Сад вечерних туманов Энг Тан Тван

— Я удивилась бы, если б праздновали. Магнус говорил мне, что они были истовые анг-мо.

Аритомо, все еще поглощенный разговором с американцем из Бангкока, заметил, что я слежу за ним, только я все равно не отвела взгляд.

— Старый Мистер Онг, он был нашим соседом, бывало, устраивал вечера любования луной. Мы видели, как его дети играли с фонариками. Его первая жена всегда оделяла нас лунными пряниками[153]. Я всегда думала, правда ли это… ну, что в лунных пряниках прятали тайные послания какие-то мятежники, замышлявшие свергнуть китайского императора.

— Ай-йох, держись фактов точнее… мятежники были китайцами, — сказала Эмили. — Они хотели покончить с правлением монголов. Восстание намечалось поднять в Чжунцю. И послания не всегда прятались внутри пряников.

— Где же еще их прятали?

— Иногда их писали прямо на пряниках. Послания вырезались в формочке для пряника. А готовый пряник разрезали на четыре части.

— Послание можно было прочесть, только сложив все куски вместе, — догадалась я.

— Умну, да? Подумать только: скрыто у всех на виду!

— Значит, в Чжунцюцзе празднуется это самое восстание.

— Эх, вы, девочки современные-пресовременные! При всем университетском образовании, вы не знаете даже вещей вроде этой, не знаете о ваших собственных традициях, — вздохнула Эмили. — Спроси любых здешних ребятишек — и все они знают эту историю, даже индийцы с малайцами.

— Это потому, — вмешался Магнус, принесший нам выпить, — что ты им ее каждый год рассказываешь.

— Им нравится ее слушать, — сказала Эмили, давая последний фонарик какой-то девочке.

Магнус подмигнул мне и обратился к ребятне:

— А ну, мари-мари[154], ребятишки, сейчас тетя Эмили расскажет вам сказку. Сюда, сюда!

Большинство детей понимали и немного говорили на простом английском, но Магнус повторил свое приглашение на малайском, закончив его еще одним увещеванием мари-мари и призывным загибанием пальцев обеих рук.

Дети собрались вокруг нас. Эмили метнула на Магнуса сердитый взгляд, но было видно, что ей очень приятно. Когда ребятишки расселись на травке, Эмили спросила:

— Вы все знаете, почему сегодняшний праздник зовется еще и Лунным?

— Потому что луна сегодня такая большая? — выпалил один мальчишка.

— Вот это молодец! — воскликнул со смешком Тумз.

— Потише-ка, вы, лах, — осадила его Эмили.

Натянув юбку на колени, она опустилась на траву. И начала:

— Давным-давно было в мире десять солнц. Всякий день каждое из них по очереди сияло на небе. Но вот в одно утро случилось что-то непонятное, что-то, чего никогда не случалось раньше: все десять солнц взошли в одно время. В мире сделалось слишком жарко. Вах! Загорелись деревья и… х-х-у-ш-ш-ш!.. все джунгли охватило пламя. Вскоре все реки и моря выкипели, вода обратилась в пар. Животные умирали, страдали миллионы людей…

Некоторые из ребят слушали, раскрыв рты и не сводя с Эмили широко раскрытых глаз. Один мальчик сидел на коленках и то и дело оборачивался в поисках родительской поддержки.

— Император Китая забеспокоился, — продолжила Эмили, — однако все его мудрейшие советники уверяли, что ничего поделать нельзя. «Такова Воля Небес», — говорили они. Но вот попросил позволения высказаться один молодой придворный. И рассказал, что слышал о лучнике по имени Хоу И, который сбивал с неба всех, кого угодно, как бы высоко они ни залетали: ласточек, аистов, орлов. Его стрелы даже пронзали облака. «Ваше Величество, — произнес молодой придворный, — наверное, можно бы попросить Хоу И сбить солнца из лука?»

Голос Эмили донесся до остальных гостей, и они по одному оставляли общий разговор, чтобы послушать. Аритомо сидел, выпрямившись, на плетеном стуле и больше не разговаривал с сидевшим рядом американским торговцем шелком.

— Император счел мысль молодого придворного здравой. «Пошлите глашатаев и приведите этого Хоу И ко мне, — приказал он. — Живо!» Когда лучник прибыл, Император сообщил, что тому надлежит сделать. Хоу И выслушал, а потом попросил, чтобы его отвели на самую высокую башню во дворце. Император, которого несли на паланкине рабы, следовал за Хоу И до самой верхушки башни. Все выше и выше поднимались они, пока не забрались на самый верх. Там была открытая площадка, на которой Император каждый раз устраивал церемонии приветствия солнца в первый день Нового года.

Десять солнц горели так ярко и жарко, что когда Хоу И глянул вниз на выжженную землю, то не заметил нигде ни единой тени. От яркого света даже голубое небо сделалось совсем белым. — Эмили оглядела детей. — Хоу И взял свой лук. Надо сказать, что этот Хоу И был мужчина очень большой.

— Какой большой? — спросил, не удержавшись, худющий мальчик.

— Какой большой, Муту? О-о, больше, чем мистер Магнус, только без такого громадного живота, конечно. Большой, как дерево вон там, только немного пониже, — взгляд Эмили прошелся по остальным детям. — А уж если Хоу И был большой, так его лук был и того больше, вдвое больше, чем сам лучник.

Она облизнула губы, прежде чем рассказывать дальше.

— Хоу И взял свою первую стрелу. Она была длинной и толстой, как копье. И стал натягивать тетиву.

Уперев руки в колени, Эмили, держа спину прямой, поднялась на ноги и встала в стойку стрелка из лука, широко разведя руки. Ребятишки помладше прыснули смехом. Я глянула на Аритомо: он сидел, откинувшись на спинку стула со сложенными на груди ладонями, лицо его укрывала тень.

— Хоу И натягивал тетиву. Тянул, тянул и тянул, пока Императору не стало боязно, что тетива лопнет. Лучник закрыл один глаз и нацелил стрелу на самое близкое и самое жестокое солнце. — Эмили умолкла, все еще держа руки, словно лучник, готовый спустить тетиву. Подождала, пока кругом все стихнет. — И он выпустил стрелу!

Эмили губами издала резкий свистящий звук.

— Та полетела в небо — прямо к солнцу. И попала прямо в центр солнца. На мгновение солнце загорелось еще ярче. Стонами и рыданиями наполнилось все вокруг: у Хоу И ничего не получилось! Но вот солнце ослабло, пламя его погасло, и оно исчезло с небес. Люди приветственно закричали, захлопали в ладоши, даже сам Император. Хоу И отер пот со лба и принялся одну за другой посылать в небо свои стрелы. Он ни разу не промахнулся. Император, его придворные, его рабы — все на свете чувствовали, как отступала ужасная жара, когда одно за другим умирали солнца.

Наконец всего одно только солнце осталось на опустевшем небе. Хоу И уже готовился сбить и это последнее солнце, но тут Император вскочил с сиденья на своем паланкине и вскричал: «Остановись! Ты должен оставить его светить, не то весь мир погрузится во тьму».

— А луна, лах? Как же луна-то? — спросила девочка с косичками.

— Ай-йох, Парамес, подожди, лах, я еще не закончила. — Эмили примолкла на секунду и сделала вид, будто вновь собирается с потревоженными мыслями. Ребята застонали в голос: ну, что дальше?!.

— Так о чем это я, а? Ах да. Итак, последнее солнце было спасено. Через много лет Император, умирая, назначил Хоу И новым правителем Китая, — продолжила Эмили. — Хоу И настолько полюбилось быть императором, что он попросил богов сделать его бессмертным.

— Это как? — спросила Парамес.

— Это значит, чтоб он никогда-никогда не мог умереть, — ответила Эмили. — Боги решили дать ему волшебное снадобье для того, чтобы он жил вечно.

И была у Хоу И красавица-жена — Чан Э. Он ее так любил, что решил отдать половину снадобья ей, а потому держал его в шкатулке, чтобы преподнести жене сюрприз. Чан Э заметила, что муж прячет что-то, и разобрало ее любопытство. Однажды, когда Хоу И ушел на охоту, она открыла шкатулку. Увидела снадобье и взяла его. А потом… — Эмили сжала невидимое снадобье между большим и указательным пальцами, осмотрела его со всех сторон, а потом бросила в рот и проглотила. Детишки завизжали.

— Тотчас же почувствовала она, как ее тело становится все легче и легче, — сказала Эмили. — Ноги ее оторвались от пола, она взлетала все выше и выше. Вот уж и в окно вылетела, в небо поднялась. Все дальше и дальше улетала. Только она не хотела покидать Хоу И, и вот, пролетая мимо луны, Чан Э решила на ней и остаться. Ближе этого ей никак нельзя было быть к своему мужу. Когда Хоу И вернулся домой и понял, что натворила жена, у него сердце оборвалось. Но и то он понял, что каждый год в одну-единственную ночь, когда луна становится самой полной, он сможет увидеть свою жену Чан Э, до сих пор живущую там, на луне.

Эмили умолкла и подняла руку к выплывавшей над нами полной луне:

— Вон она, одетая в нарядное платье с длинными развевающимися рукавами, сидит — дожидается, когда Хоу И прилетит к ней.

И взрослые, как и дети, подняли лица к луне.

Некоторое время в саду царила тишина. Я тоже глядела вверх, и мне казалось, что тени на лике луны и в самом деле похожи на женщину в нарядном платье.

Эмили хлопнула в ладоши:

— Дети, время зажигать фонарики.

Гости благодарили Эмили, поднимали в ее честь бокалы. Детишки с криками и смехом бросились прочь: их фонарики светлячками покачивались в темноте. Эмили открыла коробку, которую ей передал Аритомо. Внутри лежали три фонарика из рисовой бумаги, каждый фута в полтора[155] высотой, их рамы-цилиндры были составлены из тоненьких бамбуковых палочек. Эмили зажгла в них свечи и поставила на стол, между тарелками с едой. Фонарики отбрасывали цветные отблески на белую скатерть.

— Это гравюры Аритомо! — ахнула я, узнав стиль иллюстраций в книге «Сакутей-ки». Он перевел свои гравюры на дереве на абажуры фонариков.

— Когда-то, до войны, он дарил мне эти фонарики на Чжунцюцзе, — вздохнула Эмили. — Как он меня уверял, это не слишком удачные оттиски, которые ему все равно пришлось бы выбросить.

— Вот в этом ничего неудачного нет.

Я взяла фонарик и медленно повернула его на левой ладони. Расплавленный воск из чашечки, в которой стояла свеча, выплеснулся мне на перчатку. Горный пейзаж на оттиске замерцал.

— Безупречны они или нет, но они, должно быть, чего-то стоят. Вы все их сохранили? Мне бы хотелось взглянуть на них.

— Нельзя, — сказала Эмили. — Не смотри так обиженно, лах. Подожди, пока попозже все отправятся по домам, тогда поймешь почему.

Я поставила фонарик на стол и сжала руку в кулак, ломая корочку воска, затвердевшего у меня на ладони.

После ужина подали чай и лунные пряники. Пряники были квадратные, восьмиугольные и круглые, каждый толщиной в мизинец и с нежной коричневой корочкой. Эмили разрезала их на четыре части и раздавала всем по куску. Вскоре после этого ушли те, кто был с детьми, да и остальные гости задержались ненадолго. Магнус пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться для своих гостей послабления в комендантском часе, организовал их отъезд группами в сопровождении вспомогательной полиции. Слуги занимались уборкой, когда Эмили, перехватив мой взгляд, кивнула головой в сторону Аритомо. И я увидела, как он направился к столу с едой. Понес два свои фонарика к железной бочке, в которой Магнус поджаривал свои boerewors и бараньи отбивные. В темноте, с парой светящихся фонариков в руках, он был похож на монаха, шествующего во главе религиозной процессии.

— Принесите мне еще один, — бросил он мне через плечо, проходя мимо.

Я сделала, как он просил. Угасающие свечи в фонариках были похожи на дрожащие существа. Аритомо бросил первый фонарик на угли в бочке. Огонь сразу же охватил его, расползаясь по оттиску и в секунды пожрал весь абажур.

Я тронула садовника за локоть:

— Отдайте их мне.

Аритомо посмотрел на меня, потом бросил в бочку оба других фонарика. Отсвет пламени рябью прошелся по его лицу. Он смотрел, пока фонарики не догорели до конца. Хлопья пепла, окаймленные тлеющим заревом, уносились в ночь — безмолвные, как мотыльки.

Он провел руками над угольями.

— Позвольте мне проводить вас домой.

— Я только возьму у Магнуса электрический фонарик.

Он покачал головой и указал на безоблачное небо:

— Я заимствую лунный свет для этого путешествия в миллион миль, — произнес он.

Глава 11

Однажды утром я стояла около площадки для стрельбы из лука и дожидалась, пока Аритомо закончит упражняться. Когда он поставил свой лук на место, я вышла вперед:

— Мне хотелось бы попробовать.

Я заметила — в его взгляде просквозило недоверие, а может быть, и нет: реакцию Аритомо часто было трудно уловить.

— Нельзя делать это без надлежащей одежды, — наконец сумел он выдавить из себя.

— «Надлежащей одежды»? А у вас разве не валяется где-нибудь запасной костюм? Эмили подскажет, кто сумеет подогнать его по моей фигуре.

— Почему вам захотелось постичь кюдо[156]?

— Разве не сказано в «Сакутей-ки»: для того чтобы стать искусным садовником, необходимо овладеть и еще каким-нибудь искусством?

Он секунду-другую поразмыслил над моим ответом.

— Может, у меня где-то и есть старый костюм лучника.

На стрельбище я появилась снова несколько дней спустя, неся в сумке полный комплект надлежащей одежды для кюдо. Прежде чем подняться на площадку для стрельбы, я сняла туфли и поставила их на самую нижнюю ступеньку. В уголке, отгороженном занавеской, переоделась в белую куртку из тонкого хлопка и черные хакама — свободные складчатые брюки. Эмили сама ушила костюм, так что сидел он на мне хорошо.

Из раздевалки я вышла, держа в руках длинные спутанные завязки хакама и недоуменно посмотрела на Аритомо. Он показал мне, как обвязывать их на поясе целой чередой петель и узлов. Потом протянул мне странного вида кожаную перчатку, похожую на ту, которую сам носил во время стрельб:

— Югаке нужно носить на той руке, которая у вас действует лучше.

Я никак не могла справиться с тремя кожаными частями перчатки, всякими тесемками и перемычками… и в конце концов вынуждена была попросить его надеть мне ее.

Мы опустились на колени на татами и поклонились друг другу. Я в точности повторяла каждое его движение. Для меня эти церемонии были пыткой: их омрачали воспоминания о времени, когда приходилось выполнять все с рабской покорностью — так полагалось вести себя с тюремщиками.

Аритомо выбрал из стойки лук и протянул мне его на раскрытых ладонях. Лук, сделанный из прессованного бамбука и кипарисового дерева, оказался выше моей головы, когда я поставила его одним концом на пол. Вытянув тетиву на полную изготовку к стрельбе, я боролась с нежеланием лука согнуться, подчиняясь моей воле.

— Не следует применять грубую силу. Сила исходит не от ваших рук, а от земли, она поднимается по вашим ногам, проходит по бедрам, попадает в грудь и — в сердце, — поучал Аритомо. — Дышите правильно. Используйте свой хара, свой живот. Каждый вдох отправляйте глубоко в себя. Почувствуйте, как раздается все ваше тело, когда вы дышите: именно тогда мы и живем, в мгновения между вдохом и выдохом.

Я сделала, как было велено, несколько раз задохнулась, прежде чем добилась некоторого подобия того, чего он от меня требовал. Появилось ощущение, будто я тону в воздухе.

Аритомо приладил стрелу к тетиве лука (на каждую попытку давалось по две стрелы, вторую он держал между пальцев правой руки, пока натягивал лук). Тетиву он натягивал с легкостью, вызывавшей во мне зависть: теперь-то я знала, как трудно это дается. Оперенный конец стрелы был опущен низко, к самому его уху, словно бы лучник прислушивался к дрожанию перьев. Все окружавшее нас сошлось в недвижимом ожидании: капелька росы, зависшая на краешке листа. Он выпустил стрелу, и она попала в центр мишени. Прежде чем расслабить руки, он еще секунду-другую сохранял прежнее положение, лук опустился с невесомостью месяца, прячущегося за горы. Повторив все сначала, Аритомо выстрелил второй раз — и опять точно в центр мишени. Я дернула тетиву, но не сумела воспроизвести услышанный мною звук.

— Цурунэ, — произнес он, глянув на мои руки, — песнь тетивы лука.

— Для этого даже название есть?

— У всего прекрасного должно быть название, вы согласны? — ответил он. — Считается, что о способностях кюдо-ка, стрелка из лука, можно судить по звучанию его тетивы после выстрела. Чем чище цурунэ, тем выше мастерство лучника.

На исходе часа упражнений мышцы рук, плеч и живота у меня подергивались и ныли, но я заметила, что сам Аритомо сжал пальцы, а потом и закряхтел от боли.

— Артрит? — спросила. Я еще раньше заметила небольшие опухоли на костяшках его пальцев.

— Мой иглотерапевт приписывает это сырости воздуха.

— Значит, вам не годится жить здесь.

— Вот и врач говорит то же самое.

Я прошла за ним в задние комнаты дома, чтобы переодеться в рабочую одежду. Потом через всю западную часть сада мы направились туда, где земля уже начинала бугриться предгорьем. Почти у самой стены по периметру сада Аритомо свернул с дорожки и продолжил подниматься вверх. Вскоре путь закончился у скалистой площадки футов в десять в высоту[157] и столько же в ширину, возле основания которой вились листья папоротника.

— Я нашел это, когда расчищал землю, — сказал Аритомо.

Я подумала: уж не наткнулись ли мы на священный камень, оставленный тут каким-нибудь племенем коренных жителей тропических лесов, племенем, которое за века до нас отправилось в дальний переход к вымиранию. Содержавшееся в камне железо капельками крови проступало на скалистой поверхности. В утреннем свете линии ржавчины заходили одна на другую и рдели, как румянец на морщинистом лице. Я протянула руку и провела ею по неведомым материкам и безымянным островам, которые лишайник, как на карте, обозначил на изъеденной поверхности камня.

— Каменный Атлас, — тихо выговорил Аритомо.

Я посмотрела на него, этого собирателя древних карт.

Едва день перевалил за половину, я закончила работу и собралась вернуться к себе в бунгало. Когда проходила мимо незаполненного пруда, Аритомо проверял его глиняное дно.

— Нам скоро придется потрудиться, чтобы заполнить пруд, — сказал он, поднимая на меня взгляд.

Я пошла дальше своей дорогой, но он окликнул меня:

— Вы только время теряете, ходя туда-сюда на обед. Ешьте здесь, со мной.

Заметив мою нерешительность, он добавил:

— А Чон хороший повар, уверяю вас.

— Хорошо.

Уже обозначилась форма крыши павильона. Плотник Махмуд с сыном Ризалом раскатывали на траве свои коврики возле штабеля досок. Бок о бок отец с сыном преклонили колени, чтобы помолиться, простершись к западу.

— Порой я думаю: а ну, как они возьмут да и улетят на своих ковриках-самолетиках, когда павильон будет завершен, — сказал Аритомо.

Потом глянул на меня:

— Подумайте о названии и для него… для павильона.

Застигнутая врасплох, я никак не могла ничего придумать. Уставилась на полузаконченное сооружение и лихорадочно соображала. Наконец произнесла:

— Небесный Чертог.

Аритомо поморщился, будто я у него под носом каким-то гнильем помахала.

— Фразы, вроде этой, срываются у невежественных европейцев, когда они представляют себе… «этот Восток».

— На самом деле это из стихотворения Шелли «Облако».

— Правда? Никогда не слышал.

— Это было одно из любимых стихотворений Юн Хонг. — Я смежила веки и, немного выждав, раскрыла глаза:

  • Порожденье Земли и Воды,
  • Я к кормящей груди Неба взлетаю,
  • Воспаряю к ней из пор океана и его берегов.
  • В Небесах я меняюсь и таю,
  • Только смерти мне нет вовеки веков.

Вспомнив, как часто произносила эти строки Юн Хонг, я почувствовала, будто краду у нее то, что было сокровищем для нее.

— Не услышал ничего про чертог, — сказал Аритомо.

  • Ведь когда дождь пройдет и начисто смоет
  • Всё, до пятнышка, с голубого Чертога Небес,
  • Когда купол лазурный Землю покроет,
  • Ветров полный и солнца лучей вперекрест,
  • Про себя над своим кенотафом смеюсь
  • И из недр дождевых выхожу, как из чрева дитя,
  • Будто призрак из гроба, дымкой белой взовьюсь.
  • И опять в белых пятнах небес синева.

Голос мой утих, затерявшись среди деревьев. Возле наполовину законченного павильона плотник с сыном в последний раз коснулись головами земли и принялись сворачивать свои коврики.

— Небесный Чертог… — казалось, выбранное мною название вызвало у Аритомо еще больше сомнений, чем прежде. — Пойдемте, — сказал он. — Обед, должно быть, уже готов.

Прежде чем мы сели за стол, он провел меня по своему жилищу, выстроенному в стиле традиционного японского жилья с широкой верандой (Аритомо называл ее энгава), охватывавшей дом с фронтона и по бокам. Комната, где он принимал гостей, находилась в передней части дома. Спальни располагались в восточном крыле, а кабинет хозяина — в западном. В центре — дворик с садом камней. Все эти разные части соединялись крытыми сверху, но открытыми с боков дорожками. Изгибы и повороты создавали представление, будто дом больше, чем на самом деле. Тот же прием, который Аритомо использовал, разбивая свой сад. Все комнаты выходили на веранду. Всего одну уступку горному климату сделал хозяин: раздвижные двери были застеклены. Можно было, сидя в домашнем тепле, любоваться садом даже в самые холодные дни. Скудость украшения усиливала мерцающую пустоту полов из кедра. В гостиной стояла складная ширма, расписанная тюльпанами, их было целое поле, крытые золотом цветы мерцали в тени. В одном углу бледно светилось известняковое изваяние Будды седьмого века: торс с отбитыми руками и головой.

Обед мы завершили чайником зеленого чая на веранде. Был конец недели, и я чувствовала, как садовником овладевает лень, он не спешил вернуться в сад. Где-то вдали прогрохотал гром. Явился Кернильс и потерся об Аритомо. Поглаживая кота, он стал рассказывать мне о дворцовых садах, в которых работали его предки, о том, как, помогая содержать их, он поддерживал традиции, заложенные его семьей.

— Вы должны съездить, посмотреть их, — произнес он.

— Дворцовые сады? Я бы с удовольствием.

Взгляд его сделался отрешенным, и на какой-то миг я решила, что он теряет зрение. А он перечислял:

— Тодай-дзи. Тофуку-дзи. Сад у пруда в Йодзу-индзи. И, конечно же, Тенрю-дзи, храм Небесного Дракона, сад, в котором впервые за все время были использованы приемы шаккея.

— Шаккей?

— Заимствованный пейзаж.

— Заимствованный? Не понимаю.

Применяли его четырьмя способами, объяснил он: «энсаку» — отдаленное заимствование, включение гор и холмов в виды сада; «ринсаку» — использование видов, имевшихся у соседа; «фусаки» — заимствование из окружающей местности, и «гёсаки» — отображение облаков, ветра и дождя.

Я поразмышляла над сказанным и изрекла:

— Какая-то форма обмана, и ничего больше.

— Любая сторона создания сада есть форма обмана, — ответил он, и приглушенность его голоса эхом неискренности отразилась в его глазах.

Минуту-другую мы хранили молчание. Потом он взял оловянную чайницу и, набрав ложечку заварки, сыпанул ее в чайник.

— Какая красивая, — сказала я, указывая на чайницу: размером с кружку, с длинным изящным горлышком, та со всех сторон была покрыта гравированными бамбуковыми листьями.

— Это подарок Магнуса. — Аритомо закрыл крышку, и та беззвучно заскользила на место, выдавливая наружу весь попавший внутрь чайницы воздух.

— Что скажете о чае?

— Он горький, — ответила я. — Но мне нравится, как он вяжет мне язык.

— «Благоухание одинокого дерева». Выращен на небольшой плантации под Токио, высоко в горах — она напоминает мне Камеронское нагорье.

Он обратил взгляд в себя.

— Когда я был молодым, мы уезжали туда летом, когда становилось слишком жарко и влажно для моей матери. Мой отец дружил с владельцем плантации.

Я отрезала кусок лунного пряника Эмили и подала ему со словами:

— В ту ночь в Маджубе, когда мы собирались домой, вы сказали что-то про «заимствование лунного света»…

На мгновение вид у него стал озадаченным.

— А-а! Хай[158], это один поэт так сказал, прежде чем отойти в мир иной. В своем стихотворении о смерти.

Начался дождь.

Появился А Чон и поставил на стол две миски супа из птичьих гнезд. Аритомо любил гнезда саланган[159] и ел их раз в неделю. Из них либо готовили суп, либо (что мне было больше по вкусу) подавали охлажденными в чашах с сиропом из горного сахара и травами. Он верил, как верили и многие китайцы, что гнезда полезны для здоровья, понижают внутреннюю температуру тела и смягчают боль от артрита. Отыскать эти гнезда, созданные из прядей твердевшей на воздухе слюны быстрокрылых птичек, можно было только очень-очень высоко на стенах известковых пещер. Немногие могли позволить себе частенько лакомиться таким деликатесом.

Он вытряхнул из пузырька пилюлю и проглотил ее с ложкой супа.

— Это зачем?

— Кровяное давление. Считается, что и в этом птичье гнездо помогает.

Мне как-то не верилось, что жизнь тут была уж очень напрягающей для него, но я промолчала и доела суп.

— Сколько требуется времени, чтобы стать искусным садовником в Японии?

— Пятнадцать лет. Самое меньшее. — Аритомо улыбнулся. — У вас ошарашенный вид. Так было в давние времена. Тогда одно ученичество длилось обычно четыре-пять лет. — Он покачал головой. — Требования упали, как и во всем остальном.

— Все равно… пять лет — это долго.

Память тенью пробежала по его лицу, словно уходивший за гору дождь.

— Мой отец стал учить меня, когда мне было пять лет, — заговорил он. — В мой восемнадцатый день рождения он подарил мне сумку, полную альбомов для рисования, и столько денег, чтобы хватило за шесть месяцев пройти пешком весь Хонсю. «Лучший способ учиться — это наблюдать природу. Рисуй то, что видишь, что волнует тебя. Возвращайся, только когда начнет падать зимний снег», — сказал он мне.

— Сурово он с вами обошелся.

— О, я тоже поначалу так думал! — воскликнул Аритомо. — Только те шесть месяцев стали счастливейшим временем в моей жизни! Я никому ничего не был должен, никаких обязанностей. Я был свободен.

Он ночевал с рисоводами и дровосеками. Он укрывался в шалашах из травы, когда шли дожди, просился в храмы на ночлег, молил о миске риса и чашке чая. День за днем он смотрел на сельский пейзаж меняющимся взглядом.

— Сущие мелочи заставляли меня останавливаться, приглядываться, рисовать, проникаться чувством: свет, пронизывающий пушистые цветы в зарослях травы на лугу, кузнечик, скакнувший с камня, цветок в форме сердца среди листвы бананового дерева. Даже молчание дороги останавливало меня. Но как передать тишину в рисунке на бумаге?

В некоторых местах он путешествовал по тем же дорогам, по которым за двести лет до этого ходил поэт Басё[160] во время своих странствий по стране.

— Я чувствовал, что любуюсь теми же видами, которые он описал в своих дневниках. Бывали дни, когда я не встречал в пути ни единого человека. Я выбирал долгие, трудные дороги в обход — только затем, чтобы попасть в знаменитую долину или побывать в монастыре на вершине горы. Я жил в разные времена года и, подобно траве и деревьям, менялся с ними — от лета до осени. Когда год подошел к концу, я направился к дому, следуя за облаками, несшими первый зимний снег. Мацу, наш привратник, сразу даже не узнал меня. Деньги у меня кончились еще за много недель до этого. У меня был вид нищего-попрошайки, но я сразу же пошел в кабинет отца. Достал из потрепанной в странствиях сумки свои альбомы с рисунками и положил ему на стол. Отец перелистал несколько первых страниц и окинул меня долгим-долгим взглядом. Во мне зашевелилось подозрение, что я разочаровал его. «Остальное мне смотреть незачем, — сказал отец, глядя мне прямо в глаза. — Когда придет весна, ты начнешь работать младшим садовником в дворцовых садах».

Некоторое время Аритомо пристально глядел на меня.

— То была самая длинная из всех пережитых мною зим. Я никак не мог дождаться, когда она кончится. Мне было девятнадцать лет, когда я стал одним из садовников императора, — сказал он. — Случалось, в дворцовых садах я видел его сына, наследного принца Хирохито. Я был всего на год его старше.

— Вы когда-нибудь говорили с ним?

— Он был увлечен биологией моря и хорошо в ней разбирался. Однажды он спросил меня, знаю ли я что-нибудь об этом. Я ответил ему, что я простой садовник.

Я взглянула на свои руки и подумала о том, как Аритомо разговаривал с человеком, причинившим мне столько боли и навлекшим на меня столько утрат.

— Хирохито было двадцать пять лет, когда он стал императором, — продолжал Аритомо. — К тому времени у меня уже сложились взгляды на то, как создавать сады. Я знал, чего хотел и что для сада правильно. Некоторым старым садовникам я не нравился, только они ничего не могли со мной поделать. Я был очень талантлив. Я не похваляюсь: я был талантлив. И я нравился императору, ему нравились мои замыслы. Я быстро вырос в чинах среди дворцовых садовников. Я женился на Асуке.

Он указал на мою чашку:

— Этот чай с плантации ее отца.

— Вы говорили мне, что она умерла. От болезни?

— В год Тигра, в 1938-м, когда мне самому было тридцать восемь, жизнь моя переменилась. Асука забеременела. — Он умолк, воспоминание затуманило взгляд. — Это был бы наш первый ребенок.

Мы оба опустили лица и сидели, не отрывая глаз от столешницы.

— Что случилось?

— Она была слишком хрупка. И умерла во время родов. Она и ребенок. Мой сын. — Он потер большим пальцем старый след от воды на столе.

Я понимала, что должна высказать ему, какая жалость одолевает меня от услышанного, только самой мне никогда не нравилось, когда люди жалели меня.

— Почему вы приехали в Малайю? — спросила я. — Почему выбрали это место?

Кернельс забрался по ноге Аритомо и устроился у него на коленях.

— Мы имели право принимать заказы от клиентов за пределами дворца — при условии, что Имперская Канцелярия Садов даст согласие. Нашими клиентами были аристократы. У императрицы Нагако был кузен, которому хотелось, чтобы я разбил для него сад. Так что, вскоре после того, как Асука умерла, я вернулся к работе: это был единственный способ дальнейшего существования для меня, — сказал Аритомо. — Какая же это была беда! С самого первого дня мы с ним препирались из-за моих планов. Он считал себя большим докой-садовником. Навязывал свои собственные идеи. Уже через месяц он потребовал, чтобы я внес изменения в свои планы. Кардинальные изменения.

— А вы?

— Император поговорил со мной. Просил меня извиниться и внести изменения. Я отказался. Никому не позволялось менять мои планы настолько, чтоб можно было втиснуть в сад теннисный корт. — Аритомо поморщился. — Теннисный корт! Так что я вышел в отставку. С год не знал, чем себя занять. Я не принимал больше никаких заказов. Я наведывался в «отрешенный мир», слишком много пил и валял дурака с женщинами. Однажды я вспомнил чайного плантатора из Малайи, с которым встречался за несколько лет до этого. Я так и не удосужился навестить его. «Так, — сказал я себе. — Непременно напишу ему. И отправлюсь в Малайю. Попутешествую малость».

— Бывали ли вы с тех пор дома?

— Это уже не мой дом. Родители мои умерли. То, что я знаю, что помню, а также всех друзей, когда-то у меня бывших — все унесло бурей.

Взор его поник, уперся в лежавшие на столе ладони.

— Все, чем я владею сейчас, это воспоминания.

Я глянула на него, мужчину, устроившего себе дом на этом нагорье, следящего из своего сада, как одно смутное время года сменяется другим, как минуют годы и он становится старее.

— Сад заимствует у земли, у неба, у всего вокруг, но вы заимствуете у времени, — медленно выговорила я. — Ваши воспоминания — это тоже некая форма шаккея. Вызываете их, чтобы жизнь ваша ощущалась не такой пустой. Вроде гор и облаков над вашим садом: видеть их можно, но они навсегда останутся недосягаемы.

Глаза его подернулись холодом. Я преступила границу между нами.

— То же самое и с вами, — сказал он немного погодя. — Ваша прежняя жизнь тоже ушла. Вы, заимствуя мечтания вашей сестры, находите уже утраченное.

Мы сидели на веранде, каждый погруженный в свои воспоминания.

Наш чай понемногу терял свое тепло, отдавая его горному воздуху.

Дождь перестал, и я поднялась, чтобы уйти. В главном коридоре, ведшем к входной двери, я задержалась, чтобы взглянуть на горизонтальный свиток фута в два[161] длиной. На нем черной тушью и водой на чистом белом фоне был изображен хрупкий старик, который вел за собой крутогорбого буйвола на веревке, привязанной к кольцу, которое было продето сквозь ноздри зверя. Старик уже почти миновал лунообразный арочный проход в высокой стене, но его остановила поднятая рука стража. За проходом расстилалась серая размывка, сливавшаяся с зернистой пустотой рисовой бумаги.

— «Проход на Запад», — пояснил Аритомо. — Это мой отец нарисовал. Отдал мне перед смертью.

— А кто этот старик с буйволом?

— Лао Цзы[162]. Он был философом при китайском дворе две с половиной тысячи лет тому назад. Разочарованный дворцовыми излишествами, не захотел иметь с такой жизнью ничего общего. Вы видите его на посту стражи, он готов перейти границу царства и отправиться в неведомые земли на западе.

Я повела рукой над двумя фигурами:

— Его остановил охранник.

— Привратник на посту. Он узнает мудреца и умоляет того остаться на ночь и передумать. — Лицо Аритомо было в тени, в профиль я видела только блеск одного глаза и линию, очерчивающую кончик его губ. — Лао Цзы согласился. В ту ночь он изложил на бумаге принципы и верования, которыми руководствовался всю свою жизнь, «Дао Дэ Цзин».

Страницы: «« ... 56789101112 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Тайны египетских гробниц, мистические проклятия фараонов, несущие смерть, до сегодняшнего дня будора...
С этой книгой отличный улов гарантирован!Множество полезных рекомендаций по приманиванию и ловле рыб...
Эта книга – приглашение к путешествию. Эти путешествия совсем не обязательно сопряжены с дальними по...
Корабль пришельцев, обладающий невероятной способностью превращать любое материальное тело в губител...
Эта книга родилась из киносценария, написанного Юлией Лешко для 12-серийного телефильма «Ой, ма-мо-ч...
Борис Бабкин хорошо знает то, о чем пишет: колымский край знаком ему не понаслышке. Можно не сомнева...