Три жизни Томоми Ишикава Констэбл Бенджамин
– Боже, какое несчастье.
– Да, я тоже скорблю, Бабочка была моей близкой подругой. Она кое-что оставила, письма и некоторые заметки, которые сделала перед смертью, и кто-то регулярно их мне отсылает. Возможно, это делает человек, который живет здесь.
– Простите, мистер, но ничем помочь не могу.
– Нет-нет, не беспокойтесь, вы и так уже помогли. Только один вопрос.
– Да?
– У мисс Сасаки было много комнатных растений. Что с ними случилось?
Консьерж улыбнулся.
– Бабочка почти все раздала соседям. Каждый раз, уходя из дома, она несла горшок с цветком, который надеялась кому-нибудь подарить. Я взял один для матери, она сейчас дома.
– Там еще было маленькое деревце – вы не знаете, куда оно делось?
– Кажется, я его видел, но не уверен. Прямо за углом, направо, прачечная, ее держит парень по имени Чан. Он всех тут знает. Знал и мисс Бабочку. Если кто и может рассказать, куда девались те растения, так только Чан. Он одолжил Бабочке тележку, чтобы вывезти последние горшки. Идите и расспросите Чана. – Консьерж взглянул на часы. – Он еще на месте.
В прачечной маленький азиат приветствовал меня широкой улыбкой.
– Здравствуйте, я ищу Чана.
– Это я, – представился он. – Чем могу помочь?
– Меня зовут Бен Констэбл. Я друг одного человека, которого вы знаете. Девушки по имени Бабочка, раньше она жила за углом.
Он задумался, притворяясь, что роется в памяти, и в то же время прикидывая, что я за птица.
– А, Бабочка Ишикава. Японка.
– Точно.
– Ну и чего вы хотите?
– Она сказала, что однажды вы одолжили ей тележку, чтобы перевезти растения в горшках, когда она отсюда переезжала.
– Ну да. – Чан указал на четырехколесную тележку у дальней стены. – Вон она.
– Мне интересно, что стало с теми растениями. Куда она их отвезла?
– Бабочка была очень странная девушка, правда?
– Да.
– Она хотела раздать как можно больше, но трудно пристроить растения посреди ночи. Я сам взял три штуки, но их было столько…
– Так что случилось с остальными?
– Она их посадила.
– Где?
Чан помедлил и ткнул пальцем на улицу.
– Там.
Посередине дороги я увидел треугольный островок с флагштоком и клумбой, сплошь усаженной цветами. Стояло там и миниатюрное алое деревце.
– Я так думаю, что это она сделала, – продолжил Чан. – Там раньше ничего не было, кроме земли. А я всегда думал, что хорошо бы видеть за окном клумбу, да и клиентов бы это привлекло.
У меня перехватило дух.
– Ого. Кажется, вы мне здорово помогли.
– Без проблем. Кстати, как сейчас поживает Бабочка?
– Она в Париже…
Я решил больше не говорить людям, что она умерла, просто потому, что это не входило в мои обязанности. И потом, Бабочка почти каждый день присылала письма.
– Во Франции?
– Да.
– Здорово.
– Париж – отличное место. Спасибо еще раз. До свидания.
– Передавайте ей привет от Чана.
Я подошел к островку и присел, чтобы взглянуть на цветы. Деревце было высотой всего пару метров, с ветвей свисали алые листья в форме сердечек. Дерево Кеико Сасаки. Она посадила его в тот день, когда родилась Томоми Ишикава.
Я порылся в сумке и вытащил ручку. Я повертел ее в руках, рассматривая при свете уличного фонаря. Разумеется, нельзя нанести человеку смертельную рану в сердце при помощи ручки! Я позвал Кота, и он появился откуда-то со стороны Джефферсон-Маркет.
– Составишь мне компанию, Кот?
Он понюхал дерево, отошел на несколько шагов и сел на углу, словно на страже. Я начал ковырять ручкой землю. Кот встал и огляделся, а я продолжал копать. Тогда он подошел и потерся об меня. Он хотел, чтобы я на что-то обратил внимание. Мне было видно прачечную – с Чаном разговаривала какая-то женщина. Он отдал посетительнице одежду на плечиках, и женщина вышла. Я опустил голову, не подавая вида, что за ней наблюдаю, но она в любом случае не смотрела в мою сторону. Она направилась туда, откуда я пришел, и ни разу не обернулась. Глаза у меня устали, перед ними все плыло, и я ничего толком не разглядел. Казалось, я где-то ее уже видел, но, впрочем, я ведь мог не узнать и знакомого человека.
– Все нормально, Кот, кажется, мы ее не интересуем.
Кот посмотрел на меня, а я на улицу, по которой шла женщина, после чего принялся вновь рыхлить землю ручкой, огибая корни. Кое-как мне удалось выкопать ямку примерно в восемнадцать дюймов и немного подрыться под дерево. И тогда я нащупал пакет. Так я и знал. Знал, что дерево – не просто так. А как же иначе. Ушло минут пять, чтобы вытащить сверток. Внутри, аккуратно обернутая в полиэтилен и заклеенная скотчем, лежала записная книжка. Я выровнял землю и отряхнул ладони.
Когда я уходил, Чан высунулся из двери и крикнул со смехом:
– Ну вы даете.
– Бабочка кое-что оставила для меня под деревом.
Чан явно заинтересовался.
– Что?
– Пока не знаю.
– Ну, надеюсь, оно того стоило.
– Да. Я тоже надеюсь.
– Может, зайдете вымыть руки? Вам бы почиститься не помешало.
– Да, спасибо.
Чан проводил меня к раковине. Отмывая с пальцев въевшуюся грязь, я спросил:
– Интересно, как она умудрилась притащить это дерево сюда? Оно же выше нее.
– Ну, кое-кто ей помог, – ответил Чан и подмигнул.
Я ухмыльнулся и хотел поблагодарить его за то, что он помог Бабочке, но, в конце концов, какое мое дело?
– Значит, вы видели, как она закопала эту штуку? – уточнил я, указав на пакетик.
– Да.
– И вам не хотелось знать, что она такое прячет?
– Я спросил.
– И что она сказала?
– Что это подарок для очень важного человека. Видимо, для вас.
– Но тогда мы еще даже не были знакомы.
– Тогда лучше отнесите обратно.
Я посмотрел на Чана и ненадолго задумался.
– А вы никогда не думали о том, чтобы пойти и выкопать сверток самому?
– Нет. Я-то тут при чем?
– Неужели вам не было интересно, что там?
– Было.
– Это блокнот с ее записями. Что-то вроде рассказа или дневника.
– Откуда вы знаете?
– Потому что она оставляет их для меня. Посмотрите. – Я разорвал полиэтилен, вытащил записную книжку и протянул Чану. Он благоговейно полистал и начал читать. Я невольно вздрогнул, и он отвел взгляд от страницы.
– Может быть, там что-то личное, – извиняющимся тоном сказал я. – Про ее отца.
Чан быстро закрыл книжку.
– Извините. Не хочу лезть не в свое дело.
– Ничего страшного, я просто хотел показать вам, что это такое, и вы бы знали, что Бабочка оставила книжку для меня.
– Я и так знаю, что для вас. Я бы не позволил ее выкопать, если б думал, что вы посторонний человек.
Я был впечатлен.
– Послушайте, – сказал Чан, словно желая сменить тему, – вы знаете девушку, которая теперь там живет?
– Где?
– В квартире Бабочки.
– Нет.
– Я видел, как вы на нее смотрели, когда она отсюда выходила, вот и подумал, что вы, наверное, знакомы.
– Я никого не знаю в Нью-Йорке.
– Ну, раз вы друг Бабочки, вы знаете меня.
Глава 21
Папа
Такео Ишикава (1942–2001)Незадолго до смерти папа вроде как сошел с ума. От него несколько лет не было ни слуху ни духу. Я пыталась связаться с ним после смерти Комори, но он так и не ответил. Мама сказала, что он уехал куда-то в калифорнийскую пустыню и стал отшельником. А потом, весной 2001 года, отец вдруг взял и позвонил. Он хотел со мной увидеться, и я согласилась.
Я полетела в Лас-Вегас, взяла напрокат машину и поехала на северо-запад, в пустыню Мохаве, затем пересекла границу штата и покатила в калифорнийский городок под названием Долина Смерти. Население двадцать человек (хотя я видела только одного). В городке был отель, и я сняла номер под вымышленным именем, а потом бродила по Долине Смерти до заката. Помимо отеля, открытым стоял только театр под названием «Амаргоза». Там еженедельно шли пьесы, которые сочиняла и исполняла его же владелица, старуха, разрисовавшая стены изображениями зрителей, чтобы не играть при пустом зале.
На следующее утро я отправилась по указанному маршруту и ехала около часа, свернув с шоссе на пыльный проселок. Дом был виден снизу – стеклянный куб, в духе шестидесятых, возвышавшийся среди утесов. Проселок привел меня на задний двор, где я обнаружила пустую парковку. С той стороны белые стены дома выдавались вперед, создавая тенистые ниши, на крышу вел пандус. Из темного дверного проема показался отец. Он оказался старше, чем я помнила; кожа посерела и одрябла. Седые волосы были несколько месяцев не стрижены, хотя папа и предпринял попытку побриться и привести себя в приличный вид. Он протянул руки и жалобно улыбнулся. Я чмокнула рядом с его щекой и стояла как камень, пока он обнимал меня.
Дом был свободной планировки, воздух в нем неожиданно прохладный, окна высотой от пола до потолка выходили на скалы и бесконечную пустыню. Мебель представляла собой дизайнерские вещицы в модернистском стиле шестидесятых. Судя по всему, выбирал их профессионал. Папа никогда даже не пытался усвоить какой-либо вкус, хороший или дурной.
– Очень мило, – сказала я.
– Спасибо. Дом принадлежал одному архитектору, не помню, как его звали.
– Зачем ты здесь живешь?
– Чтобы чувствовать себя в безопасности.
– От чего?
– От всего.
Первый час прошел довольно напряженно. Отец спрашивал, как поживает мама, как у меня дела на работе. Я болтала без умолку, заполняя время и надеясь, что мы наткнемся на какую-нибудь тему, представляющую искренний интерес для нас обоих, и тогда визит не пройдет даром. Но у папы была своя повестка дня.
– Я очень рад, что ты так хорошо училась в колледже.
– Я уже давно окончила колледж, папа.
– Знаю. Просто у меня как-то не получалось сказать, что я тобой горжусь.
– Спасибо.
– Я никогда не думал о твоем будущем, Бабочка, и о твоем счастье. Я вечно отстранялся от тебя. Но, становясь старше, я начинаю понимать, что во многом был не прав. Вот и решил извиниться перед тобой. Все объяснить.
– Ничего страшного, ведь в конце концов все вышло хорошо.
– Да, люди, конечно, учатся выживать в любых условиях, и ты воистину расцвела, несмотря на то зло, которое тебе причинили. И это прекрасно. Но, как бы ни был плох родитель, он всегда действует с благими намерениями. Ты согласна? Я никогда сознательно не желал зла своей дочери.
Я проехала три тысячи миль, чтобы повидаться с ним. Разумеется, папа хотел сбросить с плеч несомненное бремя. Возможно, он обрел бога или что-нибудь такое. Не мои проблемы. Но я позволила ему выговориться. Подумала: а вдруг я что-то узнаю. И потом, я всегда могла попросить отца замолчать, если бы разговор стал нестерпимым. Или уйти и злиться сколько влезет.
– Я уверена, что ты старался изо всех сил, – сказала я, но, едва эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что сама им не верю.
– Да, я очень старался. Но так было лучше для Кеико. И, наверное, для меня. Твои чувства я никогда не принимал в расчет.
– Пожалуйста, не говори о Комори.
– Но без нее не объяснишь.
– Ты вел себя так, словно она не имела для тебя никакого значения.
– Это неправда, Бабочка. Я любил Кеико.
– А, так вот почему ты ее бросил. Твоя жизнь, должно быть, полна любви.
– Нет, ты не понимаешь. Мы любили друг друга с самого детства. Мы были любовниками. В мире не существовало ничего, кроме того, что объединяло нас.
– Подожди, подожди. Я не понимаю. Вы с Комори были любовниками?
– Да.
– Но как же?… Вы вместе выросли, ваши родители дружили. Вы всюду ездили вместе. Если вы любили друг друга, то почему не поженились, как положено?
– Боюсь, мы никак не могли пожениться.
– Почему? Вашей идеальной любви ничто не мешало. Почему ты ее оставил? Ты женился на маме, затем родилась я. Потом ты бросил маму и меня. Хреновый из тебя любовник, папа, и муж не лучше.
– Мы не могли быть вместе.
– Ну и почему же?
– Как ты знаешь, мы оба родились в Маньчжурии, на северо-востоке Китая. Япония аннексировала эту территорию в тридцатые годы.
– Да.
– К концу войны семьи деловых людей и чиновников стали держаться сообща. Еды было мало, русские наступали. Китайцы умирали от голода. Мы все надеялись на репатриацию, но шла война, и никто не знал, хватит ли времени и ресурсов, чтобы переправить нас в Китай, поэтому мы просто ждали, не зная, умрем мы или спасемся.
– И что?
– Однажды объявили, что женщин и детей отправляют немедленно. Нам пришлось бежать, взяв с собой лишь то, что могли нести на себе. Мы знали: тех, кто остается, русские, скорее всего, убьют или возьмут в плен. Китайские семьи, которые сотрудничали с японцами, в лучшем случае рисковали ссылкой, в худшем их ждала смерть от голода или казнь. Семья Сасаки очень тепло относилась к китайцам, которые им прислуживали. Они не хотели уходить без них, но выбора не было. Китайцев бросали на произвол судьбы. Поэтому Сасаки договорились с китайцами и забрали с собой их дочь, выдав за свою. Девочке дали японское имя, и она уехала с нами.
– Я и не знала, что Комори – приемный ребенок. Ты ведь говоришь о Комори, так?
– Да. Теперь ты понимаешь? Кеико – китаянка.
– Погоди, ты хочешь сказать, что не смог жениться на ней, потому что она была китаянкой?
– Не только.
– Потому что она родилась в семье прислуги?
– Мы принадлежали к двум разным культурам.
– Какая, к черту, разница? В любом случае Комори не знала другой культуры, кроме японской. Она выросла в японской семье и была настоящей японкой! И потом, ты сам жил в Америке. В стране свободы, где возможно что угодно.
– Не забывай про социальное давление. К сожалению, поколение моих родителей даже не считало китайцев людьми.
– Зато Сасаки считали. Они удочерили Комори. И вырастили как родную.
– Сасаки были необычные люди. Зато другие не отличались такой добротой. Мало кто ожидал, что Комори станет полноценной японкой. Они полагали, что из нее получится максимум секретарша, нянька или содержанка.
– Значит, ты просто с этим смирился. Ты, одаренный юноша, который мог сделать что угодно и поехать куда угодно. Если ты так сильно любил, почему не пошел наперекор культуре, в которой жили твои родители?
– Я пошел. Отправился вслед за ее семьей в Калифорнию, потом в Нью-Йорк. Сасаки вернулись в Японию, а мы с Кеико остались. Мы сбежали. Освободились от бремени нашей истории.
– Ну и мерзость. Такое ощущение, что ты просто подыскиваешь оправдания для своей безответственности – ты хотел владеть Кеико и в то же время спать с кем попало, а потом жениться на респектабельной японской девушке, отказавшись от всяких обязательств по отношению к любовнице. Ты так и не сделал ее ровней. А когда она умирала, ты просто сбежал.
– Я ничего не мог.
– Мог, конечно.
– Нет, Бабочка. Я не мог видеть, как она умирала. Из меня самого по капле сочилась жизнь. Я бы тогда тоже умер. Боль была нестерпимая. Чтобы выжить, пришлось разлучиться с ней.
– Значит, Комори любила тебя и жила только тобой, а ты бросил ее, когда она нуждалась в поддержке, из опасения, что тебе придется страдать?
– Это звучит глупо, конечно.
– О господи, как ты жалок.
– Знаю.
– С тем же успехом можно держать дома цветок, который украшает твою жизнь, но не поливать его, потому что ты боишься, что не хватит воды для тебя самого. Цветок умирает, а тебе грустно. Ты погубил свою жизнь собственным эгоизмом.
Я открыла дверь и вышла во двор. Папа появился на крыльце, но дальше не пошел.
– Подожди, – сказал он. – Ты уезжаешь?
– Не знаю. Хочу немножко побыть одна.
– Надень шляпу, иначе получишь солнечный удар.
Он вытянул руку, словно мог коснуться меня, стоя на крыльце – хотя не мог, конечно. Я вспомнила, как папа приезжал за мной, чтобы забрать после урока танцев, и ждал на улице. Как он смотрел из машины, пока я шла в школу. Как наблюдал через ограду общественного сада, когда я полола, вскапывала грядки, сажала цветы. Всегда между нами стоял барьер. Но сейчас уже поздно было что-то менять.
Я обогнула дом и скрылась из виду, как можно громче шаркая ногами, чтобы отпугнуть гремучих змей. И посреди этого неземного пейзажа я поняла о тишине кое-что, о чем никогда раньше не догадывалась. Самые тихие звуки – мои шаги, дыхание, биение сердца – растворялись в солнечном свете, не отдаваясь эхом и не долетая до земли, покрытой пористой пылью. Они просто растворялись в воздухе.
Тысяча поколений может смениться в мгновение ока, цивилизации возникают и исчезают, как при ускоренной съемке, за то время, пока пустыня делает один-единственный вдох. Жизнь и смерть не имеют смысла. Бог не оплакивает гибель каждого живого существа, иначе пустыня была бы залита слезами. Бог даже не замечает нас, двигая тектонические плиты и наблюдая за тем, как вздымаются и рушатся горы. И я – ничто. Ничто.
Отец неподвижно сидел в большом кресле. Наверное, ждал моего возвращения.
– И тогда ты сделал Комори моей нянькой, и она наконец обрела положение, подобающее ее статусу.
– Она не была твоей нянькой, Бабочка.
– Разве «комори» не значит «нянька»? Ты не желал со мной возиться, мама тоже. Комори вырастила меня одна, без вашей помощи.
– Сядь, дорогая.
– Я тебе не дорогая.
– Сядь. Я должен кое-что сказать. Я должен объясниться, и это нелегко.
Я села и принялась ждать, пока отец пытался собраться с мыслями.
– Кеико хотела ребенка. Но в ее положении забеременеть было невозможно. Я ничего не мог поделать. Поэтому попытался облегчить страдания Кеико единственным доступным способом. Я отдал ей тебя. Подарил.
Я заплакала.
– Значит, я – вещь, которую можно отдать? Я совсем не имела для тебя значения?
– Прости.
– Папа, но я же человек!
– Ты была мне дороже всего на свете. Но я не пытаюсь себя оправдать – просто хочу объясниться и попросить прощения за то, что ты росла без меня. За то, что я не делился с тобой любовью, которую чувствовал. Я лишь надеюсь, что ты поймешь: я поступил так от чистого сердца, от желания помочь человеку, к которому был неравнодушен. И я горжусь, что ты переросла все мыслимые рамки и стала настоящей, полноценной молодой женщиной. Ты права, ты преодолела массу трудностей, и я горжусь, что у меня такая дочь. Я счастлив, что много лет спустя обрел тебя.
– Но почему? Как можно завести ребенка и не испытывать желания дать ему лучшую жизнь?
– Кеико был нужен кто-то рядом. Но мало кто выдержал бы, наблюдая за тем, как она умирает, если бы только его не воспитали соответствующим образом. Тебя вырастили, чтобы ты сделала то, на что не решился бы я. Тебя готовили к тому, чтобы жить с потерей, с которой никто из нас не сумел бы смириться. Ты сильнее и крепче, чем мы. Ты должна была выдержать то, чего не выдержали бы другие.
– А с чего ты взял, что я это могу? С чего ты взял, что мне не повредила пережитая боль, а главное – осознание того, что ты все спланировал заранее, что меня отдали при рождении, чтобы разгребать дерьмо, с которым ты не пожелал возиться сам? И почему моя мать смирилась с тем, что она – всего лишь ходячий инкубатор для маленького убийцы?
– Она была молода. Ей пришлось нелегко, но она поняла.
– Зачем ты вообще завел детей от другой женщины, если так любил Комори?
– Я же сказал. Я завел тебя, чтобы у Кеико мог быть ребенок. Я не сомневаюсь, что тебе тяжело, Бабочка, но хочу, чтобы ты знала, почему так вышло.
– Ну спасибо, теперь я совершенно спокойна. Здесь есть что-нибудь выпить?
Я встала и пошла на кухню.
– Да. В шкафу слева несколько бутылок. Сейчас, погоди… – Он хотел встать, но я перебила:
– Сиди. Я сама налью.
Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться и собраться с духом.
– Ты что-нибудь хочешь?
– Нет, спасибо. Для меня рановато.
– А потом я уеду и никогда не вернусь. Мы больше не увидимся. Поэтому, если хочешь выпить с любимой дочерью, сейчас самое время. Я буду джин с содовой. Ты уверен, что обойдешься?
– Ладно, я тоже выпью джин с содовой.
Я оглянулась. По лицу отца катились слезы.
Разлив джин, я вытащила из сумки три упаковки таблеток – лекарство, которое можно купить в любой аптеке. Я привезла его с собой. Эта идея уже давно посетила меня. Пусть я и не планировала убивать папу, но все-таки приготовилась на тот случай, если возникнет необходимость. Высыпав ему в джин содержимое трех капсул, я убедилась, что они полностью растворились. Я действовала с непристойным спокойствием (и даже самодовольством) опытного человека. Если бы отец обернулся, он бы увидел. Но он сидел неподвижно.
– Вот, держи. – Я протянула папе джин и села.
– Спасибо.
– Твое здоровье. – Я подняла свой бокал.
– Да, и за тебя. – Он сделал глоток. – Как горько.
– У твоего джина странное послевкусие. Но пить можно. А виски я не хочу.
Мы сидели молча.
– Мне на редкость паршиво, папа. Я никогда не знала тепла родительской любви, а сейчас вообще ничего не чувствую. Я просто пешка в твоей хитрой игре – потому что ты оказался страшным шовинистом и не женился на женщине, которую любил, и слишком испугался, чтобы посмотреть в лицо смерти, хотя это самая естественная в жизни вещь, объединяющая всех людей.
– Тебя научили понимать смерть. А остальным нестерпимо больно.
– С чего ты взял, что ты какой-то особенный? Почему решил, что тебе больнее, чем мне? Мы почти не знакомы. Я не знаю, кто ты и каковы твои приоритеты, если они вообще есть.
– Я тоже не знаю, каковы мои приоритеты. Может быть, страх смерти и презрение к себе. По крайней мере, ты их не унаследовала. Сейчас я впервые вижу, что ты – живой человек. Ты ценишь человеческие чувства. Искусство и красоту. Ты хочешь добра и понимаешь, что мир шире твоего эго. Ты – не такая, как я. Даже если я не сделал больше ничего, то, по крайней мере, не передал тебе своего патологического страха жизни.
Читать бесплатно другие книги:
