и, как мне показалось, он заметно нервничал.

– Так вот! Я вчера иду до дома и вспоминаю разговор, который услышал вчера от Покровского и этого… как его… – начал вспоминать фамилию.

– Еремина?

– Да! Именно! У них вчера был очень интересный диалог: Покровский сетовал на то, что раньше он горя не знал: приглашали прочесть – он читал, где интересные люди собирались – приходил, наблюдал за обстановкой, встречал знакомых, там, глядишь, тоже предлагали. Где-то, правда, заранее приходилось договариваться, иногда даже просить, чтобы выступить на вечере, но после издания его сборника его завалили письмами и просьбами прийти и прочесть стихи. И стало ему неудобно!

– Так у Покровского и сборник вышел? – удивился я. – А я и не слышал о нем ни разу.

– Так ты, наверное, не интересуешься поэзией, вот и не слышал. Ну допустим, кого ты знаешь, Блока? Есенина? Ахматову? А то, что почти нет в Москве такой улицы, где бы не жил поэт, тебя это раньше и не касалось.

– В этом ты прав. Я просто думаю о другом. Раз он поэт, причем имеющий сборник своих стихов, ему не должно быть неудобно. Наоборот!

– Ты дослушай сначала, Саша, – прервал меня Зорин. – Вот он и говорит этому… как его бишь?

– Еремину!

– Точно! Еремину говорит: «Кузница» – ну эти, Казин, Родов, Гладков – допустим, зовут меня 24-го, у них там чтения, про коллективизм, тут же, на 24-е, его зовут в «Стойло Пегаса», там, как известно, «Митинг искусств». На 27-е одновременно «Красный петух», «Домино» и чтения у Чернова! Ага! Ну как тебе?! – Зорин разлил остатки графина по стопкам, и мы выпили. В порыве своего рассказа он много курил и часто ладонью зачесывал волосы назад.

– Да, скажу тебе, ситуация! – вздохнул я понимающе.

– Ты представь, два вечера одновременно в Москве и Петербурге! А бывает и по три – два в Москве и один, к примеру, в Рязани!

– Так пускай заранее обговаривает дату, – постарался я найти выход из сложившийся ситуации.

– Темный ты человек, Филатов. Да разве если бы все было так просто. Ты же знаешь, как все это решается, а многое и вовсе в последний момент. Так что носится сейчас наш Покровский, пока мы здесь с тобой пьем, все ноги в мыле, с языком на плече и пеной у рта.

– А ты почему так радуешься этому? Ну, разные бывают случаи! Я вот вчера тоже должен был быть у секретаря в издательстве, а тут ты!

– А что я? – чуть ли не басом сказал от возмущения.

– Да ты не при чем, просто бывает так. Совпало, два мероприятия – и оба в один день, в одно время, – отмахнулся я. – А Еремин ему что говорит?

– А Еремин, ты представь, надувает щеки, подпирает голову, курит. Покровского таскает каждые пять минут и так задумчиво ему: «Да-а, дела, брат!» – тут мы с Зориным не выдержали, и если раньше только он смеялся, то здесь уже мы оба сошлись. – И главное, этот… ну… как его…

– Еремин?

– Да какой Еремин? Покровский! О! Покровский так от него помощи ждет, весь извелся, а этот щеки надувает, сидит!

Я плохо понимал, что интересного в этой истории, кроме того, что Покровский – как-никак фигура мной недооцененная и даже, возможно, значимая в Москве и других городах. Уж он-то, наверное, не пропускал встречу с секретарем в издательстве, когда речь шла о его рукописях и выпуске сборника.

– Ты чего так радуешься, Коля? – не выдержал я.

– Так это еще не все, это я тебе так, описал в двух словах, чтобы ты уловил мою мысль. Иду я вчера домой и вспоминаю их разговор, а сам думаю, было б тебя, Покровский, двое, ты бы и стихов вдвое больше писал, и везде успевал бы. А если трое, так точно бы везде успел, и таких сборников, которые ты годами пишешь, ты писал бы за пару месяцев! Представь себе, один талантливый человек внезапно расслоился! Одного в Петербург послал, второго к имажинистам выступать, а сам к Чернову! – Зорин встал и удалился, но вскоре вернулся еще с одним графином.

– А что за праздник? Мне, право, даже неудобно становится за твой счет.

– Сочтемся как-нибудь. А вообще, я угощаю! Между прочим, вчера за пиво платил ты, – напомнил мне Николай.

– Ну так это ж было за знакомство! – немного стесняясь, сказал я.

– А это, – разливая по стопкам «огненную», сказал Зорин, – за наше, заметьте – «наше» – удачное предприятие.

– Весь внимание! – сказал я, чтобы Николай не отвлекался.

– Дело все в том, что вся эта картина вчерашнего вечера натолкнула меня на мысль о том, что можно неплохо заработать, если будет пара лишних рук, а вместо одной головы – две. Как ты смотришь на то, – тут он замолчал, оглянулся вокруг, не слушает ли нас кто, и продолжил, – чтобы работать вместе?

– Ты предлагаешь писать под одним псевдонимом?

– И не что-нибудь, а поэзию, стихи! Это решение во многом обусловлено моей неудачей как прозаика. Я раньше писал, и меня рецензировали, правда, я нигде не печатался. А рецензии были просто восхитительные, с таким воодушевлением никто никогда не говорил о моих рассказах.

– Постой, но я не пишу стихи, я вполне доволен тем, что мне досталась участь прозаика и я изо дня в день сажусь за свой стол и пишу новые главы романа. Меня это вполне устраивает. Да и потом, я не гонюсь за гонорарами, для меня важнее – найти своего читателя, донести мысль, поделиться своим миром, – весь вечер у меня было ощущение, что он это говорит не всерьез, но когда сделал предложение, я не знал, как отреагировать. Думаю, было бы честнее не оправдываться, а упрекнуть его, задеть побольнее, чтобы впредь не возникало подобных мыслей о такого рода афере.

– Ты все сказал? – холодно спросил Зорин.

– Да, – я развел руками.

– Сколько у тебя при себе денег? – этот вопрос он задал резко и в самую точку. Значит, готовился и знает мои слабые места.

– Это не имеет значения.

– А вот как раз имеет! Ты говорил, что приехал из Твери, чтобы чего-то добиться, стать писателем, и именно поэтому ты ушел с кондитерской фабрики.

– Да, но не для того, чтобы писать бездушные стихи, составлять из них сборники, а затем сидеть где-нибудь в ресторане и думать о том, как здорово мы всех обвели вокруг пальца.

– Я бы тоже не стал этого делать, если бы не нужда, которая заставляет меня сидеть здесь, смотреть на то, что происходит в этой стране, и делать вид, что меня это устраивает, – он говорил, стиснув зубы, мне на ухо, чтобы нас никто не слышал. – Я не понаслышке знаю о том, какой страшный голод творится за пределами крупных городов! Люди едят друг друга, урожая нет, хлеба нет! А теперь посягнули на святое – на церковь, из которой вывозят все убранство, чтобы залатать дыры в государственном бюджете и хоть как-то прокормить народ! – лицо Зорина стало красным, вены вздулись на висках. Он не был похож на того юношу, который просил редактора вернуть его рукопись. Сейчас он был похож на безумца, которому нужны сообщники для воплощения своих больных фантазий. Он был примерно моих лет, как я упоминал ранее, и в этом был его главный козырь, он знал, что меня волнует, и знал, на что нужно надавить, чтобы заполучить мое согласие. Не зря он затронул голод, зная, что я из Твери, где у меня остались отец и мать и где, возможно, уже этим вечером закончатся последние крохи в доме. Я закурил, он сел на свое место, так, как сидел вначале, залпом выпил рюмку и взялся за голову.

– Что ты собираешься делать потом? – спросил я, не поворачиваясь.

– После я планирую уехать. Не знаю куда, мне не важно, все будет зависеть от того, чего мы сможем добиться и сколько появится денег в кармане. Сейчас я не могу позволить себе уехать даже в Петербург, где, как мне кажется, шансов напечатать свой роман будет больше. Ты пойми, остаться здесь – равносильно подписанию смертного приговора. Это гибель. Страна погибает, а мы одни из тех, кто смотрит на умирающего и ничем не может ему помочь.

– То есть ты все же надеешься после всего этого издать свой роман? – спросил я, не обращая внимания на его слова, которые открывали правду, ту, что каждый из нас прятал в глубине души.

– Да, пусть таким путем, но я издам свои «Колосья», – он смотрел на меня и явно ждал ответа.

Я не знал, получится ли у нас провернуть это. Одно дело, когда Покровский с душой пишет свои стихи, годами читает слушателям, и за труды получает признание в качестве сборника стихов, благодаря которому становится более востребованным среди читателей, и другое дело мы с Зориным. Два человека, всю жизнь пишущих прозу, и от нехватки денег начнем выдавать стихи в надежде на читателей, на слушателей. Выбора у меня не было. Тогда я мог развернуться и уйти, отдав ему его роман и пожелав успехов в этом деле, возможно, с Ильичом или Голубевым вряд ли они бы отказались от подобной авантюры. Но он предложил это мне, видя, как что-то меня гложет так же сильно, как и его.

– Уговорил, попробуем стать поэтами, – я улыбнулся.

– Думаю, у нас с тобой это получится, – сказал Зорин и потрепал меня по голове.

Мы распили с ним еще один графин водки. Напряжение плавно отступило, и мы свели разговоры о теперь уже точно «нашем» предприятии на более мирные темы.

– Что бы ты сказал о Чернове? – спросил Зорин.

– Он мне нравится, только вот не знаю, каков он как поэт. Жаль, не прочел ничего из своего.

– Да, им сейчас целиком овладел Пастернак, Чернов давно меня приглашал послушать. Да и потом, он уговаривал прочесть Екатерину Федоровну свои стихи, зная, что это станет прекрасным заключением вечера.

– Катенька была прекрасна. Сколько ей лет? – не знаю, почему я это спросил, просто вырвалось.

– Екатерине Федоровне тридцать девять лет, в следующем месяце будет сорок, – сказал Зорин и замолчал.

– Я бы ни за что не поверил, если бы ты мне не сказал. Она выглядит гораздо моложе. А как она читает… Здесь я соглашусь и с тобой, и с Черновым, – видимо, Коля пропустил мною сказанное или же сделал вид, что не слышал.

– Завтра приходи ко мне, будем писать стихи, договорились?

– Хорошо, я зайду, примерно в полдень, – согласился я. Зорин встал и, извиняясь, если что-то было не так, попрощался со мной, оставив меня с половиной графина и тремя папиросами. Напоследок он предупредил, что завтра редакция тоже не работает, и будет лучше, если бы я смог прийти пораньше.

На том и разошлись. Я допил остатки графина, отчего-то улыбаясь, встал из-за стола и направился к выходу, держа папку с романами под мышкой. Я еще надеялся почитать перед сном, и, придя домой, я первым делом облил себя с головы до ног холодной водой, заварил чаю и, заняв свое рабочее место, принялся читать «Золотые Колосья» Николая Зорина.

Глава III

Я проснулся за своим столом, лицом на Колиных рукописях. Шея и рука затекли, спина ныла от неудобного положения. На столе была открыта вторая страница романа.

– Не намного же меня хватило, – вслух сказал я и удивился своему грубому голосу, который вслед за мной еще не проснулся. Наспех собравшись, я взглянул на часы, стрелки которых показывали половину двенадцатого. Еды в доме не было, в кармане нашлась последняя папироса, которую было решено выкурить по дороге. Голова страшно болела, меня бил озноб. Подвести Зорина и не прийти к нему я не мог. Весь вчерашний разговор сегодня мне казался столь абсурдным, что в глубине души я надеялся, что, придя к Николаю, он скажет, что это была лишь дружеская шутка. Затем я вспомнил его выражение лица и усомнился. Всю дорогу я думал о том, как себя чувствует Зорин, и, может быть, он сам с радостью откажется от этой авантюры, сославшись на плохое самочувствие? Еще в подъезде меня встретил почтальон, который передал мне письмо, оно было из родного города, от матери. Я переживал за них и хотел его прочесть, прям там же, на лестничной площадке, лишь бы знать, о чем пишут, все ли у них хорошо. Вспомнив о письме, я прибавил шаг. Сейчас будет поворот, затем пара-другая домов. Поворот в переулок, затем через двор, а там направо – и рукой подать уже по прямой, прямо к дому Зорина. Я не знал, ждет он меня или нет. Я стоял у его двери, не решаясь потревожить, возможно, спящего Зорина, но, хорошенько подумав, я трижды постучал. Коля открыл мгновенно, он впустил меня, было видно, что он уже давно на ногах, и всем своим видом показывал, что ждал только меня.

– Может, выпьем чаю? Хотя можно это сделать и в обед, я только что поел, надеюсь, ты тоже? – я убедил его в том, что чай действительно подождет и лучше приступить к работе сейчас. – Ты проходи, садись вот сюда, – Коля указал на стул перед небольшим столом, на котором уже были разложены чернила, перья и листы бумаги.

– Что-нибудь конкретное будем писать? Направление выберем или так? – спросил я.

– Для начала попробуем все что угодно, в любом жанре, в любой манере и на любую тему. Нужно понять, что мы можем, как строится наше видение поэзии, как выходит рифма. Сейчас окажется еще, что поэзия не наш случай, тогда мы с тобой будем вынуждены брать уроки у Чернова.

– Даже неудобно обращаться к Чернову с подобной просьбой, – задумался я, представляя себе эту картину.

– Чернов – свой человек, и если мы попросим у него объяснить все азы стихосложения, он будет только рад. Стоит только затронуть эту тему, завести его. Сам он навязывать любовь к поэзии не станет, но коль человек, стоящий перед ним, интересуется этим – он с радостью поможет.

– Значит, я в нем не ошибался, – сказал я и мысленно еще раз утвердил свое предположение относительно Чернова.

Мы писали молча, Зорин пару раз уходил на кухню, делал чай. Он разрешил курить в комнате, но так как последняя папироса была докурена на улице, я молча кивнул, сделав очень сосредоточенный вид. Самое сложное для меня было начать, придумать идею, хотя бы первую строчку, от которой я мог бы оттолкнуться и погрузиться в размышления. Писать стихи – оказалось сложнее, так как при написании прозы, если есть идея, сюжет выстраивается по ходу написания. Герои романа или рассказа оживают, живут своей жизнью, а ты лишь успевай за ними записывать. Если сюжет основан на реальных событиях, он непременно строится на воспоминаниях и фактах. Здесь же я чувствовал свою беспомощность. Искоса поглядывая на Зорина, я следил за тем, как он вальяжно раскинулся на стуле, выставил одну ногу вперед, рукой подпер голову и временами что-то писал на своем листе. Человек за работой порой становился именно таким, каков он есть на самом деле, без масок. За работой человек не заботится о том, чтобы пускать ложную пыль в глаза, производить на других хорошее впечатление, он просто работает, и в этот момент лучше всего познать его личность. Например, как он ведет себя за работой, сдержан или наоборот вспыльчив, вальяжен, как Зорин, или кроток и не уверен, как я. Эти тонкости человеческой натуры так отчетливо прослеживались, что становилось немного стыдно смотреть на человека за работой, словно, изучая его, ты пытался раскрыть его истинную сущность. В этот момент меня словно подтолкнуло, и на листке, где уже было зачеркнуто несколько фраз, я написал первую строку:

«Задумчив и загадочен писатель»

Эта строка помогла мне определиться с темой стихотворения. Вот оно, то, что я так искал, муза, или просто вдохновение, которое находится вокруг, стоит только посмотреть на него под нужным углом – и строки сами рождаются в голове. Отталкиваясь от первой строки, я начал писать далее, поглядывая на Зорина, который являлся для меня натурой, будь я художником, пишущим картину.

В один из таких моментов Зорин посмотрел на меня и, поймав на себе мой взгляд, поинтересовался, все ли в порядке. Я улыбнулся, сказал, что работаю, и нет причин для переживаний. Мой ответ его удовлетворил, он вернулся к работе.

Иногда Коля вставал, прохаживался по комнате, беззвучно шепча что-то себе под нос. Мне было бы неудобно так сделать, хотя, может быть, и помогло бы в трудных местах моего стихотворения, но я был в гостях. Примерно после пары часов работы, за чашкой чая, Зорин, перечитав свое стихотворение, предложил его послушать. Он сидел в той же самой позе, в которой и писал все это время, не стесняясь, прочистил горло и громко, с силой в голосе прочел:

Я поджал губы и закивал. Подобные стихи мне еще не приходилось слышать. Мне действительно понравилось, но разве я был вправе оценивать человека, если сам не разбираюсь в стихах? На слух прочтение было хорошо сложенным, я даже позавидовал в какой-то мере Зорину, что он вот так смог прочесть.

– Что скажешь? – спросил меня Коля, а во мне до сих пор шел диалог, хорошо ли было прочитано или не очень. Можно ли назвать это стихотворение сильным или все-таки оно вовсе не подходит под описание стихотворения.

– Мне понравилось, и я даже не знаю, что еще сказать, для меня это настоящее открытие, что ты смог так написать. Боюсь, моя работа будет выглядеть серой после твоего прочтения.

– Не сомневайся в себе, Филатов, все в наших руках. Если сейчас понравилось тебе, то в зале, где будет хотя бы десяток зрителей, найдутся твои единомышленники, которые по достоинству оценят стихи, – сказал Зорин, допил чай и со звоном поставил на блюдце. Звучало убедительно. Но в настроении Николая прослеживалось отчаяние, которое было вымещено на эту самую чашку, и я решил спросить в глаза.

– Что ты сам можешь сказать о своем произведении? – спросил у него я. Желания обидеть у меня не было, мне действительно хотелось узнать его точку зрения, знать, как он себя оценивает, понять, что для него означает им же написанное стихотворение.

– Мне нравится, – тут Зорин встал и начал расхаживать, – мне нравится вся эта затея. А вот мое стихотворение могло быть сильнее. Меня смущает последнее четверостишье, вот, послушай, – Коля взял свой листок, пробежался взглядом от начала до конца и еще раз прочел мне окончание своего произведения.

– Этот герой вызывает у тебя какие-то чувства, может быть, сопереживание, сострадание? Где-то в середине он даже гордится тем, что смог за жизнь прочитать столь много книг, а в конце сжигает их, не имея возможности их перечесть или узнать что-то новое для себя.

– Он не вызывает у меня жалости, – сказал я, но Коля меня перебил.

– Но он ослеп! Немецкая армия применяла химическое оружие на полях сражений, – Коля явно пытался меня убедить.

– Я не испытываю жалости. Этот солдат скорее вызывает у меня чувство уважения, – я замолчал. Коля улыбнулся и кивнул мне в знак того, что именно это он и ожидал услышать.