«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! Киселев Валерий

– Переждем здесь, под заградительный огонь попали, – сказал Владимирский.

В этой воронке кроме них оказался еще ординарец комдива, остальные, бежавшие с ними, залегли в соседних.

Минут десять они просидели, вжавшись в густую грязь, прикрыв головы руками, и все это время вокруг то и дело рвались тяжелые снаряды, сотрясая землю и забрызгивая их комьями земли.

Командиры батарей 17-го артполка Беляков и Бондарев только-только успели развернуть свои орудия, как гитлеровцы, приблизившиеся уже метров на триста, поднялись в атаку. Их танки стреляли с места, прикрываясь буграми и не решаясь идти в атаку на орудия прямой наводки. Обе батареи, не имевшие стрелкового прикрытия, вели огонь почти в упор, заставили противника залечь, но гитлеровцы перебежками все же приближались к батареям.

Старший лейтенант Беляков подал команду снимать орудия и отходить, а сам с группой артиллеристов, взявших карабины и пистолеты, остался прикрывать отход. Стрелять из орудий было уже нельзя. Отбивались почти врукопашную, немцы, численностью около взвода, подбегали метров на тридцать-пятьдесят. Старший лейтенант Беляков из пистолета застрелил пятерых гитлеровцев, лейтенант Зайцев – двоих, они чудом не получили даже ранений.

Вышли из боя, когда увидели, что вся батарея в безопасном месте. Лейтенант Бондарев, батарею которого атаковали до роты гитлеровцев, отбивался из орудия сколько было можно, остался с группой бойцов прикрывать ее отход и погиб в самом конце боя.

Минометная батарея, позиции которой были на южных склонах высоты, вела огонь беспрерывно, посылая мину за миной в атакующих гитлеровцев, но и к ее позициям они приблизились метров на сто. Лейтенант Владимир Тумас, командир минометного взвода, у которого, казалось, было два выхода, оставить минометы и браться за карабины или отходить, бросив при этом матчасть, нашел третье решение.

– Подкладывай под станины камни! – приказал он своим расчетам, которые еще опускали мины в стволы, сидя на корточках, а то и полулежа.

Несколько человек, поняв мысль лейтенанта, быстро закатили крупные булыжники под плиты, и стволы минометов встали почти вертикально.

Гитлеровцы, подбежавшие к позициям батареи Тумаса, были буквально сметены разрывами нескольких мин, выпущенных беглым огнем. Лейтенант Тумас, командовавший огнем все это время, несколько минут, пока закатывали камни под плиты, был в страшном напряжении, потому что одна минута промедления стоила бы жизни им всем: немцы бежали на них, не стреляя, намереваясь расстрелять в упор или взять живыми. Он с наслаждением смотрел, как от разрывов мин в небо летят клочки тел, остальные атакующие, словно споткнувшись, залегли, а еще через минуту-другую всего несколько человек убегали от позиций минометной роты. Лейтенант Тумас огляделся по сторонам: «Если бы нас сейчас смяли, то немцы прорвались бы на высоту».

Рота противотанковых ружей лейтенанта Николая Пизова еще в первые часы боя подавила огонь трех дзотов. Во время контратаки гитлеровцев она оказалась на северных склонах высоты, и когда им навстречу с окраины Мценска побежали остатки батальона Настеко, за ними поползли три немецких танка, то лейтенант Пизов приказал стрелять из ружей и по немецкой пехоте, и по танкам. Гитлеровцы, атаковавшие на этом участке ротой, попали под хорошо организованный огонь из противотанковых ружей, патроны которых разрывались, если попадали в человека. Гитлеровцы быстро смешались и залегли. Встали и их танки, стреляя с места, но стояли, не рискуя получить в корпус бронебойный патрон. Лейтенант Пизов был ранен в руку, но из боя не выходил до тех пор, пока гитлеровцы не отошли вместе с танками.

Подполковники Владимирский и Трушников добежали до высоты в то время, когда батареи Белякова и Бондарева, минометчики Тумаса и пэтээрщики Пизова отбивали контратаки гитлеровцев с флангов.

– Связь есть? – спросил Владимирский у Настеко. Тот был ранен, на голове белел бинт.

– Есть, – и окликнул телефониста.

– Кустов! Кустов! – закричал в трубку Владимирский.

– Слушаю, товарищ подполковник. Как вы там? Ничего отсюда не видно. Вас контратакуют?

– Да, с флангов. Проси у командующего залп «катюш» по флангам высоты, а то нам не удержаться.

– Давайте координаты! – прокричал Кустов.

– Точных дать не могу, – ответил подполковник Трушников.

– Данных дать не можем! – взял трубку Владимирский.

– Тогда как же вести огонь? В белый свет? Возвращайтесь на КП, а то и командующий уже беспокоится.

Старший лейтенант Настеко, используя те десять-пятнадцать минут, которые ему дали артиллеристы, прикрывавшие его отход на высоту, сумел быстро расставить оставшиеся пулеметы и противотанковые ружья с расчетом на круговую оборону. Он успел обойти линию обороны, подбодрить оставшихся бойцов, их было не более шести-семи десятков, и немного перевести дух самому.

Когда гитлеровцы пошли в атаку на батальон с трех сторон, Настеко понял, что оба соседних батальона отошли, артбатареи тоже, и сейчас они или погибнут, если будут прорываться назад, или, если не струсят, продержатся на высоте.

Первую атаку гитлеровцев отбили уверенно, пулеметчики Земскова работали отлично. Настеко, сидя в окопе, жадно ловил звуки пулеметных очередей со всех сторон – одновременно работали более десятка станковых и столько же ручных пулеметов. Он был ранен второй раз, в предплечье. Кто-то наспех перетянул ему руку у самого плеча, она быстро онемела, но командовать было можно, а голова стала даже ясней. «От потери крови», – понял Настеко.

Вторая атака гитлеровцев началась вслед за первой, так что не успели остыть пулеметы из-за перегрева стволов, как пришлось устанавливать очередность ведения огня. Склоны высоты, перепаханные снарядами и минами, были завалены трупами – наших и гитлеровских солдат. Настеко успел доложить в штаб полка, что отбивают третью атаку, но попросить помощи не успел – прервалась связь. Поле, по которому были проложены провода связи, все было вспахано разрывами. Через несколько минут осколками разбило и рацию.

К Настеко подполз помначштаба батальона младший лейтенант Горошко.

– Ранен я, товарищ комбат, – Горошко, как показалось Настеко, доложил об этом не с сожалением, а с удовлетворением.

– Ну и что?

– Ничего, – Горошко вытащил из противотанковой сумки полотенце, обмотал им шею, которую чиркнула пуля. – Что будем делать? Обстановка все хуже и хуже.

– Надо кого-нибудь послать в полк за подкреплениями.

Боец, лежавший рядом с ними, татарин по внешности, с перебитой рукой, подполз к Настеко:

– Товарищ комбат, разрешите я ползком доберусь в штаб полка и доложу.

– Ты же ранен.

– Ничего, одна рука может работать, а ноги в порядке.

– Попробуй. Винтовку оставь, возьми пару гранат. Хватит и для немцев, и для себя, если что.

Старший лейтенант Настеко в этот день был ранен еще два раза, когда отбивали восьмую и девятую атаки. Сознание он не терял, хотя и держался с трудом. Он видел, с каким упорством держались бойцы его батальона, их становилось все меньше и меньше, а атаки гитлеровцев с промежутками в десять-пятнадцать минут следовали одна за другой. Их автоматчики несколько раз поднимались группами на гребень высоты, казалось, еще одна атака, каких-то полчаса – и случится непоправимое.

Настеко удивлялся и упрямству, с каким атаковали гитлеровцы. В первой атаке их было сотни три, не менее батальона. За это время они потеряли в атаках не менее двухсот человек, к оставшимся несколько раз подходило подкрепление, и атаки продолжались с неослабевающим упорством. «Наверное, у них приказ – взять высоту во что бы то ни стало», – подумал Настеко.

– У нас тоже приказ: удержаться во что бы то ни стало. Вот и посмотрим, кто кого, – сказал Настеко своему заместителю лейтенанту Сергану.

В середине дня, около 15 часов, позади позиций батальона Настеко раздалось раскатистое «ура!».

Пришло подкрепление, сто двадцать человек. Бойцы принесли несколько ящиков с патронами.

– А поесть? – спросил кто-то из бойцов Настеко. – Мы голодные со вчерашнего вечера.

– Знаю, что за нами должны были идти с термосами, – ответил младший лейтенант, который привел маршевую роту. – Отстали, наверное.

– Снова идут! – закричал кто-то впереди.

– Десятая или одиннадцатая? – спросил Настеко Сергана.

– Если с утра считать, то двенадцатая, – ответил Серган. – Связь дали, товарищ комбат.

– Настеко? – услышал он в трубке голос подполковника Гордиенко. – Подкрепление пришло?

– Да, только что. Они снова атакуют, товарищ подполковник, огоньку бы.

– Давай координаты, «катюши» сейчас ударят.

С десяток огненных стрел, с жутким воем пронесшихся над высотой и разорвавшихся, хотя и позади атаковавшей высоты роты немцев, сделали свое дело: гитлеровцы сразу залегли, а потом и побежали назад.

Больше в этот день атак они не возобновляли.

Вечером в батальон принесли термосы с пищей и водкой – завтрак, обед и ужин сразу. Командиры накормили своих людей, хотя многим от усталости кусок в горло не шел, да и есть, когда вокруг трупы, не всем было привычно.

Политрук противотанковой батареи Евгений Иванов, еще днем раненный пулей в плечо, с трудом проглотил всего несколько ложек каши. Боль в плече не утихала, а при неосторожном движении усиливалась, и он с трудом сдерживался, чтобы не стонать. Командир его батареи старший лейтенант Александр Беззубенко был тяжело ранен и лежал на шинели, кое-как забинтованный бойцами. Из командиров на батарее нераненым остался один лейтенант Виктор Корнильев. Неразбитых орудий осталось два, снаряды кончились, и Иванов, сидя в воронке, думал, что теперь ему на батарею после госпиталя вернуться вряд ли доведется. Пришел и его черед уходить…

Из состава батареи, выехавшей на фронт, он оставался последним. Позади был невероятно долгий и адски трудный путь от Орши через половину России. Батарея несколько раз обновлялась за это время полностью, а его судьба все еще хранила. Он ждал, что его ранят или убьют, такой момент должен был наступить неизбежно. Невозможно было воевать десять месяцев и не получить хотя бы царапину. Но и расставаться с полком было для Иванова невыносимо тяжело. Хотелось знать, как будет дальше…

Ночью с высоты были эвакуированы все раненые, в том числе командир батальона старший лейтенант Настеко. Батальон он сдал лейтенанту Андрею Сергану. Тоже ночью пришло и еще одно пополнение, человек сто пятьдесят. Старший адъютант батальона лейтенант Головкин распределил его по ротам. Так и не сомкнув за ночь глаз, они обошли все позиции батальона, проверяя, как расположились люди и вывезены ли раненые.

Приказ на наступление они получили вместе с пополнением. Надо было готовиться. Ночью они слышали под высотой на восточном берегу Зуши стук лопат и голоса немцев, шум танковых моторов. Послали две группы на разведку, но их обстреляли. Стало ясно, что противник копает траншею. Можно было попробовать атаковать, но пополнение совершенно не ориентировалось в темноте, а те, кто воевал с утра, были до предела измотаны боем.

Утром после жиденькой артподготовки батальон поднялся в атаку, и где перебежками, а где и ползком по грязи все же достигли траншей противника и в нескольких местах ворвались в них.

Лейтенанты Серган и Головкин, а с ними телефонист с катушкой, бежавшие чуть сзади, хорошо это видели. В траншеях шел рукопашный бой, гитлеровцев было немного, а атакующие, с разбегу и с азарта перемахнувшие самое опасное открытое пространство, дрались совершенно без страха.

Все в траншеях было кончено в несколько минут. Лейтенант Серган посмотрел на часы и удивился: весь бой длился только десять минут.

– Володька тяжело ранен! – подбежал к Сергану лейтенант Головкин.

Командира взвода разведки Владимира Милюшковского, прошитого в грудь автоматной очередью, бинтовали двое бойцов. Он, бледный, с синими губами, сидел, сжимая в руке автомат.

– Как же ты напоролся? – подошел к нему Серган.

– Диск кончился, а он тут как тут, выскочил откуда-то. Хорошо, вот Иван не дал меня добить.

Иван Калмыков, огромного роста боец в короткой шинели, перевязывавший Милюшковского, сказал:

– Не надо вам сейчас говорить, товарищ лейтенант, кровь горлом может пойти.

– Эй, смотрите-ка, танки! – привстал лейтенант Головкин.

На правофланговую роту лейтенанта Коновалова ползли четыре танка, близко друг к другу. За танками рассыпался взвод автоматчиков.

– Калмыков, тащи лейтенанта в тыл, – приказал Серган.

– Не надо меня никуда тащить, я еще могу воевать, – пытаясь встать, сказал Милюшковский, – Калмыков, дай мне руку.

– Не пускайте его никуда! – приказал Серган. – Я побегу в роту Коновалова, а ты, Головкин, подбрось сюда два пэтээра.

Лейтенант Андрей Серган видел, как наискосок к крайнему справа танку пополз лейтенант Коновалов. Он узнал его по нескладной фигуре и манере сутулиться. Бойцы роты Коновалова стреляли из винтовок по автоматчикам, и никто из обороняющихся не побежал назад, хотя танки были все ближе и ближе. Серган видел, как один танк встал и развернулся боком, подбитый лейтенантом Коноваловым противотанковой гранатой. Коновалов был убит, когда пополз назад. Серган понял это, когда увидел, что он полз и вдруг остановился и стал поджимать под себя колени. Серган еще видел, как второй танк подбил связкой гранат лейтенант Головкин, а потом вдруг что-то бросило со страшной силой, он больно ударился спиной о землю.

Когда Андрей очнулся, увидел над собой лицо лейтенанта Головкина.

– Ты здесь? – прошептал Серган. Он попробовал встать, но почувствовал сильные боли в ногах и в груди.

– Миной тебя. Лежи, скоро вынесем.

– Как батальон? – спросил Серган. Он понял, что батальоном теперь командовать придется лейтенанту Головкину.

– Нормально. Два танка подбили.

До вечера батальон отбил еще две атаки немцев, но сам наступать был не в состоянии. Ночью лейтенант Головкин получил приказ отвести батальон, а к утру весь сводный полк дивизии, безуспешно штурмовавший Мценск и так и не взявший город к празднику 1 Мая, был выведен в тыл.

Еще через двое суток вся 137-я стрелковая дивизия была переведена в район села Вяжи на речке Зуша с задачей занять здесь оборону и быть готовой отражать возможные атаки противника в направлении высоты с отметкой 252.

Майор Шапошников уехал из дивизии сразу после окончания Мценской операции. Никогда еще не было ему так тяжело на душе. Не радовало и новое назначение, которое давало относительный отдых в ближнем тылу.

На душе было горько от осознания того, что скоро год как началась война, а они от Победы дальше, чем тогда, в июле 41-го, их дивизия стала гораздо слабее, понесла невосполнимые потери, и вообще вся война шла не так, как хотелось бы. В будущее страшно было заглядывать. С холодком в душе думал Шапошников, что им придется вновь отбивать эти деревеньки, за каждую платить кровью и разбитой техникой, и так – до самого Берлина. Единственное, что утешало его в эти минуты расставания с дивизией, это то, что ему удалось в последние дни спасти жизни лейтенантам Тюкаеву и Вольхину. Первому он помог отправиться в академию, и это означало, что Тюкаев будет жить по крайней мере еще полгода, а второй был переведен в оперативный отдел штаба дивизии, и это давало возможность Вольхину не погибнуть в очередной напрасной атаке.

…Наступил май 1942 года. Земля, усеянная за зиму осколками, робко покрывалась первой зеленью и медленно оживала. До предела обескровленная после тяжелого боя за Мценск 137-я стрелковая дивизия расчищала оставшиеся после зимних боев окопы на Зуше, уставшие мужики-пехотинцы, бросив ватники, не торопясь, рыли новые землянки, изредка поглядывая на запад, где в таких же окопах с надеждой уже не на победу, а хотя бы на отпуск домой сидели за пулеметами немецкие солдаты.

На огромном, в сотни верст, Брянском фронте наступило затишье…