«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! Киселев Валерий

По танку выстрелила наша сорокапятка, единственная, оставшаяся в отряде полковника Гришина, и танк перенес огонь на нее. От второго попадания у танка заклинило пулемет. Он выстрелил болванкой, и одна из сосен, стоявших за дорогой, переломилась пополам.

– Снаряды кончились! – закричал кто-то из артиллеристов. – Эй, кто там, в передке, еще есть! Принесите скорее!

Лейтенант Червов, все это время лежавший за обочиной как раз напротив танка, привстал, чтобы сбегать за снарядом, но в эту же секунду что-то сильно ударило ему под мышку. Рука сразу онемела, по всему телу разлилась чудовищная боль.

– Что с тобой, лейтенант? – подполз к нему Вольхин.

– Рука… – простонал Червов.

– Ну и везучий же ты, Андрей. Смотри, чем тебя: болванка! Всю лопатку сплющило. Хорошо еще, что не в лоб, – говорил Вольхин, оттаскивая Червова в сторону. – Ничего, пройдет. Благодари бога, что у него не снаряды, а болванки оказались, и то калибра тридцать семь миллиметров, а то – конец бы тебе. Да и эта болванка: ладно что под мышку, а не в лоб.

Червов лежал бледный от пережитого потрясения и страха.

Они подружились с первого взгляда. У обоих было такое чувство, что знают друг друга давно. Что их сблизило – может быть, то, что один не имел подчиненных, хотя и был лейтенантом, как Червов, потому что занимался радио, а другой не имел их, потому что потерял свою роту. Оба они были в эти дни как бы сами по себе, хотя и среди людей, это их и сблизило.

– Сейчас я тебе попить принесу, – сказал Вольхин Червову.

У немецкого танка заглох мотор. Не стреляло и наше орудие – снарядов ему так никто и не подал. Несколько минут бойцы, лежавшие в придорожной канаве, напряженно ждали, что же будет дальше. Наконец, у танка заработал двигатель, он дал задний ход, круто развернулся и уполз за бугор.

– Зажигай машины! – услышали все знакомый голос лейтенанта Михайленко. – Отходим в деревню!

Минут через десять на дороге дымными кострами занялась вся автоколонна, так и не дошедшая до фронта, снаряды, которые предназначались для гудериановских дивизий, рвались не в русских окопах, а в немецких машинах.

Полковник Гришин после боя у Гремячего почти сутки ждал сведений от своих разведгрупп, посланных в разные стороны километров на пятнадцать. Крупных сил немцев в близлежащих деревнях не было, а одна из разведгрупп принесла весть, что параллельно их маршруту, чуть севернее, движется большая колонна наших.

Это были остатки 269-й стрелковой дивизии.

– Будем соединяться с ними, – решил полковник Гришин. – Яманов, готовьте людей к движению.

Лицо одного из танкистов, ремонтировавшего траки, показалось Гришину знакомым, и он, пока собиралась и строилась колонна, подошел к нему.

– Здравствуйте, товарищ полковник, – улыбнулся танкист.

– Что-то лицо ваше мне знакомо, лейтенант.

– А я вас еще вчера узнал, товарищ полковник. Помните Оршу? Вы тогда на машине подъехали к нашему эшелону, меня как раз собирались вносить в вагон.

– Да-да, вы лежали на носилках, раненный в обе ноги, – и полковник Гришин вспомнил этого лейтенанта.

Тогда Гришину, только что приехавшему на фронт, было интересно узнать: как там, в бою. На путях как раз стоял санитарный эшелон, грузили раненых, и Гришин, обратив внимание, что лейтенант-танкист очень похож на него в молодости, заговорил с ним. Лейтенант был ранен под Минском, чуть ли не ползком добирался до Борисова.

– И уже снова воюете? – удивился Гришин.

– Я тогда целых три недели в госпитале пролежал. Потом попал в эту бригаду, в августе еще раз горел, а как на этот пересел, так пока везет. Не машина, а чудо. На ней вообще не страшно воевать.

– Как ваша фамилия, лейтенант?

– Клюшин, товарищ полковник. А что?

– Может быть, встретимся. А то – оставайтесь у меня в дивизии.

– Нет, мне надо искать своих. Не имею права[5].

Колонна капитана Шапошникова, численностью около ста человек, после того как ночью прошла станцию Локоть и мелиоративные каналы, пять суток двигалась сплошными лесами, не встречая ни немцев, ни своих. И все пять суток люди ели только ягоды.

На исходе этих пяти суток лейтенант Степанцев, которому было поручено кормить отряд, вышел со своей группой на окраину лесной деревушки. Было тихо, не слышно было и собак – верный признак того, что немцы здесь проходили и, возможно, стоят и сейчас.

Пройдя к крайней избе, Степанцев увидел женщину, она копошилась в огороде.

– Тетя, тетя, – тихо позвал ее Степанцев.

Женщина, увидев его, от неожиданности охнула и села на ботву.

– Немцев у нас полная деревня, уходите, – и замахала руками, оглядываясь по сторонам.

Близко послышалась немецкая речь, и Степанцев, не оглядываясь, побежал к своей группе, залегшей в кустарнике. Вслед ему ударила автоматная очередь, потом еще и еще.

– Немцы в деревне – сказал он Шапошникову, с трудом дойдя до стоянки отряда.

– Может быть, возьмем ее с боем? – предложил Наумов.

– Какой там бой… – рассердился Шапошников. – Люди еле бредут. Я сапоги снимать боюсь – так ноги опухли.

– Иоффе поймал гуся, а нести сил не было, – рассказал Степанцев, – Так и бросил. Это скажи ему до войны, что не хватит сил поднять гусака…

– Пока как следует не поедим, в бой ввязываться не будем, – сказал Шапошников медленно, но твердо. – Попробуйте сходить в деревню, что за полем. Пизов там проходил мимо, немцев еще не было.

С трудом добрела группа Степанцева до этой деревушки. Немцев там, на их счастье, не оказалось. Удалось найти даже председателя колхоза.

– Нам бы поесть… – вежливо сказал Степанцев председателю.

– Конечно, конечно, товарищи. Заходите в дом, жена накормит, – предложил председатель, пожилой лысый мужчина в стареньком пальто.

– Да ведь нас не пятеро, в лесу еще сто человек.

– Тогда мы вам щей наварим, с мясом!

Капитан Шапошников, увидев, как к стоянке отряда подъехала лошадь, а на телеге стоят две бочки и от них вкусно пахнет щами, почувствовал, как закружилась голова.

– Товарищ капитан, я обед привез! – услышал он голос Степанцева. – В деревне немцев нет, жители приглашают к себе. Можно и переночевать.

Бойцов, съевших по котелку наваристых щей и опьяневших от сытости, с трудом удалось поднять.

Колонну мокрых от дождя, пошатывавшихся от утомления красноармейцев еще на окраине деревни встретила толпа женщин.

– Родимые, да какие же вы все… – заплакала одна из них, утирая глаза кончиком платка.

Женщины обступили бойцов, ребятишки совали ломти хлеба, картофелины.

– Куда ж вы пойдете, такие слабые, не дойдете, – запричитала одна из женщин, подойдя к Шапошникову. – Оставайтесь, вон у нас невест сколько. И немец, говорят, уже Москву взял.

– Замолчи, дура, – оборвал ее председатель.

– Дяденька военный, – подошел к Шапошникову мальчишка лет десяти, – а вы у нас правда насовсем останетесь? А ведь правда, что наши все равно победят?

– Победим обязательно, – ответил Шапошников. – Нельзя не победить.

У него от этих детских вопросов и таких доверчивых синих глаз навернулись слезы.

– Как же вы вот так все идете и идете? Давно? – спросил его председатель.

– От Десны, третью неделю.

– А ночуете где?

– На земле, где же еще, – просто ответил Шапошников.

– Да-а, – участливо протянул председатель. – И погода как нарочно, вот-вот морозы ударят.

– Скажите, а в соседних деревнях есть немцы? – спросил Шапошников.

– Про все не знаю. Они только проезжали, а на постое нигде нет. На большаке их много, каждый день прут и прут, конца не видать. На Москву, – вздохнул председатель. – Стало быть, не взяли еще столицу нашу. Ночевать будете или дальше пойдете?

– Если не прогоните, то заночуем, – ответил Шапошников.

Военфельдшер Иван Богатых, потерявший своего друга Романа Хмельнова в первые дни окружения, несколько дней сильно переживал, тосковал и начал свыкаться с мыслью, что никогда им больше не встретиться, как на одном из привалов к его костру подошел, словно с неба свалился, сам Роман Хмельнов!

Оба, несмотря на страшную, отупляющую усталость, обрадовались друг другу, как родные после долгой разлуки.

– Как ты нашел нас, Рома? – удивился Богатых. – Ты же в Трубчевск уезжал!

– Это, конечно, просто чудо, что я вас встретил, такое только в кино и в книжках бывает, – начал свой рассказ Роман Хмельнов. – Поехал я тогда в Трубчевск, раненого лейтенанта отвозить, а мне каждый встречный говорит, что там немцы. Я не верю, доехал, сдал раненого в медсанбат и обратно. А вы уже ушли… Где полк искать, куда идти – не знаю. Кругом лес и ни души, где мы стояли. Сначала примкнул к какой-то части в Салтановке, но после боя с немецкими кавалеристами все разбежались, дальше шли мелкими группами. Потом опять примкнул к какой-то большой группе, но они нас что-то недружелюбно встретили. Утром проснулся – нас всего трое, остальные ушли, не сказав ни слова. С ними вот и набрел на тебя. Вижу – огонек, надо, думаю, погреться, а тут ты сидишь. Я глазам своим не верю, думаю – от голода мне кажется.

– Да ты ведь есть хочешь! Давай я тебе щей налью настоящих! Ложку не потерял?

– С собой. Хотя дней десять уж, как за голенищем сидит, нечего было хлебать.

– А сапоги у тебя каши просят, – Богатых посмотрел Хмельнову на ноги.

От его сапог остались одни верха, ступни были перевязаны тряпками и веревками.

– Не обморозился? И пальцы наружу!

– Утром не чувствую, а потом расходишься и ничего.

– Я тебе лапти дам, у меня есть запасные, выпросил у одного деда.

– Щи замечательные, корыто бы съел. А запах… – очищал котелок Роман.

– Это из предпоследней нашей лошади. Адъютант Князева целый час плакал, просил не убивать, так было жалко. Красавица, вся белая, как у Чапаева. А ее в кусты и в ухо из нагана… Последняя лошадь утонула сегодня в болоте, не суждено ей было быть съеденной.

– Я гляжу – ты даже побрит, – удивился Хмельнов.

– А как же. Стараемся не распускаться, комиссар не дает. Даже строевые записки начальнику штаба каждый день подаем. Вчера одного бойца чуть не расстреляли: украл в деревне кусок сала. Помиловали только после коллективного плача женщин.

– А много вас в колонне?

– Человек семьсот, весь полк. И майор Князев, и Александровский, комиссар. Все так вместе и идем.

– А как же кормитесь, столько народу…

– Лошадей ели, но обычно – что в поле найдем: картошка сырая, свекла, калина. В деревнях иной раз покормят, а бывает, что и отказывают, упрекают, что не можем Родину защитить. И то верно: по своей земле идем, а как воры, по лесам да оврагам, кусок хлеба просим. Хорошо еще, что на немцев ни разу не напоролись, а то патронов на один бой осталось.

– Мне, Иван, ничего теперь не страшно. Главное, что я у своих…

На третий день после боя у Гремячего отряд полковника Гришина присоединился к колонне 269-й стрелковой дивизии, в которой было несколько сот человек, три танка и порядочный обоз. Колонну несколько раз облетали немецкие самолеты, но стычек с пехотой не было, пока не подошли к реке Нерусса. За ней стояли пехотные подразделения гитлеровцев, но это была все еще не линия фронта, а заслоны против выходивших из окружения советских войск. Несколько орудий и с десяток крупнокалиберных пулеметов противника простреливали местность перед колонной, которая оказалась загнанной в овраг перед рекой.

Здесь же, в овраге, был и командующий 3-й армией генерал Крейзер с остатками танковой бригады.

Полковник Гришин подошел к командующему, который ставил задачу не дивизиям, как это должно бы быть, а трем танкам «Т-34», стоявшим рядом.

– Иван Тихонович, готовься к прорыву, – приказал Крейзер Гришину. – Идем следом за этими танками. Метров четыреста придется идти полем, а потом будет лес. Медлить нельзя: авиацию вызовут – всем нам здесь крышка. Ракету пущу – поднимай своих.

Полковник Гришин пошел к своему отряду, обходя группы сидящих на корточках пехотинцев в мокрых фуфайках и шинелях.

Когда по сигналу красной ракеты почти тысячная масса людей поднялась из оврага и устремилась к лесу вслед за танками, лейтенант Вольхин побежал вместе с Червовым, стараясь не отставать от него. Он то и дело оглядывался направо, откуда с горы били немецкие пулеметы. В один дух люди перемахнули реку, покрытую у берега коркой льда и, уже не оглядываясь, побежали в глубь леса.

Шли долго, потеряв чувство времени. Если утром еще подмораживало, то днем становилось совсем тепло. Но мокрая одежда не грела. Во время броска Вольхин и Червов потеряли своих из батальона связи и теперь бродили по лесу, всматриваясь в лица сидящих у костров бойцов. Проходя мимо группы танкистов, Червов услышал: «Я адъютант командующего… Они идут параллельно…» Хотелось спать, и они с Вольхиным наломали веток и легли, прижавшись спинами друг к другу. Сквозь сон Вольхин слышал, как какой-то командир говорил: «Вы, танкисты, и без машин остаетесь танкистами… Идем сейчас на Фатеж, там нас встретит кавдивизия, это последний рывок…»

«Последний рывок…» – Вольхин проваливался в сон. Сил, чтобы встать, не осталось совсем, и он быстро заснул.

Проснулся Вольхин от холода, как ему показалось, через минуту-две, после того как он уснул. Но стояло утро, значит, проспали они несколько часов. Вольхин растолкал Червова, и они стали бегать по кругу, чтобы согреться.

По лесу бродили какие-то группы бойцов, от кого-то он услышали: «Рядом село Золотое!» Туда пошла группа, и Вольхин с Червовым, польстившись на название села, побрели следом.

В первой же избе какая-то женщина молча налила им щей, дала по кусочку хлеба. От горячего их снова потянуло в сон.

Услышав за окном знакомые до боли голоса, Червов стряхнул дремоту и с трудом вышел из избы. На улице – как виденье – стоял полковник Гришин, а рядом с ним начальник связи их дивизии капитан Румянцев и еще несколько человек.

– О, Червов, хорошо, что ты здесь, – как ни в чем не бывало, словно они и не расставались, подошел к нему Румянцев. – Будешь при нас. Вот тебе семь бойцов, охраняй командира дивизии, – и отошел к костру.

Червов сходил в избу, позвал Вольхина, они вместе пошли к костру. Но там спать захотелось еще сильнее: огонь расслаблял, хотелось лечь и не вставать.

– Ну, вот и Червов, – услышал Андрей голос капитана Лукьянюка. – Нигде не пропадет! Наших никого не встречал?

– Подъем! – услышали они громкий голос полковника Гришина.

Пристроившись к полковнику Гришину, Вольхин оглянулся – за ними тянулось не больше полусотни человек. В грязных шинелях, ватниках, облепленных черноземом сапогах, люди шли медленно, с трудом переставляя ноги. В стороне от дороги ехал танк и сбивал один за другим телефонные столбы, чтобы связью не могли воспользоваться гитлеровцы.

Под вечер к ним присоединились отряды лейтенантов Баранова и Михайленко, в каждом человек по двадцать, потом еще несколько мелких групп из их же дивизии.

На привалах все валились как попало, не выбирая места – грязь так грязь. Поднимались медленно, поэтому полковник Гришин давал команду на подъем раньше, чем истечет время привала.

– Захожу я в одну деревню, – услышал Вольхин голос сзади, это был сержант Коробков, – оладьями пахнет! Запах – невозможный! А я один шел, ну, думаю, сейчас наемся. Захожу в избу и точно: баба оладьи печет. Спросил поесть, а она: «Оставайся в мужьях, тогда дам. Бросай, – говорит, – свою Красную Армию». – «Ах ты, свинья, – говорю. – Я Родину защищаю, а ты мне такое предлагаешь!» Она из избы, а потом гляжу – немцев двоих ведет, вот ведь стерва! Я скорей в сени да в овраг. Догнал Михайленко, давай, говорю, вернемся и прибьем эту бабу. Отговорил он меня. А я уж еле стою, так изнемог. Надо идти, а не могу. Затащил он меня в сарай, положил на солому, дал поспать два часа. Так и спас меня, а то бы не дойти. Вот я удивляюсь: как он умеет так сказать, что бодрость появляется!

– Попов тоже мужик что надо. Комиссар, одно слово, – добавил кто-то идущий рядом с Коробковым.

– Немцы догоняют, товарищ полковник! До роты, не меньше, – услышал Вольхин встревоженный голос адъютанта командира дивизии.

– Прибавить шагу! Приготовиться к бою! – понеслось по колонне. – Всем быстро к болоту!

Вольхина и еще человек пять-шесть, оказавшихся в колонне последними и отставшими, догоняли немцы.

Они шли редкой цепочкой, лениво постреливая и громко переговариваясь.

– Я больше не могу…

Вольхин оглянулся. Он и этот боец были последними, все из их отряда скрылись в лесу. Боец сидел на кочке, тяжело дыша и опустив голову на грудь.

– Вставай! Убьют же!

– Не могу… Ты иди, лейтенант… Запомни: Солдатов я, Иван, с автозавода. Скажи ребятам нашим…

Вольхин пошатнулся, хотел было поднять его, но сам с трудом удержался на ногах.

– Оставь, браток, смерть пришла…

Метров через двести, оглянувшись, Вольхин увидел, как к Солдатову подошел немец, приставил к его голове автомат и дал короткую очередь…

Колонна капитана Шапошникова 30 октября вышла на станцию Щигры, где стояли уже свои. Сплошной линии фронта не было и здесь, все последние пять дней его отряд шел по ничейной территории, не встречая никаких следов армии. Когда разведгруппа лейтенанта Пизова доложила, что в Щиграх на станции наш комендант, Шапошников, еще не веря сам себе, все же понял, что и на этот раз они все-таки уцелели, будут воевать и дальше, и все-таки полком.

Через двое суток на станцию Косоржа, недалеко от Щигров, вышла колонна полковника Гришина.

Лейтенант Вольхин, когда услышал из репродуктора на станции голос Левитана и увидел наплясывавших пьяных бойцов, ощутил такое состояние, что первая его нелепая мысль была: «Неужели Победа!» На всех окружавших его лицах было такое неописуемое веселье, что первой в голову пришла именно эта мысль, о Победе. И только вслушавшись в голос Левитана, Вольхин понял, что люди радуются тому, что они сейчас живы, вышли к своим, они не остались в болотах мертвецами, а поживут еще – кому сколько отмерено.

Цистерну на перроне облепила толпа окруженцев, слышались песни, тут же плясали, многие пили прямо из касок, даже из пилоток.

– Петр Никифорович, – Гришин позвал Канцедала, – найдите противотанковую мину и прекратите это безобразие, перепьются же от радости. И какой дурак ее здесь оставил…

Вечером того же дня колонна полковника Гришина товарняком по узкоколейке была переброшена в Щигры, где его встретил капитан Шапошников.

– Опять раньше меня вышел? – не скрывая радости, усмехнулся Гришин. – Сколько у тебя людей?

– Со мной семьдесят шесть.

– Это все, что осталось от полка? – Гришин хотел было выругаться, но вспомнил, что сам же растащил у него полк еще под Навлей.

– Управление полка все со мной. Людей дадите – могу воевать.

– Штаб-то и у меня есть, командовать нечем.

– Должны подойти еще две колонны полка, разведчики мои ведут, – сказал Шапошников.

– Михеев тоже вышел. Сто десять человек с ним.

– А полк Князева разве не с вами шел, товарищ полковник? – спросил Шапошников.

– Они в сторону Брянска ушли, еще до Литовни, – ответил Гришин, – Алексей Александрович, – позвал он Яманова, – посчитай, сколько нас сейчас в наличии.

– Посчитал уже. Триста тридцать человек всего. Но должны выйти еще, надеюсь, – ответил Яманов.

– А построй-ка всех, кто есть. Хочу посмотреть, – приказал Гришин.

Он медленно шел вдоль строя, вглядываясь в лица бойцов своей дивизии. Сейчас ему, как никогда, важно было убедиться, что дивизия жива, все же жива. Надо было показать и себя, чтобы люди поняли: пусть их сейчас немного, но они сейчас не окруженцы, а дивизия. Пусть битая-перебитая, измученная, без единого сухаря, в рваной, но – в форме, и, главное, с оружием, со знаменем – все-таки дивизия!

Полк Шапошникова заметно выделялся из остальных, стоявших в строю. Люди выглядели посвежее, обмундирование было более-менее подшито.

– Что же вы, товарищ капитан, – Гришин подошел к Филимонову, – в солдатской шинели, без знаков различия, вы же командир, начальник штаба полка. А вы – доктор, и в таком рванье… – но Гришин говорил тихо, чтобы не слышали бойцы, и с мягким укором.

– А это кто? Как тебя мама на фронт отпустила, такую маленькую? – Гришин остановился напротив ладной девушки в фуфайке.

– Санинструктор Анна Салынина! – бойко ответила девушка. – Мама меня на фронт не отпускала, это я сама, товарищ полковник.

– А сколько же тебе лет, дочка?

– Семнадцать скоро!

– Она с нами, товарищ полковник, от Судости идет. А вообще – из артполка Малых, еще с Мурома, все окружения прошла, – сказал Шапошников. – Как наши мужики посмотрят на нее, так шагу и прибавляют: стыдно перед девчонкой слабым показаться. Моральный фактор…

– Так берегите же ее, тем более что она сейчас одна на всю дивизию и осталась!

– Бобков, кажется? – спросил полковник Гришин. – Почему без петлиц? Вы же политрук.

– Он разжалован, товарищ полковник. – сказал капитан Лукьянюк. – Порвал партбилет в окружении.

Последним в строю оказался… немец. Худой солдатик в одном мундире и в драных коротких сапогах.

– Это еще что за фрукт? – удивился Гришин.

– Разрешите доложить, товарищ полковник, – подошел капитан Лукьянюк. – Сдался добровольно в плен под Гремячим, водитель. Так и шел с нами все это время…

– Но почему в строю? – возмутился Гришин.

– Сейчас уберем…

Лукьянюк так привык к этому немцу, что перед построением даже не обратил внимания на него. Надо было приказать ему постоять пока в сторонке, но забыл.

Полковник Гришин вышел на середину строя, еще раз оглядел его и сказал:

– Товарищи, поздравляю вас всех, что вышли к своим. Благодарю за службу! Рад, что и дальше воевать будем вместе. Москва стоит, и мы еще погоним гитлеровцев с нашей земли. Дивизия наша жива, несмотря на все испытания, что нам выпали. Насчет отдыха… Никто за нас воевать не будет. Обстановка сейчас – сами знаете какая. Через полчаса всех вас накормят досыта, а потом сразу на погрузку – и в Елец. А там командование решит, дать нам отдохнуть или снова в бой.

После построения была дана команда приготовиться к обеду, и все потянулись к кухням. Лейтенант Вольхин подошел к своему батальонному повару Мише, который орудовал длинным половником в котле новенькой кухни, и, заранее зная ответ, все же спросил, как он это делал не раз:

– Что варишь, Мишя?

– Кашю, – с неизменным достоинством, гордо ответил Миша.

И этот их короткий разговор, ничего не значащий для постороннего, вернул Вольхину и силы, и настроение. Жив повар, снова варит свою кашу, значит – живы и он, и полк. Было какое-то ощущение зависимости существования этого вечно чумазого повара Миши с его кашей и полка.

После третьего окружения живой Миша с котлом каши был для Вольхина уже символом прочности бытия.

С первых дней окружения, рассказали Вольхину бойцы, Миша им ничего не готовил и кухню они бросили. Кормились кое-как, но повара своего все равно любили за его прежнее искусство и берегли, иногда даже подкармливали – то картофелину кто даст, кто сухарик – и беззлобно шутили, что вот теперь не повар бойцов, а бойцы повара кормят.

Котелки и ложки, хотя не пользовались ими больше трех недель, сохранились почти у всех, и Вольхин, увидев это, понял, что этих людей ничем не сломать, если они в самое тяжелое время, когда легко можно было расстаться не только с котелком, но и с головой, не побросали ложек.

Получая свою порцию, бойцы отходили в сторону, бережно держа котелок. Есть принимались не спеша, со вкусом. Вольхин съел свой котелок каши, тщательно вытер его изнутри кусочком хлеба так, что не надо было и мыть, и в который раз начал собирать крошки табака в кармане телогрейки.

– Закури, командир, свеженького, – предложил ему сержант Фролов, протягивая кисет. – Разжился я, моршанская махорочка.

– Спасибо, Николай, – Вольхин скрутил «козью ножку», затянулся, что голова закружилась.

– Так что, выходит, повоюем еще, командир. Поспать бы только суток двое. А там можно и опять в окопы, – сказал Фролов.

То, что он встретил единственного и последнего из живых его взвода бойца, сержанта Фролова, потрясло Вольхина: «Это сколько же мы отмахали пешком, сколько же пролили крови…» – «Куда ж я от тебя денусь, командир…» – вспомнил он слова Фролова.

Полковник Гришин с построения пошел обедать в домик, где временно расположился штаб его дивизии. Открывая дверь в комнату, увидел на столе тарелки, стаканы, а за столом несколько человек.

– Это ты кому целый стакан водки налил? Бабуру? – шутливо спросил Гришин Яманова. – Он нас в окружении наперстками поил…

Майор Бабур, отставший где-то за Гремячим, считавшийся без вести пропавшим, появился во время построения. Полковник Гришин на глазах у всех обнял его под сдержанный гул одобрения. Майор Бабур, участник империалистической войны, в дивизии считался стариком. Гришин любил его за умение дать разумный совет и всегда старался держать его при себе, тем более что радиосвязь в дивизии почти не работала и Бабуру мало приходилось заниматься своими прямыми обязанностями заместителя начальника связи дивизии по радио.

– И в полной форме, даже подворотничок свежий, портупея новая. Ты с парада или из окружения? – шутил Гришин.

– Иван Тихонович, это что, а вот Дейч отчудил: на телеге из окружения приехал, – сказал Канцедал.

– А где он? Позовите сюда.

Пришел лейтенант Дейч, капельмейстер 409-го стрелкового полка, маленький, похудевший, но в чистой форме.

– Как это ты на телеге линию фронта переехал? – весело спросил его Гришин.

– Как, и сам не знаю. Неделю ехал. Помаленьку везла и везла. А линию фронта – и не заметил, как проехал.

Все дружно захохотали, Дейчу, наверное, стало обидно, что над ним смеются, и он сказал:

– А в первые дни, под Навлей, я чуть в плен не попал. Зашли мы четверо в какую-то деревню, и немцев вроде бы не было. Как вдруг из переулка выходят наши, колонна пленных, немцы их гонят. Куда побежишь – автоматчик мигом срежет, стоим. К нам немец подошел, троих втолкнул в колону, а меня почему-то оставил. Видно, я и на бойца был уже не похож. Пришлось пережить страшную минуту.

Все сидевшие за столом посмотрели на Дейча с сочувствием.

– Давай, поешь с нами. Бери вот консервы, – предложил ему Гришин.

– Саша, расскажи, как тебя самолет чуть не задавил, – сказал командир 624-го полка Михеев лейтенанту Шкурину.

Теперь все посмотрели на него, но у Шкурина, видно, не было никакого настроения вспоминать этот почему-то казавшийся командиру полка смешной эпизод.

– Это уже на шоссе, перед Косоржей, – продолжал Михеев. – Прилетел какой-то гад, патроны расстрелял, а не улетает. И вот привязался почему-то именно к нему: один заход на бреющем, второй, кулаком из кабины грозит. Все хотел его колесами задеть. А Саша лежит себе, нам со стороны и то было страшно смотреть.

Перед погрузкой дивизии в эшелон над станцией пролетела пара «мессершмиттов». Они дали по пулеметной очереди и ушли на запад. Разбежавшиеся было бойцы возвращались, перекидываясь шутками.

– Иоффе убило, товарищ капитан, – подошел к Шапошникову лейтенант Степанцев. – Сел на пенек, письмо домой написать, что вышли, живой, а тут на тебе, очередь с неба…

«Да, жалко парня, – с горечью подумал Шапошников, – хотя, наверное, кроме жены, его ничего в жизни не интересовало, был он покладистым и безобидным, вынес все наравне со всеми, ни разу не застонал. На мятом листке письма домой было написано всего три слова: «Здравствуйте, мои дорогие…»

– Распорядись, чтобы похоронили здесь. До погрузки успеем, – сказал Шапошников Степанцеву.

Переброшенная из Щигров в Елец 137-я стрелковая дивизия полковника Гришина двое суток вбирала в себя догонявшие ее мелкие группы, одиночек из своих и чужих частей. Люди отмылись в бане, дополучили снаряжение и обмундирование, отоспались и отъелись, насколько это было возможно.

Капитан Шапошников все эти двое суток так и не сомкнул глаз – столько было неотложных и не получавшихся без него дел. Пришли две колонны его полка, людей стало ровно сто пятьдесят человек, и из этой овчинки надо было скроить и роты, и батальоны, при полном отсутствии всех командиров батальонов. В Ельце они получили две сорокапятки, но командовать ими было некому: из батареи Терещенко вышел только ее политрук Иванов с десятком бойцов. Получил Шапошников и пятьдесят ручных пулеметов, но без боекомплекта.

Но когда все проблемы, казалось, были решены, и Шапошников, проваливаясь в сон, машинально снимал сапоги, сидя на старом диване, в сознание вошел резкий телефонный звонок:

– Шапошников? Поднимай полк. На погрузку, срочно.

«Так и не удалось отдохнуть», – наматывая портянки, с трудом борясь со сном, подумал Александр Васильевич Шапошников.

Много было пройдено, страшно оглянуться, но и впереди была еще целая война…