Изображение военных действий 1812 года Барклай-де-Толли Михаил

На втором переходе от Бородина к Можайску Барклай де Толли занемог припадками лихорадки и на другой день должен был слечь в постель, вследствие, – как говорил он сам, – всего похода, усилий, оказанных в продолжение Бородинской битвы, и душевных огорчений.

Пока продолжалась болезнь Барклая, армии наши, теснимые неприятелем, пришли 31 августа к деревне Мамоновой и расположились в укрепленном лагере, можно сказать, в виду Москвы. Беннигсен поехал далее, выбирать позицию для нового сражения, и нашел ее подле дороги из Можайска в Москву, у деревни Филей, в двух верстах от Дорогомиловской заставы.

Получив облегчение, Барклай отправился, по поручению Кутузова, осматривать позицию, и нашел ее столь неудобною, что, встретив на обратном своем пути в Мамоново Беннигсена, спросил его: «Разве непременно решено похоронить здесь всю армию?» Генерал Ермолов и полковники Толь, Мишо и Кроссар, посланные Кутузовым в Фили, разделяли мнение Барклая.

В следующий день, 1 сентября, армия выступила из Мамонова к Москве, а Кутузов, опередив ее, поехал сам на избранную Беннигсеном позицию и под вечер собрал в Филях Военный совет, на котором предложил вопрос: «Должно ли ожидать неприятельского нападения в позиции у Филей, или уступить Москву без боя? Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, – сказал он, – до тех пор останется надежда счастливо довершить войну, но, по уничтожении армии, и Москва и Россия потеряны».

Не пропустим без внимания этих слов: они вполне оправдывают отступательный образ действий Барклая де Толли. На совет приглашены были: Беннигсен, Барклай, Дохтуров, Уваров, граф Остерман-Толстой, Раевский, Коновницын, Ермолов, Кайсаров и Толь. Прежде всех подал голос Барклай де Толли, объявивший, что для спасения Отечества главным предметом было сохранение армии.

«В занятой нами позиции, – говорил он, – нас наверное разобьют, и все, что не достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно при отступлении через Москву. Горестно оставить столицу, но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвой приготовит гибель Наполеону». Беннигсен возразил опасностью проходить через Москву с армией, по пятам преследуемой Наполеоном; стыдом уступления столицы без выстрела; впечатлением, какое обстоятельство это долженствовало произвести на Европу, и, наконец, необходимостью атаковать центр Наполеона, чему, по его мнению, способствовало отделение разных неприятельских корпусов для обхода нашей армии.

«Надлежало, – отвечал Барклай де Толли, – ранее помышлять о наступательном движении и, сообразно тому, расположить армию. На то было еще время при первом моем объяснении с генералом Беннигсеном о невыгодах позиции; теперь уже поздно. В ночной темноте трудно различать войска, скрытые в глубоких рвах, а между тем неприятель может ударить на нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны, а бригадами неопытные штаб-офицеры.

По свойственной ей храбрости, армия может сражаться в позиции и отразить нападение, но не в состоянии исполнить движения в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру или Нижнему Новгороду». С Барклаем де Толли согласились Остерман и Толь. В том же духе говорил и Раевский, прибывший гораздо позже, когда уже все подали свои мнения.

Сказав, что с потерей Москвы не потеряна Россия; что всего важнее сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к ней на подкрепление, и что уступлением столицы приготовлена будет гибель неприятелю, – во всем согласно с Барклаем, – Кутузов объявил о намерении своем идти из Москвы по Рязанской дороге и тут же дал приказание отступать. Здесь более нежели где-либо обнаружилась важность и необходимость назначения Кутузова главнокомандующим всеми армиями.

В обстоятельствах того времени он только один из всех русских генералов, он один, пользовавшийся неограниченным доверием соотечественников, мог предать первопрестльную столицу государства в жертву неприятелю. Справедливо говорит историк 1812 года, что для принятия на себя великой ответственности в потере Москвы надобно было иметь более мужества, чем при решении под стенами ее дать битву.

Не будем входить в описание отступления наших войск чрез Москву на Рязанскую дорогу (2 сентября), так как оно не было и по существу своему не могло быть, ознаменовано какими-либо особенными распоряжениями со стороны Барклая де Толли. Отступая по этой дороге, Кутузов имел в виду скрыть от Наполеона цель будущих своих действий и путь, на котором хотел поставить армию. Этот путь был Старая Калужская дорога.

Дав по выходе из Москвы необходимый отдых войскам, Кутузов довел их по Рязанской дороге до Боровского перевоза, а оттуда, 5 сентября, направил их, за Москва-реку, на проселочный путь, идущий вдоль речки Пахры, через город Подольск, поперек больших дорог, ведущих к Москве из Тулы и Калуги. Куда и зачем шла армия, было тайной для всех, кроме самых приближенных к Кутузову лиц и корпусных командиров.

Только по прибытии на Тульскую дорогу, к Подольску, поняли все цель этого бокового движения, поставившего Наполеона в неведение о направлении, взятом нашей армией. Из Подольска она продолжала движение на Старую Калужскую дорогу и, вступив на нее, остановилась у Красной Пахры.

Совершив таким образом боковое движение вокруг Москвы и став твердой ногой на Калужской дороге, Кутузов имел возможность заслонить от неприятеля изобиловавшие запасами полуденные губернии; угрожать пути его действий от Москвы, через Можайск, Вязьму и Смоленск; пересекать отрядами растянутые на чрезмерном пространстве сообщения французов, а в случае отступления Наполеона к Смоленску, предупреждать его по кратчайшей дороге.

Барклай был в восторге от этого плана и от удачного его выполнения. «Это важнейшее и приличнейшее по обстоятельствам движение, – приводим собственные его слова, – доставившее нам возможность окончить войну совершенным истреблением неприятеля, столько меня успокоило, что я был в состоянии забыть болезнь мою, изнурявшую меня с самого Бородина».

Так, в краткий промежуток времени, мы видим: с одной стороны – Кутузова, действующего в духе Барклая в важную и решительную минуту Совета под Москвою; с другой – Барклая, вполне радующегося распоряжениям Кутузова и вполне их одобряющего.

Позиция, в которой армия расположилась при Красной Пахре, на левом берегу реки Пахры, не была одобрена Барклаем де Толли, по причине слишком большого ее протяжения и по причине господствовавших над ней высот правого берега. Соглашаясь с мнением Барклая, Кутузов перевел армию на другую сторону реки, хотя и там войска были размещены Беннигсеном на большем протяжении, нежели желал и предлагал Барклай де Толли. Другое его предложение: послать на Можайскую дорогу отряд, для истребления следовавших по ней в Москву неприятельских транспортов и команд, было принято Кутузовым немедленно и вполне.

Отряженный, вследствие этого, в направлении к Вязьме, генерал Дорохов удовлетворительно исполнил возложенное на него поручение, в течение первых семи дней уничтожив у неприятеля до 80 фур и ящиков и взяв в плен до 1500 человек, в том числе 48 офицеров. Так же успешны были и последующие его действия.

Целые семь дней наши войска стояли спокойно в занятой ими позиции при Красной Пахре. Только 13 сентября показались первые неприятельские войска в виду наших авангардов. Одни из них шли из Подольска, по проселочной, а другие из Москвы, по Старой Калужской дороге, угрожая нам нападением с фронта и обходом с тыла.

В Главной нашей квартире возникли разные предположения и мнения: Барклай советовал не уклоняться от боя и принять его при Красной Пахре; Беннигсен противоречил ему и предлагал: поручив Милорадовичу оборону переправы через Пахру, со всеми прочими войсками выступить к Подольску и атаковать неприятельские корпуса, какие там встретятся.

Главнокомандующий не принял ни которого из этих мнений, а дал приказание отступить по Старой Калужской дороге, с той целью, чтобы, заняв крепкий лагерь, ожидать в нем подкреплений, шедших из Рязани, Тулы, Орла, Брянска и Курска. 14 сентября армия наша отошла к деревне Бабенковой, 19-го продолжала движение еще далее, а 20-го вступила в знаменитую позицию при Тарутине, у соединения речек Истыл и Нары. Во все это время болезнь Барклая де Толли усиливалась; врачи советовали ему искать покоя и отдохновения, и 22 сентября он испросил у Кутузова увольнения из армии.

С искренним сожалением узнали войска об отъезде полководца, к которому со дня Бородинской битвы питали глубокое уважение. Рапорт, которым Барклай де Толли просил себе у Кутузова увольнения, заключался в следующем: «Болезненное мое состояние до такой степени увеличилось, и силы мои, как душевные, так и телесные, столь истощены, что я не могу более командовать вверенной мне армиею, почему нахожусь в необходимости сим покорнейше просить вашу светлость позволить мне до излечения болезни отъехать от армии, поручив оную в команду, кому благоугодно будет вашей светлости.

С прискорбием удаляюсь я от храбрых войск, служащих под начальством моим, ибо желание мое было умереть с ними на поле чести, но болезнь моя сделала меня совершенно неспособным к отправлению моей должности. Я утешаюсь тем, что армия, мне вверенная, за благоденствие которой я бы готов был жертвовать жизнью, остается под предводительством вашей светлости и распоряжением генерала Беннигсена и других генералов».

Так сошел с поприща главнокомандующего полководец, которому в самое трудное время своего царствования император Александр вверил честь и целость главной своей армии и судьбу своего государства, и которого не оценили, а оскорбили современники. Почти сорок лет протекли от той незабвенной эпохи; в продолжение этого времени открылось и объяснилось многое, но все еще великие заслуги Барклая де Толли в Отечественную войну поняты не вполне, и память его не вполне пользуется у нас заслуженной признательностью.

Не переходя еще к дальнейшим обстоятельствам жизни Барклая де Толли, обратимся к неразрешенному еще вопросу: было ли постоянное его отступление от границ до Царева-Займища следствием заблаговременно принятого и императором Александром утвержденного плана, или произошло оно от обстоятельств, не входивших в расчеты при начале войны?

Мы уже приводили выше слова генерала Данилевского, что перенесение театра войны в сердце России произошло не от намерения принятого, но было следствием обстоятельств, которых никакая человеческая прозорливость предвидеть не могла. «Некоторые люди думают уверить, – читаем у Бутурлина, – что намерение завлечь неприятеля внутрь России было заранее принято нашим правительством.

Не желая сознаться, что отступление от реки Немана к Москве неминуемо воспоследовало от малочисленности наших армий, и, напротив, утверждая, что отступление сие произведено было вследствие глубоко соображенного предначертания, они полагают тем придать более блеска нашему оружию.

Но говорящие таким образом должны бы знать, что слава, приобретенная Россиею, не имеет надобности в пособии хитрости и лжи: 1812 год был пробным камнем, открывшим сокровища, которые Россия заключает в недрах своих, и потомки наши всегда с гордостью вспоминать будут о сей достопамятной эпохе истории своего государства.

Одного справедливого описания событий достаточно уже для доставления отечеству нашему удивления современников и потомства. Впрочем, лесть бывает иногда столь неискусна, что, думая приукрасить происшествия, ей излагаемые, в самом деле унижает оные. Действительно, допуская предположение, что армии наши могли бы держаться на реке Немане, не возлагают ли на них ответственность за разорение миллиона мирных жителей, которых они могли бы защитить?

Дабы показать дела в истинном виде, мы просим читателя заметить предположения генерала Барклая де Толли, сразиться с неприятелем под Витебском и Дорогобужем, и наступательное движение к Рудне, произведенное Российскими армиями после соединения оных под Смоленском. Если бы отступление производимо было в исполнение предначертания, уже данного правительством, то осмелились бы начальники наши явно нарушить оное, предпринимая наступательные действия?

Сверх того, огромные магазины, учрежденные нами в Литве и которые посчастливилось нам истребить, не ясно ли доказывают, что совсем не полагали отступать с такой поспешностью, с каковой сие произведено было? Поистине, мы отступили сперва к Смоленску, для того чтобы соединить обе наши армии, ибо находили себя слишком слабыми, а потом от Смоленска к Москве, дабы сблизиться к своим подкреплениям.

Конечно, неоспоримо, как мы уже и сказали, что император Александр, единожды начав войну, вознамерился вести оную до последней крайности и, вследствие того, решился на отступление, сколь бы оное не могло случиться продолжительным, однако же от таковой решимости, востребованной тогдашними обстоятельствами, еще весьма далеко до исполнения заранее сделанного предначертания.

К тому же, какое было бы последствие сего мнимо превосходного предначертания, если бы Наполеон остановился у Смоленска? И всяк согласится, что нельзя было предвидеть того, чтобы французский император решился перейти за реку Днепр в течение одного похода».

Не ограничиваясь сочинениями Данилевского и Бутурлина, приведем слова еще одного достойного свидетеля и участника достопамятной войны 1812 года, принца Евгения Вюртембергского, который, и по родственной связи с нашим императорским домом, и по близким отношениям своим к главным начальствовавшим лицам нашей армии, мог быть поставлен, – и, судя по словам его, был поставлен, – в известность насчет истинной цели наших действий в эпоху нашествия Наполеона.

Принц говорит: «Весной 1812 года, когда меня назначили начальником дивизий во 2-м корпусе, план действий был уже готов у русских. В пользу оснований, которыми руководствовались при начертании его и который состоял в систематическом отступлении, громко говорили современные успехи Наполеона в Португалии. Россия представляла собой еще более выгодных условий к выполнению подобного плана, который, можно сказать, ей только одной свойствен.

Ясно, что, при бесчисленных средствах Наполеона и при его характере, все спасение наше зависело от самой осторожной осмотрительности и от умения воспользоваться местными выгодами. Что до меня касается, то я твердо надеялся на успех, чему могу представить неоспоримые доказательства, и надежды мои основывал на решимости самого императора Александра – действовать таким образом. Я был уверен, что необходимость отступательной войны непременно обнаружится сама собою, и что тогда сами порицатели предположенной системы действий подчинятся ей по собственному убеждению.

В описываемую мной эпоху не все, однако, русские разделяли это мнение; напротив, много слышалось голосов в пользу наступательных действий, или, по крайней мере, в пользу самых упорных оборонительных, так чтобы каждый шаг земли был уступаем не иначе, как с боя. Конечно, правительство не обращало внимания на эти толки, но они не остались без влияния на дух войска. Правда, мужество и твердость не покидали солдат ни на минуту; однако от постоянных приказаний отступать неминуемо закралась какая-то безнадежность.

Нельзя было: ни вразумить каждому необходимости такого рода действий; ни порицать недовольного говора армии, в котором высказывалась одушевлявшая ее храбрость. Сам покойный Багговут, один из лучших друзей моих, жаловался на содержание тайных инструкций, которыми, задолго еще до открытия кампании, сообщалось ему о предположенном отступлении».

Повторяя, что основной идеей императора Александра было систематически завлекать неприятеля все далее и далее, принц продолжает: «По весьма близкому расстоянию Дриссы от границ, нельзя было ожидать от этого пункта выгод для такой системы войны, которая основывалась не на битвах, а на постепенном истреблении неприятеля; поэтому, конечно, необходимо было его оставить и продолжать отступление в другом, более соответственном направлении.

В Германии и Франции, однако, постоянно опровергают факт, что отступление производилось русскими вследствие твердых предварительных соображений, приписывая его одному паническому страху перед оружием завоевателя, и стараются объяснить все позднейшие наши успехи только стечением благоприятных обстоятельств. Новейшие сочинения, появившиеся с целью открыть истину, пытаются вывести то же заключение из самого хода событий и опять впадают в заблуждение; не от недостатка проницательности и не от неблагонамеренности сочинителей, а единственно от несовершенного знакомства с сущностью дела.

Я утверждаю противное, основываясь на неоспоримых документах, из которых ясно можно видеть, что еще задолго до начала войны мысль о необходимости подобного образа действий против врага, столь сильного, занимала императора Александра. Да и была ли у него возможность иным способом выйти победителем из борьбы с соединенными силами всего Европейского Запада?

Империя Российская обладала значительными средствами, как это показали 1812, 1813 и 1814 годы, в продолжение которых на пополнение только одного, например, полка в моем корпусе поступило, в разное время, 22 батальных комплекта людей, – но самая политика не дозволяла заняться заблаговременным сформированием этих масс, потому, что такая деятельность в вооружении со стороны России легко могла бы вовлечь ее в войну преждевременную и захватить ее врасплох».

Наступательное движение от Смоленска к Рудне принц приписывает секретным инструкциям, повелевавшим Барклаю не упускать из вида ни одного выгодного случая к поражению неприятеля и чрез то самое приводить его в заблуждение насчет истинной нашей цели. «Может быть, спросят, – находим мы в том же сочинении, – к чему послужило Барклаю Смоленское кровопролитие, если он не имел в виду упорной и продолжительной защиты города, купленного французами такой дорогой ценою?

Перед битвой об этом также возникали сомнения и шли разные толки, но судьба оправдала образ действий Барклая и в этом случае. Если бы Наполеон не был поставлен в необходимость атаковать город с таким напряжением сил и если бы Барклай очистил Смоленск после обороны менее кровопролитной, не заставив неприятелей думать, что они овладели этим пунктом вследствие своей решительной победы, совершенно против воли русских, – то император французов, конечно бы, угадал наш план и не пошел бы далее.

Все что ни предпринимал Барклай с целью завлечь Наполеона, все, до самых мелочей, носит на себе отпечаток какой-то двусмысленности. Было несколько случаев, в которых крайность положения, принуждая его к решительному отпору, могла убедить неприятеля, что мы не прочь от боя, но только самый бой не давался; с каждым переходом он как будто ускользал у Наполеона из рук. После Смоленска сражения также не входили в план дальнейшего отступления Барклая де Толли: все его внимание было устремлено только к тому, как бы совершить его спокойнее и беспрепятственнее.

Едва лишь начинали укреплять какую-либо позицию, Барклай тотчас же оставлял ее. Желание находилось в постоянной борьбе с убеждением. Войско требовало боя; главнокомандующий, по-видимому, готов был уступить, наконец, общему голосу, и тем охотнее, что известное уже нам ослабление неприятеля показывало, некоторым образом, зрелость нашего главного плана; но мы все еще не оставляли системы медлительности, как лучшего средства заманить неприятеля в сети, и в этом-то заключались существенные причины всех последовавших событий.

Таким образом отступали мы до Царева-Займища, оставляя везде следы нашей нерешительности, служившие Наполеону новыми приманками. По дисциплине и порядку, с какими совершалось наше отступление, его должно отнести к числу образцовых. Неприятелю не досталось ни одного отставшего, ни одной амуничной фуры, ни одной повозки. Переходы были не тяжелы и не утомляли людей, а искусно предводимый арьергард (особенно Коновницыным) если и имел дела, то незначительные, и по большей части успешные.

По словам Сегюра и Шамбре, у неприятеля дела шли дурно. Мюрат и Даву друг с другом ссорились и друг другу мешали. Первый истощал свою кавалерию в бесполезных усилиях. Лишения и болезни произвели ощутительный недочет в рядах прочих корпусов, и подкрепления исчезали, так сказать, таяли, на огромном пространстве, которое им следовало проходить для присоединения к главной армии. И в этой армии, на глазах самого Наполеона, состояние дел было не многим лучше.

Начиная уже от Смоленска, конница должна была добывать себе фураж посредством посылки особых команд, мили за четыре в сторону от большой дороги. Даже пехота только таким образом могла себя продовольствовать. От подобных мер неизбежно рождалось мародерство; лишения и отлучки с каждым днем уменьшали число находившихся под ружьем, и в такой степени, которая превосходит всякое вероятие.

Наполеон, после прибытия своего к Дорогобужу, куда был завлечен силой обстоятельств, уже не имел духа решиться на обратный путь и с каждым новым днем питался новой надеждой: устранить генеральной битвой все опасности игры, которую затеял. Следовательно, постоянное отступление принесло нам бесчисленные выгоды. Несмотря на то, неудовольствие на Барклая достигло высшей степени, как в войске, так и в целой империи.

Император Александр, уступая ли общему голосу, или по собственным убеждениям, назначил главнокомандующим князя Кутузова, и выбор русского на этот пост вполне соответствовал господствовавшему тогда духу».

«Тот отважный критик, – говорит далее принц Вюртембергский, – который бы пожелал распоряжения нашего высшего военного начальства представить в таком виде, как будто оно не руководствовалось в своих действиях никаким планом, – может быть остановлен простым замечанием, что русские, еще за две недели до открытия войны, не могли знать наверное, где будет переправляться Наполеон: при Ковно или в ином месте?

Понятно после этого, что мудрено было вперед рассчитывать на каком именно пункте должна решиться борьба. Такая неизвестность имела сильное влияние и на самые свойства лагеря при Дриссе. Конечно, во время сосредоточения на них войск у Смоленска довольно еще оставалось времени для избрания и приспособления к бою какой-либо позиции на Московской дороге, а в случае надобности даже в окрестностях самой Москвы, но при этом надобно обратить внимание на одно весьма важное обстоятельство: главной, постоянной целью Барклая сперва было соединение с Багратионом, а потом завлечение неприятеля во внутренние губернии, или, выражаясь яснее, постепенное ослабление его сил.

Кроме этого, под Смоленском еще не было решено, куда направится наша дальнейшая операционная линия: на Москву или севернее. На это должны были указать меры самого Наполеона, и как на войне гораздо труднее управляться с магазинами и маршевыми колоннами, нежели рецензентам ораторствовать на бумаге, то прежде 2 августа Барклай едва ли мог подумать о распоряжениях в тылу у себя, на Московской дороге.

Признаюсь, что это обстоятельство в подробностях своих осталось для меня неизвестным; но остановку Барклая под Смоленском и сильное сопротивление, оказанное им тут Наполеону, кроме иных важных причин, приписываю я также заботливости его об упомянутых мной мерах. Я сам тогда осуждал Барклая за то, что он не озаботился, по крайней мере хотя с 2 августа, отыскать и укрепить позицию на Московской дороге или, даже, если бы надобность потребовала, под самой Москвою.

Времени, как я рассчитывал, оставалось бы на то целых четыре недели, потому что Барклай, еще до Смоленского сражения, не мог сомневаться в необходимости дальнейшего отступления, но дело было в том, что он уже чувствовал непрочность своего положения. Голос войска, жаждавшего боя, был слишком силен, а чем, кроме указаний на последствия, мог отвечать ему верный слуга Александра, при своей системе действий?

Между многочисленными противниками своими, каких немало можно было насчитать даже в Главной квартире, Барклай уже предвидел себе преемника, и желание сразиться (после отступления от Смоленска), прежде его прибытия, – извинительно.

Вот где, по всей вероятности, должно искать причины колебания Барклая, касательно устройства укрепленного лагеря в надлежащем расстоянии от армии и касательно многих неудачных попыток укрепиться где-либо вблизи; но должно вспомнить с признательностью, что главнокомандующий никогда не приносил в жертву собственному честолюбию ни выгод своего государя, ни блага своих подчиненных. Ознакомившись короче с сущностью тогдашних обстоятельств, я раскаиваюсь теперь перед тенью Барклая, что в душе порицал его, хотя и не высказывал тогда моих мнений».

Таким образом, показания Данилевского и Бутурлина противоречат свидетельству принца Евгения. Но если, с одной стороны, перед Данилевским и Бутурлиным были раскрыты все хранилища официальных, даже секретных, сведений для полного и беспристрастного описания незабвенной войны 1812 года и обстоятельств, ей предшествовавших, то, с другой, что дает нам право усомниться в истине рассказа и справедливости доводов принца Вюртембергского?

Не говоря уже, что имя его высочества произносится с чувством глубокого уважения всеми, кто только был свидетелем его подвигов и заслуг в последние войны против Наполеона и Турции, – личное положение принца, как мы уже объяснили выше, давало ему возможность знать то, что для весьма многих было тайною. Могут сказать: к чему же отдаваемы были Барклаем де Толли приказы, обнадеживавшие войска в скорой битве с неприятелем?

Что значат некоторые донесения к государю, по видимому противоречащие распоряжениям главнокомандующего и их последствиям? Первый вопрос объясняется легко: необходимостью поддерживать в войсках бодрость духа и, может быть, еще, – говоря в смысле принца Евгения Виютембергского, – желанием, как можно лучше скрывать истинный план наших действий; решение второго вопроса предоставим времени.

Оно, как мы уже заметили, должно объяснить и дополнить еще многое, относительно той великой эпохи, в которую Барклай де Толли с благородным самоотвержением подвизался для блага и спасения России. При тех данных, какие мы имеем, несправедливо бы было не согласиться в той истине, что Провидение определило на долю Барклая самую трудную, и вместе самую неблагодарную, половину войны 1812 года.

Другой вопрос: как далеко предполагалось завлечь Наполеона и где, по заблаговременно обдуманному плану отступления, предназначался предел этому отступлению, едва ли, и когда-либо, может быть разрешен. Предел никак не мог быть назначен заблаговременно, потому что зависел от обстоятельств, и, сообразно им, генеральное сражение могло произойти гораздо ранее, нежели у нас предполагали.

Так едва не случилось под Витебском, где уже все было готово к принятию битвы и где ей воспрепятствовало только известие, что 2-я армия, не имев возможности предупредить французов в Могилеве, должна была делать обход вправо, через Мстиславль, чем замедлилось ее соединение с 1-й армией.

Искусное уклонение от несвоевременного и не обещавшего верного успеха боя; уменье совершать, в борьбе с общим убеждением, отступление, в виду сильнейшего неприятеля, всегда в примерном порядке и по большей части без урона, и сохранение армии, от существования которой зависело спасение государства, – вот великие, в свое время не постигнутые, заслуги Барклая де Толли в войне 1812 года. Последствием их были: бедственное для неприятеля выступление из России, перенесение нашего оружия за Неман, союз наш почти со всей Европой и, с покорением Парижа, падение Наполеона.

Оставив армию, Барклай де Толли провел некоторое время в Калуге; после того прожил несколько дней во Владимире, и потом, минуя Петербург, проехал в небольшое имение Бекгоф, в Фелинском уезде Лифляндской губернии, купленное им в 1810 году, у брата супруги своей, господина Смиттена. В Бекгофе заключалось все состояние Барклая.

В бытность свою во Владимире, Барклай де Толли ездил однажды к находившемуся также в этом городе, и также историческому лицу того времени, графу Ростопчину. Барклай располагал провести у него около часа и провел семь, с восьми часов утра до трех пополудни. «Оба сии знаменитые мужи, – пишет свидетель этого посещения (А. Я. Булгаков), – имели свои участки забот, свою долю огорчений, своих недоброжелаелей, и обстоятельство сие немало способствовало к сближению их.

Ростопчин отдавал всегда должную справедливость достоинствам Барклая де Толли и в то время, когда вся почти Россия единогласно обвиняла его за отступление от границы империи почти до Можайска без боя, в то время, как в огорченном отечестве нашем многие осмеливались даже подозревать преданность его к России, Ростопчин всегда его защищал».

Почти во всю дорогу от Калуги до Лифляндии доходили до Барклая де Толли отголоски общего неудовольствия и ропота на его действия, приведшие, как говорили, Наполеона прямо в Москву. Приехав в Бекгоф, Барклай написал в Петербург, к служившему при нем в звании экспедитора его особенной канцелярии А. Л. Майеру (ныне действительный статский советник, состоящий при Военном министерстве), письмо, выписку из которого приводим здесь, как весьма любопытный факт, свидетельствующий о тогдашнем настроении духа Барклая.

«За несколько дней перед сим приехал я благополучно в мою деревушку и чувствую себя счастливым, подобно мореходцу, после борьбы с волнами и бурями нашедшему убежище в спокойной гавани. Теперь мне недостает только полной отставки, чтобы удалить от себя все воспоминания о прошедшем и совершенно посвятить себя сельской жизни («Vor ein paar Tagen bin ich glcklich hier auf meinem Drfeben angekommen, und fhle mich zufrieden, wie einer, der voii einem strmischen und tobenden Meere sich in einen ruhigen Hafen gerettet bat. Mir fehlt izt nichts als mir noch meine vllige Entlassung, um altes was mich an die Vergangenheit erinnern kann, abzulegen, und mich ganz in das einfache Gewand eines Landmannes zu hllen»).

Вместе с этим, не желая оставаться в неведении насчет современных событий в политическом мире, Барклай просил о выписании для него газет: «Санкт-Петербургских Академических Ведомостей», «Северной Почты» и «Courrier de Londres». Письмо было писано 16 ноября.

Не долго продолжалось уединенное пребывание Барклая в Бекгофе. Через несколько дней он получил письмо императора Александра, с огорчением узнавшего о его приезде в Лифляндию. «Я был уверен, – писал монарх, – что вы весьма охотно останетесь в армии, чтобы вашими подвигами принудить к уважению вас даже ваших недоброжелатей, – так, как вы это сделали в Бородине.

Я вполне уверен, что вы неминуемо достигли бы сей цели, если бы остались в армии. По дружбе, которую не перестану к вам сохранять, я с беспредельным сожалением узнал о вашем отъезде. Вопреки всех неудовольствий, которые вы встречали, вам должно было оставаться, потому что есть случаи, когда надобно поставить себя выше всего в мире. Я никогда не забуду важных услуг, оказанных вами Отечеству и мне, и надеюсь, что вы окажете важнейшие.

Хотя нынешние обстоятельства не могут быть благоприятнее для нас, судя по положению, в котором находится неприятель, однако борьба еще не кончена; она представляет вам возможность ознаменовать ваши великие дарования, которым вообще начинают отдавать справедливость».

Барклай де Толли отвечал: «Государь! Вы возвратили спокойствие человеку, самому преданному вашей священной особе; человеку, которого сердце было раздираемо при одной мысли, то он лишился благосклонности наилучшего из царей, государя любимого и обожаемого. Не могу лучше ответствовать на все милости, которыми ваше величество меня осыпаете, как поспешить пасть к стопам вашим.

Надеюсь всей России доказать, что Вы доверенностью своей почтили не недостойного». Император Александр получил это письмо в начале декабря, во время приготовлений своих к поездке в Вильну, где тогда была главная квартира Кутузова и где войска наши отдыхали после трудов своих, увенчавшихся изгнанием неприятеля из России. Государь нетерпеливо желал видеть Барклая де Толли и в день своего отъезда три раза посылал осведомляться, не прибыл ли он?

Барклай приехал в довольно расстроенном состоянии здоровья, уже по отъезде государя, и остановился в доме и семействе господина Майера, имея при себе доктора Баталина. Вскоре наступило 12 декабря – день рождения императора Александра. Барклай счел долгом явиться к выходу в Зимний дворец и, став в числе прочих, собравшихся там генералов, имел случай убедиться вполне в общей к нему холодности; ни один из присутствовавших не приблизился к нему.

Императрица Елизавета Алексеевна, увидев Барклая, оставив далеко за собой свиту, с отличавшей ее благостью подошла к огорченному полководцу и удостоила его продолжительным разговором. По уходе императрицы, Барклай сделался предметом общего внимания. Этот день имел на него сильное влияние.

Несмотря на всегдашнее, необыкновенное свое хладнокровие, он так был поражен и оскорблен оказанным ему до разговора с государыней равнодушием, что, по приезде домой, заболел, слег и около недели пролежал в постели. Оправившись, он поехал к государю. Мы не могли достоверно узнать, где и как происходило первое свидание императора Александра с Барклаем де Толли, по прибытии последнего из Петербурга, а сколько важного и любопытного должно было заключать в себе это свидание!

В первый день 1813 года главная армия, составленная из бывших 1-й и 2-й Западных, перешла, в Мерече, через Неман и направилась на Плоцк. Левее ее следовал к Варшаве, с несколькими корпусами, Милорадович, а правее шли: Чичагов, с 3-й Западной армией, составленной из бывших армий Тормасова и Дунайской, – к Торну; граф Витгенштейн, с 1-м пехотным и Финляндским корпусами, – к Мариенвердеру; Платов, с Особым корпусом, – к Данцигу. Тогда же Пруссия, отложась от Наполеона, приступала к союзу с Россиею.

Около месяца оставался Барклай де Толли без назначения. В исходе января ему поручено было принять от адмирала Чичерова 3-ю армию, которую он и принял 4 февраля, в городе Бромберге, на пути к Торну. Армия эта состояла из 11 тысяч человек пехоты, 3 тысяч регулярной кавалерий, 2 тысяч казаков, 1500 артиллеристов и 250 пионеров и матросов, всего из 17–18 тысяч, с 120 орудиями артиллерии, но из этого числа два отряда, под начальством генерал-майоров графа Воронцова и графа Орурка, были, по распоряжению Кутузова, отделены: один – к крепости Кюстрину, другой – на усиление графа Витгенштейна. За тем осталось у Барклая только от 12 до 13 тысяч человек.

Имея повеление покорить Торн правильной осадой, Барклай немедленно занялся предначертанием плана осадных действий и другими, необходимыми на тот же предмет распоряжениями. Прежде всего озаботился он доставлением из крепости Грауденца прусской осадной артиллерии; но, по трудности плавания вверх, против течения Вислы, как орудия, так и снаряды, прибыли к месту назначения только 20 марта.

Между тем заготовлялись шанцевые инструменты, фашины, туры, платформы под артиллерийские орудия и прочая для осады принадлежность. К 27 марта все уже было в готовности и крепость содержалась в тесной блокаде; с правой стороны Вислы войсками, собственно для осады назначенными, а с левой особым отрядом и батареей из двух мортир и двух единорогов. Осадный корпус состоял из трех дивизий пехоты, заключавших в себе до 6800 человек, из 4-х рот артиллерии, 3-х рот саперов и пионеров и 4-х казачьих полков.

Всем корпусом начальствовал генерал от инфантерии граф Ланжерон, инженерами заведовал подполковник Мишо (брат упоминаемого выше, в описании Дрисского лагеря), артиллерией командовал полковник Веселитский, а отрядом на левом берегу Вислы – генерал-лейтенант Чаплиц. Барклай де Толли находился лично при осаде.

Инженер-генерал-лейтенант Опперман, прибывший, по высочайшему повелению, к Торну, весьма много участвовал в совещаниях и распоряжениях по части инженерных работ; генерал-лейтенант Сабанеев, бывший в Финляндскую войну 1808 и 1809 годов полковым командиром 3-го егерского полка, которого Барклай был шефом, состоял теперь при нем начальником штаба. Гарнизон Торна заключался с лишком в 3500 баварцах.

В ночи на 28-е марта была заложена первая параллель; через сутки открыт по крепости первый огонь, а 4 апреля, в восьмой день по открытии траншей, наши войска заняли Торн, где нашли 57 пушек и годовой запас провианта. Более 2 тысяч баварцев (12генералов, 135 офицеров и 1973 нижних чина) были отпущены в отечество, на условии не служить против нас и наших союзников до 1 января 1814 года; прочие (35 офицеров и 1532 нижних чина), за ранами и болезнями, остались в крепости.

Урон наш во все продолжение осады состоял из 28 убитых и 167 раненых. Покорение Торна, важное тем, что развязало дальнейшие наши действия и облегчило осаду крепости Модлина, доставило Барклаю де Толли алмазные знаки ордена Св. Александра Невского и единовременно 50 тысяч рублей.

Поручив начальство над гарнизоном Торна генерал-майору Падейскому и оставив там два полка пехоты, с остальными войсками 3-й армии, простиравшимися до 11700 человек, Барклай двинулся, 16 апреля, к Познани, с тем чтобы ожидать там дальнейших повелений. На другой день последовала в Бунцлау кончина князя Кутузова. Ключи Торна были последними из многочисленных трофеев, присланных от него государю.

Место его в предводительствовании нашими и присоединившимися к нам прусскими войсками было предоставлено графу Витгенштейну, радовавшему Россию своими победами в тяжкое время 1812 года и снискавшему от признательных современников лестное название Защитника Пскова и Петербурга. Он был моложе Барклая в чине, но покоритель Торна безусловно подчинил себя ему, руководствуясь высказанной им в 1812 году императору Александру готовностью «служить Отечеству во всяком звании и достоинстве».

Первоначально, по взятии Торна, предполагалось послать Барклая де Толли, с вверенной ему армиею, в Северную Германию, под начальство наследного шведского принца, долженствовавшего в скором времени прибыть из Швеции в Стральзунд, но потом, вследствие отступления наших и прусских войск, после сражения, происходившего 20 апреля, под Люценом, 3-й армии велено было поспешать на соединение с графом Витгенштейном, к Бауцену. Барклай прибыл туда 5 мая и занял на правом фланге Креквицкие высоты, примыкая вправо к озерам у Плисковица и Мальшвица.

В ночи с 6 на 7 мая, вследствие известия, что Наполеоном направлен сильный корпус из Штремберга в Кенигсварте, против нашего правого крыла, с целью обойти его, овладеть всеми подвозами нашей и Прусской армии, и действовать ей в тыл, Барклай де Толли был послан императором Александром навстречу неприятелю, со всеми своими войсками и с Прусским корпусом генерала Йорка, имея в подкреплении гренадерский корпус генерала Раевского.

Чаплиц командовал левою, или передовою, колонною, граф Ланжерон – среднею, Йорк – правою. Первые две направились на селение Ионсдорф, последняя пошла на Гермсдорф. В первом часу дня, 7 мая, колонна Чаплица первая открыла неприятельские войска, беспечно стоявшие перед Кенигсварте. Они были немедленно атакованы егерями, под начальством генерал-майора Рудзевича, и оттеснены в город, но густой лес и топкое болото, находившиеся в той стороне, остановили дальнейшие наши успехи.

Между тем Барклай де Толли, следовавший при второй колонне, атаковал неприятеля с другой стороны, дивизией князя Щербатова, которая, быстро выбив неприятеля из леса, отбросила его, после весьма упорного боя, к Кенигсварте, и ворвалась туда вместе с бегущими.

Вступив в город, неприятельские войска храбро защищались в улицах и домах, но и тут были принуждены уступить победу. Начальствовавший ими и раненный в этом деле, генерал Пире, 3 других генерала, 14 штаб– и обер-офицеров, 740 нижних чинов и 10 пушек достались в руки победителей. Все, что избежало плена и смерти, рассеялось, и, таким образом, Наполеон лишился целой дивизии итальянских войск, состоявшей под начальством Пире.

Пока это происходило у Кенигсварте, Йорк встретил на марше весь корпус генерала Лористона и часть корпуса маршала Нея, посланные в обход нашего правого крыла, и завязал с ними неравный бой у Вейссига. Лесистое местоположение и узкие дороги не дозволили Барклаю обратиться на помощь Йорку со всеми русскими войсками, и потому он отрядил к нему только часть 9-й пехотной дивизии и несколько гренадерских батальонов из корпуса Раевского.

Поддержав пруссаков, наши не могли, однако же, доставить им победы, а только облегчили их отступление, которому последовал и Барклай, не имея более надобности оставаться в Кенигсварте. К рассвету 8 мая он возвратился на позицию. Этот день стоил нам 1000 человек, выбывшими из строя, пруссаки лишились почти 2 тысяч.

Кенигсвартское дело показало союзникам, что правому их крылу угрожают гораздо большие силы войск, нежели они предполагали, и потому необходимо было сделать перемещение войск на позиции. Вследствие этого армия Барклая де Толли приняла более вправо и стала между Мальшвицем и Гленною, примыкая левым крылом к реке шире, а правым к речкам Блезауэр и Лебауэр.

Сообразно этому последовали передвижения и в прочих войсках, отчего армия союзников растянулась на двенадцать верст. Она была слишком малочисленна для занятия столь обширной позиции, и потому многие голоса говорили о необходимости отступить без боя, но ни император Александр, ни король Прусский не соглашались на это; с одной стороны – не желая показаться слишком слабыми в глазах Австрии, которую в то время они склоняли к союзу против Наполеона, а с другой – не зная настоящего числа войск Нея, Лористона и Ренье, которые были направлены на правый наш фланг и которых полагали у нас слабее, нежели они были в самом деле.

Около полудня 8 мая Наполеон повел нападение на левое крыло союзников и заставил его отступить, но то была только ложная атака; истинное намерение императора французов состояло в том, чтобы, обратясь главными силами на правое крыло и тыл его противников, овладеть находившеюся за ними Рейхенбахской дорогой и припереть союзную армию к нейтральной Богемской границе.

С этой целью, возобновив в 6 часов утра 9 мая ложные атаки на левый наш фланг, в 10 часов неприятель повел нападение на правое крыло. Распоряжения Барклая де Толли разрушили этот план, но, несмотря на то, армия не могла удержать поля сражения и вечером начала отступать, по Рейхенбахской дороге, тремя колоннами. Начальству Барклая де Толли поручена была правая колонна, составленная из 3-й армии и Прусского корпуса Блюхера, и долженствовавшая идти через Герлиц.

Приводим вполне донесение, представленное Барклаем императору Александру, о Бауценской битве: «После удачной экспедиции, 7 мая, на Кенигсварт, которая, покрыв новой славой оружие вашего императорского величества и его величества короля Прусского, уничтожила важные против нас замыслы неприятеля, – двинулся я с места сей битвы обратно к общей позиции у Бауцена, дабы, согласно с волей вашего императорского величества, подоспеть к генеральному там сражению.

О действиях, в оба следующие дни, войск, непосредственно в команде моей тогда бывших, имею счастье изложить пред вами, всемилостивейший государь, отчет, во всем его пространстве. В самую ночь поражения неприятеля под Кенигсвартом прибыл я, со всеми действовавшими там войсками, в селение Дрезу. Остановясь здесь сам с корпусом, расположил я авангард мой в Кликсе, а кавалерийский отряд генерал-майора Ланского – в Милькене.

8 мая, когда неприятель, наступал на левый фланг и центр большой армии нашей, у Бауцена, – выступил я из Дрезы, для сближения к общей позиции. В самое то время неприятель в превосходнейших силах атаковав авангард мой у Кликса, двинул колонны свои к деревне Мальшвиц, с намерением овладеть тут переправой чрез Шпрее, и, зайдя в правый фланг корпуса генерала от кавалерии Блюхера, пресечь мое с ним сообщение.

Тогда, дабы не обнажить совершенно правого моего фланга, на который неприятель направлял между тем все свое стремление, – остановился я между Мальшвицом и Дрезою, заняв первый егерями и приказав пред последним стать авангарду моему, перейдя реку Шпрее в Кликсе; корпусу же Йорка велел тотчас соединиться с Блюхеровым. С сим вместе взят от меня был и гренадерский корпус генерал-лейтенанта Раевского, для приобщения его к резерву.

В таком положении оставался я 8-го числа, отражая беспрестанно неприятельские покушения на Мальшвиц и на переправу у Кликса. 9 мая, на самом рассвете, поставил я батарею из 12-ти орудий на высоте подле Гленнской мельницы, что против Дрезы. В 7-м часу утра неприятель атаковал, как меня в сей позиции, так и авангард мой, многими и весьма сильными колоннами, устремляясь опрокинуть последний в направлении к Баруту.

Невзирая, однако же, на чрезвычайное превосходство сил его, удерживался я здесь, с оставшимися у меня весьма уже в малом числе войсками, до самой крайней возможности, но, видя наконец, что неприятель обратил все стремление свое на высоты по правую сторону Барута, отколь легко мог бы он обойти всю нашу армию в тыл и, следовательно, взять в свои, – так сказать, руки участь всей баталии, – должен был я упредить сие новое и опаснейшее всех прежних его покушение, и для того занял резервом моим, под командой генерал-лейтенанта Засса, высоты при Баруте, куда приказал также отступать, чрез Готтамелле, и авангарду, по мере наступления неприятеля.

С самым прибытием туда Засса, хотя и был он атакован, но храбростью и благоразумием своим удержал важное сие место. После того, я, имея при себе не более 3 тысяч человек пехоты, считал, сколько неблагоразумным, столько и опасным для всей армии, пуститься здесь в решительный бой с неприятелем, десять раз меня в силах превосходившим. При малейшей и почти неизбежной в сем случае неудаче, он без затруднения уже мог бы овладеть всеми высотами в тылу целой армии.

К упреждению того единственно, решился я отступать понемногу, чрез Прейтиц, к селению Ракель, и отступление сие совершено с таким порядком, который и без огня не всегда наблюсти можно. Здесь особенно отличились: 18-я пехотная дивизия, командуемая генерал-лейтенантом князем Щербатовым, кавалерийская бригада генерал-майора Денисьева и батарейная рота подполковника Пащенки; все они, отступая самым тихим шагом, останавливали повсюду наступавшего нагло неприятеля, и без малейшей расстройки прошли самые дефиле при деревне Прейтиц; потом, подкрепив корпус Клейста частью пехоты моей, под командой генерал-майора Инзова, всей находившейся при мне кавалерией и несколькими орудиями артиллерии, сам я переправился в Ракеле через реку и, остановясь за оною, на высотах пред Барутом, присоединил уже к себе генерал-лейтенанта Засса и авангард мой, и занял стрелками лес передо мною.

Пользуясь сей позицией, имел я желаемый успех к удержанию стремившегося неприятеля. Поражая его в левый фланг, мы сделали тщетными все усилия корпуса графа Лористона обойти нас вправо и все покушения главнейших сил неприятельских на корпус Клейста. Напоследок, получив повеление об отступлении, держался я еще на занимаемых мной высотах, до самой ночи, дабы обеспечить ретираду армии, и потом, оставив там генерал-майора Инзова, с 9-ю дивизиею, я приказал ему, по собрании к себе рассыпанных в лесу егерей, соединиться с генерал-лейтенантом Чаплицем и, составив арьергард, прикрывать уже общее отступление.

Сей мерой неприятель поставлен был в невозможность сделать преследованием своим какое-либо замешательство или остановку в армии нашей, отступавшей, как известно, до Рейхенбаха, в наилучшем порядке». Действительно, отступление происходило в отличном порядке, и мы не потеряли ни одного орудия, ни одной повозки. До Герлица оно производилось, как мы видели, тремя колоннами, а там, получив повеление отступать до Швейдница, в Силезии, все войска были разделены на две колонны, из которых одна, из нашей 3-й армии и всех прусских войск, была подчинена Барклаю де Толли, а другую, из всех остальных наших войск, повел граф Витгенштейн.

При последней из колонн находились и оба монарха: Александр и Фридрих-Вильгельм III. Во время этого отступательного движения Барклай получил, 11 мая, приказание явиться к императору, для личных объяснений, и сдать начальство над колонной Блюхеру. Поводом к этому повелению было намерение государя вверить Барклаю начальство над главной армиею. Еще за несколько дней перед тем, после Бауценского сражения, граф Витгенштейн доносил государю: «Теперь прибыл к армии генерал Барклай де Толли, который гораздо меня старее и у которого я всегда находился в команде; и ныне почту я за удовольствие быть под его начальством.

При соединении армий необходимо быть одному начальству; я до сих пор всем распоряжал именем вашего императорского величества, находясь при вашей квартире, а посему не мог никто и обижаться тем. Но как теперь, по случаю ретирады, я не могу быть всегда при вашем величестве, то считаю сие уже неудобным, не сделав кому-либо через то оскорбления, ибо в армии многих я моложе». Приказ о назначении Барклая главнокомандующим всеми армиями последовал 19 мая и был подписан самим государем.

В этот же день обе колонны союзников соединились и заняли позицию у деревни Пульцен. На правом фланге стал Блюхер, со всеми прусскими войсками; в центре граф Ланжерон, с бывшей 3-й армией; на левом – граф Витгенштейн, со всеми прочими русскими войсками, кроме гвардии, гренадеров и кирасиров, расположившихся во второй линии, под начальством графа Милорадовича.

Главной квартирой монархов была избрана деревня Обер-Гредиц. Между тем у нас шли с Наполеоном переговоры о заключении перемирия. В ожидании какие будут их последствия и соображаясь с расположением неприятельских войск, союзная армия, усиленная пришедшим из-под Кракова корпусом генерала Сакена, отошла 22 мая назад и заняла высоты у Стрелена и Нимша, оставив у Швейдница авангарды, а у Пульцена графа Витгенштейна. Главная квартира государей осталась в Обер-Гредице.

Через день, 21 мая, пришло известие о заключении уполномоченными обеих сторон, в Пойшвице, близ Рейхенбаха, перемирия на шесть недель, до 8 июля. Впоследствии оно было еще продлено. Пограничной чертой между воевавшими армиями назначена была река Эльба, от Гамбурга, через Магдебург, Трепенбринен, Франкфурт-на-Одере, Кроссен и Глогау, до впадения речки Кацбах в Одер, а потом, через Лигниц и Грейфенберг до Богемской границы.

Бреславль, небольшое пространство между союзной и французской армиями и пространства на три с половиной версты вокруг крепостей Данцига, Модлина, Замосца, Штетина и Кюстрина, были объявлены нейтральными. Входим во все эти подробности передвижения войск и определения черты границ потому, что в предварительных совещаниях о том и другом в главной квартире императора Александра и короля Прусского, Барклай де Толли имел, по своему званию, большое участие.

Составив при себе главный штаб из всех тех лиц, которые составляли его в 3-й армии, он присоединил к ним, в звании генерал-квартирмейстера, генерал-майора Дибича, впоследствии достигшего жезла фельдмаршальского. Главная квартира была переведена в Рейхенбах.

29 мая Барклай де Толли отдал по войскам приказ, следующего содержания: «Приняв на себя, по воле всемилостивейшего государя императора, главное начальство над действующими нашими и союзными армиями, и внимая важности сего монаршего доверия и возложенных с ним на меня обязанностей, я, при всех трудностях к совершению подвига сего, ободряю себя твердой надеждой на достоинства всех господ генералов и на храбрость, терпение и усердие всех вообще воинов.

В сей уверенности обращаюсь я к содействию господ корпусных, дивизионных и всех частных начальников. Обязанностью их будет в продолжение заключенного перемирия употребить все попечение свое к приведению в должную поправность оружия, амуниции и прочего, к сбережению здоровья солдат, к сохранению среди их строгого порядка и дисциплины; к упражнению малоопытных из них в искусстве военном; словом, – к доведению каждой части до совершенства и готовности на новые подвиги.

Такими только средствами мы можем поставить себя в состояние явиться с новой славой на поле славы. Воины! Вы до сего времени изумляли целый свет чудесами подвигов ваших. Среди самых бедствий, постигших Отечество наше, вы блистали победами; с спасением его, вы заставили спасаться самих врагов наших – самих победителей пол-Вселенной!

Оружие ваше торжествовало на всем пути преследования их, и ежели быстрый бег их наконец остановился, ежели мы оставляли потом места побед своих, то это единственно с благим намерением достигнуть цели желаний наших. Каждый удостоверится в истине сего, когда вспомнит, что с того времени во всех жестоких битвах, венчая победы свои трофеями, мы не потеряли ни одной пушки, ни одного пленного, кроме раненых, что на самом отступлении мы отнимали у неприятеля целые батареи и брали в плен целые батальоны.

Все это есть плод той предусмотрительности, с коей направляются движения и действия ваши. Итак, сохраните прежнюю доверенность и безмолвное повиновение к начальникам вашим, наблюдайте строгий во всем порядок; с ним и с духом вашим мы повсюду восторжествуем. Приготовьтесь к новым победам. Государь наш посреди нас. Он сам узрит подвиги ваши и воздаст каждому по заслугам».

Почти в одно время с возведением Барклая де Толли на высокую степень главнокомандующего всеми армиями, действовавшими против Наполеона, император Александр наградил его, за Кенигсвартское дело, орденом Св. Андрея Первозванного, а король Прусский пожаловал ему орден Черного орла.

Продленное, как мы выше говорили, перемирие прекратилось в начале августа. В течение этих двух месяцев покоя ничего не было упущено к приведению армий наших в наилучшее, по возможности, состояние, после того ослабления и расстройства, которые они потерпели от войны, уже целый год продолжавшейся.

Все полки, значительно усиленные прибывшими к ним резервами и выздоровевшими, из отдаленных госпиталей, людьми, сделались гораздо многочисленнее, нежели были при выступлении из России, так что вся числительная сила наших войск за границей из 82 тысяч возросла до 172 тысяч человек.

Сверх этого числа, до 60 тысяч человек считалось в армии, формировавшейся в Великом герцогстве Варшавском и вверенной Беннигсену; до 85 тысяч было в порученной князю Лобанову-Ростовскому армии резервной и до 32 тысяч в корпусе, облегавшем Данциг, так что вся числительная сила наших войск, предназначавшихся для действий против Наполеона и его союзников и для исполнения убылей, простиралась до 350 тысяч человек.

Обращаясь собственно к войскам, состоявшим в непосредственном распоряжении Барклая де Толли, должно прибавить, что к исходу перемирия они все были снабжены мундирами и прочими вещами, составляющими одежду и обувь, в которых войска, после трудного похода 1812 года, весьма нуждались. Оружие приведено было в надлежащую исправность; совершенно оскудевшие запасные артиллерийские парки пополнены, продовольствие войск провиантом и фуражом производилось без малейшего недостатка, и люди, отдохнув от продолжительных и беспрерывных трудов, приметно укрепились в силах. Кавалерия и артиллерия имели также возможность довести до наилучшего состояния лошадей своих.

Вообще, все части армии, так сказать, обновились жизнью и пришли в совершенную готовность с новой и верной надеждой явиться на поприще предстоявшей им борьбы с неприятелем. В исходе июля император Александр осматривал поочередно все расположенные в Силезии корпуса и нашел их в самом удовлетворительном, а некоторые даже в блистательном состоянии.

Тут видим мы новую заслугу Барклая де Толли, распоряжениями своими приуготовившего армию к продолжению войны, с такими успехами и славой оконченной. В такой же степени воспользовались перемирием и прусские войска. Это умножение и устройство обеих союзных армий было одной из сильнейших причин, убедивших австрийское правительство вступить с Россией и Пруссией в тесный союз, который, после переговоров, продолжавшихся во все время перемирия, был заключен 1 августа, в городе Праге.

С приступлением австрийцев к союзу назначенные против неприятеля войска, – не включая армий Беннигсена и князя Лобанова, – были разделены на три армии: Главную или Богемскую, из наших, прусских и австрийских войск, под предводительством австрийского фельдмаршала князя Шварценберга; Силезскую, из наших и прусских войск, под начальством прусского генерала Блюхера, и Северную, из наших, прусских и шведских войск, под личным распоряжением шведского наследного принца.

Император Австрийский и король Прусский, в полном доверии к Барклаю де Толли, предлагали вверить ему Силезскую армию, предназначавшуюся действовать отдельно, но император Александр, по чувству скромности, отклонил это предложение и поручил Барклаю начальство над нашими и прусскими войсками Главной армии.

Войска эти, всего в числе 130 тысяч человек, состояли: из подчиненных графу Витгенштейну пехотных корпусов князя Горчакова и принца Евгения Вюртембергского, с кавалерией графа Палена; из Прусского корпуса генерала Клейста и из вверенного цесаревичу Константину Павловичу, а под ним Милорадовичу, резерва, в котором находились: наша гвардия, гренадерский корпус и три дивизии кирасир.

Австрийские войска, в числе 130 тысяч человек, ожидали наших и пруссаков недалеко от Будина, близ границы Богемии с Саксонией и Силезией. Барклай де Толли выступил туда еще 30 июля и 6 августа имел первое свидание с Шварценбергом, в городе Мельнике. Тут оба полководца составили общее предначертание военных действий, долженствовавшее начаться занятием теснин Богемских гор (Erzgebirge), с той целью, чтобы вход чрез них в Саксонию находился постоянно во власти союзников.

Союзные монархи, съехавшиеся в Праге, утвердили предначертание и, согласно ему, положили немедленно идти из Богемии на сообщения Наполеона, к Фрейбергу, а оттуда, смотря по обстоятельствам, повернуть влево, к Лейпцигу, или вправо, к Дрездену, избранному императором французов за основание своих действий.

Со стороны союзников, граф Витгенштейн получил повеление стать на правом крыле, у Теплица, и идти на Пирну; Клейсту назначено было составлять центр и, собравшись у Брюкса, направиться на Сайду; цесаревичу Константину Павловичу следовать за Витгенштейном и Клейстом, а австрийским войскам образовать левое крыло, у Коммотау и Кадена, для движения оттуда на Мариенберг.

7 августа наши и прусские войска соединились с австрийскими у Будина, 8-го началось общее наступление, а 10-го союзники вступили в Саксонию и пошли по предназначению. Граф Витгенштейн первый встретил неприятельскую дивизию, из корпуса Сен-Сира, в крепкой позиции при Гисгюбеле и, опрокинув ее, пришел в Пирну. На другой день, в совещании между союзными монархами было решено идти на Дрезден.

К этому побуждали союзников три причины: невозможность оставить графа Витгенштейна одного, ибо, в случае сильного на него нападения, горы, отделявшие его от других колонн Главной армии, не дозволили бы скоро подкрепить его; опасение, чтобы Наполеон, пользуясь удалением союзных войск из Богемии, не вторгся в нее и, заняв Прагу, не ударил бы в тыл Главной армии, и, наконец, необходимость отвлечь силы неприятеля от армии Блюхера и шведского принца. Взятие Дрездена пресекло бы также Наполеону отступление за Эльбу.

До сих пор, начиная с войны 1806 года, мы описывали распоряжения и действия Барклая де Толли с подробностью, едва ли не выходящей из пределов, принятых для жизнеописаний генералов, бывших сподвижниками императора Александра в последней его, громадной борьбе с Наполеоном.

Входя в такие подробности, мы желали, по возможности, не упустить из вида читателей всех тех заслуг Барклая де Толли в походе 1806 и 1807 годов против французов и 1808 и 1809 годов против шведов, которыми он стяжал, в высокой мере, доверие императора Александра, в два года времени возведшего его с чина генерал-майора и звания бригадного командира в чин генерала от инфантерии и на степени главнокомандующего и военного министра.

В обозрении действий Барклая по управлению Военным министерством сочли мы необходимым указать на все, сделанное им по этой части. В описании Отечественной войны, в особенности, следили мы, можно сказать, за каждым шагом Барклая, руководствуясь желанием изложить отчетливо и беспристрастно действия и побудительные причины действий Барклая, навлекшие на себя столько несправедливых обвинений и набросившие какую-то тень на имя его и самую его память.

Наконец, мы говорили с довольной подробностью об участии его в событиях, предшествовавших Пойшвицкому перемирию, потому что в этих событиях Барклаю приходилось действовать более или менее самостоятельно. С августа 1813 года вид дел изменяется. Став в голове только части войск Главной армии, в подчненности у князя Шварценберга и под влиянием постоянно находившихся при этой армии трех монархов, Барклай становится уже совсем в иное, вполне зависимое положение, и, только по временам, в некоторых моментах войны, является отдельным действователем.

Эти причины заставляют нас значительно сжать, сократить, последующую часть нашего повествования о Барклае, который, впрочем, как предводитель наших и прусских войск в Главной союзной армии и как постоянный муж советов, во всем, что предпринималось и совершалось для сокрушения Наполеона, должен был иметь большое влияние на ход войны, окончившейся с покорением Парижа.

Мы уже говорили о наступательном движении союзников против Дрездена. Оно началось 10 августа, а 14-го поутру последовала общая атака на город, защищаемый только корпусом Сен-Сира. Малочисленность неприятельских войск, в сравнении с нападающими, предвещала верную победу, и точно: начало атаки было ознаменовано успехами, но вскоре, часа через два времени, прибытие Наполеона из Бауцена со свежими войсками изменило положение дела. Атакованные, в свою очередь, союзники должны были отступить и возвратиться к тем самым высотам, с которых пошли на приступ.

Проведя на них ненастную и бурную ночь, под проливным дождем, они предполагали принять поутру сражение. Оно действительно последовало на другой день, 15 августа, и окончилось в пользу французов. Наполеон, разбив на правом своем крыле австрийцев, повел ложные нападения на центр союзных войск и в то же время послал маршала Мортье овладеть дорогой в Пирну.

Исполняя это движение и тесня правое наше крыло, Мортье до того отдалился от своей армии, что корпус его сделался как бы отрезанным от нее. Пользуясь этим обстоятельством, союзные государи велели Клейсту с прусскими и Милорадовичу с частью наших войск ударить в правое крыло Мортье, между тем как Барклай де Толли, с войсками графа Витгенштейна и остальными резервами, должен был спуститься с гор от Лейбница и Репка, для нападения на маршала с фронта.

Последнее движение оказалось невозможным, по крайней мере, слишком неудобным в исполнении, по причине опасности потерять всю артиллерию, которую, в случае неудачи, при тогдашней глубокой грязи, не было бы средств ввезти обратно на горы.

Прибытие новых войск давало союзникам возможность возобновить сражение в следующий день, но представление князя Шварценберга, что у австрийцев оказался недостаток в снарядах, продовольствии и даже в обуви, заставило монархов решиться на отступление, как ни было оно трудно, ибо, чрез занятие французами Пирнской и Фрейбергской дорог, надлежало идти в промежутке их, по горным теснинам, где, при быстром преследовании со стороны неприятеля, союзная армия могла лишиться артиллерии и обозов.

Войска начали сниматься с позиции в 5 часов вечера. Отступление производилось в глубоком мраке, по гористым, совершенно испорченным от дождя дорогам, при чем Барклаю, со всеми бывшими у него войсками, предписано было идти через Дону, Гисгюбель и Петерсвальде, к Теплицу.

Сравнивая данную ему диспозицию с положением неприятельских войск, он расчел, что если исполнит ее в точности, то встретит на дороге корпус генерала Вандамма, посланный Наполеоном для занятия теснин при Гисгюбеле и Петерсвальде, по дороге из Богемии в Дрезден, и, пока будет сквозь него пробиваться, Наполеон выступит из Дрездена и атакует наши и прусские войска с тыла, отчего они поставлены будут между двумя огнями.

Для избежания этого, Барклай велел всем своим войскам пойти правее предназначенного направления: графу Витгенштейну и русским резервам через Диппольдпсвальде, а Клейсту через Максен. Стоявшему у Пирны, с 2-м пехотным корпусом, 1-й гвардейской пехотной дивизией и несколькими кавалерийскими полками, графу Остерману-Толстому велено было следовать на соединение с армиею, также через Максен, если бы дорога из Пирны на Теплиц была уже занята неприятелем.

Желая предупредить французов в Теплице и тем спасти всю армию, граф Остерман пошел не на Максен, как предписывал ему Барклай де Толли, а на Гисгюбель, Петерсвальде и Кульм, и эта-то благоразумная решимость имела последствием знаменитую Кульмскую битву, в которой наши полки лейб-гвардии, Преображенский, Семеновский, Измайловский, егерский и гвардейский экипаж, покрыли себя славой в слишком неравной борьбе с Вандаммом.

Битва эта происходила 17 августа. В ночь на 18-е число император Александр занялся приготовлениями к нападению на Вандамма, потому что в это время наши, прусские и часть австрийских войск уже были в соединении между Кульмом и Теплицем. Исполнение атаки было возложено на Барклая, который, стоя впереди Теплица, поручил правое свое крыло австрийскому генералу графу Коллоредо, левое Раевскому, центр Милорадовичу, а резерв великому князю Константину Павловичу. Вандамм стоял впереди Кульма, упираясь правым крылом в горы.

Сражение началось в 9-м часу утра (18 августа), на правом нашем фланге, блистательной атакой нашей кавалерии; Милорадович атаковал французов в центре, а Раевский пошел в обход их правого крыла. В надежде на прибытие Наполеона, Вандамм оборонялся упорно, но часу в 11-м появление Клейста в тылу его поколебало его стойкость. В то же время Барклай усилил нападения с фронта и флангов и овладел Кульмом, с большей частью стоявшей там неприятельской артиллерии.

В час пополудни битва кончилась совершенным поражением французов и взятием в плен самого Вандамма. До 12 тысяч пленных, в том числе 5 генералов, 81 орудия, несколько знамен, 200 зарядных ящиков и весь обоз достались в руки победителей. К довершению общей радости пришло известие о разбитии Силезской армией французов на Кацбахе.

Кульмская победа, тем более неожиданная, что произошла непосредственно за неудачами союзников под Дрезденом, принесла плоды великие и имела громадное влияние на последующие события. Между прочим, она ободрила и воодушевила разноплеменные союзные войска, уже почти терявшие надежду на одоление Наполеона. Оценивая важность успеха, одержанного над искусным и сильным врагом, император Александр увековечил памятный день 18 августа 1813 года учреждением особого, поныне существующего комитета, для призрения увечных генералов и штаб– и обер-офицеров.

Если армия русская, во все времена, с чувством признательности будет воспоминать благотворный подвиг Монарха, то благодарным воспоминанием должна она чтить и память полководца, содействовавшего этому подвигу, блистательным исполнением при Кульме предначертаний своего Государя.

Император Александр наградил важную заслугу Барклая под Кульмом возложением на него высшего знака военного отличия в нашем Отечестве: ордена Св. Георгия 1-го класса. Император Австрийский пожаловал ему командорственный крест Марии-Терезии. Провидение как бы нарочно приуготовило для Барклая торжество в такие дни, в которые ровно за год перед тем ему суждено было испить глубокую чашу огорчения; 18 августа 1812 года Барклай – жертва обстоятельств в Царево-Займище, и 18 августа 1813 года Барклай – торжествующий победитель при Кульме: сколько тут противоположности!

После Кульмского сражения Главная союзная армия расположилась вдоль Богемской границы, от Теплица до Коммотау, на том самом пространстве, которое занимала при выступлении к Дрездену. Наполеон, следовавший за Вандаммом, узнав о его поражении, велел войскам своим остановиться. Спустя несколько дней он пошел к Бауцену, в намерении атаковать армию Блюхера.

Пользуясь его удалением, союзные государи определили перейти опять к наступательным действиям и для того назначили Шварценбергу, с частью австрийских войск, идти из Дукса на Лейтмериц и Ауссиг, и, переправясь там через Эльбу, действовать во фланг Наполеону, от Румбурга и Цитау. Остальные за тем войска Главной армии долженствовали поступить под начальство Барклая и сделать наступательное движение в Саксонию, до Фрейберга и Дрездена.

К последнему городу направлен был граф Витгенштейн, с приказанием, в случае возвращения Наполеона, отступить к Теплицу, где, смотря по обстоятельствам, Барклаю де Толли надлежало: или атаковать неприятеля, если он малочислен, или, в противном случае, отойти далее в Богемию, за реку Эгер.

Оставшись временно главнокомандующим в Богемии, Барклай де Толли не был вполне доволен присланной ему Шварценбергом диспозицией и написал императору Александру, 25 августа, из Ноллендорфа, следующее собственноручное письмо: «Я получил сейчас диспозицию князя Шварценберга и спешу донесть вашему величеству, что движение австрийцев на правый берег Эльбы есть самое лучшее предприятие, которое сделать можно; но я удивляюсь, зачем сие движение не выполняется нашими войсками: мы тут более были бы в связи с Блюхером и Беннигсеном, а теперь мы вовсе от них отделены.

Ежели бы с самого начала сделана была сия диверсия, то последствия были бы блистательнее, нежели экспедиция наша на Дрезден. В главном основании предпринимаемый маневр хорош, но, судя по тому, как князь Шварценберг выполнить оный предполагает, выходит, что он будет действовать по кордонной системе, то есть слишком растянется и нигде не будет иметь резервов. Ради Бога, государь, не допустите, чтобы Блюхер потянулся вправо, а Беннигсен стал между нами и австрийцами.

Надобно себе только представить линию от Мекленбурга до Мариенберга, чтоб ужаснуться, как мы разобщены. Я думаю, что когда неприятель отрядит значительные силы против шведского принца, то ослабит себя против Блюхера, и тут надобно атаковать и опрокинуть все то, что против шведского принца будет; войска сии взяты будут в тыл, а Беннигсен должен составить резерв на случай неудачи.

Полагают взять от Блюхера казаков; у него без того остается теперь только десять полков казацких. Те отряды, кои посланы в левый фланг неприятеля, достаточны, ежели они будут действовать с быстротою. Князь Шварценберг хочет совершенно раздробить армию вашу и раскинется во все стороны: ежели случится несчастие, то нам собраться не можно будет и подкрепить себя некем; против Наполеона надобно действовать массами, а не растянуто.

Преданность моя к вашему величеству заставляет меня говорить откровенно и по чувствам сердца моего. Сделайте милость, государь, успокойте отзывом своим того, который готов принести все на жертву для пользы службы вашей».

25 августа началось движение войск: князь Шварценберг пошел к Румбургу, а Барклай по дороге к Дрездену. Он уже занял передовыми отрядами Пирну и Дону, когда Наполеон, опасаясь быть отрезанным от Дрездена, поспешил возвратиться туда из Силезии и сам, желая воспользоваться раздроблением Главной армии, вознамерился атаковать корпуса ее, стоявшие между Кульмом и Теплицом, под начальством Барклая де Толли.

С этой целью намерен он был спуститься в Теплицкую долину, и 29 августа колонны его уже появились на скате Богемских гор. Сражение казалось близким, но, всегда осторожный, Барклай не хотел принять боя и, решаясь на отступление, писал государю: «Долгом поставляю представить вашему императорскому величеству, что если австрийцы завтра подоспеют, то можно здесь дать сражение; буде же сие ненадежно, то лучше отступить, ибо всеми известиями подтверждается, что большой дорогой идет Наполеон, с 6-м и 14-м корпусами и Гвардиею, и что, сверх того, тянется много войск горами.

Отступление же дурных последствий навлечь не может, ибо чем дальше неприятель удаляется от Саксонии, тем больше подвергается опасности». Приказ Наполеона отступать и идти обратно к Дрездену, приписываемый только ослаблению душевных его сил, изменил обстоятельства. Барклай перешел опять к наступлению, и двое суток, 31 августа и 1 сентября, теснил подымавшихся в горы французов. Между тем возвратился к Теплицу Шварценберг и вступил в распоряжение всеми войсками главной армии.

Последовавшие затем действия состояли в том, что Наполеон возобновил еще раз покушение идти в Богемию, но вскоре отказался от него и, отведя армию свою обратно в Дрезден, более уже не тревожил союзников в Богемии, где они оставались с того времени в покое, исключая ежедневных перестрелок в горах, иногда довольно жарких. В продолжение времени, протекшего от возвращения Шварценберга, Барклай де Толли лично распоряжался войсками, 5 сентября, при отражении неприятеля, атаковавшего прусский авангард, между Ноллендорфом и Кульмом.

Еще до окончательного отступления Наполеона к Дрездену, Барклай был приглашаем в Главную квартиру монархов для участия в соображениях: каким образом употребить огромные союзные армии, коих сосредоточенному действию препятствовала Эльба, потому что все переправы чрез нее находились в руках неприятельских.

Необходимость требовала непременно оттеснить Наполеона от этой реки и, перейдя за нее, ударить на него, но произвести это нападение с одной только Главной армией было делом очевидной невозможности, как показал недавний опыт под Дрезденом. Для вернейшего успеха предприятия положено было ввести в Богемию армию Блюхера и совокупно с ней начать наступательные действия, между тем как армия Беннигсена долженствовала вступить в Силезию; но потом это было изменено и исполнение последовало наоборот: Блюхер остался по-прежнему в Силезии, а в Богемию потребовали Беннигсена.

Шведский наследный принц получил приглашение действовать движениями из-за Эльбы. С половины сентября начались эти движения, а к началу октября все три армии сближались к Лейпцигу, куда Наполеон стягивал главные свои силы.

Предводимые Барклаем наши и прусские войска, по отделении от себя вперед корпусов графа Витгенштейна и Клейста, следовали к Лейпцигу, от Теплица, через Брюкс, Хемниц, Пениг, Альтенбург и Борну, откуда, 2 октября, Витгенштейн, вместе с прусскими войсками Клейста и австрийскими Кленнау, выступил для обозрения неприятельской позиции.

Уступая быстрому натиску нашего авангарда, французы отошли в находящееся впереди Лейпцига местечко Либервольковиц и деревню Вахау и завязали там упорное кавалерийское дело. Пока оно происходило, часть неприятельской пехоты и конницы двинулась против нашего левого крыла, но была им удержана. Между тем Кленнау успел овладеть с бою Либервольковицем, которое, однако, ввечеру перешло опять в руки неприятеля.

Узнав о загоревшемся сражении, Барклай лично прибыл к войскам графа Витгенштейна и оставался при них до прекращения дела. К вечеру, по его приказанию, на подкрепление Витгенштейна пришли из нашего главного резерва гренадерский корпус и 3-я кирасирская дивизия; остальные резервные войска были передвинуты к городку Пегау. В это время в Лейпциге уже распоряжался сам Наполеон.

Следующий день прошел в приготовлениях к бою. Поутру 4 октября Главная армия союзников построилась в боевой порядок, имея на левом крыле, у Клейн-Чокера, Австрийский корпус графа Гиулая; в центре, между реками Плейссой и Эльстером, у Цебитера и Пределя, стали корпус графа Мерфельда и все резервы австрийцев, а на правом крыле, на правой стороне Плейссы, расположился Барклай де Толли, с нашими и прусскими войсками, помещенными в три линии.

Первой линией начальствовал граф Витгенштейн, второй – Раевский, третьей, или резервами, – цесаревич Константин Павлович. Сущность нападения заключалась, собственно, в том, что войска Витгенштейна должны были атаковать находившегося впереди их неприятеля и теснить его к Лейпцигу, а австрийцам в то же время надлежало действовать в тыл и фланг Наполеону. В начале 10 часа утра раздался первый выстрел со стороны французов.

Союзные войска двинулись, и корпус принца Евгения Вюртембергского прежде всех начал битву, нападением на Вахау. Князь Горчаков и Кленнау атаковали Либервольковиц, а Клейст пошел на Клеберг. Сначала союзники имели успех и без большого кровопролития заняли Вахау и Клеберг, но не прошло получаса, как Наполеон, поставив позади Вахау более ста орудий, открыл из них самый убийственный огонь против центра своих противников, а потом начал сосредоточивать свои колонны, которые пошли, с 60-ю орудиями, на Вахау.

Желая подкрепить ослабевшие наши линии, Барклай двинул две гренадерские дивизии: 1-ю к Ауенгейму, 2-ю к Госсе и несколько правее, для связи с действиями князя Горчакова. Оба эти селения находились между нашими резервами и Вахау. Поглотив приливом своим малочисленные кареи почти уничтоженного корпуса принца Евгения, французская конница бросилась в промежутки их, овладела двумя нашими батареями, опрокинула нашу легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию, бывшую на марше, и, отделив от себя одну часть к Ауенгейму, устремилась прямо к Госсе, где стоял под ядрами император Александр.

Позади конницы шли пехотные неприятельские колонны. Дело казалось потерянным, но присутствие духа и распорядительность императора Александра остановили успех французов. По его приказанию, Барклай де Толли послал для прикрытия бывшей в полном действии нашей резервной артиллерии тяжелую конницу и двинул к Госсе нашу и прусскую гвардии. Поддержанные австрийскими резервами, отборные эти войска, после самого жестокого боя, остановили успехи французов.

Наполеон прекратил нападения, батареи его отступили на дальний пушечный выстрел, и при этом случае мы возвратили захваченные у нас 30 орудий. Пока шло это сражение, к Лейпцигу подоспел Блюхер, с Силезскою, и подходили наследный принц шведский с Северной и Беннигсен с Польской армиями. В следующий день Главная армия не возобновляла сражения, Наполеон также не предпринимал ничего против союзников, но зато страшным кровопролитием был ознаменован день 6 октября.

Описание его слишком бы далеко завлекло нас, и потому мы ограничимся указанием только на участие Барклая де Толли. Он начальствовал центром всех союзных войск, состоявших из порученных графу Витгенштейну корпусов Клейста, князя Горчакова и принца Вюртембергского и из наших и прусских резервов, и распоряжался атакою, направленною, через Вахау и Либервольковиц, на Пробстгейде – ключ к главной позиции Наполеона. Вахау и Вольковиц были взяты с бою; Клейст вошел в Пробстгейде, но скоро был оттуда выбит.

Подкрепленные князем Горчаковым, пруссаки возобновили атаку, проникли до средины селения и взяли приступом занятые неприятелем дома, но опять были вытеснены Наполеоном, лично прибывшим с своей Старой гвардией. Поддержанные принцем Евгением Вюртембергским, Клейст и Горчаков снова вступили в Пробстгейде, но снова были вытеснены и, остановясь перед селением, завязали с французами сильный ружейный огонь.

Император Александр, соображаясь с ходом дел на остальном пространстве битвы, велел всем трем корпусам графа Витгенштейна отступить из-под ружейных выстрелов и не нападать на Пробстгейде без особого приказания. Успешные действия Силезской и прибытие Северной и Польской армий дали союзникам возможность одолеть Наполеона и увенчать свои усилия новой, знаменитой победой.

Ночью неприятельские войска начали отступать; поутру войска Главной, Силезской, Польской и Северной армий овладели Лейпцигом. Вдаваясь лично во все опасности, Барклай де Толли являлся всюду с обычным своим мужеством и неустрашимостью, и по искусным распоряжениям своим был одним из главнейших виновников приобретенного успеха. Наградой этих новых заслуг Барклая было графское достоинство Российской империи, распространявшееся и на его потомство.

После Лейпцигской битвы оставалось преследовать разбитого неприятеля, не допуская его сосредоточивать своих сил, и потому положено было направить армии: Главную – в правое крыло французов, на Наумбург и Иену; Силезскую – в левый их фланг, через Мерзебург; Северную и Польскую – к Люцену и Вейсенфельсу, куда направлялся Наполеон в своем отступлении из Лейпцига. Союзные войска двинулись за ним 8 октября.

Главная их армия разделена была на две колонны, из которых одну составили австрийские войска, а другую, вверенную Барклаю де Толли, россйиско-прусские резервы и корпуса графа Витгенштейна, имея в авангарде корпус австрийцев, под начальством генерала Гиулая. Вторая колонна была назначена следовать чрез Пегау на Наумбург, с повелением теснить французов и идти наперерез их пути, между тем как первая колонна пошла из Лейпцига на Цейц, Иену и Веймар. Гиулай не успел предупредить неприятеля в Кезенских дефилеях, прежде него занятых генералом Бертраном.

Он атаковал французов, но не мог вытеснить их из крепкой позиции. Во время этой атаки пришел в Наумбург Барклай, с прочими войсками колонны, и, по тесноте местности, не имея возможности ввести в дело свои войска, должен был выжидать одного из двух: или когда Гиулай оттеснит Бертрана, или когда Бертран добровольно отступит. В этом ожидании прошел целый день 9 октября.

На другой день французы отступили; Гиулай подвинулся вперед, но, неосновательно опасаясь за свое правое крыло, шел так медленно, что следовавшие за ним наши и прусские войска в целый день могли сделать только семь верст. Желая ускорить преследование французов, Барклай поручил графу Витгенштейну идти впереди Гиулая, и тогда дела приняли иной оборот. Преследование пошло живее.

В предположении, что Наполеон решится, может быть, дать сражение у Эрфурта, Главная армия сосредоточилась при Веймаре, готовясь, вместе с прочими армиями, атаковать неприятеля, но Наполеон не выждал нападения и продолжал отступать на Готу и далее. Графу Витгенштейну поручено было идти по его следам, а другим войскам Главной армии, следовавшей по-прежнему в двух колоннах, идти параллельно французам.

При колонне Барклая, направлявшейся через Кравихфельд, Арнштадт и Мейнинген, находился император Александр. С вступлением в Тюрингенский лес ей пришлось идти, равно как и австрийской колонне, по снегу и грязи, чрез такие теснины, где иногда две лошади не могли проходить рядом. Это замедляло марш армии, а между тем Наполеон успел разбить у Ганау отложившиеся от него, еще до Лейпцигского сражения, Баварские войска, и чрез то открыл себе путь во Франкфурт-на-Майне, откуда уже беспрепятственно продолжал отступление к Рейну и за Рейн, в пределы своей империи.

24 октября наши войска достигли Франкфурта и стали на кантонир-квартирах, по берегу Рейна, между Майном и Неккаром. Главная квартира Барклая была сначала во Франкфурте, но потом переведена в Ашаффенбург. Отдых был необходим; он продолжался более месяца и доставил союзникам возможность пополнить все свои убыли, а между тем и Наполеон принимал меры к поражению союзных армий, если бы они, как он основательно полагал, решились перевесть войну в пределы Франции.

В исходе октября войска Главной армии начали сближаться к швейцарской границе и, прибыв, 22 октября, а к Базелю, в первый день 1814 года перешли там через Рейн. Так, через полтора года после вторжения Наполеона в Россию и равно через год после перехода наших войск за Неман, знамена их развевались на рубеже.

Еще до выступления за Рейн, по случаю усиления Главной союзной армии присоединением к ней вновь некоторых германских войск, последовали перемены в ее разделении. Армия была составлена из шести пехотных корпусов, с небольшим числом конницы при каждом, и из двух австрийских отдельных дивизий пехоты. Первые три корпуса были австрийские, четвертый – Вюртембергский, пятый состоял из австрийцев и баварцев, шестой – из войск графа Витгенштейна.

Резерв армии делился на две части, состоявшие: одна из австрийских, а другая из русских, с частью прусских и баденских войск. «Граф Барклай де Толли, – читаем в «Описании войны 1814 года» Михайловского-Данилевского, – носил звание главнокомандующего Российской армии, но непосредственно заведовал только Российско-Прусским резервом, при коем он находился, передавая ему повеления императора Александра и сообщая о распоряжениях князя Шварценберга.

Его влияние на бывшие при трех действующих армиях боевые корпуса наши ограничивалось общим надзором за устройством их и хозяйственной частью. Снабжение Русских войск снарядами и амуницией составляло немаловажный труд, как по удалению войск от границ России, – и, следовательно, от необходимых пособий и источников подкреплений, – так и по причине размещения их по разным армиям, где они состояли в ведении иностранных начальников, не имевших прямой обязанности заботиться об их внутреннем благосостоянии.

Часто бывали ощущаемы недостатки в снарядах и разного рода амуниции, не оттого, чтобы их не было в запасе, но от самой невозможности доставлять их войскам. Граф Барклай де Толли не был при корпусах и не мог знать о предписаниях и назначениях, мимо его к ним посылаемых. По части продовольствия союзники также мало содействовали русским и нередко оказывали совершенное равнодушие к нашим нуждам».

По переходе за Рейн, для Главной армии избрана была операционнй линией дорога, идущая из Базеля, между горами Вогезскими и Юрою, через Везуль, на Лангр, назначенный сборным местом по весьма выгодному положению своему в военном отношении. Для удобства в движениях, армия была разделена на девять колонн, из которых первые пять состояли исключительно из австрийцев, шестая из виютембергцев, седьмая из баварцев, восьмая из русских, девятая из русских, пруссаков и баденцев.