Внук Персея. Сын хромого Алкея Олди Генри

1

– Проклятые!

– Нет.

– Говорю тебе, они прокляты!

– Не более, чем все Пелопиды.

– Месяц назад я бы с тобой согласился. Но не теперь, после убийства.

– Наш отец тоже убивал родичей. Его очистили, и ничего не случилось. Это не проклятие, брат. Это будни семей, подобных нашей.

– Это проклятие, брат. От него не очистишь.

– Что ты хочешь сказать?

– Есть люди, от которых лучше держаться подальше.

– Ты предлагаешь мне выгнать гостей, попросивших убежища?

Алкей Персеид, басилей Тиринфа, сдвинул брови. «Да, предлагаю,» – ясно читалось в его молчании. Эхо непроизнесенных слов повисло в зале. Мигнула лампада, как от порыва ветра. Качнулись на стенах тени, словно в попытке обрести собственную жизнь. Поколебались – и замерли, осознав тщету усилий.

– Я не нарушу закон гостеприимства.

В подтверждение сказанного Электрион Персеид плеснул вином в сторону порога – Зевсу-Фиксию[2] – и отхлебнул из кубка. Год назад, при полном одобрении знати, жрецы Микен, где правил Электрион, возложили на его голову венец ванакта. С тех пор средний из трех сыновей Персея Горгоноубийцы взял за правило при любом удобном случае намекать на волю своего божественного деда. То, что владыка Олимпа приходится дедом далеко не ему одному, Электриона волновало мало. У Громовержца уйма сыновей, еще больше – внуков. Герои, чудовища, сосуды благородства и подлости… Но ванакт среди них один! Лишь он, Электрион Микенский, по праву осенен Зевесовой эгидой.

– Тебе не придется его нарушать. На твоих гостях – кровь брата.

– Что с того?

– Ты вправе отказать им. Никто тебя не осудит.

– И это говоришь ты, Алкей?! – возмущение Сфенела, младшего из Персеидов, дышало искренностью. – Сыновья Пелопса – родные братья твоей жены. И моей, кстати, тоже, если ты вдруг забыл. Не настолько близкое родство, чтоб оно помешало нам очистить просящих. Но и не настолько дальнее, чтобы мы отнеслись к ним, как к чужим.

– Да хранят нас Мойры от таких родственничков…

– Опасаешься?

– Да.

– Правильно делаешь, – Сфенел выдержал жесткий, испытующий взгляд старшего брата. Будто копье щитом встретил. – Ты прибереги свою опаску для лучшего случая. Эти двое – не угроза.

Электрион кивнул с одобрением. Вклиниваться не стал, давая возможность Сфенелу развить мысль. Язык у парня подвешен хорошо – не отнимешь. Пусть старается.

– Не скажи, брат.

– А я все же скажу. Зря трясешься, Алкей. Проклятие Пелопидов, говоришь? Проклятие на них, мы ни при чем. Не очистить от него, говоришь? И не надо. От крови – очистим, а проклятие – чужая забота. Нам-то чего беспокоиться?

– Бедняга Хрисипп тоже вряд ли беспокоился – по малолетству. Пока эти двое его в Аид не отправили.

В разговоре Персеиды тщательно избегали называть опасных гостей по именам. «Сыновья Пелопса, родичи, эти двое…» Имя значило больше, чем просто набор звуков. Произнеси вслух – обернется молнией.

– Ха! Хрисипп – тоже Пелопид. Значит, и он – проклятый. Одни проклятые убили другого. Нам-то что за дело?

– Ты сам напомнил мне о наших женах. Моя Лисидика, твоя Никиппа – кто они?

Сфенел расхохотался:

– Женщины! И, замечу, вполне бойкие.

– Дочери Пелопса, – отверг шутку Алкей. – Значит, дети наши тоже Пелопиды.

– Ты вечно осторожничаешь, брат, – не выдержал Электрион. Всем мощным телом он подался вперед. Охристый свет лампады заиграл на скулах микенца. – Сегодня ты превзошел себя. Далось тебе это проклятие!

– Оно не хворь, – поддержал Сфенел, – чтоб перекинуться на наших детей! Проклятие или есть, или его нет. Да хоть сотня Пелопидов заявись к нам очищаться!

Окажись в мегароне странник-рапсод – сложил бы героическую песнь, уподобив семейный совет Персеидов совещанию богов перед великой битвой. Еще не повержены древние титаны во главе с Кроном-Временщиком. Еще те, кого позже назовут Олимпийцами, собираются тайком – обсудить грядущее сражение:

То, что Гермий Психопомп на момент Титаномахии[3] еще не родился, рапсода вряд ли бы смутило. Однако бродячего певца в зале не наблюдалось – кто б его пустил? – и совет Персеидов, увы, остался невоспетым.

– Гони прочь легкомыслие, брат. Глупо будить спящую собаку. До сих пор проклятие Пелопидов дремало, и я не уставал благодарить богов за милость. Но эти братоубийцы…

Не в силах усидеть на месте, Алкей рывком поднялся с троноса – и поспешил налечь на дубовый посох, с которым не расставался. Высохшая левая нога басилея – память о болезни, перенесенной в детстве – отказывалась держать массивное тело. С годами Алкей еще больше раздался в плечах и сделался грузен, отчего хромота усилилась. Гостей басилей Тиринфа встречал, загодя обосновавшись в кресле. Сидя он выглядел не просто сильным – могучим! – полностью оправдывая имя, данное при рождении. Но в мегароне собрались самые близкие родичи. Прятать изъян было не от кого. Отчаянно заваливаясь на бок, старший сын Персея в волнении ковылял по залу. Тень его, дергаясь, металась по стенам. Огненные блики плясали на лице и плечах. Блестки седины в волосах вспыхивали искрами – и гасли. Сейчас Алкей походил уже не на Владыку Аида, а на возбужденного Гефеста[4], у которого что-то не заладилось в его лемносской кузнице.

– Как вы не понимаете? Вы, оба?! Наши гости – гром с ясного неба! Проклятье спит – они разбудят его… Стоит их принять, очистить – и Арголида умоется кровью! Я не провидец, но я чую беду…

Под сандалиями Алкея хрустел песок, которым был посыпан пол.

– Оставь будущую кровь пифиям, брат. Эти напророчат…

Встал и микенский ванакт. Медленно, зная себе цену, огладил бороду. Статный, с фигурой борца, он казался едва ли не на голову выше старшего брата: хромота скрадывала рост Алкея. Львиная грива волос рассыпалась по плечам Электриона, в свете лампад отливая золотом. Трудно было бы найти момент, когда микенец больше соответствовал своему имени: «Сияющий».

– Давай начнем с начала. К нам явились беглецы. Родичи, юнцы; а главное, просители. Здесь хозяева мы – Персеиды. Очисти мы гостей, дай приют и пропитание – станут делать, что скажем. Куда им деваться? Два воинственных молодчика – подспорье в любом хозяйстве. Не забывай, это два лишних копья. А вот их отец, Пелопс…

Смех – хриплый рык льва – заклокотал в глотке Электриона.

– Пелопс дерзок не по годам. Он требует выдачи сыновей для суда. Если мы согласимся – проявим слабость. И вот тогда Арголида действительно умоется кровью. Ваш тесть, братья мои, давит слабых, как клопов. Персеиды уступили? – о, это добрый знак! Пелопс только и ждет возможности прибрать наши владения к рукам. Выдадим сыновей отцу – распахнем перед ним ворота.

«Ваш тесть» прозвучало так, словно дочерей Пелопса Проклятого выбрал Алкею и Сфенелу в жены не великий Персей, а лично Электрион, желая подчеркнуть свое превосходство над братьями. Сам же микенский ванакт в браке был вполне доволен дочерью Алкея – грудастая Анаксо нарожала ему тьму мальчишек, не меньше, чем водилось наследников у грозного Пелопса – и держал жену в кулаке, при случае напоминая, кто в доме главный. Человек проницательный, Электрион понимал, что супруги – вполне бойкие, как заметил Сфенел – успели насквозь проесть плешь его братьям, требуя принять родичей-беглецов со всем почетом. Проклятие – проклятием, а родная кровь вопиет. Мы их на коленях качали, задницу подтирали; ты не откажешь мальчикам, дорогой, ты их примешь и уважишь – иначе спи на холодном ложе, под рыдания любимой…

Всегда приятно, когда сварливая жена – не твоя.

– Хочешь войны, Алкей? Гони просителей, и получишь войну.

Едва отпылал погребальный костер Персея Горгоноубийцы – на два долгих года Ахайя и Аркадия, Арголида и Мессения, Лакония и Эпидавр, и даже Элида, исконная Пелопсова вотчина, замерли в ожидании. Из двух богоравных властителей – Персея и Пелопса – остался один. О страсти землелюбивого Пелопса к расширению владений знали все. Не он ли отобрал Олимпию у басилея Эпея? Не он ли пригласил в гости аркадийского басилея Стимфала – и разрубил гостя на куски? Персея, с которым боялись связываться не люди – боги, больше нет. Кто даст отпор захватчику в Арголиде? Электрион Персеид, ванакт микенский? Этот, конечно, встанет стеной. Жаль, сил у Микен маловато. Да и слава у ванакта не отцовская, сколько б Электрион ни пыжился. Кто еще? Ванакт Аргоса? Ха! Не смешите мои сандалии! Алкей Персеид, хромой правитель Тиринфа? Который все споры норовит решить миром? Что, нету больше никого? Жди гостей, Арголида! Однако Пелопс медлил. Лаконцы и мессенцы, аргивяне и аркадцы измаялись в ожидании – и вот, похоже, дождались.

Алкей вернулся к троносу; крякнув от натуги, сел. Электрион тоже опустился в кресло – раздумал стоять столбом перед братом, словно подданный.

– Скорее уж Пелопс разгневается, если мы откажем ему в выдаче сыновей. Или притворится, что разгневался. Отказ – прекрасный повод для войны. Опасаешься проявить слабость, брат? – Алкей улыбнулся: он попал в больное место Электриона. – Но разве это слабость – выполнить законное требование отца? Вернуть ему сыновей для суда? Как по мне, разумное решение.

– Ты считаешь разумным уступить? – вскипел Сфенел, чувствуя себя забытым. Поздний ребенок, моложе братьев на полтора десятка лет, он ревниво относился к любым попыткам ущемить его достоинство. Ущемления чаще всего были плодом воображения Сфенела, но это не останавливало младшего Персеида. – С готовностью исполнить прихоть Пелопса? Дать ему понять, что здесь он не встретит сопротивления?!

– Прихоть? На месте Пелопса я бы тоже потребовал выдачи убийц. Мне рассказали, что произошло в Писе. Атрей и Фиест, – впервые хромой сын Персея назвал гостей, нуждавшихся в очищении, по имени, – хладнокровные убийцы. Они явились к жертве на рассвете…

Алкей продолжал говорить, и казалось: стены зала плывут утренним туманом, открывая взглядам буковую рощу, где меж деревьев ступают двое юношей. Подолы их хитонов были мокрыми от росы – высокая трава местами доходила молодым людям до пояса. Туман скрадывал звуки, но когда юноши остановились, первое же слово, произнесенное вслух, прозвучало с отчетливостью медного кимвала.

«Ягненочек,» – вот это слово.

2

– Ягненочек, – сказал Атрей.

Фиест кивнул.

Малыш, спящий у ног братьев-Пелопидов, был невинней капли воды на листе. Вольно разбросав руки, он обратил лицо к просветлевшим небесам, приветствуя восход улыбкой. Что снилось юному Хрисиппу? Морфей, бог грез, хранит свои тайны от чужаков. Лишь птицы в дубраве заливались на все лады, приоткрывая миру краешек счастливых видений.

– Доброй ночи, братец, – сказал Атрей.

– Вечных сумерек, – добавил Фиест.

На рассвете эти слова звучали приговором. Может ли брат желать зла брату? Родная кровь – самой себе? «Может,» – вздохнул Уран-Небо, вспомнив серп, лишивший его мужества. «Может,» – содрогнулась Гея-Земля, вспомнив гигантов, ввергнутых в ее чрево после рождения. «Еще как может…» – шепнуло Время из черной бездны Тартара[5]. И эхом откликнулись, соглашаясь, мириады теней в Аиде. Хлебнув жертвенной крови, мертвецы вспоминали не грудь матери, ладонь отца или губы любимой – нож в братской руке вспоминали они.

– Ягненочек, – повторил Атрей.

Фиест оскалился волком.

Боги благословили Пелопса Проклятого обильным потомством. Гипподамия, супруга владыки, рожала без устали. Три дочери разлетелись по чужим гнездам, обеспечив отцу нужные союзы. Старшие сыновья искали счастья на стороне, приращивая исконные земли новыми городами. Младшие, Атрей с Фиестом, безотлучно находились в Писе, рядом с дряхлеющим родителем. Тронос, нагретый седалищем Пелопса, казалось, ждал одного из них со дня на день. В детстве эти двое дрались без устали, изобретая все более ужасные кары сопернику. Но стоило вмешаться кому-то из родичей – драчуны мигом объединялись против дерзкого, становясь плечом к плечу. Готовы сожрать друг дружку без соли, они ясно понимали, что лишь в союзе достигнут цели, а там – гори огнем, былой союз!

И вдруг – крепка, как бронза, старческая любовь! Ядовитей гадюки страсть лысых, чувства седых! Увидел Пелопс в роще нимфу Аксиоху, и утратил разум. Ответила нимфа взаимностью, вернув старику молодость. Родила ему сына – Хрисиппа, Золотого Жеребенка[6]. Все забыл Пелопс – стыд, честь, супругу, наследников. Хлебнув вина, кричал, что оставит венец последышу его чресел. А прочие – ищите, шлемоблещущие, других владений!

Кто герой, тот найдет.

Ничего не зная о заботах, родившихся вместе с ним, малыш Хрисипп рос здоровым и счастливым. Нимфа редко гостила во дворце – тень деревьев она предпочитала крышам домов. Дитя резвилось подле матери, играя на руках сатиров, засыпая на коленях дриад. Сейчас лишь безумец сумел бы представить Хрисиппа во дворце, с венцом на голове, отдающим приказы челяди. Но годы летят вихрем, и воображение безумца завтра способно обернуться правдой жизни.

– Давай, – сказал Атрей.

Фиест достал нож.

Нет, не смолкли птицы на ветвях. И лик Гелиоса не омрачился, надвинув тучу-шапку. Все осталось по-прежнему. Плясала в горах нимфа Аксиоха, вела хоровод с подругами. Убрел искать утех молоденький сатир, которому поручили следить за ребенком. И Зевс-Защитник не воздел громовой перун, желая воздать убийцам полной мерой.

– Чего ждешь? – спросил Атрей.

– Тебя, – ответил Фиест.

Хороший нож был у Фиеста. Длинный, тонкий, хищный. Этот нож, похожий на иглу, сын Пелопса купил на рынке у черномазого моряка, а тот утверждал, что привез клинок из далекого Баб-Или[7]. Врал, наверное. Атрей с полгода завидовал брату, пока не обзавелся заморской редкостью – серпиком из Черной Земли, похожим на клюв филина.

– Вместе, – сказал Фиест, присев на корточки.

– Боишься?

– Опасаюсь. Я его убью, а ты вывернешься чистеньким.

– Кто мне поверит?

– Поверят. Ты дашь клятву в храме. Ведь дашь, правда?

– Я и так дам клятву. Думаешь, побоюсь?

– Так тебя боги накажут.

– Ладно. Будь по-твоему.

Атрей встал на колени.

– Сердце.

– Горло.

– Договорились.

– Тело бросим в колодец?

– Да.

Игла вонзилась в грудь малыша, легко скользнув меж ребрами. Клюв разорвал жертве глотку. Это было в характере братьев. Фиест полагал себя человеком тонким, можно сказать, изысканным, и лишней крови не любил. Будь его воля, он сражал бы врагов цветком лилии. Атрей же считал, что настоящий мужчина ест мясо сырым, а вопль насилуемой девственницы слаще вздохов любовницы. Впрочем, Золотому Жеребенку не было дела до разницы во взглядах Пелопидов. Он ушел во тьму Аида счастливым – из сна в сон.

Далеко в горах закричала нимфа Аксиоха.

Матери нутром чуют.

3

– Так прямо и зарезали? – Сфенел скорчил недоверчивую гримасу. Игра теней превратила лицо младшего Персеида в глиняную маску. Такую мог бы слепить ваятель, пьяный до изумления. – А на базаре врали, что ублюдка задушили. Войлоком.

– С каких пор басилей Тиринфа доверяет сплетням? – Электрион прищурился, словно сидел не в сумрачном мегароне, а на холме в знойный полдень. Слова брата про ублюдка пришлись ему не по сердцу. Микенский ванакт и сам имел внебрачного сына – правда, не от нимфы, а от фригийской рабыни – которого признал и держал во дворце, как законного. – Что стряслось в Писе, ведомо лишь богам. Хочешь, отправлю посольство к Дельфы? Закажем оракул…

– Оракул? – возмутился Сфенел. – Это ж два-три месяца…

– Вот-вот. А время не ждет.

– Пелопс в гневе: он потерял сына. Любимого сына. Глупо подбрасывать дрова в костер его ярости. Выдадим ему убийц – и пусть судит их сам. Это его сыновья и его право. Никто не станет пенять нам, что мы отказали в приюте братоубийцам.

– Никто не станет пенять Тиринфу! Но распоследняя потаскушка упрекнет Микены! И будет права – закон гостеприимства свят. Я уже принял гостей в своем доме.

– Ты поторопился, брат.

– Они ели мой хлеб! Пили мое вино!

– И спали с твоими рабынями. Да-да, я понимаю. Но теперь, когда явился гонец от Пелопса, ты можешь спокойно выдать их отцу, не потеряв лица. Один уважаемый правитель внял просьбе другого уважаемого…

– Просьбе?! Слышал бы ты эту «просьбу»!

– Гнев отца, утратившего сына, простителен. Кроме того, ты не хуже меня знаешь Пелопса. Даже смерть Хрисиппа он не преминет использовать в своих целях. Пелопс спит и видит наш отказ, как повод для войны.

– Ты предлагаешь мне уступить наглецу?!

– Я предлагаю слушать разум, а не сердце.

– Пелопс уважает только силу. Будь жив наш отец…

«О да, – вздохнул Алкей. – Тут ты прав, брат…» Он поднял взгляд. В дрожащем свете лампад фреска, расположенная над входом в мегарон, была едва различима. Но Алкей помнил ее до мельчайших деталей. Отсюда, с троноса, он видел роспись ежедневно. На фреске ярилось багровое пламя, и из огня к темным небесам возносились двое, сотканные из звездного света – Персей и Андромеда. Будь Персей жив, не было бы никакого семейного совета. Отец принял бы решение сам, никого не спросясь, и даже боги не осмелились бы перечить Убийце Горгоны.

«Ах, отец, почему я не умею – так?»

– …отец бы не колебался ни мгновения! – Электрион вскочил. Величественным жестом он указал на фреску, вторя мыслям старшего брата. – Персей не шел на уступки и не прощал оскорблений. Мы, Персеиды, опозорим его имя, если поступим иначе!

– Хорошо сказано, – поддержал Сфенел. – Боги слышат тебя, брат. Пелопс должен узнать: в Арголиде его слово – прах. Мы не выдадим ему беглецов. Если над Пелопсом тяготеет проклятье, это проклятье – мы, Персеиды. Война? – он получит войну.

«Наверное, отец, это потому, что я хром. Мне не выстоять против двоих. Мне не выстоять даже против пустого места…»

Мотылек, круживший у лампады, отважился подлететь ближе. Пламя жадно потянулось навстречу. Вспыхнули крылья, раздался слабый треск, и обугленное тельце исчезло во мраке. Пламя облизнулось рдяным языком и вытянулось к потолку – жало копья в ожидании новой жертвы. Маленькая, глупая смерть. В ней Алкею почудилось знамение.

– Отец не шел на уступки, – кивнул он. – Я – не отец. Я уступаю. Мы примем гостей и очистим от крови. Надеюсь, братья не сочтут мое согласие слабостью? Поводом для войны?

Шутка получилась скверной. К счастью, Электрион и Сфенел пропустили ее мимо ушей, радуясь окончанию спора – долгого и бесплодного.

– Вот это другое дело! Это говорит Персеид!

От белозубой улыбки Электриона в зале посветлело.

– Я знал, что ты мудр! – просиял младший.

Алкей не ответил. Впрочем, его ответа никто не ждал.

– Итак, – ликовал микенский ванакт, – завтра я возвращаюсь домой. Там я очищу Атрея и Фиеста от пролитой крови. После чего сообщу Пелопсу об отказе.

– Правильно!

– Но в Микенах эти двое мне не нужны. Попользовались моим гостеприимством – и хватит.

– Нам тоже не хотелось бы видеть их в Тиринфе.

– Кто б сомневался? Есть у меня мелкий городишко – Мидея. Дерьмо овечье, совсем от рук отбились. Отдам-ка я его Пелопидам. Пусть помнят, кому обязаны счастьем!

– Ты что, все продумал заранее?

– А как же!

Электрион, не скрываясь, гордился собой.

– Кстати, брат, – Сфенел вспомнил об Алкее. – Не думай о Пелопидах дурного. Ты один слух нам передал, а я другой знаю. Вчера мой человечек из Писы вернулся, с новостями. Может, и нет на Атрее с Фиестом родной крови…

4

– Ягненочек, – сказала Гипподамия.

Малыш, спящий у ног жены Пелопса Проклятого, был милей признания в любви. Свернувшись калачиком, он сосал большой палец, как младенец. Что снилось юному Хрисиппу? Морфей, бог смутных видений, кропит свои секреты маковым молоком. Лишь птицы в дубраве пели гимн рассвету, вторя радости детских снов.

– Славный, – без выражения сказала Гипподамия. – Спи, мой славный.

Может ли женщина принести зло ребенку? Чрево, способное к зачатию – плоду иного чрева? «Может,» – усмехнулась с небес Гера. Покровительница брака отправила бы в Аид всех ублюдков своего царственного супруга, падкого на смертную мякоть, когда б не страх перед гневом Зевса. «Может,» – всхлипнула в преисподней тень Ниобы, золовки Гипподамии[8]. Даже глоток из Леты не дал несчастной забвения: вот, тела дочерей Ниобы, и в них – серебряные стрелы Артемиды-Охотницы, ревнивой к чужой похвальбе. «Воистину может…» – согласилась Прокна-фракиянка, накормившая мужа страшным обедом – жарким из мяса их общего сына. И эхо согласия прозвучало от земного круга до солнечной колесницы: о да, мы помним и содрогаемся!..

– Зачем ты родился? – спросила Гипподамия.

Малыш не ответил.

– Нам на погибель?

«Смерти нет!» – возразила трель дрозда.

Всю жизнь Гипподамия кому-то принадлежала, и это было правильно. Сперва – отцу, владевшему ею как дочерью, и как женой. Отец знал правду жизни. Он любил Гипподамию и убивал ее женихов. Это длилось долго, но не вечно. В конце концов Пелопс убил отца Гипподамии, и она стала принадлежать Пелопсу. Муж знал правду жизни не хуже покойника-отца. Он брал Гипподамию ночью и наряжал днем. Она рожала мужу детей и озаряла красотой его царствование. Еще она принесла Пелопсу богатое приданое – Элиду, отцовское владение. Со временем красота ушла. Затем иссохло чрево. Осталось лишь приданое, увеличенное тщанием мужа стократ. Гипподамия сама не заметила, как стала принадлежать не мужчине – державе своего мужчины, Острову Пелопса. Она чувствовала себя символом, многоруким спрутом, где каждое щупальце – сын, в чьей власти город; и каждое щупальце – дочь, на чьем ложе спит владыка города.

Проклятье, лежавшее на Пелопсе, не смущало Гипподамию. Если власть, сила и долгая жизнь – это проклятие, любой захочет, чтобы его кляли на все корки. Женщина рассчитывала умереть счастливой и обманулась. Мерзкая нимфа! Короста на ее белые ляжки! Полчища вшей на ее густые кудри! Ласки Аксиохи свели мужа с ума. Златовласый сынок Аксиохи затмил старику свет дня. Завтра Остров Пелопса содрогнется, утрачивая гордое название – сын нимфы воссядет на тронос в Писе. «Остров Хрисиппа!» – скажет он…

– Нет, – шепнула Гипподамия. – Ты не скажешь этого.

Нож она выкрала у Фиеста. Длинный, тонкий, хищный. А второй, похожий на клюв – у Атрея. У нее две руки, значит, ей нужны два ножа. Сыновья не узнают – позже она вернет мальчикам любимые ножи. Клинки, омоченные в крови дрянного нимфеныша, принесут детям удачу. А если даже и узнают – сыновья простят и поймут. Наверняка они сами уже подумывают зарезать Хрисиппа.

Просто мать успела раньше.

Клюв вцепился спящему в горло. Рука Гипподамии не дрогнула – кровь хлынула ручьем. Малыш, еще во власти сна, забился рыбой, пойманной в сеть. Тело откликнулось быстрей рассудка, сгорая от неуемной жажды жизни. И последняя судорога – это юркая рыбка нырнула в сердце. Рыбка из бронзы, с острыми зубками. Был у нимфы сын, и нет.

Дело сделано.

– Мать! Что ты натворила?

– Зачем?!

Казалось, ножи обернулись людьми. Как сыновья нашли Гипподамию, как успели к еще теплому телу сводного брата – это осталось тайной, но вот они, Атрей с Фиестом. Стоят плечом к плечу, ее мальчики, и гримаса ужаса не способна исказить прелесть их лиц.

– Ради вас, – сказала Гипподамия.

– Отец убьет тебя!

– Пусть убивает, – Гипподамия расхохоталась. Впору было поверить, что ей напророчили не гибель, а сундук золота. – Заберите ножи, мне они больше не нужны.

И пошла прочь, прекрасная, как в годы юности.

– Это сделали мы, – после долгого молчания произнес Атрей. – Ты понял?

– Да, – согласился Фиест. – Мы.

– Бери тело. Надо бросить его в колодец.

– Хорошо. Куда бежим, брат?

– В Микены.

5

– Хорошо, если так, – буркнул Алкей.

В голосе хромца не было особого доверия. Сказал, чтоб прервать молчание, повисшее в зале. А про себя отметил: средний брат не стал укорять Сфенела за «доверие к сплетням». Еще бы: этот слух делал из Пелопидов героев – вступились за мать, взяв вину на себя. Таких не очищать – чествовать надо!

– Вот увидишь, – развивал успех Электрион, зачерпнув вина из кратера, – они нам еще пригодятся. Времена смутные, каждое копье на счету. А настоящих героев в Арголиде, сам знаешь – раз, два… Собственно, «раз» – и все. Вон, в углу сидит, отмалчивается. Встань, герой, покажись нам.

Мрак за колонной шевельнулся, обретая вид человеческой фигуры. Четыре шага из тьмы к свету: казалось, тень восстает из глубин Аида – с каждым шагом наполняясь жизнью.

– Радуйся, Амфитрион Персеид!

– И ты радуйся, дядя…

Встав в центре светового пятна от лампад, Амфитрион отметил, что дядя приветствовал его с умыслом – не Алкида, сына Алкея, но Персеида, потомка Убийцы Горгоны. Вровень с собой поставил! Усмехнувшись хитрому повороту дел, он шутливо крутнулся на пятках – любуйтесь, не жалко! Отцова стать, без груза лет и хромоты. Таким мог бы быть Алкей в молодости, если б не проклятая болезнь. Дедов прищур – только в отличие от покойного Персея, Амфитрион глядел в глаза собеседнику, а не поверх его правого плеча. Взгляд деда был взглядом смерти. Из глаз внука смотрел опасный, уверенный в себе хищник. Кудри и борода Амфитриона в сумраке мегарона отливали черной бронзой. Поди догадайся, какого они цвета на деле: каштанового? темно-русого? Широкий боевой пояс с бляхами из меди перетягивал хитон чуть выше бедер. На мускулистых ногах вместо сандалий – воинские эмбаты. Только что из похода вернулся? Или просто привык за долгие месяцы, сросся, как со второй кожей?

– Красавец! Гордись сыном, Алкей! Один он у тебя, зато орел…

Намек микенского ванакта был прозрачней воды в горном ручье. «Твой сын, брат, в отличие от тебя, герой. Но он один. А герой не должен быть один. Случись что, не приведи Зевс – без наследников останешься. У меня же – восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни. И повоевать есть кому, и у троноса постоять…»

– …Персеид! – продолжал восторгаться Электрион. – Не посрамил имя деда! Случись война – возглавишь войско, племянник? Ты ведь теперь лавагет[9], верно?

– Надо будет – возглавлю, дядя.

– Достойный ответ! Добычи много взял?

– Не жалуюсь. Завтра сам увидишь.

– Завтра я возвращаюсь в Микены, – Электрион развел руками. – Если с рассветом привезут, может, и увижу. Дела, знаешь ли… Кстати, что ты думаешь насчет беглых Пелопидов?

Вопрос был задан из чистой вежливости. Мнение «героя» на державных весах значило меньше перышка.

– На войне проще, дядя. Вот ты, вот враг. А тут… У меня нет ответа.

– Ты рассудителен не по годам. Война и политика – вино и уксус. Не спешишь судить о том, в чем не уверен? Это хорошо…

– Особенно для молодого лавагета.

«Который должен знать свое место, – эхом отдалось под сводами недосказанное Сфенелом. – Воюй, племянничек. А судьбы городов оставь нам – правителям.»

– Совет закончен, – Электрион шумно поднялся с кресла. – Думаю, тебе, Алкей, не терпится обнять сына без свидетелей. Проводи-ка меня в баню, Сфенел. Всем Микены хороши, но дворцовая баня у вас, в Тиринфе…

– Душистого пара, дяди.

В дверях Сфенел обернулся.