Москва, я не люблю тебя Минаев Сергей

ДУШНО

Who knows? Not me

We never Lost control

You're face to face

With the man who sold the world.

David Bowie. The Man Who Sold the World

Вова. Десять часов утра. Остоженка

Душно. Солнце раздражает. Валяюсь, размазанный по креслу, положив ноги на пуфик. В руке зажат хайбол с Bacardi Spice, хотелось бы сказать «запотевший», но он, сука, теплый, как и все здесь. Как плотный смог за окном, как оконная рама, как кусок сыра, подтекающий на кухонном столе. Кажется, даже лед в генераторе и тот теплый. Очередной московский сентябрь окончательно свернул всем мозги, и даже вещи теперь научились потеть.

— Knock-knock-knocking on heaven's door, — пластмассовым, совершенно лишенным эмоций голосом, поет неизвестная мне девица с бог знает какого по счету диска Vintage Cafe. Вспоминаю, с каким зарядом секса напополам с героином пел ту же песню Эксл Роуз. Становится очень душно.

На противоположной стороне улицы дом, на который я тупо пялюсь, пытаясь поймать фрагмент другой, возможно, более интересной, чем у меня, жизни. Но в чужих окнах все так же безжизненно. Только занавески полощутся от кондиционера. Закрываю глаза, пытаюсь представить себя одетым только в шорты с узором из больших цветов. Я стою у такого же огромного, в пол, окна, а за ним — море, и на море серферы, и стайки молодых девчонок играют в тарелку, а в баре чувак в панаме сосредоточенно пьет мохито, кажется, уже целый час. Я открываю окно, и в комнату врывается свежий морской воздух.

— Я хочу уехать, — обреченно говорю я, — в Америку. В Лос-Анджелес, например.

— Лос-Анджелес — не Америка. Так же, как и Париж — не Франция, — отвечает существо, сидящее на диване, не отрываясь от покраски ногтей на ногах лаком цвета спелой вишни. — Эти мегаполисы совершенно не отражают страну, существуя отдельно. Как в России…

Я не слышу конца фразы. «Как в России — Москва», очевидно. У меня немедленно сводит скулы и пересыхает во рту от злости. И мне бы сейчас развернуться и рассказать ей, как сильно я не люблю персонажей, рассыпающих навязшие в зубах, заезженные цитаты, которые они подслушали на вечеринках у иностранцев, «определенно разбирающихся в предмете», или подсмотрели в блогах, или в культурных программах. Причем говорится это всегда и всеми одинаковым тоном, с одинаковым изломом губы и покровительственным снобизмом в глазах.

Мне бы сейчас спросить ее, что она, строящая из себя всезнайку, высокодуховная дочь богатых родителей, которая путает Дебюсси с Рахманиновым, знает, например, о Париже? О городе, который состоит по ее мнению, из Invalides, avenue Montaigne, St. Honore и Musee d'Orsay (потому что культурненько)? Слышала ли она песни полупьяных торговцев гашишем в Bobigny? Разговаривала ли с безумными художниками в кафе, затерявшихся в переулках за Пантеоном? Дышала ли она кислым потом случайно сошедшихся на одну вечеринку на крыше дома в районе Маре обдолбанных леваков, сталелитейных магнатов, торговцев антиквариатом и молодых моделек, нелегально живущих тут уже пятый год?

Проще в нее стаканом залепить. Прямо в лоб, да, боюсь, она не поймет этой метафоры.

Ей двадцать семь, она девушка из хорошей семьи, она не забывает делать заинтересованное лицо и уместно вставлять ремарки, когда я говорю о современном искусстве, английской музыке или американской литературе, она разбирается в винах и последних коллекциях моды. И самое главное — она подходит к этому пентхаусу на Остоженке, моему уже не новому автомобилю «Aston Martin», к столику в лондонском Zuma и моему новому пиджаку Martin Margieta.

Ко мне, одним словом.

В этом городе так мало предметов, вызывающих эстетическое удовольствие, что определенно не стоит портить один из них, тем более ударом тяжелого стакана. Поэтому я робко отвечаю:

— Пожалуй, ты права. Выпьем?

— Володя, ты начал выпивать, не дожидаясь обеда. — Она наконец поднимает на меня глаза. — Хорошо ли это?

— Да, но ведь где-то уже полночь?

— В смысле?

— Ну, там, где нас сейчас нет. В Нью-Йорке, или в Рио, или… там, куда хочется уехать, одним словом.

— Ты сегодня поедешь в офис?

— Куда? — Я на секунду теряю нить.

— На работу.

— Не уверен… скорее нет, — делаю глоток пряного рома и мысленно даю себе пинка за малодушие. Вместо того чтобы иметь силы прогонять ее ненадолго, мне приходится уезжать из дома самому и врать ей, что работаю. Господи, как сильно я стал привыкать к вещам и людям. Это от старости или от излишней сентиментальности?

— Ты за эти дни стал ужасным ленивым брюзгой, Володя. — Она шутливо грозит мне пальцем. — Все оттого, что сидишь дома. Ты устроен так, что не можешь без работы. Ты постоянно должен быть занят.

«Занятие у меня получше, чем у многих. А с работой… Неужели ты веришь в то, что я в состоянии где-либо работать?»

— Я бы на твоем месте не оставляла такую большую компанию без присмотра дольше, чем на два дня…

— Ты слишком серьезно к себе относишься.

— Причем тут я? Мой папа всегда говорит — это город жуликов и бездельников.

— Это от жары, — говорю я, — или оттого, что музыка плохая играет… или…

— Как это связано с музыкой?

— В смысле, твой папа прав. Как и всегда, впрочем. — Я заставляю себя подняться и поменять надоевший диск в проигрывателе. Рассматриваю свое отражение в затемненной поверхности музыкального центра. Определенно, пора делать тонировку волос. «Тш-ш-ш» — медленно выезжает компакт-диск, лишая мое отражение глаз и переносицы. — Точно. И морщины вокруг глаз надо бы убрать.

— Ой! — взвизгивает та, что сидит на диване, заставив меня резко обернуться.

— Я лак пролила. — Она застыла с растерянной улыбкой на лице, кисточкой от лака в левой руке и незажженной сигаретой в правой. — Блин… какая я неуклюжая!

— Да брось ты! — Я делаю попытку улыбнуться, внутренне радуясь тому, что кто-то еще, кроме меня, переживает из-за пятна красного лака, которое совершенно не идет кипенно-белой поверхности дивана Armani Casa за двадцать тысяч евро. Более того, пятно его окончательно и бесповоротно уродует.

— Черт! — Она обводит глазами свои ноги. — Еще четыре ногтя осталось. Как же я теперь… Надо было в салон идти…

— Может, ацетоном попробовать? — без особого энтузиазма роняю я, глядя на пятно.

— Кого? Ногти, которые я уже намазала? — Она задумчиво смотрит на сигарету. — А потом в салон спуститься? Вариант. А то я еще час буду ходить с распорками между пальцев, как Хепберн в «Завтраке у Тиффани», правда?

— Правда. — Я грустно киваю и подношу ей зажигалку.

«Пора ее гнать отсюда к чертовой матери. Год — это слишком много, даже для меня».

— Спасибо! — Она затягивается.

— It was a very good year, — раскатисто заводит Фрэнк Синатра.

На противоположной стороне улицы дом, а рядом — обнесенная забором стройка очередного элитного монолита. Бытовки, бобины какие-то, пластиковые коробки, похожие на био-туалеты, башенный кран и два гастарбайтера, лениво бредущих к забору. У одного в руках унитаз, у второго — серый кейс. Оба предмета, весьма вероятно, украдены. Я смотрю в окно и задаю себе вопрос: какого черта было тратить двадцать пять тысяч долларов за метр жилья «премиум-класса» в «престижном районе Москвы», чтобы потом смотреть на гастарбайтеров, ворующих унитазы? «Точечные» застройщики города полагают, что у меня не подключен «Дискавери», и мне реально необходимо наблюдать за жизнью отсталых народов мира, или что? Или это такое неброское ежедневное напоминание о том мелком воровстве, с которого все когда-то начинали?

Но я не воровал унитазы на стройках! Я закончил английскую спецшколу и приличный вуз. И когда я его заканчивал, в городе гастарбайтеров не было. Даже слова такого в общеупотребительном лексиконе не существовало! Это вы, суки такие, притащили сюда таджиков, хохлов и молдаван! Вы ввели в употребление это мерзкое лающее слово! Вы понастроили эти гребаные дома, придумали продавать в них метры по несусветным ценам, чтобы жители «элитных» пентхаусов смотрели потом на все это безобразие и думали, когда лучше свалить в Лондон — завтра или следующим рейсом? Но я-то купил эту квартиру, потому что вырос в соседнем доме, который вы успели снести, а не потому, что «добился всего этого сам». И теперь вы все приезжаете и приезжаете в Москву, а мы все бежим и бежим из нее…

Я дотронулся кончиками пальцев до лба. Сделал два шага, дернул ящик кухонного шкафа, достал упаковку ксанакса, открыл холодильник, достал бутылку «Перье». Проглотил таблетку, судорожно запил. Существо сидело на диване, отодвинув в сторону ногти на ногах и лак. Теперь ее, кажется, увлек один из альбомов галереи Тейт.

Нет, положительно надо улететь и подлечить нервы. Утренние проклятия неизвестным гадам — верный шаг к шизофрении. Надо быть… более отстраненным, что ли?

В кармане завибрировал айфон. Смотрю на экран.

— Да, Саслан, — отвечаю, стараясь говорить как можно спокойнее, — спасибо, хорошо.

Захожу в кабинет, закрываю за собой дверь. Два оборота ключа.

— А у тебя? Какая? Да ты что? И много? А зачем ты их в чемодан-то положил? Что значит «жэст»? А, понятно. И что было потом? Как? Так просто взял и исчез? С курьером? А курьер откуда? Ясно. Нет, думаю, не стоит. Нет, Саслан, я уверен, что не стоит. Конечно, можешь перестрелять всю курьерскую службу, я в тебя верю, какие у меня сомнения? Ты слишком серьезно к себе… то есть к ним относишься. Пидорасы полные, кто бы спорил. Конченые, я бы сказал. Но если ты их всех перестреляешь, мы никогда не поймем, кто конкретно отвинтил у нас кейс. Потому что. Потому что, ну… это очень правильно, убивать людей, которые тебя обманули, Саслан, я тебя понимаю. Но с трупами всегда есть одна проблема… они потом не могут говорить, понимаешь, Саслан? Пока не знаю. Я тебя услышал. Я тебя услышал очень хорошо, Саслан! Мне нужно подумать. Я буду через полчаса. Обсудим, слышишь?

MENTOS! THE FRESHMAKER!

Ездим по району, стрижем капусту.

Летом народу полно, зимой не густо,

План поимки преступников всегда выполняем:

Если кого не досчитаемся, прохожими добираем.

Вася Обломов.Кто хочет стать милиционером?

Десять часов пятнадцать минут. Остоженка

— Слышь? Стоять! Э, а ну стоять! — окрикнули сзади. — Слышь?!

Вася и Фархад синхронно начали разворачиваться. Фархад, увидев милицейскую машину, от страха исполнил еще один лишний оборот, сделавшись, со своим унитазом в руках, похожим на игрушечного деревянного медведя с барабаном, вращающегося вокруг своей оси.

— Чё, оглохли? Стоять, я сказал! — крикнул практически по пояс высунувшийся из окна машины старшина.

— Та-а-ак. И кто мы такие? — Из второй дверцы на землю уже вальяжно ступал лейтенант. Он оправил китель, слегка сдвинул назад фуражку, несколько раз надул щеки, сделал глубокий выдох. — Регистрация есть?

При слове «регистрация» Фархад бросился бежать.

«Пиздец, приплыли», — подумал Вася и зачем-то поставил кейс на землю.

— Стрелять буду! — выпучив глаза, заорал выпрыгнувший из машины старшина и нервно захлопал себя по бокам. Поняв, что стрелять, собственно, не из чего, выругался, нырнул обратно в салон, достал кобуру, снова выругался, снова нырнул и показался уже в фуражке. — Стой, урод! Стреляю в воздух!

Старшина бросился за Фархадом, тот добежал до угла, споткнулся, уронил унитаз и ничком упал на асфальт, закрыв голову руками, как это следует делать при бомбардировке.

— Я не терарыст, я не терарыст! — заплакал Фархад, когда подскочивший старшина принялся выкручивать ему руки.

«Теперь точно терроризм пришьют». Вася уныло посмотрел на блеснувшие на поясе лейтенанта наручники.

— Регистрация есть? — прищурился лейтенант.

— Есть… то есть нет. — Вася вспомнил про отобранный Трифоновым паспорт. — То есть была…

— Понятно. — Лейтенант остановился в метре от Васи. — Чего в чемодане?

— Инструменты, — неуверенно ответил Василий.

— Понятно.

— Со стройки мы. Работаем там, — махнул Вася рукой в сторону забора.

— Вот, товарищ лейтенант, — старшина отдышался и врезал Фархаду подзатыльник. — Бегать он, сука, надумал, а? Бегать он от меня решил, козел!

Лейтенант вопросительно посмотрел на старшину.

— А унитаз того. — Старшина поправил фуражку. — Этот, об асфальт расколол.

— Ми иво на ситройка нашли, на ситройка, ай-яй-яй-ай-ай! Ай! — завизжал Фархад, получив от старшины очередной удар.

— Да ясен хуй. — Лейтенант посмотрел поверх Васиной головы. — Чемодан открой.

— Там инструменты, — тихо протянул Вася.

— Чемодан открой, мудила! — все таким же лишенным оттенков тоном бросил лейтенант.

Вася присел, открыл кейс.

— Нихуя себе! — крякнул старшина. — Ой, то есть… извините, товарищ лейтенант.

— Я не терарыст, я не терарыст, — завел свою волынку Фархад.

— Успокой его, старшина. — Лейтенант присел перед кейсом, снял фуражку, вытер рукавом лицо. — Да, дела… Вы, мужики, знаете, сколько за такие бабки дадут?

Вася попятился.

— Стоять! — рявкнул лейтенант. — Знаете, нет?

— Нет, — дружно ответили гастарбайтеры.

— Это… это, пожалуй, высшая мера… это, в общем, расстрел, да, старшина?

— Так точно, товарищ лейтенант!

— Сейчас поедем на дознание. Кого убили, куда труп дели, да, старшина? — почти шепотом продолжил лейтенант.

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Мы не убивали никого, — буркнул Вася. — Мы его на стройке нашли.

— Как же не убивали, когда убивали! — Лейтенант впервые поднял на Васю глаза. — При таких деньгах всегда труп есть. Обязательно.

— Не убивали мы, — упрямо твердил Вася.

— Может, ты и не убивал, а вот по другу твоему есть вопросы. — Мечтательно посмотрел на Фархада лейтенант.

— А-А-А-А-А! — В ужасе закричал Фархад, за что тут же схлопотал по почкам.

— Он тоже не убивал. — Вася закашлялся.

— Да? — Лейтенант надел фуражку, встал. — И почему я тебе верить должен? Вы тут ходите, баб наших насилуете, воруете. Может, тебя кончить прямо тут, и все дела?

— Ну и кончай! — Вася сплюнул и злобно зыркнул на лейтенанта.

— А глаза у тебя хорошие. — Лейтенант расстегнул китель. — Душно-то как, ёпта. Как же душно! И что мне с вами делать-то, с убийцами?

— Мы не убийцы, — повторил Вася.

— Правда? Значит, вас отпустить?

— Вроде того, — кивнул Вася.

— Ну ладно, — пожал плечами лейтенант. — Отпускаю.

— Как это? — Вася широко раскрыл глаза.

— А вот так. — Лейтенант подошел к Васе на расстояние указательного пальца. — Просто.

— Просто?

— А еще раз увижу в этом районе — тупо пристрелю, ясно?

Вася кивнул.

— Не слышу, бля! Ясно?! — рявкнул лейтенант.

— Ясно, — громко ответил Вася.

— Карманы выворачивай.

Вася расстегнул нагрудный карман и вынул две смятые пятисотрублевые купюры.

— А у тебя чего?

Фархад послушно достал из кармана пачку смятых полтинников и передал старшине.

— Это штраф, за регистрацию… Ну, вы поняли. — Лейтенант убрал деньги в карман. — А теперь ноги в руки и рысью отсюда!

Работяги попятились, потом резко развернулись, и, как ездовые собаки, вприпрыжку, понеслись вперед.

— Это… товарищ лейтенант, зачем же мы их отпустили? — Старшина подобострастно заглянул в глаза лейтенанту, когда гастрики скрылись из виду. — Они же унитаз разбили… и вот… человека за бабки убили, наверняка… Может, надо было их это, — старшина два раза согнул указательный палец, — того?

— Степень вины определяет суд, старшина. Мы просто порядок охраняем. И мирный сон граждан. Банкуй, — лейтенант расстегнул еще одну пуговицу на кителе. — Чего стоишь? Тащи кейс в машину! Блядь, как же душно-то… как же душно… щас бы пивком освежиться, да, старшина?

DEUX EX MACHINA

Не говорите мне ничего о «хороших» людях, потому что вся моя жизнь превратилась в руины из-за этих самых «хороших» людей.

Стивен Патрик Моррисси

Вова. Двенадцать часов дня

«Какой-то щенок проблему создал уапще на ровном месте»… Эх, Саслан, Саслан. Если бы ты в юности изучал философию, то знал бы, что проблемы не создают. Они сами возникают, и только «уапще» на ровном месте. Но ты же ничего не читал, кроме инструкции к гранате РГД, и в этом твоя сила, Саслан. Это якорь, который тебя удерживает. Ты не думаешь, ты стреляешь. Как викинги. Они тоже, помнится, встретив на острове незнакомца, сразу бросались рубить его на части. Потому что незнакомец мог оказаться либо захватчиком, либо злым божеством. Разрубил его — значит, отстоял свою землю, а если он тебя опалил огнем изо рта, значит, попадешь в Валгаллу. С любой стороны хорошее дело. Win-win.

А я много думаю. «Уапще» слишком много. Был бы я примитивнее, попросту не подошел бы к телефону или сказал, что за границей, или… в общем, отказался от этого дела. Но я же образованный раб смысловых надстроек. Прежде чем просто сказать «нет», я подумал о своем имидже человека, решающего чужие проблемы. Я подумал о том, как после отказа меня воспримут другие заказчики, о недостающей сотне тысяч, я подумал о том, что ты викинг, Саслан, а если викинг просит помочь, ему нельзя отказать, он тебе еще пригодится. Я слишком умный… в этом проблема…

Начало недели ясно намекало, что начинаются проблемы. Они всегда приходят сюда с сентябрем, с пробками, которые создают родители, что носятся по городу, покупкая тетради, учебники и всякое школьное дерьмо.

Все проблемы в моей жизни начинались первого сентября. Школьные драки, институтские романы, смена работы — все приходилось на сентябрь. Каждый раз, когда заканчивается лето, я начинаю нервничать, будто завтра снова в школу или институт. Ненавижу первое сентября. Чертов Гитлер начал войну первого сентября, а что сделал ты, чтобы не пойти в школу?

Все началось в понедельник, когда у меня загнил кактус, мирно росший почти два года. Напитался этой адской жарой, вылез из кадки, распластался побегами, и, сука, вырвал из земли корни. Я стоял над кадкой и почти плакал — его молодые отростки распластались по паркету, словно он сбежать хотел. Собрался с духом, напрягся, рванул и… растекся, как кисель, будто ему ноги отрубили. И даже домысливать не надо — все, абсолютно все хотят свалить из Москвы, даже кактусы.

Потом ЭТА. Неуклюжая в своей вечной отстраненности, будто обдолбанная эфиром, восторженно-наивная идиотка, уничтожившая мой диван. Человек, который случайно может взорвать у тебя дома атомную бомбу, приняв ее за зажигалку, а потом замереть между искореженными плитами, торчащей арматурой и пропищать что-то вроде: «Ой, я, кажется, подолом платья зацепилась за что-то острое!»

Потом Саслан со своим кейсом, в котором лежит миллион. Кейсом, который он сам отдал в руки первому встречному, а потом удивился, когда тот пропал. Дефиченто… больной человек, готовый перестрелять весь город из-за ничтожной суммы. Даже взятку интеллигентно дать не может, все оперирует этим старомодным ублюдским кэшем. А апломба — как у неработающей системы ГЛОНАСС. «Мнэ трыдцать сем, и я стою два ярда… я воэн». Воин.

Тоже мне, викинг. У викингов не было кейсов, у викингов не было сбережений, у них были только боевые топоры. Они забирали чужую добычу, часть отдавали своим богам, а остальное тут же пропивали и проедали. С другой стороны, чего ждать от человека, который, входя в управление полуразваленным молочным заводом (туманное утро, автоматчики работают периметр, охрана связана, бывший директор, полузадушенный телефонным шнуром, подписывает уставные документы), задал первый вопрос своему юристу:

«А какая у завода капытализыц будет через год?»

Чертов город, — ты ухитрился даже из чеченских бойцов сделать просто «инуэсторов».

А потом порвался зайчик… ушастый плюшевый зайчик цвета лаванды, такие делают только в Провансе. Внутрь зайчика вшит мешочек, набитый лавандой. Лаванда (Lat. Lavandula) — ароматический вечнозеленый кустарник. Римляне добавляли ее в ванны для свежести, использовали для стирки и уборки. Египтяне растили ее в священных садах Фив и готовили из нее благовония. Остатки лаванды были найдены в запечатанных урнах в гробнице Тутанхамона. Аромат лаванды помогает от головной боли, боли в суставах, ее масло способно лечить ожоги. Впрочем, посмотрите про это в Wikipedia. Главное — лаванда снимает стресс.

Стресс, который у меня никогда не заканчивается. Стресс, который меня преследует, ввиду особенностей работы. Стресс, который мешает принимать правильные решения. Поэтому, когда волнуюсь, я нюхаю зайчика. Точнее, его жопу — именно в эту часть животного вшит заветный мешочек.

Кто-то щелкает суставами, кто-то теребит четки, кто-то катает в руке шары или сжимает резиновое кольцо. Кто-то мастурбирует. А я нюхаю своего зайчика. Точнее, его жопу. С одной стороны, это успокаивает, с другой — таит в себе сакральный смысл: может быть еще хуже.

И вот сегодня, выходя из офиса Саслана, подумав о курьере, я судорожно сжал лежащего в кармане зайчика, и он треснул. Лопнул, прохудился, порвался по ебаному шву… в общем, все плохо. Это был последний зайчик из партии. Кто и когда поедет в Прованс, кого я могу попросить привезти мне зайчиков, я не знаю.

Мне пришлось остановиться и купить скотч. Как назло, скотч продавали только широкий, и мне стоило изрядных трудов вырезать аккуратную полоску, наложить ее на шов, прижать пальцами, потом удерживать минуты три, чтобы в итоге хоть как-то продлить жизнь зайчика. Теперь, когда я подношу его к носу, из зайчика не высыпается трава — но! Отвратительно пахнет химическим пластиковым дерьмом. Скотчем.

Поэтому каждый раз, когда нюхаю зайчика, я думаю о том, что оставшийся скотч я израсходую на курьера, которому чертов Саслан дал чертов кейс с чертовым миллионом. Курьера, который этот чертов кейс украл! Чертова, уродского сраного ничтожного курьера, из-за которого я порвал своего зайчика. Скручу его уродские жуликоватые ручонки, намотаю скотч вокруг шеи, чтобы поддушивать, а остальную часть пленки изведу на рты гребаной семейки курьера, если таковая имеется.

Остановившись на светофоре, достаю фотографию курьера. Бывшее когда-то смазливым лицо, дурацкий ponytail на затылке, довольно честный взгляд. В прошлом, вероятно, отличник. Неужели этот лох мог украсть миллион?

Смотрю записку с его адресом, практически рядом со мной… хм… соседушка. Наверняка дома его нет, если повезет, застану родителей. Дальше — друзья, бабы, хорошо бы жена с детьми, даже если бывшая. Хотя, если уж такой ботаник решился отвинтить у чехов миллион, о судьбе близких он вряд ли задумывается. «Детей в пизду, стариков в изоляторы», — примерно так пела одна гангста группа. И где теперь его искать? В Киеве? В Европе? На Марсе?

Интересно, есть у него открытый Шенген? Последнее слово вызывает ноющую тоску. Включаю музыку:

Почти год мы ездим вдвоем — я и Дэвид Боуи. А за окнами автомобиля город, который раньше назывался Москва, утыканный теперь уродливыми инопланетными сооружениями, которые люди по глупости называют домами, и вокруг снуют и снуют пауки с Марса — нынешние жители города. Остается лишь подпевать и имитировать голосом гитарные рифы, до того стало здесь херово. И посреди всего этого безумия мне кажется, что Зигги Стардаст — это я. В самом деле, если пауки с Марса уже здесь, то должен же быть и Зигги?

Мне тридцать пять, я стою два ярда… неплохая селф-презентация. Пошло, конечно, но точно. «Мне тридцать пять лет, на моих заграничных счетах девятьсот тысяч долларов». Я написал бы эту фразу на визитных карточках, если бы у меня они были. А что? Исходя из теории Саслана, в наши кислые времена сумма на твоем счете говорит о тебе гораздо больше, чем затертые «Доктор наук» или «Партнер». Фамилия, имя, отчество и цифры вместо телефона, чтобы сразу понимать, с кем имеешь дело. Берешь в руки карточку, а там написано, «Старший Партнер направления прайвет бэнкинг», а внизу цифра $45 000. Ну, разве можно доверять такому «прайвет бэнкинг» свои деньги? Если он сам не заработал, твои уж точно просрет. Направит их в погашение кредита Вольво, или элитного таунхауса «недалеко от Москвы» (километров этак в ста по Ярославке).

Представляете, сколько проблем удалось бы избежать, знай мы точно финансовую историю тех, с кем собираемся иметь дело? Сколько понтов бы ушло и сколько безмерных иллюзий развеялось? Сдается мне, фундамент, на котором стоит город, это не сваи и не бетон. Это понты. Убери их — все рухнет. Нет, положительно, я не люблю Москву и ее жителей с надписями на визитках, которые не соответствуют реальному положению дел.

Девятьсот тысяч. Восемьсот девяносто восемь тысяч пятьсот восемьдесят два евро, если быть точным. Легко запомнить — восемь, девять, восемь, пять, восемь, ноль.

Для того чтобы вспомнить свое прошлое, кому-то нужно перелистать дневник, просмотреть домашний фотоальбом или проскролить собственный блог. Мои воспоминания — в цифрах. Платежки, «свифты» с исполнением, выписки с кредитных карт…

Улыбка на старой фотографии может обмануть, показав, что в тот год ты был счастлив, хотя, вполне возможно, ты просто лицемерил, чтобы лучше получиться. Дневники и блоги — всего лишь эмоции, которые давили на тебя, пока ты писал «о самом важном решении в своей жизни». И только цифры не врут. Банальные бухгалтерские графы «было» и «стало» лучше всего говорят, кем ты был, кем стал и что потерял или чего не добился. Хотя, наверное, мог бы…

Первые сто тысяч упали на этот счет, когда ты продал свою мизерную долю в рекламном бизнесе, на исходе жирного 2006 года. Они же ушли с него в начале 2007-го, когда ты открыл свое «консьерж»-агентство.

Двадцать восемь тысяч в марте 2007 года ты заработал, пульнув ночным джетом пятерых проституток в Монако. Сорок тысяч — за оргию пятерых представителей РПЦ с плеймейт апрельского номера на вилле Хью Хефнера (ребята так комично отплясывали под Элвиса). Семьдесят тысяч минус десять процентов отката личному помощнику заказчика были выручены за организацию дня рождения русского клиента в берлинской тюрьме Шпандау (он там служил в армии) в мае того же года. Сто тридцать пять — за маскарад, ради которого пришлось на одну ночь арендовать Эрмитаж для нефтяного барона (так его бы назвали на Западе, на самом деле он колхозник. Нефтяной колхозник, из Анадыря). Это уже две тысячи восьмой.

Я вспоминаю, с какой легкостью люди тогда выдумывали собственное безумие, чтобы было что оплатить, и мне кажется, зеркало заднего вида отражает в этот момент какого-то другого человека. У него меньше морщин в уголках глаз, да и сами глаза — блестят. Кажется, он значительно моложе и веселее, чем тот, что сидит сейчас за рулем и подпевает Зигги Стардасту.

Это был неплохой год, в самом деле. По его итогам, только чаевые консьержам — в Лондоне, Париже, Милане, Нью-Йорке, на Сардинии, Кот д'Азур и черт знает где еще составили около восьмидесяти тысяч. Чаевые за то, что они доставали моим клиентам, в любое время суток — икру красную и черную, проституток совершеннолетних и не очень, геев, кислые щи, трансвеститов, квас, кокаин, зубных врачей для левреток, самолет для отправки к московскому ветеринару любимого кота. Они инициировали задержание полицией внезапно прилетевшей жены, пачками штамповали на таможне забытые теми же женами в летних домах бланки такс-фри, не имея на руках покупок, организовывали встречи тех, кто по известным причинам внезапно прилетел поздней «Сессной» из Питера вообще без каких-либо документов.

Их услугами пользовались миллионеры, топ-менеджеры, депутаты, партийные лидеры, беспартийные дилеры, вороватые чиновники, министры… Восемьдесят тысяч за год…

Это неразумно много по сравнению с тем, сколько я с их помощью заработал, непростительно много. Но персональный сервис, который ты продаешь, может быть только одним — лучшим. Я был лучшим в этом деле, по крайней мере, многие об этом говорили — до тех пор, пока я не вышел.

Так бывает. Однажды ты оказываешь сервис такого рода, что после этого никакие другие сервисы оказывать уже невозможно. Да и не рентабельно. Однажды ты решаешь проблему с некоей лодкой, на которой гуляла компания уважаемых на Родине людей. Интересных, милых, веселых и добрых. Из тех, кто водится только на экране телевизора. Они пили и танцевали всю ночь, а утром, после того как сошли на берег, по какой-то дикой случайности на верхней палубе, точнее, на флай-бридже остался лежать труп юной девы с двумя пулевыми ранениями. Несколько беременной. И вроде бы ни по кому из отдыхавших нет подозрений, а два пулевых ранения есть… и четыре полицейских из отдела криминальных расследований города Марселя… тоже есть… Впрочем, это долгая и смешная история. Потом еще пара-тройка таких же долгих, но чуть менее смешных историй. Потом еще и еще.

Ты уже не владелец консьерж-агентства. Ты — тот-которого-зовут-когда-возникают-нерешаемые-проблемы. Тот, кто внезапно появляется, чтобы решать их. Практически deus ex machina. Да, и машина у тебя теперь соответствующая. Aston Martin DB9 цвета «азур».

Такой вугы ex Aston Martin «на местности». Хороший плохой парень. Что-то среднее между следователем из «Леона» в исполнении Гэри Олдмена и капитана Анискина из фильма моего детства. Вам кто больше всех нравился в «Леоне»? Сам Леон? Малолетняя зассыха? Его цветок? А мне герой Олдмена. И знаете почему? Во-первых, он обладал безукоризненным стилем. Во-вторых, следователя было очень жалко, потому что люди его не понимали, и ему приходилось стрелять, чтобы хоть как-то объяснить им: ПОСЛУШАЙТЕ, Я ОЧЕНЬ РАНИМ!

В общем, подобные сервисы приносили стабильный доход и уносили нервные клетки. Я стал более раздражительным, немного сентиментальным, сильно циничным, слабо верящим. Моими друзьями стали всякие полукриминальные личности: честные осведомители, коррумпированные чиновники, дорогие проститутки, ебанутые хакеры и надломленные кокаином портфельные инвесторы. Я называю их Ziggy's Band. Они даже в телефоне у меня записаны как Виерд, Гилли, Ебанутая Диана, Жирная Молли. Я почти не помню их настоящих имен. И пусть прозвища не делают всю эту шваль лучше, они, несомненно, добавляют моей жизни иронии.

Ты подгоняешь предметы вокруг под собственный стиль и переименовываешь людей. Этот вирус космополитизма — страшная вещь. Сначала ты привозишь из Европы одежду, потом аксессуары, потом начинаешь возить лекарства. На следующем этапе ты словно невзначай просишь регулярно летающих туда знакомых, коих у тебя много, привозить продукты. В какой-то момент вся твоя квартира, от кофейной чашки до люстры, оказывается привезенной по частям из Лондона. Квартира, в которую зубная паста доставляется два раза в месяц посылками Е-bay, в которой журнал «Monocle» на прикроватном столике не может быть старше прошлого месяца, в которой аспирин — лучше швейцарский, чем немецкий, сигареты «Мальборо лайте», пожалуйста, только не из дьюти-фри, а из французской табачки. И колонка Тайлера Брюля в воскресной «Financial Times»… Если ты случайно забыл купить эту газету в воскресенье, врачи из нацистских концлагерей покажутся окружающим милыми докторами из сериала «Интерны». В общем, ты давно уже живешь во внутреннем Лондоне. Это твоя суверенная демократия на двухстах метрах в центре Москвы… до того момента, пока не придет сантехник. Его не переименуешь, даже и мечтать нечего.

Мечтать… я дал себе слово, что когда на счете будет миллион — я сваливаю. Выписываю адвокату доверенность на продажу недвижимого барахла, а сам сваливаю в Лондон. Между мной и ним — четыре часа лету с одной стороны, и сто тысяч — с другой. Такая вот занимательная арифметика.

Если добавить сюда чемодан, в котором лежат мои сто тысяч, и курьера, который его спиздил, получится веселенькое уравнение с картинками. С двумя картинками. Первая — слайд с фотографией звездного неба Лондона, на второй — пыль, которая оседает в воздухе, после того как московских окон негасимый свет потушен выстрелом из уютного чеченского подствольника. Кажется, Зигги Стардаст — это я и есть.

На Гоголевском встаю в пробку. Открываю окно, закуриваю. В любом случае, поиски курьера нужно начинать с его домашнего адреса. Пытаюсь отвлечься, нюхаю зайчика, смотрю на зеленую листву в сквере. Рядом с окном нарисовался оборванец:

— Дядь, возьмите журнал «Интим-услуги»!

— Спасибо, мне не надо.

— Почему? — удивляется пацан. — Все же берут.

— Яне трахаюсь.

— А, — пацан чешет затылок. — Может, вам часы нужны? — достает из-за пазухи желтого цвета, уродливый наручный будильник.

— У меня уже есть, — поднимаю руку, показывая ему пластиковые Casio, нажимаю на кнопку, чтобы поднять стекло, но пацан цепляется за него рукой и заговорщицким шепотом сообщает:

— Есть базы компьютерные. Менты, налоговая, телефонные номера, регистрация машин.