Три жизни Томоми Ишикава Констэбл Бенджамин

Он начал говорить медленнее, словно шарманка, у которой кончался завод.

– Может быть, мы даже похожи больше, чем ты думаешь. Ты когда-нибудь кого-нибудь убивал, папа?

– Нет, слава богу. По крайней мере, такого преступления я не совершал.

– Ты знаешь, что я ее убила? Убила Комори. Я дала ей таблетки.

– Я не знал, как именно ты это сделала, но ведь изначально предполагалось, что ты поможешь Кеико свести счеты с жизнью, если потребуется.

– Становится все хуже.

– Бабочка, я люблю тебя, – произнес отец еще медленнее. – Ты знаешь, что такое любовь?

– Нет. Сомневаюсь, что она вообще существует.

– Очень жаль. Надеюсь, ты однажды узнаешь – и поймешь, что за удивительное чувство любовь.

– Да, это красивое чувство. Но лично я думаю, что мы просто животные, которые пытаются спасти свою шкуру, ну или продолжить род. Мы – большие куски мяса, движимые эгоизмом, жаждой физических удовольствий и химическими импульсами, которые толкают нас к размножению. Гормоны вызывают эмоции, и мы защищаем наших детенышей. Вот что такое, по-моему, любовь. Мы считаем себя высшими существами, а на самом деле мечемся, находясь в плену животных тел и суеверий. Это все чистая биология.

– Может быть, ты и права, – сказал он.

– Так оно выглядит.

– Тебе не кажется, что мы впервые разговариваем с тобой по-настоящему?

– Пожалуй.

И вот, как ни странно, за несколько минут до его смерти мы с отцом наладили какое-то подобие контакта. Вряд ли я могла требовать большего.

Я порылась в кухонном шкафу и нашла свечи. В нише за домом оказалось множество канистр с пропаном. Я притащила одну из них внутрь и открыла краник.

– Ты еще не спишь, папа?

– М-м-м…

Папина голова свесилась набок. Я зажгла свечи и поставила подальше от него, на стол, а потом поцеловала отца в лоб.

– До свидания, папа, я ухожу.

Я села в машину и уехала.

Откуда-то налетел ливень, но сквозь пелену дождя сияло солнце, играя в каждой капле. Отец стучал в дверь дома, боясь вымокнуть. Он был еще ребенком. Ему отвечал женский голос:

– Я не могу тебя впустить. За тобой пришла злая лиса. Ты обидел лис. Иди туда, где они живут, и проси прощения.

– Но я не знаю, где они живут! – крикнул мальчик.

– В такие дни бывает радуга, – сказала женщина. – Лисы живут под радугой.

И он побрел по лугу, полному цветов, и впереди, на небе, действительно появилась многоцветная дуга. Он чувствовал запах дождя, земли, цветов. Столько прекрасных ярких цветов.

Дом был еще виден. Я остановилась, вышла из машины и стала смотреть. Вдалеке, за волнами жара, маячило его отражение – а потом полыхнул огонь. Дыхание перехватило. По лицу потекли слезы. По пыльной пустыне прокатился низкий рокот, и на том месте, где стоял дом, взвился гриб взрыва. Я вытерла лицо о футболку и ощутила прилив энергии, подобный теплой волне. Рядом остановилась какая-то машина, окно опустилось. Грузная загорелая чета спросила, не знаю ли я, что случилось.

– Понятия не имею, – ответила я. – Я просто стояла тут, и вдруг бабахнуло.

Через секунду раздался второй взрыв, сильнее прежнего, и пара ахнула.

– Ян, дай-ка камеру.

Я пожелала им удачного дня и уехала, прежде чем они успели меня запечатлеть.

Глава 22
Незаконченные дела и прощание

Я знал, что Стритни непременно отзовется, но, когда я на следующее утро зашел проверить почту, письмо оказалось формальнее, чем обычно.

Кому: Бенджамин Констэбл
От кого: [email protected]
Тема: Впечатлен
Отправлено: 08-27-0707.21 (GMT -6)
Уважаемый мистер Констэбл, кажется, вы опережаете инструкции, которые мисс Ишикава оставила для вас. Про книжку, лежавшую под деревом на площади Маккартни, вам даже не сказали. Мисс Ишикава, несомненно, была бы впечатлена навыками охотника за сокровищами, которые вы выказываете. Поздравляю, у вас отличная интуиция и уйма решимости.
При случае загляните в отель «Челси». Подсказка такова: низкие деревья где-то высоко.
Низкие, как брокколи.
Удачи.
Мистер Ч. Стритни

– Он знал про наш разговор в японском ресторане.

– Да.

У Беатрис был такой вид, будто она кипела гневом, но сдерживалась.

– И он подписался «мистр Ч. Стритни». Я – единственный в мире человек, у которого хватило глупости подумать, будто это имя. Он про меня знает. Знает, что я делаю и когда; а теперь еще знает, о чем я думаю. Он знает все то, что знаешь только ты.

Беатрис несколько раз тяжело вздохнула.

– Кто-то по ее поручению подслушивает, что ты говоришь.

– По чьему поручению?

– Бабочки.

Я огляделся. Долго смотрел по сторонам, но никого не увидел.

– Бабочка мертва, – сказал я. – Но кто-то присылает мне от нее письма, и это ты, ну или ты кому-то помогаешь.

Беатрис прикусила губу.

– Клянусь, я тут ни при чем. Все не так, как тебе кажется.

– А как? По-моему, самое время объясниться.

– Не могу, Бен. – Она подалась вперед и пристально посмотрела на меня. Ее глаза были полны слез, но Беатрис крепилась. – Это не я. Я ничего такого не делаю. Но ты должен понять. Очнись, наконец.

– Что я должен понять?

Она сидела с таким видом, словно больше ничего не собиралась говорить. Я не исключал, что Беатрис сказала правду, и она действительно ничего не делала, но происходившее было как-то с ней связано, и она знала, что происходит. Я с обвинением взглянул на нее, и ей явно стало неловко. Я решил, что вернусь к этому вопросу позже, и перевел дух, ожидая, пока у Беатрис высохнут навернувшиеся на глаза слезы.

– Где находится отель «Челси»? – добродушно спросил я.

– «Челси»… – повторила она, шмыгнула носом и вытерла глаза салфеткой.

– Он что, хорошо известен?

– Ты никогда не слышал про отель «Челси»?

– Нет, извини.

– Удивительно.

– Почему?

– Он знаменит. Там останавливаются художники и музыканты. Если не ошибаюсь, его открыли в конце шестидесятых, и с тех пор он почти не изменился. Там жили многие знаменитости.

– Кто, например?

– Ну, Боб Дилан, Дженис Джоплин. Хендрикс, кажется. Там умер Сид Вишес.

– Покажешь, где это?

Беатрис вздохнула.

– Ладно.

– Ты так только говоришь, а на самом деле, по-моему, тебе совсем не хочется.

– Будет проще, если я пойду с тобой.

Я не стал спорить.

Беатрис перестала быть случайной знакомой, она сама это признала, хотя я понятия не имел, кто она такая. Я ничего не понимал, меня мучило беспокойство. Я не выказывал волнения, потому что Беатрис, казалось, переживала еще сильнее. Она молчала по пути к отелю «Челси» и не смотрела на названия улиц и номера домов. Она хорошо знала дорогу. Я мог бы и догадаться.

Стены вестибюля были увешаны цветными рисунками. На меня уничижительно уставилась лошадиная голова. Сверху свисала какая-та штука на веревке.

– В основном это все отдали в уплату за жилье художники, – пояснила Беатрис.

Мы миновали человека за столиком, который улыбнулся и поздоровался, свернули налево и стали ждать лифт.

– Куда мы идем? – спросил я.

– Ш-ш.

Когда мы вошли в лифт и дверь закрылась, Беатрис сказала:

– Нам надо на крышу.

Мы вышли на десятом этаже и поднялись по лестнице к двери, на которой было недвусмысленно написано, что дверь подключена к сигнализации и проход воспрещен.

– Сюда вообще-то нельзя, – объявила Беатрис, толкнув дверь.

– А сигнализация не сработает?

– Никакой сигнализации нет.

– Откуда ты знаешь?

– Я знакома с одним человеком, который иногда тут живет.

– Дежурный тебя знает?

– В лицо, по крайней мере.

– Почему ты злишься? – поинтересовался я.

– Такое ощущение, что мной манипулируют.

– Да. Но кто?

– Тот, кто направил тебя сюда.

– Бабочка?

– Ты, кажется, сказал, что она мертва?

В насмешке прозвучала горечь.

– Да.

– С чего она взяла, что ты сможешь выбраться на крышу без моей помощи?

– Я совершенно не способен сделать что-либо сам.

– Ты бы даже не узнал, что здесь в принципе можно выйти на крышу, если бы не я.

Крышу разделяли на сектора ступеньки, трубы, желоба, решетки. Еще там торчала водонапорная башня. Кое-где виднелись маленькие садики. Отсюда открывался совсем иной вид на Нью-Йорк. Я видел крыши более низких зданий и стоял на одном уровне с высокими шпилями водонапорных башен, которые вздымались со всех сторон. Небоскребы – коричневые, например в районе Манхэттенского моста, и серо-белые (в том числе Эмпайр-стейт-билдинг) – тянулись к небу над моей головой. Нью-Йорк отсюда казался намного больше и объемнее. Выше, грязнее, старше, новее…

– Нужно найти маленькое дерево.

– Тогда оглядись.

– Я не хочу залезать в те садики. Наверное, это запрещено.

– Сюда вообще запрещено выходить. Давай, ищи свое деревце. Оно рядом.

– Ты знаешь, где оно, – обвинительно заметил я.

– Да.

– Ну так покажи мне.

– Нет. Ты должен найти сам.

– Не хочу.

– М-м. Это бунт, – произнесла Беатрис с ехидной усмешкой.

– Где деревце?

– Не скажу.

– Тогда пойдем отсюда.

Она уставилась на меня.

– Что, правда?

– Ну да.

– И у кого теперь плохое настроение? Почему ты не хочешь его искать?

– Потому что ты знаешь, где оно. Я больше не хочу играть. Слишком много событий, о которых я не просил; совпадений, о которых старался не думать, чтобы игра не прервалась, ну или чтобы не расстраивать тебя. Но теперь играю уже не я – играют мной. Я стал игрушкой, а не товарищем по команде. Ты сказала, что злишься, потому что тобой манипулируют, но вопросы, которые я так и не задал, предназначены тебе. Я не знаю, что ты делаешь, а ты не рассказываешь. И еще кое-что. Это ты манипулируешь мной, и я понятия не имею зачем.

– Я не могу объяснить; я вообще не хотела с тобой связываться. Честное слово, мной тоже манипулируют. – Беатрис понизила голос. – Мне нравилось вместе искать сокровища, это было весело. Ты очень забавный. Но теперь я стала частью какого-то замысла против своей воли и оказалась в неловком положении. Я вынуждена лгать и недоговаривать, только для того чтобы твое приключение развивалось по плану.

– Чьему плану?

– Твоей подруги Бабочки.

– Бабочка умерла.

– Да, ты все время так говоришь, но есть масса доказательств обратного. Видимо, ты – тот самый человек, который может разгадать загадку.

– О чем ты? Что ты недоговариваешь?

Беатрис подошла и поцеловала меня в щеку. Один раз.

– Пошли. Я покажу тебе деревце.

– Зачем ты меня поцеловала?

– Потому что мне стыдно.

Мы обошли трубу и спустились по деревянным ступенькам в маленький садик, и свет на мгновение блеснул на листьях ползучих растений. Беатрис указала на маленькое деревце в горшке, стоявшем на двух кирпичах.

– Низкое, как брокколи, – сказала она, и я подумал, что не прочь поцеловать ее. В губы. Но не стал.

Я присел на корточки и посмотрел на деревце. Оно было красивое. Я понадеялся, что не придется выдергивать его с корнем, чтобы найти искомое. Я поднял горшок и между кирпичей обнаружил жестянку. Старомодную жестянку из-под карамели. Открыв крышку, внутри я обнаружил листок разлинованной бумаги, сложенный квадратиком, с огромной буквой Б, и две карамельки, завернутые в прозрачные фантики.

Записка гласила:

Еще кое-что для тебя, Бен Констэбл, последнее сокровище, очень ценное. Ты найдешь его под деревом, которое питает молодых бабочек, пока они не вырастут, на зеленой лужайке, где я часто сидела с книгой или пачкала руки в земле, когда полола и сажала. Садик рядом с библиотекой на Джефферсон-Маркет был зеленым уголком, самым близким к дому, где я жила, и казался почти что своим. А конфеты сделаны по слегка измененному рецепту, который оставила мне няня. Они называются горькие миндальные ириски. Я сама их приготовила. Надеюсь, тебе понравится. Конечно, хочется так много-много-много сказать, найти, сделать. Приятно бродить с тобой по улицам Готэм-Сити и показывать места из моего прошлого. Жаль, что я не видела улиц, где прошло твое детство. Но время истекло, и мы переходим от скобок к скобкам, и вступление никак не закончится…
Целую, целую.
Бабочка

Я перевернул листок, ища продолжения, постскриптума или последнего примечания, но ничего не нашел. Внезапно мне показалось, что я сейчас расплачусь. Все слишком быстро шло к концу. Дочитав, я передал записку Беатрис. Она прочла ее, сложила и вернула, и я убрал листок в жестянку.

– Вот сука, – сказала Беатрис, и я рассмеялся – громче, чем рассчитывал.

– Ты правда так думаешь?

– Не знаю, но очень уж хотелось это сказать.

– Угостить тебя самодельной конфеткой? – предложил я, протягивая жестянку.

– Нет. Я не стану есть конфеты с таким названием. Особенно если их оставила твоя подруга Бабочка.

– Думаешь, она пытается меня убить?

– Понятия не имею. Но абсолютно уверена, что эту дрянь тебе есть не следует.

Я задумчиво постучал пальцем по крышке жестянки и убрал ее в сумку.

– Пойдем?

– А ты не хочешь полюбоваться видом с крыши этого огромного исторического здания? Ознакомиться со своим культурным наследием как человек искусства.

– Нет, спасибо.

– Ладно.

Мы вышли через дверь, не подсоединенную к сигнализации, и Беатрис сказала:

– Все-таки нужно спуститься по лестнице, чтобы ты проникся.

– Хорошо, – согласился я.

Лестница была белая, с мобилем в стиле поп-арт, болтавшимся в пустоте, которую образовывали лестничные пролеты. На стенах кое-где висели картины, как в художественной галерее. Мы спускались молча. Беатрис попрощалась с дежурным. Я даже не взглянул на него, поэтому не знаю, с каким видом он проводил людей, которых встретил пять минут назад.

– Теперь куда? – спросила Беатрис.

– Снова в Уэст-Виллидж.

– Какая досада. Ты не видел большую часть Нью-Йорка. С тех пор как приехал, ты бегаешь по одним и тем же местам.

– Я добрался с Бэттери-Парк до Центрального парка, с Тридцать третьей улицы до Бруклина. И притом пробыл здесь всего неделю.

– По ощущениям, дольше, – произнесла Беатрис. – У тебя есть карта?

– Нет.

Она молчала, но сказать явно хотела многое. Мы шли по Шестой авеню, и я тоже молчал, пускай и хотел о многом спросить.

Я первым вошел в ворота маленького сада рядом с библиотекой на Джефферсон-Маркет. Кот лежал на траве, и мы с Беатрис сели на скамейку рядом с ним. Я огляделся.

– Ты видишь бабочек?

– Нет. Но молодые бабочки живут не на тех же растениях, что и взрослые.

– Правда?

– Подумай сам. Молодые бабочки – это кто?

– Гусеницы.

– А что едят гусеницы?

– Салат.

– Это слизняки.

– А, ну да.

– Насколько я знаю, гусеницы очень любят вербу – как вон та, например, – сказала Беатрис, указав на невысокое деревце.

– Ты и правда все знаешь.

– Боюсь, что так.