Ангел в темноте Лешко Юлия

– Папа!

Геннадий вошел, сел на краешек кровати, обнял дочь. Долго они сидели молча, чувствуя родное тепло друг друга. Отец спросил:

– Ну, как ты, котенок?

Маринка пожала плечами:

– Знаешь, я почти полдня как будто здорова, а вечером опять температура поднимается.

Маринка вздохнула – ей отца было жаль чуть ли не больше себя: вон как рубашка вспотела, круги синие под глазами.

Гена взял руку дочери в свою, погладил ее, сказал подчеркнуто убедительно и твердо:

– Все будет хорошо.

Марина посмотрела на отца так прямо и так внимательно, что он невольно смутился, но тут же взял себя в руки и продолжил все тем же уверенным тоном:

– Мне нужно уладить кое-какие дела на фирме и очень скоро я тебя увезу в Германию. Немецкие врачи творят чудеса…

Марина неожиданно резко оборвала отца:

– Не всегда.

Геннадий отрицательно покачал головой и с прежней твердостью повторил:

– А я говорю – все будет хорошо, вот увидишь. Я все сделаю.

Марина, все так же прямо глядя на папу, сказала:

– Что ты все сделаешь, я верю. Я даже знаю, что ты сделаешь. Фирму продашь, да? Эти все «алки» и фуры, да? Дачу нашу продашь, вообще все продашь, да?

Геннадий молчал какое-то время, потом почти усталым голосом произнес:

– Да, Маринка, я все продам и увезу тебя в Германию.

Некоторое время оба сидели тихо. Потом Маринка, как бы сдавшись, спросила:

– А Ольга Николаевна с нами поедет?

Геннадий удивленно посмотрел на дочь:

– Маринка, ты же у меня не маленькая. В каком качестве с тобой поедет Ольга Николаевна? И зачем, вообще? И почему она должна с тобой ехать? Если в качестве лечащего врача – так там свои специалисты. Если ты с ней подружилась и это твой каприз – я даже не знаю, что сказать. У нее работа, своя жизнь, масса обязанностей, я просто удивляюсь тебе.

Маринка упрямо молчала, глядя в одну ей видимую точку на стене, а потом заявила спокойно и твердо:

– Значит, я никуда не поеду.

Нервы у Геннадия, наконец, сдали, и он почти закричал на дочь:

– Нет уж, это я буду решать, мы с мамой, – поедешь ты или нет! Это тебя Ольга Николаевна уговаривает не ехать?!

Маринка положила успокаивающе руку отцу на плечо:

– Да не сердись ты, папа. Ничего она не уговаривала, не думай, просто мне кажется…

Маринка замолкла, теребя кончик пижамки:

– Папа, я ей верю. Она говорит, что я поправлюсь. Я ей верю, папа. Она вылечит меня.

Геннадий смотрел на дочь и чувствовал, как жалость пересиливает раздражение. Сил на продолжение этого разговора уже не было. Оба молчали.

Маринка, внезапно почувствовав прилив слабости, откинулась на подушку.

– Пап, ты иди, я посплю.

Геннадий, не отводя взгляда от лежащей с закрытыми глазами Маринки, послушно пошел к двери. Показал ей, не открывающей глаз, на пакет с фруктами, который он повесил на спинку стула:

– Мама тебе прислала, что ты любишь…

Уже в дверях он столкнулся с Ольгой. Они встретились глазами, и Ольга почти растерянно ответила на прямой и строгий взгляд Геннадия. Не поздоровавшись и не попрощавшись, он вышел. Ольга какое-то время смотрела ему вслед: от вчерашнего доверительного взаимопонимания, казалось, не осталось и следа.

Несколько дней спустя Геннадий встретил Андрюху Каранчука. Поздоровались, и Гена сразу понял: Андрей все знает.

Но обсуждать с ним свои проблемы ему не хотелось. Из головы не шел пустенький разговор на улице: «Две штуки… Две тонны…» Так все запросто…

«Странный все же парень, этот Андрюха, – подумал Гена. – Из простой семьи, Киска его, в смысле, Ксения – тоже девчонка без затей. А ведь какие аристократические замашки! Давно ли бегал как саврас без узды, заказы перехватывал, хвастался: „Мороженое „Герда“ ел? Оберточку видел? То-то!“»

Андрей играл, и очень немногие, его жена Ксения да пара друзей, знали, что это у Чингачгука уже не забава, а болезнь. Другие проигрывали легкие, шальные деньги – Андрей проигрывал то, что зарабатывал. При этом что было, пожалуй, самым опасным, он был везучим.

Деликатности при всем том у Андрюхи было не занимать. Он понял: ни расспрашивать Геннадия не надо ни о чем, ни советов давать. Да и что он мог посоветовать? Поделиться – да, а советы… Кому они нужны?

– Гена, давай посидим где-нибудь завтра или послезавтра, как у тебя со временем?

И незамысловатое это предложение вдруг вызвало у Гены неожиданный отклик в душе. Да, хотелось расслабиться. Нет, если честно, хотелось напиться.

– Давай, Андрюша. К себе приглашаешь?

Андрей головой покачал:

– Не, у меня мы по-черному нажремся. Не надо это. В приличное место пойдем, в «Мида$».

– Это куда ты деньги относишь всю дорогу? – не удержался Гена.

Добродушный Андрюха и в мирное-то время в драку не лез, а уж теперь и вовсе не хотел огрызаться:

– И приношу оттуда же… Там кухня хорошая, кабинеты есть, тебе понравится.

Если бы Ольга Николаевна умела читать мысли, она давно начала бы со Светланой Бохан нужный им обеим разговор.

Она пришла бы к ней домой, не уточняя адреса, как на свет маяка. Свете и в самом деле казалось, что она излучает тревогу и боль, что эту ее ритмично, с каждым ударом сердца отдающуюся в висках, пульсирующую боль можно увидеть. Светлана даже точно знала, какого цвета ее боль. Конечно, красная. Багровая…

Ольга Николаевна не услышала «позывных» Светланы. И тогда Света сама нашла ее, это оказалось совсем не трудно.

…Они сидели в комнате Ольги Николаевны с шести часов вечера. Время близилось к полуночи. Давно пришла и тихонько позвякивала чем-то то на кухне, то в ванной Наташка, несколько раз звонил телефон, зачем-то приходила и ушла ни с чем пожилая соседка со второго этажа. Женщины разговаривали, и им нельзя было мешать: Наташа, заглянувшая в комнату матери и увидев грустную Маринкину маму, поняла это сразу и, как смогла, постаралась обеспечить конфиденциальность.

Светлане нужно было выговориться, нужно было покаяться.

Столько накопилось в ней за недолгое время болезни дочери… И главное – то, что прежде стало бы праздником в доме, теперь виделось карой Божьей, испытанием, которое послано свыше и которое она не сможет вынести достойно.

Света боялась сообщить мужу о своей беременности. Она просто не могла представить, как он прореагирует. Радости не ждала. Скорее, Геннадий увидит в этом дурной знак. Столько лет они мечтали о втором ребенке, а дождались именно теперь, когда жизнь дочери на волоске!

Света терзалась: чем она реально могла помочь своей дочери? Изменило ли бы что-нибудь в ее судьбе избавление от…

– Что делать? – спрашивала и спрашивала Света у Ольги.

Но вопрос, даже повторенный многократно, оставался риторическим.

Кто посмел бы давать советы матери, когда решалась судьба ее ребенка? Никто. А когда решалась судьба обоих ее детей – Маринки и того, у кого еще не было ни земного возраста, ни имени?

И Ольга тоже долго думала, прежде чем рассказала Светлане о том, о чем обычно не рассказывала никому: о страшном дне, когда новорожденная Наташка могла осиротеть, если бы…

Если бы не чужая кровь, которая стала ей родной.

Светлана сделала ошибку и понимала это. Исправить ее было уже невозможно.

Марина в тот раз встретила ее почти весело, но Света знала за ней эту особенность: дочь привыкла ее жалеть. Наигранная бодрость Маринки под лозунгом «маму нельзя волновать» не могла обмануть материнское сердце. Бледненькая, с постоянно появляющейся на лбу испариной, синевой вокруг больших карих глаз… Ей хотелось плакать, глядя на дочь, а вместо этого она делала вид, что все в порядке.

Сейчас ее просто угнетали ее собственные, кажущиеся пустяковыми болячки. Да наплевать и растереть всю эту вегето-сосудистую дистонию! Эти вечные, изматывающие мигрени! Света, совсем недавно всерьез страдавшая от тяжких головных болей, перестала болеть совсем. Она обнаружила отсутствие головных болей почти случайно: когда не болит, об этом ведь и не вспоминаешь. «Да я просто симулянтка…» – изводила она себя упреками. А потом вспомнила: где-то читала, что на войне люди не болели «мирными» болезнями. «Я сейчас тоже на войне, болеть – не время».

Да, «маму нельзя волновать». Это же неписаный закон для Маринки, кажется, с тех пор, как она начала говорить. А вот теперь пусть мама поволнуется по полной программе. Заслужила. Всей своей безмятежной жизнью до…

Как случилось, что они заговорили об этом?

Марина, давно не видевшая мать, стала рассказывать ей про Ольгу Николаевну, про девочку Зоську, которая приходит к ней в гости каждый день. Она проходит в клинике ежегодный курс лечения, но скоро уедет, потому что пойдет в школу. И как она будет без нее? Без ее нехитрых рассказов про деревню, про бабулю, про огород и трудодни, про «куренят», которых нужно спасать от ворон, про диснеевские мультики, которые давным-давно не смотрит сама Маринка.

А Света слушала, с какой нежностью к почти незнакомой, чужой девочке говорит Маринка, и хотела рассказать ей про маленького брата или сестру, который появится скоро. Очень хотела, но боялась. Ей казалось, что обещание встречи с маленьким родным человечком заставит думать только о будущем, о самом хорошем, и для этого она должна будет собрать все силы для жизни. Иногда же, наоборот, она воображала, что Маринка может заревновать к еще нерожденному малышу, что почувствует себя лишней. Как можно было рассказать и одновременно дать понять, что она по-прежнему, навсегда главная в их с папой жизни?

И она ни о чем не рассказала девочке. Только не потому, что не успела найти нужные слова, а потому, что Марина вдруг, без видимой связи с предыдущим, спросила у матери:

– Мама, почему у меня такая плохая кровь – резус отрицательная?

Светлана на мгновение задумалась: она не знала ответа. Потом заговорила, на ходу придумывая, как это можно объяснить Маринке:

– Плохая? В смысле – отрицательная? Она не плохая и не хорошая сама по себе, но достаточно редкая. Я читала, что отрицательный резус только у четырех процентов населения Земли. Я, кажется, даже слышала, что происхождение этой группы крови – инопланетное. Может быть, кто-то из наших дальних родственников с Марса? Наверное, мой дядя Сережа. – И Света улыбнулась со слабой надеждой, что дочка вспомнит маминого дядю, блондина с огромными синими глазами, и эта простенькая шутка хоть ненадолго отвлечет Марину от тяжелых мыслей.

– И все эти инопланетяне больны как я?

Сердце Светланы сжалось.

– Нет, не все. Болезнь вообще не выбирает группу крови.

– А что она выбирает? – Марина смотрела на мать в упор.

А ведь Ольга предупреждала и Геннадия, и Светлану о возможности таких разговоров и очень просила пресекать их на корню. «Девочка впечатлительная, – говорила она. – Хватит ей и того, что она придумывает себе сама. Никакой пищи для ее раздумий не должно поступать извне!»

С Ольгой Николаевной Маринке дискутировать было бы куда сложнее, а мама, стоит признать, не была для Марины таким уж непререкаемым авторитетом.

Она ведь и в семье вела себя как взрослая, а с матерью – как старшая.

Света вспомнила недавний, в начале этого лета состоявшийся телефонный разговор с подругой. Та позвонила Свете и стала по обыкновению жаловаться, что ни на что не хватает времени, что она ходит пегая – некогда в парикмахерскую вырваться, что нужно делать ремонт, а муж никак не раскачается, и так далее. «А как ты?» – спросила она у Светы, наконец выговорившись.

«А я в баню собираюсь, – смеясь, ответила ей Светлана. – Пойдем со мной, бросай ты свое семейство. Я с собой масочки возьму, травку в термосе настоим, попьем после баньки, потом в парикмахерскую зайдем, ты покрасишься, я постригусь…»

Подруга на это сказала: «Счастливая ты, Светка» – и отказалась от культпохода в баню.

А Света еще и добавила: «А я, моя дорогая, свое счастье с девятнадцати лет строю. Вот теперь одно мое счастье пирог на кухне печь собирается, а другое квартиру убирает. Вернусь из баньки, а все будет в ажуре!»

Что пироги! Маринка в магазин ходила лет с шести! За хлебом, конечно, за молоком: за чем еще посылать кроху? А мясо выбирать научилась, кажется, с десяти. Готовила отлично: ей просто нравилось кормить семью, она любила, чтобы мать с отцом восхищались ее талантами и хвалили стряпню. Бабушка, покойная Генина мама, научила ее чудные огурцы солить в банках, но с таким особенным бочковым хрустом…

«Моя бедненькая, моя маленькая мамочка», – нежно говорила она иногда Свете, лежащей с холодным компрессом на голове и таблеткой «тройчатки» наготове. И Светлана знала: маленькая, это не потому, что Марина была ее уже года два как выше на пару сантиметров.

И эта «маленькая» мамочка не смогла бы даже при сильном желании обмануть свою «большую» дочь.

– Пойми, Маринка, из всякой ситуации есть выход. Всегда! Ты даже не представляешь, как много людей сейчас ищут этот выход для тебя. Ольга Николаевна мне рассказала подробно, что и в какой последовательности она будет делать. Все это очень серьезно. Придется многое вынести, но ты же у меня хорошая, умная девочка. Ты должна очень стараться выдержать все это и выжить, – Светлана говорила и не знала, верный ли она нашла тон. «Плакать нельзя!» – это Ольга приказала, лгать нельзя – дети остро чувствуют ложь.

Но Маринка не должна терять надежду! И какой ценой этого добиться – так ли это важно?

– У Ольги Николаевны такая же группа крови, как у тебя, – сказала мать, глядя прямо в большие глаза дочери.

Умная Маринка выдержала взгляд и не задала больше ни одного вопроса, но поняла: мама сказала ей об Ольге Николаевне не просто так, к сведению, и не для того, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Она сказала это зачем-то. Зачем?

Нужно было сделать несколько очень важных дел.

Полностью подготовить Наташку в школу – это, предположим, она сделает и сама.

Закупить продукты впрок насколько возможно, наготовить полуфабрикатов.

Попросить маму почаще контролировать Наташку по телефону, хотя эта хитрюга при желании бабушку вокруг пальца обведет запросто, какой уж там контроль.

Надо договориться с Андреем, чтобы он пожил какое-то время дома, в смысле, у них дома, с Наташкой.

Ольга задумалась. Да, даже если это покажется Андрею замаскированным приглашением вернуться обратно, все равно она будет просить его пожить с дочерью.

Что скрывать, она давно хотела, чтобы Андрей вернулся. Никаких кардинальных изменений после развода в его судьбе не произошло: не женился, снимал квартиру, работал по-прежнему в маленькой стоматологической фирме с милым названием «Смайлик».

Возможно, она поторопилась в свое время, не стоило делать таких резких движений. Ну, загулял мужик… бывает.

Нет, невозможно от всего на свете застраховаться и ко всему морально подготовиться. А ведь когда-то они с Ленкой на одном из частых их «советов в Филях», помнится, разводили теории за рюмочкой коньячку: почему это мужчины переносят измену тяжелее, чем женщины?

– Потому что мужики своих братьев по полу уважают просто по определению и крепко обижаются, до глубины души, – важно, со знанием дела рассуждала Елена.

Ольга кивала: верно, без разницы, – случайная измена или длительный роман, – мужчина разбираться не будет (если он мужчина, конечно) и из ревности много бед наделать может.

– А женщины? Господи, конечно, внешние проявления могут быть самыми разными, – продолжала глубокомысленно теоретизировать подруга, – кто-то слезы льет, кто-то чешский хрусталь бьет вдребезги. Ну, это у кого какой темперамент. А в душе, в этой самой ее глубине? Женщина для женщины все равно никакая не загадка и не авторитет, по большому-то счету. Чем какая-то тетка или девица лучше меня, прекрасной? Отвечаю: ничем. Практически невозможно! Скажи?

– Да, – с готовностью кивала Ольга, мол, прекрасней нас найти трудно!

– Куда легче простить измену под лозунгом «Не вижу соперницы!» – продолжала мудрая как змий Ленка. – Особенно, если неверный супруг не собирается под венец.

Ольга поддакивала: да, мол, если случайная интрижка – ерунда, можно и простить. После испытательного срока. Легко! Вот если встретится умная, которая его душевно привлечет, тогда все. Но ведь умных-то – раз, два и обчелся? Ты да я, да мы с тобой…

Вот так они рассуждали, красивые, уверенные в себе, состоявшиеся именно так, как хотели, именно в том деле, которым занимались, молодые женщины, с легкостью строя теории и втайне надеясь, что практикой их проверять не придется.

Пришлось. И не Ленке, конечно, которая сама долгое время была любовницей, хотя слова этого сильно не любила.

Так уж совпало тогда: выдался очень тяжелый месяц, Ольга дневала и ночевала на работе. Аврал в клинике совпал с защитой диссертации, в общем, свет мерк в глазах. Напряжение сказывалось, но волю эмоциям на работе она дать не могла – рикошетило по родным и близким. Наташка, зная крутой нрав матери, просто по стенке ходила, а Андрей как-то задумчив стал. Ольга думала, тоскует по ней, неласковой и невнимательной, вечно усталой и раздраженной. Нет, и не тосковал вовсе, какая там тоска…

Здесь бы ей встрепенуться, вернуться в семью, переложив часть своей непосильной ноши на кого-то, кому можно доверять. Разве их мало рядом с ней, надежных товарищей?… Нет. «Хочешь, чтобы было сделано хорошо – сделай сам». Вот сама и делала, рвалась на части.

… Поняла, что изменил, – вдруг. Не думала, не анализировала, теорий не строила – просто поняла: есть другая.

И вместо гнева, ярости, еще каких-то ярких эмоций навалилось тяжелое глиняное разочарование. «Иди ты к черту, – подумала тогда Ольга, – если уж я тебе не жена и не женщина, иди ты к черту…»

И, кажется, что-то в этом роде и высказала.

Он почему-то на удивление оперативно собрался и в самом деле ушел.

Потом Ольга Николаевна, изменив собственным принципам, обратилась к знакомому юристу, многим ей обязанному, и тот устроил молниеносный развод.

Вот скоропалительного развода Андрей, пожалуй, не ожидал. Развод его мигом отрезвил. И так же, как раньше Ольга ясно поняла, что есть у него дама сердца, сейчас она тоже ощутила: нет больше этой дамы.

И только тогда, после развода, как горькое послевкусие, пришла обида. Стали вспоминаться прекрасные годы их жизни – все, за исключением вот этого, проклятого года. Как они учились, как жили вместе, по-детски стараясь быть самостоятельными, как родилась Наташка, и какой новой, другой стала жизнь с ее появлением.

Однажды, еще «до того», Андрей как-то сказал ей: «Ты ощущаешь, между нами сейчас какое-то другое чувство, уже не совсем любовь». Ольга опустила тогда голову: любимая работа отнимала у нее много сил, и не всегда на нежность мужа у нее находился отклик. Она даже придумала шутливо-грустную отговорку: «Я люблю тебя всей душой, а на большее ты не рассчитывай…»

Но он говорил о другом: «Я люблю тебя и как жену, и как ребенка, и как мать. Это любовь, похожая на дружбу, а может дружба, похожая на любовь».

Они прожили тринадцать лет и развелись за четыре дня.

Ухитрились помириться – на уровне дружественных визитов и ответных коммюнике – ради Наташки. Но сердце… сердце у Ольги очень болело, и она знала: оно также болит и у ее мужа, которого она так и не научилась называть бывшим.

Между тем, как Геннадий оглушительно хлопнул дверью в собственном доме и очень тихо закрыл за собой дверь в кабинете Ольги Николаевны, прошло минут сорок. Двадцать из них – на дорогу. Еще двадцать – на разговор.

– Как вы могли? Что вы наделали? Я же дал вам ясно понять: я делаю все, что в моих силах, чтобы найти каналы и средства и вывезти мою дочь на операцию в Германию! – почти кричал, тяжело переводя сбившееся после бега по ступенькам дыхание, Геннадий.

Ольга сидела за своим столом, как судья на процессе, но чувствовала себя, как обвиняемый. Дождавшись паузы, произнесла:

– Никто не стал бы делать операцию без вашего согласия. Я лишь поставила вашу жену в известность о том, что есть донор, который может оказаться идеальным для Марины.

– А может и не оказаться! – вновь мгновенно вскипел Геннадий.

– Есть факторы, которые невозможно учесть, – как могла спокойно отвечала Ольга.

– А какие факторы вы учли, принимая за меня решение об операции?!

Это было слишком! Даже для расстроенного отца.

– Геннадий Степанович, я практикующий врач, и отдаю себе отчет в своих действиях и… планах.

Гена замолчал, время от времени глубоко вздыхая, как если бы ему не хватало воздуха. Ольга Николаевна оценила его душевное состояние и решила, что нужно с ним говорить именно сейчас.

– Видите ли, Гена, – она сознательно опустила отчество, очень нужно было добиться взаимопонимания, – существуют факторы совпадения. Они включают в себя множество параметров: группа крови и резус – это из тех понятий, которые доступны любому человеку, не обязательно медику, другие большей частью имеют латинские названия и редко употребляются в повседневном общении, но, поверьте мне на слово, – они тоже есть.

Длинная речь заметно успокоила раздраженного Геннадия. Он слушал, не понимая половины, завороженный спокойной интонацией и такой же спокойной уверенностью Ольги.

– Вы меня называли идеалисткой, кажется? Нет, я не идеалистка, я холодный расчетливый прагматик, когда речь идет о жизни моих пациентов. И еще, вы не вправе меня упрекать ни в чем, потому что Марина – ровесница моей дочери. Я помню ее во дворе совсем маленькой. Она мне… не чужая, так уж получилось, пусть простят меня другие детки. Для нее я сделаю не просто, как всегда, – все, что могу. Я сделаю больше, чем могу.

– Я хочу вам верить, очень хочу. Боюсь, у меня и выхода другого нет, но… – начал Геннадий, но, увидев, что Ольга не договорила, остановился.

– И еще – к вопросу об идеализме. Вернее, я совсем о другом, о факторе совпадения.

Ольга посмотрела в глаза отцу Марины.

– По-всякому может случиться, но попытку сделать нужно, тем более, что результаты подбора донора очень хорошие…

Ольга задумалась на мгновение, а потом продолжила:

– Видите ли, операцию по пересадке костного мозга можно сравнить… – Ольга невесело улыбнулась, вспомнив другой разговор, с Ириной Сергеевной, – ну да, с поэзией. Рифму подобрать легко, но вот получатся ли стихи? Знаете, рифма к слову «кровь» – не одна. Но вот если со словом «любовь» она рифмуется поэтично, то с «морковью» – не очень…

– Как вы можете вот так, несерьезно… – начал с упреком Геннадий.

И тут, так вовремя и так не вовремя, вошел Костя Дубинский:

– Можно к вам, Ольга Николаевна? Вы вызывали?

– Подожди минутку, Костя, – сказала Ольга, но Геннадий сделал запрещающий жест рукой:

– Я ухожу.

«С чем он ушел? – с острой жалостью подумала Ольга. – Куда он пошел?»

В жизни бы не догадалась Ольга Николаевна, куда двинули Геннадий Степанович Бохан со срочно вызванным другом Андреем Каранчуком. Они пошли, предусмотрительно оставив машины на круглосуточной стоянке, напиваться в казино «Мида$».

И сначала по-честному хотели только напиться. И это им, конечно, удалось, – но тоже не сразу.

Андрея не то подводила в этом вопросе, не то, наоборот, выручала «весовая норма»: при весе почти в сто килограммов выпить ему, чтобы действительно напиться, нужно было немало. Как он сам говорил: «Если никто по башке бутылкой не треснет, я под стол не упаду».

Геннадия «не брало» – сказывалось нервное напряжение. Не «помогла» и усталость – полбутылки литрового «Абсолюта» прошли незамеченными…

Но теперь, правда, Гена мог говорить с Андреем, как с другом, без недосказанностей.

Света дала согласие на то, чтобы Маринку оперировали здесь, в больнице, где она сейчас лежит.

Андрей тяжело вздохнул:

– Гена, если дело только в деньгах, дай время – наберем «комсомольским набором», – заговорил он, прижав руку к груди.

– Знаю, – отмахнулся Геннадий, – знаю, что наберем. Как наберем – знаю, как отдавать – ладно, тоже придумаю, но время, время не ждет!

Помолчали.

– Сначала сделают химию, химиотерапию. Это ужас, Андрюша, это кошмар… – Гена понял, что может расплакаться как ребенок, перевел дыхание. – Потом нужно будет пересаживать костный мозг от донора.

– А донор есть? – осторожно спросил Андрей.

Геннадий кивнул:

– Она говорит, что есть, но вот рифма… – Гена помотал головой.

Андрей с некоторой опаской заглянул ему в опущенное лицо: нет, это, кажется, не пьяный бред, но какая, к черту, рифма?

…Как они оказались за игровым столом в точности сказать потом не мог ни Андрей, ни, тем более, Гена.

Однако это случилось.

Наверное, алкоголь все-таки сделал свое черное дело, потому что дальше Геннадий помнил события вечера только отрывочно. Помнил девушку-крупье в серебристой блузке и черном фирменном галстуке-бабочке с миниатюрной брошечкой в виде значка «$». Помнил кучку разноцветных и постоянно меняющихся в количестве фишек. Помнил толпу, выросшую сама собой вокруг их стола…

В какое-то мгновение пропал звук – так ему показалось. Он видел Андрея, широко и беззвучно открывающего рот и какую-то миловидную даму в сильно декольтированном коротком черном платье, которая тоже беззвучно хохотала и аплодировала. Кому?

Потом пропало изображение…

Наверное, ненадолго. Вот какая-то лестница, по которой Гена идет, нет, плывет, как катер на воздушной подушке. А это мощные руки Андрюхи поддерживают его в пути по почти отвесным лестничным маршам.

А это кто? Какая-то мерзкая рожа… Рядом еще две или три, и тоже не краше…

Тут включился звук:

– С тобой, падла, поделиться? – это Андрюшин голос. И Андрюшин чугунный кулак, от которого рожа вместе с хозяином улетела куда-то в сторону.

А на помощь уже бежали рослые ребята в черных костюмах с бейджами на лацканах – секьюрити «Мида$а»…

Гена очнулся только дома. На диване. По диагонали. Одетый. Обутый.

За окном занималось раннее утро. Господи, и Светка лежит рядом…

Почувствовав, что Гена проснулся, открыла глаза жена:

– Гена, что произошло? – начала было она. – Как ты себя чувствуешь?

Вопрос о самочувствии вызвал у Геннадия нервный смешок – самое время справиться у него о здоровье.

– Света, ты прости, я не помню… Я что-нибудь натворил? – Геннадий попытался заглянуть жене в глаза. Получилось с трудом. Но нет, кажется, не плакала.

Светлана ответила не сразу, немного искоса глядя на мужа:

– А ты что, совсем ничего не помнишь?

– Помню, – храбро ответил Геннадий. Ни черта он не помнил, только опять промелькнули, как в кино, кадры прошедшего вечера.

Света села на диване, потом, поправив халатик, двинулась куда-то в сторону прихожей.

Вернулась. В руках, чуть наотлет – пестрый пластиковый пакетик. Белозубая красотка с бокалом чего-то красного в руках улыбалась с пакетика отвратительно зазывной улыбкой…

– Что это? – спросил без особого интереса Геннадий. Света молча подошла к дивану и высыпала на пол кучу перетянутых резинками серо-зеленых пачек.

– Андрей все говорил вчера: «Дуракам везет, новичкам – пруха…» – процитировала она тихим голосом.

Гена медленно отвернулся к стене.

Ольга лежала на столе и улыбалась. Ей так странно было видеть знакомые лица именно в этом ракурсе – снизу. Костя в зеленой униформе, с поднятыми вверх кистями, затянутыми в перчатки, Леночка, Николай Петрович, анестезиолог… Не поворачивая головы, она знала, чувствовала: где-то рядом Маринка.

– Ольга Николаевна, будем считать до десяти? – это Николай Петрович спросил.

Ольга Николаевна смотрела, как опускается к ее лицу маска.

– Нет, я вам стихи лучше прочитаю…

И медленно начала:

– «Ты излучаешь ясный свет. Пять сотен „да“, семь сотен „нет“. Забудь вопрос, найди ответ…»

И все. Мягкая теплая пелена накрыла ее: сначала потерявшие вес ноги, потом подобралась к груди, и, наконец, окутала голову…

…В палате кроме нее лежало еще четверо «первородок», но она, Ольга, была самой молоденькой и единственным медиком, пусть еще не дипломированным, но все же. Она внимательно прислушивалась к своим ощущениям со вчерашнего вечера. Срок… Ужасно волновалась, хотя уговаривала себя, и дышать старалась по учебнику.

Наталья Дмитриевна приходила к ней, когда надо было и когда не надо:

– Ну что, Олюшка? Просится?

– Затаилась чего-то, – слабо улыбалась ей Ольга.

– Ну, к утру разойдется. Пора уже, – погладила ее по плечу пожилая акушерка.

Они познакомились на практике. Дотошная студентка совалась во все, что ей нужно и не нужно было знать – все-то она хотела уметь… Очень понравилась молодая женщина Наталье Дмитриевне и вот надо же – к ней и попала рожать. Да что там, попросилась.

«Я не потому, что мне обязательно по знакомству рожать надо, – сказала она тогда, как бы извиняясь. – Я всю жизнь так живу: со мной рядом только те люди, кому я доверяю полностью. Иначе не могу…»

Можно сколько угодно готовиться к родам, но случаются они все равно всегда внезапно.