Женщина-трансформер Нестерина Елена

Надо поспать. Спать – в отличии от «есть», мне хотелось. Устала, устала… Сидеть на дубу было удобно. Удубно… Хвост свесился вниз, лапы крепко обхватили сук. Крылья, такие мягкие и славные, аккуратно сложились, так что целиком закрыли туловище. По листикам тихо постукивали мелкие капли, а мне было хорошо, тепло. Я сунула нос в свои мягкие перья. Надо же – они пахли смесью ладана и туалетной воды Oxygene LANVIN. Я снова развернула крылья и обнюхала себя всю. А что – хочу и нюхаю. Надо же! Птицы не потеют. Воистину, птицы – дивные создания, они даже пахнут чудом!

Я снова сложила крылья. Как грациозно у меня получилось! Балет. Просто озёрный лебедь. А в жизни я чувствовала себя пухло-неуклюжей. Здорово, когда что-то меняется!

Интересно, а не упаду я ночью с ветки? Хоть лапы у меня как у тигра, когти в дерево вцепились – не отдерёшь, но вдруг я расслаблюсь, и они разожмутся?

Но об этом я думала уже еле-еле. Тёплый сон под собственным крылом оказался прекрасным. Да, я спала, и понимала, что сплю. Я спала, сладко и спокойно спала, и всё моё существо было этим счастливо. Лапы без всяких моих волевых усилий как так и надо держались за сук. Что мне снилось? Гармония, наверное! Так мне было хорошо. И я осознавала это.

Разбудили меня птицы. Мне казалось, что к осени абсолютно все птицы в лесу замолкают, а эти, выходит, считают иначе. В воздухе было ещё совсем бледно. Птицы переговаривались – и проснулась я, видимо, в тот момент, когда их хор разошёлся на всю катушку. Я ведь с детства очень любила птиц, это Божье чудо. А теперь вот сама пополнила их ряды.

По тонкой ветке совсем рядом со мной ветке прыгал, кажется, воробей. Милый такой деловитый воробьишко. В лесу живут воробьи? Или это ещё кто-то серенький. Я сощурилась.

Линзы. Ох, эти линзы. Их давно пора было снимать. Глаза, в которые, казалось, сыпанули песка – ещё не самого больного, а мелкого, который запаивают в песочные часы, ныли и мучились. Что же с ними делать?

Осторожно оттолкнувшись от ветки, нырнув между листьями и расправив на просторе крылья, я опустилась на поляну. Хлопнулась пятками (или у меня между пальцами не пятки?). Хе, за ночь маленько разучилась летать. Нет, приземляться. Ничего. Сейчас потренируемся. Вот оно – небо! Сначала туда, потом оттуда.

Небо было серым – то ли одна сплошная туча, то ли просто оно ещё не успело принять устойчивый цвет. Раннее утро всё-таки.

У-у, да я удачно попала! Это что там такое? Колодец! И к нему тропинки с двух сторон ведут. Видимо, или святой источник, или просто родник – раз его заборчиком огородили и крышу устроили.

С трудом впихнувшись под эту крышу, я наклонила голову к воде. Ну и лохмата, подруга! Склонившись ещё ниже, я достала до тёмной поверхности и попила, громко схлёбывая и втягивая в себя воду. Ага, всё-таки пить могу и хочу. Интересно, куда я дену отходы переработки этой воды? Ерунда – решим проблему по мере её поступления.

Продолжая сидеть на краю колодца, я, не отрываясь, смотрела в воду. А может, окунуть сейчас голову, выпучить глаза, помотаться туда-сюда – и линзы выскочат? Как станет легко глазам! О-о, я представила себе это блаженство и чуть в колодец не рухнула…

Но что я тогда без линз увижу? Наткнусь на первую же ветку, и прощай, зеница ока. Буду одноглазый коршун.

Ой, надо терпеть…

Так, а если…

И как эта мысль раньше не пришла мне в голову?! Подруги-то меня, наверное, в розыск объявили? К ним надо! К Женьке в её дом! Она мне и линзы вытащит, и убедится, что со мной всё хорошо. Не то что хорошо – со мной отлично!

С этой замечательной мыслью я выбралась из-под крыши колодца, перелетела на скамеечку, врытую в землю. И стала думать. Даже про глаза забыла. Да, мысль хорошая. Надо вернуться в юго-западную часть Подмосковья, отыскать Женькин дом. А дальше просто. Чтобы не пугать народ, я осторожно подлечу к окну, лучше первого этажа, и, когда поблизости не будет наблюдателей, постучусь в стекло. Лбом постучусь, больше ничем не получится. Пусть сначала Женька увидит только мою голову – чтобы не очуметь сразу. Я её подготовлю – скажу, чтобы пришла туда же, откуда я стартовала, на балкон. Она человек уравновешенный. Вынет мне линзы, глаза отдохнут. Я посплю у неё где-нибудь на жёрдочке. Она мне линзы снова поставит. И я улечу себе на все четыре стороны.

План был замечательный. Я даже не боялась того, что не найду их посёлок и дом. Найду! Не сразу, конечно, но найду. Было бы проще, конечно, если бы мой полёт координировали какие-нибудь наземные службы, сообщали, какой населённый пункт я пролетаю. Или хотя бы их названия на земле большими буквами были написаны, чтобы с воздуха можно было заметить и знать, что там под тобой. Типа: ПОДОЛЬСК, БЕЛОУСОВО. Карту области я очень приблизительно, но помнила.

Но не пишут ничего на крышах домов и в полях – так что полечу, как сумею. Мне кажется, я сейчас где-то между Королёвом и Балашихой. Можно Москву – от греха подальше, обогнуть, не ломиться через центр. Пусть дольше получится, зато, может, надёжнее и безопаснее.

Так. Если на юг лететь, то солнце должно быть пока слева. Сейчас утро. Потом прямо, потом справа – оно ж движется с востока на запад. Да, так и будем ориентироваться.

Ну надо же, как я уверена! А раньше… Эх, да что раньше. Раньше я утопла бы в противоречиях, потому что так была не уверена в себе, что убедить меня можно было в чём угодно и кому угодно.

Хорошенько разбежавшись – просто так, для задора, я устремилась в небо и полетела над лесом. Не сомневаясь ни в чём. Красота!

На высоте метров семисот я попала в кудрявые серо-белые тучки. Слоисто-кучевые, stratocumulus, – так они, кажется, называются у метеорологов, предсказателей погоды. Кто не мечтал покувыркаться в них, проверить – правда ли облака бесплотные, или всё-таки можно обнять их, потрогать, а то и усесться сверху? Я накувыркалась всласть – внутри облачка оказались невидимыми и просто влажными – на лице остались мельчайшие капельки, волосы окончательно свисли сосульками и прилипли к голове. Я подныривала под тучки, пыталась разорвать их крылом, лечь сверху, как на перину. Это было так забавно – я смеялась, пыталась хватать ртом, кусать их; облачка, конечно же, не давались, затуманивая обзор и исчезая.

Все мечты исполнялись. И всё-таки – неужели это я, которая сутки назад гнусила о том, что мне надо было где-то там вовремя помереть: то ли на строительстве моста, то ли на его разминировании, уже не помню. Какое – помереть, пусть даже и героически! Я жить хочу. Жить, чтобы летать! Да, вот так вот – и прощайте все мои печали!

Казалось, на большой высоте расстояния преодолеваются быстрее. Физику я в школе изучала плохо, поэтому мои знания не подкреплялись ничем. Казалось мне так – и всё. Может, на самом деле всё по-другому. Но теперь это был мой мир, а значит, и системы измерений мои тоже. Кроме меня, никого они не касались. Так что…

Плохо, что ничем особенным края, где стоял дом Женьки, не отличались. Ни башней какой-нибудь необыкновенной, ни заводом. Церковь там была, но что церковь – их много мне попадалось. Празднично блестели золотом кресты и купола. Как отличить, что это именно их церковь, а не какая другая? Если бы я туда часто ходила, я бы запомнила особые приметы. А так даже цвета какого она – точно вспомнить не могу. Река – точно! Была небольшая речушка. Но их тоже везде полно… Ух…

Я летела и размышляла. Порывы ветра мешали двигаться прямо, относило меня куда-то. Но я старалась ориентироваться по солнцу, а потому если меня и сносило, то я не тревожилась. Найду – почему-то была у меня упорная уверенность. Примерно через час я сменила направление – после того, как пересекла какой-то оживлённый тракт, то ли Варшавское шоссе, то ли Калужское, а может, уже и саму Киевку. Где-то с неё был поворот на Женькин посёлок. Я сильно забрала вправо. Буду думать, что теперь лечу на запад.

Предположим, крейсерская скорость электрички восемьдесят километров в час. Средняя, наверно, шестьдесят. Я с ней недолго смогла соревноваться, но и не совсем уж сразу она меня обогнала. Сколько там мы с ней вровень шли? Будем считать, что моя скорость на спринтерской дистанции – тридцать километров в час. Если лететь так четыре часа подряд, можно пролететь сто двадцать километров. Если медленнее, то, соответственно, километров семьдесят. Где-то примерно столько мне и надо. Наверное. Ну что ж, три часа, мне кажется, я уже в пути точно…

А у машины средняя скорость сколько? Да пёс с ней, с машиной. А у лошади? Вроде, тоже тридцать пять-сорок. Ничего-то я ценного и не знаю, оказывается! Вот что надо было изучать! Могла бы догадаться, что мне в жизни пригодится. А то занималась непонятно чем, крыса канцелярская. Как же хорошо, что я теперь не крыса!

Я не крыса!

В восторге я совершила ещё одну фигуру пилотажа – взмыла вверх, перевернулась вниз головой, нырнула, снова вверх – есть! Вернулась в нормальное положение. Да! Я сделала «петлю». Получилось! Наверное, это очень красиво смотрелось. Получилась у меня и «горка» – снова вверх и резко вниз, точно съезжая по чему-то скользкому. Эта удача в небе наполнила моё и без того счастливое существо глобальным счастьем! К нему, к этому счастью, нельзя было привыкнуть, как бы там ни говорили, что с хорошему быстро привыкают! Для меня раньше привычным было состояние недовольства собой. А тут, а тут…

Я сделала ещё «горку», ещё и ещё, встала на крыло и долго так планировала. Мои тело и мозг дружили, я не стеснялась, не страдала от неудач, не ругала себя, как это было всю жизнь. Хотелось отработать и другие фигуры – что там ещё бывает? Днём оказалось это делать проще – всё видно, ориентироваться легко. Хотя, я, вроде, слышала, что настоящие лётчики так чувствуют свой самолёт, что им всё равно, как крутятся перед глазами земля и небо, так что в ориентирах они не нуждаются. Но это: 1) лётчик и 2) самолёт, а я – два в одном! По чему хочу, по тому и ориентируюсь.

Я только собралась попробовать выполнить «штопорную петлю» и вспоминала, как же она делается и видела ли я это в каком-нибудь кино, как вдруг заметила, что сильно снизилась из-за своих трюков и летела над широким полем на высоте метров пятидесяти, не больше. Поднимемся.

Ого! Машина. Бодрый джип со снятым верхом мчится по дороге.

– Кондор! – да, я услышала, как крикнул один из тех, кто сидел в машине.

– Кондор! – повторил другой. Который с охотничьим ружьём.

Они показывали на меня и ехали по полю – без всякой дороги, прямо за мной.

«Дотянем до леса, – решили друзья», – несмешно подумала я. И, поспешно набирая высоту, рванула к лесу.

До леса было далеко, километра два, не меньше. Вон он, этот лес, виднеется.

Джип не отставал.

Сердце – у меня, значит, было сердце. И оно бешено заколотилось. А, впрочем, почему бы сердцу у меня не быть? Не киборг же я в самом деле! Но что, неужели эти охотники будут сейчас меня убивать?

Видимо, да – и с большим удовольствием. Потому что бах! – раздался выстрел. Пули я не видела, но в-з-з-з! – она пронеслась где-то рядом.

– Давай, давай! – кричали снизу.

Я оглянулась. Оба мужика подняли ружья. Только водитель яростно рулил. Машина подскакивала на кочках. Может, не попадут при такой тряске…

Бах! Бах!

Лес, над ним они меня не достанут. Давай, милый, подтягивайся ко мне! Ну же! Пожалуйста, лес!

Я махала крыльями изо всех своих сил. Я обогнала машину. Я оторвалась. Я уходила!

Бах! Бах!

Одна пуля пронеслась рядом, я даже щекой почувствовала, как она нагрела воздух. Но ой… Прожгло ужасной болью ногу, бок. И крыло. Всё правое.

Попали.

Лес…

Оторвалась ведь.

Но поздно.

Верхушки деревьев мчались навстречу. А крыло не слушалось. Плечо перестало разгибаться. Я махала только одним своим крылышком. И падала. Сейчас я шмякнусь на деревья – выколю, как и планировала, глаза, покалечу всё остальное…

Да никакой это не лес – потому что он хоп! Кончился. Так, лесопосадка какая-то. За ней тут же начались длинные серые строения, огороженное жердями грязное месиво. Не хочу падать в месиво! Ишь, я ещё и раздумываю, эстетка… Отчаянно взмахнув крыльями, я всё-таки перелетела через зону грязи. И с ещё большего размаху, чем тогда, на балконе, – всё-таки с неба сейчас падала, не со ступенек, врезалась в землю. Я ударилась именно всей повреждённой правой частью – плечом, боком, ногой. И головой. Так что она тоже вышла из строя. И наступил мрак.

… – Вы меня слышите? Слышите?

Да, я это слышала.

– Слышу. – сказала я.

И открыла глаза. Какой-то парнишка лет семнадцати склонился надо мной. Я по-прежнему лежала на правой стороне своего раненого тела. Память мне совершенно не отшибло.

Меня перевернули на спину. Я собралась закрыться крыльями, ну, или хотя бы только левым. Но ой… Вместо этого я прижала к груди… свою обычную руку. Совершенно голую. Впрочем, голым оказалось и всё остальное.

Когда был бред? Тогда? Сейчас? Меня не сняли с неба метким выстрелом? А что тогда со мной случилось? Почему болят бок, нога и рука – и на траве такая кровища?

Ничего не понимаю.

– Вы откуда? Вас надо в дом?

– Да!

Я даже не помню, как и куда парнишка волок голую тётку (то есть меня). Глаза мои то открывались, то закрывались, я гримасничала, чтобы не орать. И в результате оказалась на каком-то лежаке. Прибежал парнишка и, активно отводя взгляд, накрыл моё тело белым халатом.

Подтащив табуретку, уселся рядом.

– Что надо делать? Вы скажите…

– Ты хочешь мне помогать? – не знаю, зачем я это говорила.

Мой мозг, как и тело, жгло. Кажется, началась температура. Шевелить всем тем, что болело, было невозможно. А на белом халате в районе ран выступила кровь.

– Да! Что надо сделать? – я ещё заметила, что парень говорит еле-еле. И в речи его какой-то дефект. Какой-то звук он произносит не так. Согласный – среднеязычный или переднеязычный. Так, сейчас он что-нибудь скажет, и я выясню, какой. Сейчас…

– Я… Мне…

– Продезинфицировать? – услышала я. И согласно кивнула.

После чего парень вскочил.

– Дай чистый пузырёк с кипячёной водой! – рявкнула я, собрав все силы. – С холодной!

Наверное, он шарахнулся от неожиданности – потому что грохнула упавшая на пол табуретка. Но куда-то убежал.

– Вот.

– Линзы!!! – заорала я.

Мальчишка шарахнулся снова. Орать я больше не могла. Но ему надо было сказать, чтобы он их… Чтобы их из меня…

– Вытащи у меня из глаз… линзы… Как получится. Но ногтями не скреби… И положи… в пузырёк… Обе… – после того, как я это сказала, мозги мои перешли на тёмную сторону.

И я ещё успела подумать, что до сих пор за всю жизнь ещё ни разу не теряла сознания.

Небо. Ясная высь, бескрайний горизонт, лёгкая вата облаков. Земля. Два последние шага по ней, оттолкнуться, взмахнуть крыльями – этот миг похож на начало оргазма, который затем длится столько, сколько сам полёт. Это восхитительно и бесконечно, потому что летишь и чувствуешь это всем телом. Чувствуешь счастье.

Но тело было не всё. Со мной не летели ни рука, ни нога. Жгло в боку.

Оп. Это что за фрукт? Точно, это мой косноязычный спаситель.

– Здравствуй. – сказала я ему.

Он склонился так низко, что я его хорошенько разглядела. И, наверное, даже улыбнулась.

– Здрасьте… – ответил он.

Тут же отшатнулся и уселся где-то там далеко.

Я скосила глаза на себя. Очень хорошо. А я-то думаю, чего мне так холодно. Лежим, значит, в голом виде, даже халатом не накрыты. Рука перевязана. Что-то налеплено на боку. Но почему я человек?! Почему мои толстые немодельные ноги снова со мной? Я подёргала левой ногой – есть контакт. А правая… Чем это она так перетянута, что не реагирует? Меня ждёт ампутация? Всё, сейчас у меня начнётся паника. Только не орать…

– Я вам хотел укол сделать… – донеслось до моих ушей, загоревшихся, как и всё остальное, паническим жаром.

У моего носа появился здоровенный пластмассовый шприц.

– Накрой же меня чем-нибудь! Стыдно же.

– Я укол…

– Накрой!

На меня бестелесным облаком легла ситцевая простынка. Я осторожно дёрнула головой, скидывая её с лица. Малый схватил меня за мясистую часть левой ноги.

– Э, эй, у меня другая нога болит! – крикнула я в испуге. Потому что подумала: точно, с правой уже поздно что-либо делать, её и не удосуживаются даже лечить.

– Дык… Это… Всё равно же… – по-моему, парень посмотрел мне в лицо. Я сощурилась, чтобы в этом убедиться, но он снова нагнулся. И, хлопнув на самую целлюлитную часть что-то холодное – а, ватку со спиртом, принялся активно тереть ею.

Ай! Как же больно! Раз всё равно куда, зачем он туда-то колет?! Стало быть, не много в моих ногах ещё жира, раз там так чувствительно. Это хорошо.

– Уколы в другое место делают! – возмутилась я.

– Я это… В другое не умею… Я людям первый раз укол делаю. Но это… Всё нормально, вроде…

– Как – первый раз? А до этого кому?

– Это… коровам… Телятам, жеребятам…

– Ой! – я даже не смогла ничего сказать. От напряжения закололо в рёбрах, что-то там отклеилось, и кровь потекла вниз по коже. – Посмотри лучше – бок!

Бросив пустой шприц на пол, пацан откинул простынку и стал ковыряться с приклеенной к моему боку нашлёпкой. Уй, больно-то…

– Скажи, что со мной. – попросила я.

Косноязычный мальчик, продолжая макать бинтом в ране, заговорил:

– Дядя Коля смотрел. Сказал это… ребро раздроблено. Плечо ничего – мягкие эти… ну эти…

– Ткани.

– Ага! Ткани задеты. И нерв. Будет болеть. Но типа ничего… Надо, чтобы не было заражения…

– А нога?

– Сильное крово… крово…

– Кровотечение. – парень показался мне слабоумным. Даже жалко его стало. Мне перед слабоумными почему-то всегда неудобно. Я сразу стараюсь предугадать их мысли, дополнить, сама за них рассказать то, что они хотят поведать – только чтобы они не подумали, что я знаю, что они слабоумные.

– Ага. Сильное. Эту… Вену перебило. Мы наложили жгут. До сих пор стоит. Сняли – а она фонтаном…

– Это когда? – удивилась я.

– Вы спали. – парнишка снова что-то там прилепил вроде пластыря с бинтом. И накрыл меня простынкой. При этом я смотрела ему в глаза, чтобы он не отвлекался взглядом на всякие посторонние органы. Он тоже мне смотрел в глаза. Всё, простынка наложена. Я вздохнула с облегчением.

– Раз кровопотеря… Слабость… Дядя Коля дал уколы. Мы их обычно коровам…

– Что?!

Вот это да.

– Они нормальные! Тут надо просто, чтобы стерильно было, и будет это… заживать… Дядя Коля сказал вас в больницу везть… Говорит, раз огнестрел… И что надо в этот… сосудистый отдел… Зашивать вену.

Я даже не знала, что сказать. Реальность была какая-то жуткая.

– Миленький, послушай. А где больница? Далеко?

– В райцентре. Ну эта… Которая с сосудистым. Только там с полюсами принимают. А у вас нету. Или есть?

– Полис в смысле? Есть, конечно. Только дома. В Москве.

Полис был в моей съёмной квартире, ключи от этой квартиры у Женьки – в сумке, вместе с остальными моими вещами. Надо ехать к Женьке. Но если ранение огнестрельное, в больнице это не хуже дяди Коли поймут, приведут ко мне полицейского – и я стану ему объяснять, что летела я так, летела по небу, а тут – раз! И пальнули по мне нехорошие дяди. Куда меня отправят после излечения? Правильно, к психиатру. Придумать что-нибудь? Попробовать описать приметы тех охотников на джипе. Но я их не разглядывала это раз, а два – они по человеку не стреляли. Так они скажут. И будут правы. Потому что я… Да, кто, всё-таки, я? Что за полёты мне мерещились? И кто по мне в таком случае на самом деле стрелял?

– А мы где сейчас?

– На ферме. – ответил умник.

– А где это?

– Ну… Это… Около нашей деревни.

– Понимаю. Деревня как называется?

– Ключи.

В системе «Вопрос – ответ» мы выяснили, что это за район. Какое Варшавское шоссе, какая Киевка – я была в другой области, не в Московской, а в примыкающей к ней! Вот каким ветром меня сюда занесло?

Я так устала от общения со своим слабоумным другом, что потихоньку глаза мои закрывались, закрывались, и я снова впала в сладкую бесплотную дрёму.

А из неё, конечно, перетекла в сон. Потому что когда я проснулась, лампа на столе не горела, солнечные лучи били точно в середину маленькой комнатки.

– Эй! – позвала я.

Жеребячий лекарь – я всё прекрасно помнила! – не отозвался.

Мне нужен был туалет. Немедленно.

Я повертела левой ногой – без проблем. Правой… Вроде, какой-то слабый сигнал она уловила. Когда моча ударяет уже в голову, какое угодно, мне кажется, больное тело можно заставить подняться и идти на поиски ватерклозета. Так я и сделала. Упираясь во всё, что можно, левой рукой и левой ногой, я спихнула себя с лежака. Постаралась поставить правую ногу на пол. Наступила левой. Встала на неё. Стараясь правую почти не задействовать, заковыляла к двери. Без линз и очков, а заметила её. Стало быть, не такой уж я и слепыш – с моими-то минусом три с половиной. Жить можно. Вернусь – выясню, где линзы.

Ходить было совсем не то, что летать. А особенно на полутора ногах. Стоп, какое – летать? Это, конечно, просто яркое видение, но всё-таки, надо признать, из некого очень славного наркотического сна. А может, правда, мы у Женьки тогда какого-нибудь забористого ЛСД шлёпнули – и колбасило меня всё это время вот так увлекательно. Но не помню я такого факта своей биографии. Ничего я не шлёпала.

Грибы!!! Мы ели грибы… Белые, чёрные. Они были в жульене, в салатах, в подливке к мясу. Наверняка ещё где-то. Грибы… Ну, всё понятно. Это такой прикол. Радость гостям. В еду их накидаешь – и радуют они ненавязчиво, незаметно, безвредно. Специальные грибы для расширения сознания перемешаны наверняка с обыкновенными какими-нибудь шампиньонами. Чтобы легонько накрыло, подняло настроение – и достаточно. Я же навернула, выходит, много: помню, слупила два жульена, горку вкусного салата, там грибы были. И подливку – густую грибную подливку я столовой ложкой черпала, такая вкусная оказалась. Накренился мой чердак…

А потом я с какими-нибудь отморозками, которых не помню, каталась на машине с такой скоростью, что, казалось, это я летаю над миром. Из-за жёстко сорванной крыши кто-то из них стрельнул, попал в меня. Бросили они моё подбитое тело – по причине своей отмороженности.

И вот я здесь.

От такого простого объяснения меня прошиб пот. А ещё, помнится, я радовалась, что больше не потею… И пахну ладаном. Ладаном я и так скоро запахну. В гробу.

Потому что ногу как будто разорвало, хлынула кровища. И одновременно с этим я открыла дверь на улицу.

Осень. Яркая и тёплая ранняя осень. Самое моё любимое время года. Как же хорошо-то! Неужели я помру из-за дурацких наркотиков?! Как же жалко, что нельзя перезагрузиться и начать с какого-нибудь нормального момента!!! Например, с раздачи шашлыков. Я бы никогда никаких наркотиков! НИКОГДА!!!

– Никаких наркотиков! Никогда! – одновременно с этой фразой, которую я провопила изо всех своих сил, рядом со мной появился тот самый парень. Который маленький совсем. Лет семнадцати.

– Да я это… Не делал вам никаких наркотиков, не волнуйтесь! Вы зачем встали?

И он потянул меня в дом.

Но плющило так, что я мотала головой и вырывалась. Я вид крови очень не люблю, но сейчас дурацкая эта кровь была везде. И больше всего – у меня перед глазами. Надо сказать мальчику про туалет, чтобы он отпустил, чтобы отпустил…

Но вместо этого я просто орала. Кстати, почему-то тихо. Или это мне кажется, что я орала…

В красном мареве у меня перед глазами разрасталась чёрная точка. Быстро – из маленькой становилась как десять копеек, как пять, как пятьдесят, рубль, пять рублей, как всё. Ой. Всё чёрное.

…– Может, туалет? – услышала я.

И чёрное отступило. Закачалась около меня физиономия – глаза, кажется, серые. Серые, да. Мне, в принципе, всё равно, какие у людей глаза. Это, конечно, очень кого-то может интересовать, очень…

Громыхнуло ведро. Я на него немедленно рухнула.

– Уйди.

А, не знаю, ушёл он или нет. Кажется, да.

Потом, вроде бы, я рвалась ведро вынести, выкинуть его, что-то ещё требовала. Но в конце концов около меня, снова почему-то лежащей, замаячили двое – вроде, тот парнишка, и кто-то, от кого пахло противно-сладким. Навозом, кажется. Или натуральным молоком, или смесью молока и навоза, как всё свежее натуральное молоко и пахнет – бя-я-я…

Я ненавижу болеть. Потому что в основном всегда лечила себя сама, и рядом не было никого, кто бы, как когда-то давно мама, сидел бы со мной. От ощущения, что меня лечат, что заботятся, я выздоравливала обычно быстро. Моя благодарность, наверное, просто аж выходила из берегов, и процесс выздоровления шёл бодро. Но когда я уехала от родителей, болезни превратились в ужас. В одиночестве и, например, с температурой, мне было страшно лежать дома. Особенно ночью. Подруг звать меня полечить – глупо. У моих мужчин обычно всегда оказывались какие-то дела – ну естественно, люди работали, не могли со мной сидеть и подавать чай и таблетки в постель. Понимая всю глупость и бессмысленность этого процесса, я всё равно расстраивалась, что меня никто не жалеет и не лечит. На мои просьбы любимым мужчинам: «Посиди со мной» я получала отказы. И, получив эти самые отказы, чтобы не казаться им попрошайкой и размазнёй, делала вид, что мне ничего, никакого участия и заботы не надо. Я ведь прекрасно понимала, что это бзик и капризы дамочки, требующей к себе повышенного внимания. Но как же мне этого хотелось! Болезни, на которые накладывались эти страхи и депрессия, затягивались. Недолеченная, я бежала на работу – там хотя бы я была не одна. Поэтому-то я всегда ужасно боялась заболеть.

…Я снова проснулась. Как мне – лучше? Тогда надо ехать домой. Сколько прошло времени с той безумной вечеринки в последний день лета? Меня с работы, наверное, уже уволили.

Я вспомнила всё. Как мерещилось мне, что я птица. Фантомные боли в простреленном крыле. Укол в ногу. Ведро.

Оно снова мне было нужно.

Нога немножко слушалась! Но моя голова с твёрдой, как мне казалось до всего этого, памятью, дала сигнал, что с ногой надо общаться особо осторожно. И я присела над ведром только на одну. Удалось. Фитнес – это не зря придумано.

Тут же появился мальчик. Как всегда вовремя. Я, прикрывшись всё той же простынкой, прыгнула от ведра к своему лежбищу и рухнула на него.

Не обращая внимания на моё ведро, парнишка принялся расспрашивать, как я себя чувствую, где болит, и не хочу ли я поесть.

Хочу!

И он принёс мне быстрые макароны. Которые я ловко, благодарно и почти мгновенно умяла.

– А это… Можно спросить…

Он наверняка хотел спросить, как я оказалась возле коровьей фермы в голом виде. Про галлюциногенные грибы я не стала ему говорить, про безумное катание на джипе тоже, а также про стрельбу и свои экзистенциальные страдания. В результате которых я так вот и пошла в разнос.

Вместо этого я нагло (хотя мне было ужасно стыдно), посмотрела на него и поинтересовалась сама:

– А я вот никак не спрошу: как тебя зовут?

– Глеб. – ответил мальчик с фермы.

Ишь ты. С фермы, а Глеб…

– А сколько тебе лет? – я разговаривала с ним не как с ребёнком или как с дурачком, нет! Я просто уводила разговор в другую сторону.

– Семнадцать.

Ага, я угадала.

– В ноябре будет восемнадцать.

– Большой совсем. А какое сегодня число?

– Да я не умственно-отсталый. Вы не думайте! – горячо воскликнул вдруг Глеб.

– Я не думаю, что ты! – так же горячо крикнула я и прижала левую руку к груди.

– Просто это… так считается… – парнишка опустил глаза. – Ну, все так думают… А меня в армию берут… Значит, я нормальный. Но вы это… как хотите…

Потому в армию тебя и берут, дурачок, что все умные от неё откосили…

И тут мне совсем стало стыдно. Какая же я всё-таки противная женщина. Самое последнее дело – глумиться над такими людьми.

– Прости, пожалуйста… – проговорила я еле-еле. И замолчала. Потому что набежали слёзы. И он их сейчас увидит. Позор.

– Нет, вы это… Это вы простите… – засуетился слабоумный Глеб.

И тут я поняла, какой у него дефект речи. Звуки «з» и «с» он произносил так, как в английском языке произносится «th». Ну, или почти так. Он высовывал кончик языка, и звук пролетал мимо трёх преград. Что и делало его речь похожей на речь слабоумного. И кто его так научил?

Решив его отвлечь, я снова спросила, какое сегодня число – ведь мне действительно это было важно. Оказалось… восьмое сентября. Вот это да…

– Глеб, ты, пожалуйста, меня извини. – я уселась на кровати. – Ну, что я тут у тебя залежалась, что вы меня лечили. Я за это за всё заплачу. Но мне надо уезжать. Поэтому мне денег у тебя нужно попросить немного. Или лучше… Да, мобильный телефон! Я позвоню моей подруге, она приедет и меня заберёт. Есть у тебя мобильный?

– Есть. – кивнул Глеб. – Но он здесь не ловит. У нас вышка упала вместе с опорой, не починили… Надо в Ключи ехать. Или на трассу – ещё лучше.

– Поехали? – просительно проговорила я.

– Вам тяжело. У вас это…

– Да что ты всё «это» и «это»! – чёрт, я сама на себя не похожа! Чего я такая грубиянка? Как же оно греет – сознание интеллектуального превосходства над ребёнком мужского рода! И как же это мерзко на самом деле… – Извини, извини.

И я расплакалась. Со всхлипами, слезами горьким ручьём и переполненным соплями носом. До того стыдно мне было. Стыдно!

Мальчик взял меня за плечи. Осторожно так. Скромно и робко сказал что-то утешительное. И даже затуманенными рыданиями мозгами я моментально представила: вот мы сейчас ещё покрепче обнимемся – и у нас случился с ним роман. Классическая схема. Секс с несовершеннолетним, младше меня ровно в два раза парнем, уверения во внезапно пронзившей нас любви друг к другу, переезд с ним, деревенским дурачком, в Москву, где я работаю и содержу его, переживая, что Глеба, такого юного и свежего, сейчас уведут девчонки, годящиеся мне в дочки… Стараюсь молодиться, чтобы ему соответствовать, переживаю, что это не всегда удаётся, мой любимый это понимает, но хоть и жалеет меня, ничего не может с собой поделать. И уходит к своим ровесницам. И я страдаю, страдаю, страдаю…

Ох, как хорошо, что я это всё подумала – теперь оно не произойдёт! Ведь когда что-то представишь, загадаешь на будущее – оно уже не случается.

Мне даже полегчало…

Условно слабоумный Глеб это понял – и тут же отстранился.

– Вы извините… – пробормотал он. Было понятно, что такие трудные слова как «извините» в своей жизни он произносит нечасто. Скорее всего, никогда. Больше изъясняется матом. Или молчит. Чего с коровами разговаривать?

В этот момент наш интим прервал дядя Коля, которого я до сих пор так и не разглядела. Он наконец-то рассказал, что с моими ранениями. Оказывается, кровотечение остановилось, разорванные вены, как я поняла, иногда сами собой срастаются. И под местным наркозом дядя Коля, скотный доктор, зашил мои ткани на ноге, которые до этого сам же разрезал, чтобы всё там прочистить. Я нагнулась посмотреть – вот это да! Швы выглядели как на теле человекоподобного изделия славного доктора Франкенштейна. Возмутиться я не успела – Коля и Глеб задрали одеяло и стали возиться с моим боком, который, едва я шевельнулась, закровил.

Мои прелести, к счастью, не интересовали юного Глеба. А дяде Коле, видимо, было вообще всё это фиолетово – от него так разило водкой, что было понятно: она интересует его больше всего на свете. Так что и я перестала стесняться.

Однако, к стыду моему, скоро стало понятно – водкой разит не от дяди Коли, а от меня. Ею, вместо спирта, меня дезинфицировали.

Я вообще прикусила язык – особенно мысленный, который был в ответе за всю ту дурь, что я несла.

Когда возня с лечением была окончена, и дядя Коля удалился, на Глеба вдруг напала разговорчивость. И он рассказал, что в тот день, когда я у них тут появилась, приехали на джипе трое мужиков и принялись что-то искать.