4.51 стратагемы для Путина Вассерман Анатолий

Государство — неотъемлемый участник хозяйства

Практически все наши соотечественники, получившие образование в советское время, знакомы с марксистским делением всей структуры и деятельности общества на экономический базис и политическую надстройку над ним. Те, кто изучал это деление серьёзнее, знают: надстройка существует не только политическая, но и культурная. Культурная в свою очередь делится на множество направлений — от образования и здравоохранения, непосредственно связанных с производственной сферой (ибо они производят главное средство производства — умного и работоспособного человека), до искусства, на первый взгляд вовсе не практичного, но способного в определённых обстоятельствах повлиять на все остальные (так, Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему для понимания природы куда больше, чем все учебники физика, а в эпохи общественных потрясений артисты и писатели становятся вождями народа). Но в любом случае из самого выбора терминов вроде бы очевидно: именно экономический базис определяет ключевые черты общества, и всё разнообразие возможных надстроек над ним может лишь незначительно повлиять на некоторые второстепенные черты повседневной жизни.

Ещё при жизни Маркса эта очевидность породила политическое течение, названное легальным марксизмом. В противовес позиции самого Маркса, считавшего неизбежными революционные сломы плавного хода развития (он называл революции повивальными бабками истории), легальные марксисты не видели надобности в насильственных действиях. В самом деле, если общество в основном определяется своим экономическим базисом, то достаточно дождаться нужного уровня развития этого базиса — и всё остальное подстроится под него само собою, без специальных усилий и тем более без потрясений.

Сам Маркс тоже питал сходную надежду. В частности, в 1862-м году, в ходе подготовки учредительного съезда Международного товарищества рабочих[104], он отметил: пролетарии Британии могут выкупить страну у буржуа. Разумеется, не одним платежом, а в рассрочку: гарантировать каждому собственнику сохранение прежнего уровня дохода[105], что уже само по себе достаточно ценно с учётом возможных банкротств и кризисов (а классические кризисы перепроизводства тогда случались в каждом десятилетии). Сами же пролетарии могли улучшить своё благосостояние благодаря улучшению эффективности хозяйствования вследствие управления всем производством как единым целым.

К сожалению, в те времена не были известны ни математическая структура задачи планирования, ни даже понятие вычислительной сложности. Только через век с лишним после предложения Маркса показано: число арифметических действий, необходимое для построения точного оптимального плана, пропорционально числу названий предметов (в том числе и мелких деталей вроде винтов с гайками), чьё производство планируется, в степени примерно три с половиной. В эпоху Маркса вся промышленная номенклатура составляла всего несколько десятков тысяч предметов, и план теоретически можно было вычислить вручную (на счётах и арифмометрах) в разумное время. Ныне производится примерно сотня миллионов названий (если исключить явные дубликаты вроде производства одного и того же аспирина под десятком фирменных марок просто потому, что название «аспирин» — торговая марка компании Bayer). Весь нынешний мировой компьютерный парк точно спланирует их производство за пару веков. Поэтому приходится пользоваться приближёнными способами расчёта плана. А из них (как показано тоже через век с лишним после создания Интернационала) наилучший по суммарной производительности труда на всех направлениях хозяйственной деятельности — тот, что известен под названием рыночной экономики[106]. У него, правда, есть множество недостатков — но с ними пока приходится мириться ради этого неоспоримого достоинства.

Впрочем, мириться осталось недолго. Уже в начале 2020-х годов суммарная вычислительная мощность мирового компьютерного парка позволит в облачном режиме (на компьютерах, подключённых к Интернету, в промежутках между решениями пользовательских задач) вычислять полный точный оптимальный план всего мирового производства менее чем за сутки — чего более чем достаточно, чтобы управлять мировым хозяйством «в реальном времени», учитывая любые перемены (от изобретения до землетрясения) наилучшим возможным способом. При этом исчезнут потери, порождаемые нестыковками бесчисленных звеньев хозяйственного механизма, и суммарная производительность труда вырастет, по теоретическим оценкам, в 3–5 раз. Громадная и неоспоримая выгода! Так что же, предложение Маркса наконец осуществится и мир плавным мирным путём перейдёт ко всеобщему и полному социализму?

Прежде чем ответить на этот вопрос, обратим внимание: на противоположном — крайне антимарксистском — краю спектра экономических учений господствует та же вера в безоговорочное и однозначное главенство базиса над любыми надстройками. Глобалисты уверяют: раз весь мир использует одну и ту же хозяйственную систему (уже упомянутую рыночную экономику) — значит, и образ жизни должен быть один, и культура одна, и даже язык один (не зря англичане шутят: самый распространённый в мире язык — ломаный английский).

Даже местные особенности, продиктованные объективными обстоятельствами, надлежит устранять. Так, по всем тропическим странам распространён обычай сиесты — отдыха в самое жаркое время дня. Но руководители большинства транснациональных компаний требуют от своих сотрудников по всему миру соблюдения сложившегося в Северной Европе, откуда родом большинство традиций современного рыночного хозяйства, стандартного графика работы — с минимальным обеденным перерывом. По их мнению, даже немалые энергозатраты на кондиционирование (в основном — в кабинетах руководящего персонала) и заметное снижение производительности труда рядовых работников (на открытом воздухе или в некондиционируемых помещениях) не так страшны, как дурной пример расслабленности в разгар рабочего дня.

Полагаем, примера сиесты уже достаточно, чтобы увидеть: экономический базис определяет надстройку далеко не полностью. Правда, тут можно сказать: природные условия напрямую воздействуют на условия хозяйствования, а посему их надлежит рассматривать как часть базиса. Но немногим меньшее влияние на эти же условия оказывают, например, привычный рацион питания работников или стиль популярных народных танцев (от него зависит вся пластика движений, а она в свою очередь определяет, например, оптимальную расстановку ткацких станков, обслуживаемых одним человеком, или размещение лючков для обслуживания оборудования) — а это уже явная надстройка.

Ранний марксизм трактовал противоборство протестантов с католиками и раскол православия как борьбу нарождающейся буржуазии, чьи интересы отражали протестанты на западе Европы и старообрядцы на её востоке, с феодалами. Но в 1905-м году один из основоположников социологии Вебер в книге «Протестантская этика и дух капитализма» показал: протестантизм сам по себе определил значительную часть особенностей буржуазного общества, отфильтровал из раннерыночных отношений именно те, что определили многие отличия капитализма от всех предыдущих формаций. Религия — несомненная надстройка! — радикально повлияла на базис.

Образование и наука — столь же несомненные надстройки. Но чем выше средний уровень образования работников, чем чаще совершаются научные открытия, чем больше инженеров и изобретателей создают на основе этих открытий новые технологии и конструкции — тем быстрее развиваются и совершенствуются производительные силы, то есть часть экономического базиса. И соответственно тем быстрее созревают условия для изменения производственных отношений — другой части всё того же базиса. Поэтому, кстати, те, кто заинтересован в неизменности производственных отношений, зачастую вполне откровенно препятствуют образованию и науке.

Из всего этого можно сделать вывод: даже когда плановое хозяйство (и необходимое для его работы обобществление всех средств производства — социализм) станет выгоднее рыночного (и нужного ему распыления владения производством — капитализма) уже по всем показателям без исключения, значительная часть владельцев средств производства будет сопротивляться необходимой реорганизации общества — например, для того, чтобы сохранить своё реальное или предполагаемое превосходство над теми, кто располагает только собственной рабочей силой. В мае 2014-го вышел сборник статей одного из авторов этой книги — Вассермана — «Чем социализм лучше капитализма», рассматривающий как причины предстоящего перехода к социализму, так и многие проблемы, порождаемые самим этим переходом. Приложение к сборнику, составленное совместно с несколькими другими исследователями этой же темы, содержит перечень исследований, подлежащих завершению ещё в нынешнем десятилетии, дабы переход прошёл практически безболезненно. Одно из важнейших направлений — исследование всего спектра мотиваций к занятию бизнесом, дабы для каждой мотивации (а не только для банального стремления к личному благосостоянию, рассмотренного Марксом) предложить адекватный заменитель бизнеса, более привлекательный именно для людей, руководствующихся ею. Надстройка — спектр складов характера и личностных причин деятельности — может радикально повлиять на базис — систему организации производства и распределения его результатов.

Сходные соображения породили в начале XX века большевизм — готовность провести социалистическую революцию в стране, где созрели ещё далеко не все условия для социализма. Легальные марксисты предлагали пассивно ожидать этого созревания. Социал-демократы — в том числе российские меньшевики — считали возможным влиять на условия хозяйствования только мирными методами вроде организации профессиональных союзов и давления через них на предпринимателей. Большевики же рассудили: располагая политической властью, можно использовать всю мощь государства, чтобы напрямую и целенаправленно — значит, с наибольшей возможной скоростью — формировать недостающие для социализма предпосылки.

При всей сложности отношения к большевизму в целом и российским результатам его деятельности в частности следует признать: идея сработала. В нашей стране действительно удалось построить социализм в максимально возможной в тот момент (с учётом ограниченности тогдашних технических возможностей планирования) степени. Заметное отставание Российской империи по многим ключевым показателям от других ведущих стран было преодолено за очень малый по историческим меркам срок, а на некоторых важных направлениях мы вырвались вперёд так значительно, что и через четверть века после отказа от целенаправленного развития этих направлений сохраняем превосходство. Причины же нашего возврата к рынку при всём их многообразии почти не связаны с тем, что движение к социализму началось ещё до того, как для него создались все необходимые условия без исключения.

Если надстройка может столь радикально воздействовать на базис — очевидно, не столь значительные влияния и подавно возможны.

Например, узнав по сведениям таможни об импорте, что в стране сложился дефицит какого-то нужного товара, государство не обязано дожидаться, пока невидимая рука рынка[107] создаст собственное производство этого товара, а вложить в него казённые средства и затем «отбить» их то ли последующим доходом от продажи готовой продукции, то ли приватизацией (по адекватной цене, а не махинациями вроде залоговых аукционов, когда перспективные предприятия продавались государством банкам за деньги, самим же государством помещённые в эти банки) уже налаженного производства.

Рыночный механизм, как показали многие весьма различные экономические теории, не в состоянии адекватно решить проблему экстерналий — выгод для тех, кто не платит за возможности, предоставляемые каким-либо объектом или процессом. Например, если вырастить зелёную лужайку перед своим домом, выделяемым ею кислородом будут дышать и соседи (в американских пригородах обычно все жители выращивают одинаковые газоны, дабы никто не мог пользоваться тем, к чему сам не причастен). Работодатель, оплачивающий курсы повышения квалификации своих работников, рискует, что после этих курсов они уйдут на другую работу, более соответствующую их новообретённым возможностям, и, в сущности, унесут с собою затраченные им средства. Плодами научных исследований и подавно пользуется весь мир, а не только те, кто за эти исследования заплатил. Собрать же плату за созданные новые возможности удаётся далеко не всегда. Платные автодороги и городские парки организовать несложно — но если мы сделаем платными научные библиотеки, всё равно вряд ли наберём деньги, адекватные расходам на исследования, чьи результаты отражены в журналах, не говоря уж о деньгах, полученных за новые идеи, порождённые чтением этих журналов. Поэтому единственный адекватный способ финансирования работ, порождающих значительные экстерналии — из общественного (и прежде всего государственного, ибо государство — инструмент решения задач, важных всему обществу) кармана.

Вдобавок чем крупнее необходимая производственная структура, тем сложнее собрать рыночным путём средства, нужные для её создания, тем важнее возможная роль государства. В частности, инфраструктура, охватывающая целые города и страны, создаёт громадные возможности развития всё новых производств, но её создание зачастую непосильно частному капиталу — даже путём воспетого Марксом создания акционерных обществ. Более того, если он её всё же создаёт, то ради своего дохода требует такой оплаты её деятельности, что её использование может оказаться невыгодным: так, высокая плата за железнодорожные перевозки может вынудить перенести основную часть грузопотока на автотранспорт. Даже самые рьяные поборники невидимой руки рынка (за исключением разве что строжайших ортодоксов, вовсе запрещающих государству хозяйственную деятельность — так называемой австрийской школы) признают: инфраструктура — сфера деятельности государства, куда лишь в редких случаях и при особых условиях может заходить частный капитал.

Так, в России железные дороги первоначально строились в основном акционерными компаниями, по образцу Британии. Но довольно скоро стало ясно: разрозненные дороги, обслуживающие нужды небольших по российской мерке — хотя зачастую многократно превосходящих всю Британию — регионов, всё никак не сложатся в единую сеть, соответствующую потребностям всей страны. Пришлось переходить к казённому финансированию — даже если казне для этого приходилось брать взаймы. Например, крупнейшая в мире Транссибирская магистраль создана с использованием кредитов, полученных во Франции. Значительную часть этих денег пришлось вернуть не золотом, а пушечным мясом: финансовая зависимость России от Франции — далеко не единственная и даже не важнейшая, но всё же весьма значимая причина участия России в Первой Мировой войне. Тем не менее именно эта магистраль обеспечила (и по сей день — при всём развитии авиации, автотранспорта и даже Северного морского пути — обеспечивает) единство нашей страны и нашего хозяйства по меньшей мере от Москвы до Владивостока (а с учётом морских перевозок из того же Владивостока — до Камчатки и Чукотки).

Значение инфраструктуры для успешного развития хозяйства в целом столь велико, что одно из наших исследований на эту тему названо весьма радикально — «Инфраструктура или революция». Мы не раз к нему возвращались, и для этой книги оно в очередной раз доработано. Прежде чем перейти к нему, особо отметим: роль государства в развитии инфраструктуры — очевидный пример важности влияния надстройки на базис.

Как не вернуться к Марксу

Среди известнейших эпизодов «Повести временных лет» одно из почётных мест занимает рассказ о приглашении варяга Рюрика на новгородское княжение (с естественной претензией на киевское великое княжение — что, впрочем, удалось лишь после его смерти опекуну его сына Игоря — вещему Олегу). А в этом рассказе знаменитейшая фраза — «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет».

Правда, при детальном рассмотрении прелесть истории несколько блекнет. Летописная фраза касалась всего лишь порядка престолонаследия. Старейшина ильменских словен (по другим летописям — князь) Гостомысл умер, не оставив наследников мужского пола. И среди многочисленных претендентов на престол победил родственник (по сведениям разных летописей, то ли зять, то ли внук) покойного Рюрик, как снег на голову вернувшийся с Запада. Очевидно, помогла ему в этом его варяжская дружина, составленная из западных славян, свеев и норвежцев.

Впрочем, историческая память сильнее достоверности. С тех самых летописных временных лет укоренилась у нас всеобщая убеждённость в несметном богатстве России и полной неспособности самих россиян использовать эти богатства сколько-нибудь разумным образом.

Наверное, самое яркое в последние годы выражение этого общего мнения — позиция Андрея Илларионова. Бывший советник по экономике президента России — безудержный либерал, нещадно ругавший даже Гайдара за консерватизм и стремление хозяйствовать целенаправленно — свято верует в пагубность для современной отечественной экономики любых инвестиций. Поэтому, в частности, он ещё в бытность свою советником рекомендовал все нынешние доходы, проистекающие из непредвиденно благоприятной конъюнктуры мирового рынка сырья, употребить исключительно для выплаты внешних долгов и создания резервов на будущие — не столь удачные — времена.

Конечно, идеи Илларионова, как и любая крайняя точка зрения, были рассчитаны не столько на немедленное и неукоснительное исполнение, сколько на внимательное и разностороннее обдумывание. Но в значительной степени они уже осуществлены: создан и доселе действует (в разных формах и под разными названиями) резервный фонд — гигантский пылесос для откачки денег из экономики. Правда, со всеми неожиданно свалившимися из скважины богатствами вряд ли кто-то расстанется добровольно — но всё же значительная их часть даже во время нынешней Второй Великой депрессии, когда на счету каждый грош, уходит из российского хозяйства в зарубежные кубышки.

Тем не менее жемчужное рациональное зерно в этой куче рассуждений обнаружить несложно. Все испробованные доселе способы обращения со сверхдоходами явно приносили нам больше проблем, чем решали.

Например, первые нефтедолларовые фонтаны, щедро оросившие СССР после арабского нефтяного эмбарго конца 1973-го, и впрямь обернулись импортным продовольствием и ширпотребом в магазинах многих наших крупных городов. Но немалая их часть воплощена в тысячи межконтинентальных ракет и десятки тысяч боеголовок. А последующий опыт показал: для надёжной обороны страны от внешней опасности хватило бы и десятой доли этого арсенала.

Не меньше нефтедолларов ушло на десятки тысяч танков. Тут, впрочем, военное обоснование было. Генштаб вычислил, сколько танков будет уничтожено ядерными ударами НАТО, и добился такого их изобилия, чтобы до атлантического побережья докатилась должная доля советской броневой лавины. Это оказало на западные горячие головы куда большее отрезвляющее воздействие, чем неотвратимость ядерного возмездия: гарантированное взаимное самоубийство может и не состояться именно вследствие взаимности, а вот оккупация Западной Европы была осуществима и технически, и психологически.

А вот какую пользу принесли нам и всему миру десятки миллиардов, ушедшие на вооружение экзотических режимов, обещавших взамен полюбить нас и заняться строительством социализма — сказать сложно. Хотя бы потому, что оба эти обещания, как правило, оставались невыполненными.

Главным же последствием нефтедолларового изобилия оказалось окончательное свёртывание косыгинских реформ — второй (после ленинской Новой Экономической Политики) попытки сформировать эффективный рынок под строгим политическим контролем ради соблюдения социальной справедливости. Ещё лет через десять ту же идею воплотил в Китае Дэн Сяопин. А мы так и остались на месте, постепенно заменяя импортом естественную убыль продукции собственных — практически не обновлявшихся (в 1975–85-м годах львиная доля амортизационных отчислений промышленности перечислялась на финансирование оборонных производств) — предприятий. Когда очередное (по многим сведениям — искусственно спровоцированное, но на самом деле и естественных причин вполне хватало) колебание нефтяной конъюнктуры вышибло топливную подпорку из-под отечественной экономики, выяснилось, что иных устоев у страны давно уже нет. Лихорадочная попытка возвести временные крепления — так называемая перестройка — результатов не дала: Союз рухнул.

В уменьшенном масштабе то же самое повторилось и в эпоху гайдарономики. Скромное благополучие, поманившее нас в 1995–1997-м годах, покоилось на очередных всплесках нефтяных цен, распродаже остатков государственных предприятий да ещё на безудержном заимствовании. Распорядиться этими — не столь уж малыми — деньгами, вероятно, можно было и хуже, чем удалось тогдашнему правительству. Но, судя по размаху последствий августовского обвала, вряд ли намного хуже.

Память о столь тяжких последствиях каждого проблеска изобилия никак не добавляет оптимизма аналитикам, оценивающим нынешнюю российскую экономическую политику. Более того, те же аналитики дружно отмечают: многочисленные попытки направить полученные деньги на внутренний рынок дали явно неблагоприятные результаты. Так, поддержание курса рубля уменьшает конкурентоспособность отечественного производства. Увеличение социальных выплат чревато новыми вспышками инфляции — непрогнозируемыми, а поэтому не трансформируемыми в производственную деятельность. Наконец, собственные инвестиции государства в промышленность всегда и везде отличались низкой эффективностью, а в условиях смешанного рынка теоретически способны прямо противодействовать усилиям частных предпринимателей — легко ли конкурировать с государством, имеющим право не беспокоиться о рентабельности своих затрат!

В то же время последовать илларионовским (да и вообще либертарианским, то есть требующим полной экономической свободы личности без оглядки на общество и на этом основании воспрещающим государству прямое участие в какой бы то ни было полезной деятельности) рецептам в полном объёме тоже вряд ли удастся. Причём совершенно независимо от того, насколько они разумны. В любой — даже самой благополучной — стране достаточно людей откровенно бедных (и зачастую — не по своей вине, а просто вследствие основных принципов рыночной экономики). Они, как показывает мировой опыт, не поймут, почему их в очередной раз отстраняют от дотаций.

Словом, тупик очевиден. Благоприятная конъюнктура нефтяного рынка очень приятна здесь и сейчас — но в долгосрочной перспективе вряд ли намного безопаснее ценовых обвалов, породивших кризисы конца 1980-х и 1998-го года. Ожидать же от правительства разумного распоряжения нынешними богатствами вряд ли приходится. По крайней мере от правительства, следующего модным ныне экономическим теориям. Причём не только официальным, но и исповедуемым всеми основными политическими течениями. Поскольку каждая из этих теорий уже разнообразно испытана на постсоветских просторах.

Как известно, безвыходным положением называется положение, выход из которого не устраивает ни одну из сторон. Наша экономика всё ещё остаётся прежде всего полем конфликта ортодоксальных рыночников со столь же ортодоксальными коммунистами. Первые убеждены, что рынок обязан управляться сам собою, без всякого целенаправленного воздействия. Вторые, напротив, свято веруют: государство обязано затыкать своим телом все амбразуры, не оставляя общественной самодеятельности ни малейшего шанса проявиться.

Как отмечал ещё Гёте, между двумя крайностями лежит не истина, а проблема. В данном случае можно сформулировать её так: государство обязано распорядиться избыточными доходами, не ущемляя интересы ни социально слабых слоёв населения, ни активных и предприимчивых.

Впрочем, сходная проблема уже возникала перед многими государствами. Острее всего — в период Великой депрессии, начавшейся в 1929-м и полностью исчерпанной разве что во Вторую Мировую войну.

Правда, тогда государства, сражавшиеся с депрессией, не располагали избытком реальных доходов и добывали деньги откровенной инфляцией. Впрочем, в экономическом смысле этот источник мало отличается от налогообложения экспортной сверхприбыли. Инфляция, как известно, тоже налог. Причём затрагивающий прежде всего беднейших — поэтому, в отличие от обложения крупных доходов, не слишком подавляющий экономическую активность.

Как же распорядились правительства 1930-х годов доходами, добытыми теоретически сомнительным путём? На редкость однообразно. Даже столь противоположные политики, как демократ Рузвелт и диктатор Гитлер, вкладывали государственные средства в основном в автомагистрали и военные заказы.

Второй пункт объяснить несложно. Обострение экономических неурядиц породило свирепые политические противоречия между крупными странами и внутри каждой из них. Предвидеть, что эти противоречия рано или поздно перерастут в силовые столкновения, не могли разве что Чемберлен и Даладье, даже в сентябре 1938-го свято верившие: мюнхенское умиротворение Гитлера породит вечный мир. Любой вменяемый политик обязан был — в соответствии с древней латинской поговоркой — желая мира, готовиться к войне.

Но зачем понадобились автомагистрали странам, пронизанным густейшей железнодорожной сетью? Даже США — по сравнению с Западной Европой изрядно обделённые стальными дорогами — в этом отношении существенно опережали, к примеру, нынешнюю Россию, тоже не испытывающую слишком уж острой нехватки транспортных возможностей. Тем более что кризисный спад производства резко снизил нагрузку на существовавшую транспортную сеть — следовательно, потребности в создании новой сети взяться было неоткуда.

А дело в том, что экономический кризис никогда не бывает связан только с абсолютным перепроизводством. Как показал выдающийся экономист Кондратьев в своей теории длинных конъюнктурных волн (в 1938-м его расстреляли, в сущности, за эту теорию, не во всём соответствовавшую марксистским канонам), самые тяжёлые кризисы порождаются исчерпанием возможностей существующей структуры производства. Соответственно для выхода из кризиса необходимо построение новой структуры.

Причём строить её необходимо на основе новой инфраструктуры.

Например, стагфляция (так назвали экономический застой, сохраняющийся даже при инфляционной накачке), спровоцированная всё тем же нефтяным эмбарго, прекратилась не только благодаря рейганомике — сочетанию жёсткой финансовой политики с лёгкой налоговой. Не меньшую роль сыграло появление в 1981-м персонального компьютера. Массовое внедрение новой вычислительной техники позволило заметно сократить среднее менеджерское звено и снизить омертвлённые складские запасы. Вдобавок оно ощутимо улучшило управляемость производства. Впервые стало возможно в считанные дни подстраивать крупные предприятия под новые требования рынка.

Ещё раньше — в 1930-х годах — перестройка инфраструктуры также принесла новое качество. В отличие от железных дорог, автомагистрали обеспечили доставку грузов «от двери до двери» без перевалок или ожидания попутных составов. Резко возросла гибкость экономики, возможность хозяйственного манёвра. Существенно сократились сроки всех последующих реорганизаций конкретных производств. Следовательно, ускорилось решение всех неизбежно вновь возникающих экономических задач. Это, правда, не уменьшило значения железных дорог: стабильные грузопотоки всё ещё выгоднее (и в обозримом будущем останется выгоднее) перевозить именно по рельсам. Но теперь железные дороги могут подстраиваться под уже сложившееся производство и брать на себя грузопоток именно по мере его стабилизации. Это сокращает затраты на их собственную реорганизацию — и тем самым они также выигрывают от развития автомагистралей.

Заметим: масштабы инфраструктурных преобразований всегда сопоставимы с масштабами всего государства. Поэтому их лишь в редких случаях удаётся обеспечить исключительно частной инициативой, без государственной организационной и финансовой поддержки.

Разве что британская сеть железных дорог зарождалась на частные деньги, практически без казённых субсидий. Да в США, где государство лишь в XX веке — в результате Великой Депрессии — обрело заметную экономическую силу, железные дороги были сплошь частными (что, между прочим, обернулось немалым хаосом в отрасли: на многих направлениях дороги дублировались и зачастую от безудержной конкуренции одновременно приходили в упадок, а до некоторых важнейших регионов рельсы по сей день вовсе не дотянулись, что снижает рентабельность хозяйствования в них). А на европейском континенте частную железнодорожную инициативу чаще всего подпитывали крупные государственные гарантии, а то и прямые заказы. В России же первые дороги и вовсе были казёнными, а после нескольких десятилетий частного (при государственных гарантиях) железнодорожного строительства государству пришлось вернуться в эту сферу, дабы создать из разрозненных дорог единую сеть.

Кстати, именно благодаря масштабам инфраструктуры вложения в неё не порождают пагубной конкуренции государственных инвестиций с частными.

Конечно, современная экономика нуждается в новых инфраструктурах — прежде всего средствах связи. Но Россия заметно отстаёт от развитых стран и по части прежних инфраструктур — от железных дорог до канализации, от автомагистралей до водопроводов. Поэтому можно даже не особо задумываться над поиском сверхсовременных объектов капиталовложений. Государственным деньгам хватит простора и в классических сферах. Достаточно сравнить желаемый объём автодорожного фонда с фактическим да оценить степень износа железных дорог — и становится ясно: любые нефтяные сверхдоходы можно спокойно тратить внутри страны, причём с бесспорной пользой.

Более того, практически вся существующая отечественная инфраструктура строилась в эпоху плановой экономики, ориентированной на долгосрочное сверхмассовое производство ради покрытия уже бесспорно выявившихся дефицитов. Рынок же отдаёт предпочтение предприятиям не слишком большим, зато очень быстро перестраивающимся на едва намечающиеся потребности, Поэтому для рынка возможности нашей инфраструктуры недостаточны не только количественно, но и качественно — в силу изменения самих принципов её формирования и деятельности. Следовательно, немалую её часть нужно вообще строить заново, с нуля. Более того, поскольку движущей силой рыночной экономики всегда была и будет конкуренция, придётся создавать некоторый избыток инфраструктурных мощностей — чтобы было кому конкурировать.

Увы, пока роль инфраструктурных реформ в предстоящем выходе из кризиса мало кто у нас понимает. Разве что Москва вкладывает изрядные бюджетные средства в новую внутригородскую сеть передачи информации да в реконструкцию столичного автодорожного лабиринта. Причём вкладывает не только из соображений высокой теории, но и под давлением прямой и очевидной необходимости. Условия в центре города вынуждают мэрию кардинально обновить даже такое сложно создаваемое транспортное средство, как подземная железная дорога (у нас более известная как metropolitaine — столичная). Неизбежна и реанимация Окружной Железной дороги, в чьей полосе отчуждения проходят немалые фрагменты Третьего автодорожного кольца (и ранее задуманного Четвёртого, ныне перепроектируемого в систему пересекающихся хорд — магистралей, соединяющих окраины города без захода в центр).

Москву за совершенствование инфраструктуры больше ругают, чем хвалят. Общим местом стало обвинение московских властей в том, что объекты бюджетных вложений выбираются исключительно ради удобства хищений (и даже замена мэра не отменила традицию таких обвинений — слишком уж просто это говорить). Действительно, капитальное строительство предоставляет немалые возможности для разномасштабного воровства и во всём мире входит в сферу интересов мафии. Но, как писал Андрей Некрасов в «Капитане Врунгеле», всякая селёдка — рыба, но не всякая рыба — селёдка.

Московское хозяйственное положение изрядно отличается от общероссийского. Даже в северной столице вряд ли удастся в точности воспроизвести экономические технологии, чья суть проста: «Любые деньги, которыми государство может распорядиться самостоятельно, должны вкладываться в развитие, совершенствование и переустройство инфраструктуры».

Кстати, сам этот термин можно понимать достаточно широко. В общем смысле к инфраструктуре относится всё, что удовлетворяет потребности общества в целом, а не каких-то отдельных его слоёв или отраслей. Например, вооружённые силы — тоже разновидность инфраструктуры: в любой стране вряд ли найдётся много людей, вовсе не опасающихся никаких угроз извне (хотя особо либеральные российские граждане порою повторяют рассуждения незаконного брата Карамазовых — Смердякова — о желательности победы умных иностранцев над глупыми русскими независимо от последствий).

Особо остро нуждается в дополнительных капиталовложениях жизненно важная часть российской инфраструктуры — правоохранительная система. Условия обычного пребывания в отечественных следственных изоляторах Западная Европа признала пыткой — и, к сожалению, вполне заслуженно: даже после значительных затрат на совершенствование нескольких особо известных заведений этого рода там всё ещё страшнее, чем во многих европейских трущобах. Сократить же сроки пребывания в изоляторах — следовательно, уменьшить их загрузку и тем самым сделать условия не пыточными — можно, лишь резко увеличив и число следователей и судей, и оплату каждого из них (без этого не привлечь действительно квалифицированных специалистов).

Забавно, что многолетние усилия всё той же Москвы по повышению оплаты правоохранителей рассматривались прессой чуть ли не как форма подкупа. Действительно, во избежание распада страны эту сферу может питать только общегосударственный бюджет. Но что делать, если он эту свою бесспорную обязанность не исполняет? Только в последние годы федеральные власти постепенно начали понимать: такое применение избыточных денег не только безопасно в макроэкономическом плане, но и необходимо политически.

Своеобразный вид инфраструктуры — сама земля. Эту её роль часто недооценивают. Но достаточно вспомнить: существование естественных монополий — железных дорог, трубопроводных и электропередающих сетей — порождено не только и не столько ограниченными возможностями капиталовложений в рельсы и насыпи, трубы и провода. Куда важнее ограниченные возможности выделения земли под эти грандиозные сооружения. Мысленно удвоим число шлагбаумов на автодорогах или излучение от высоковольтных ЛЭП — и легко поймём, какой именно ресурс вынуждает монополизировать столь многое.

Это, конечно, не оправдывает шабаши крайних левых во многих странах при обсуждениях земельных кодекса. Но по крайней мере показывает: дело не только в пиаровских устремлениях партий, жаждущих общественной поддержки. Их оппоненты выпячивают — и справедливо высмеивают — именно эту, чисто пропагандистскую, сторону дела. Но молчат о более глубинных мотивах, на которых левые долго ещё будут строить немалую часть своей политики.

Левым чаще всего терять нечего. Потому что они давно потеряли главное — инициативу. Рыночные партии хорошо изучили все опоры их популярности — и перехватывают даже жёсткие, державнические, авторитарные лозунги (не говоря уж о лозунгах патерналистских). В частности, в Российской Федерации для ностальгирующих по советским временам был создан имидж былого советского величия ещё задолго до того, как развитие привело к объективной необходимости возрождения державы, способной влиять на весь ход мировых событий — но коммунисты, не сумевшие это величие удержать и поэтому вызывающие у многих аллергию, сами оказались от столь выгодного имиджа отодвинуты.

Но, например, в Российской Федерации думский бунт против неограниченной торговли землёй вышел за пределы чистой саморекламы. Ведь никуда не делась — и регулярно проявляется на переднем плане политики — реальная опора левых — те слои населения, которым реформы не принесли ничего, кроме потерь. Пусть дела в стране идут в целом к лучшему — но частных случаев, с которых напряжение всё ещё не снимается, более чем достаточно. Поведение коммунистов помогает этим людям понять: им тоже терять нечего. Решая свои тактические задачи, левые лидеры дали взрывоопасной массе наглядное пособие, способное при дальнейшем продавливании рецептов чистого рынка катализировать бунт. Он в России не только (как отметил Пушкин) бессмысленный и беспощадный — но, к сожалению, и закономерный.

Частная собственность на землю отражается на инфраструктуре неоднозначно. С одной стороны, появляется возможность резервировать дороги и энерготрассы, оплачивая неизбежные неудобства не согласованиями противоречивых интересов, а просто дополнительными деньгами. С другой стороны, эти дополнительные расходы можно возмещать только соответствующим ростом тарифов. Следовательно, инфраструктура может заметно подорожать. А это, как известно, бьёт по всей экономике.

Между тем экономический блок правительства Российской Федерации, похоже, вовсе не ощущает этой угрозы. Это видно, в частности, по его бюджетной политике. Год от года — даже невзирая на нынешний нефтяной бум — сокращаются статьи, связанные с реальным производством (за исключением оборонной его части — её необходимость стала очевидна ещё в связи с началом Второй Великой депрессии, а окончательно доказана воздушным погромом Ливии, вполне послушной Западу, но ставшей неудобной для его сиюминутных планов). И прежде всего — статьи инфраструктурные. В частности, много лет нещадно секвестровалось дорожное строительство. Хотя именно сейчас, пока частная собственность ещё не раздула цену земли, у нас остаётся возможность довести российскую дорожную сеть хотя бы до минимально необходимого в современной экономике уровня. Когда Земельный кодекс начнёт действовать в полной мере, строить бесплатные дороги окажется практически невозможно (уже сейчас дублёры многих стратегически важных магистралей — например, трассы, связывающей два главных российских мегаполиса — строятся как платные, что изрядно бьёт по рентабельности хозяйства вокруг них).

Если государство не вернётся к опережающему развитию инфраструктуры экономики — оно тем самым выстроит инфраструктуру бунта.

Инфраструктурные компоненты, требующие государственной поддержки, можно перечислять долго. Более того, практически каждый из них уже оказывается предметом особой заботы в каком-то из множества разнообразных российских регионов. Так что федеральным властям — и политическим, и экономическим — есть с кого брать пример. Главное — понять: нынешним сверхдоходам можно и нужно найти на отечественных просторах применение, полезное и сию минуту, и в будущем.

Собственно, действительно полезные новшества всегда дают эффекты не только сиюминутные. Например, массовое строительство железных дорог в Великобритании не только снизило издержки на перевозку угля — ради чего, собственно, местные шахтовладельцы и вкладывали изрядные по тому времени деньги в рискованные проекты Стефенсона. Именно это новое транспортное средство вывело крупнейшую капиталистическую страну из череды кризисов, начавшейся в 1820-х.

Англия к тому времени располагала разветвлённой сетью водных путей — по многочисленным рекам и искусственным каналам. Их пропускная способность вполне соответствовала объёмам производства. Но железные дороги резко ускорили перевозки. Громадные средства, дотоле омертвлённые в перевозимых грузах, направились на реорганизацию предприятий. И очередные кризисы, хотя и нараставшие по абсолютной величине, оказались существенно скромнее по отношению к общему размаху экономики.

Соответственно меньше оказались и социальные последствия новых кризисов. К началу 1840-х рабочее движение дошло уже до требования принять «Народную хартию» — радикально левую конституцию. Но после 1848-го чартизм пошёл на спад — заработать стало проще, чем бунтовать.

Словом, революция, предвычисленная Марксом и Энгельсом на основе всей предыдущей статистики, так и не состоялась. Расчёты классиков были точны — тот же Энгельс около четверти века руководил крупнейшей прядильной фабрикой, а посему располагал изрядными экономическими знаниями. Но инфраструктурная перестройка — замена речных путей рельсовыми — обесценила все сведения, накопленные революционерами ранее. Предвидеть же новые — ещё более радикальные — реорганизации было в ту пору и вовсе немыслимо.

В России развитие железных дорог катастрофически запоздало. Может быть, как раз отсюда и рост революционных настроений, и политические взрывы начала XX века, и немалая доля последующих хозяйственных диспропорций, из-за которых мы и социализм так толком и не построили…

При наших просторах железные дороги всё ещё остаются ключевым звеном инфраструктуры. Автомобильные перевозки на такие расстояния — удовольствие слишком дорогое, и все преимущества рыночной вольности не могут вполне их окупить. Нужной свободы перевозок придётся достигать иным путём — опережающим развитием станционного и сортировочного хозяйства, массовым внедрением малогабаритных контейнеров и прочими сочетаниями магистральной концентрации с локальной гибкостью. А то — опять же инвестиции в совершенствование инфраструктуры.

Ньютон сказал: «Если я видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов». Правда, эти гордые слова — всего лишь эпизод спора за научный приоритет с Робертом Гуком, довольно низкорослым. Но мы сейчас стоим на плечах гигантов уже бесспорных — вроде тех же Маркса и Энгельса. Соответственно и прогнозы наши точнее. Так что можно уже не сомневаться: без инфраструктурных перестроек новый кризис российской экономики неизбежен.

Хватит ли нам решительности, чтобы избежать судьбы, некогда ожидавшейся для Англии? Особенно если учесть превратности самого понимания: что вообще считать нашей страной и какое направление развития выбирать?

Когда периметр спорит с площадью

Скорость роста территории России в XVI–XIX веках поразительна.

Война эпох

Правда, исторических рекордов мы не поставили. Британская империя разрослась — в пересчёте на градус широты владений — ещё быстрее. Да и тринадцать былых британских колоний на атлантическом побережье превратились в громадные Соединённые Государства Америки (как сказано в одной из популярнейших тамошних песен — от моря до моря) всего за век с небольшим.

Впрочем, американским колонистам было легче. Им противостояли в основном разрозненные племена индейцев, постоянно воюющие друг с другом куда свирепее, чем с поселенцами. Французские, испанские, русские владения на континенте удалось мирно выкупить. Северные английские территории — Канада — хотя и послужили поводом для нескольких войн, но так и остались нетронутыми. Единственный побеждённый военный соперник — несравненно слабейшая (ибо отсталая организационно и экономически) Мексика.

Да и британцы сталкивались с организованным военным сопротивлением редко. Им пришлось долго бороться за господство только на море — сперва с Испанией, потом с Нидерландами. Но на суше значимые государства противостояли им разве что в Индии. Зато там их было так много, что сработал известный ещё с древнеримских времён рецепт divide et impera — разделяй и властвуй (и более того, каждое покорённое государство становилось очередным источником военной и экономической силы, используемой при покорении его соседей). В других же местах противник был ещё слабее американских индейцев.

А вот между Россией и её противниками крайне редко бывал разрыв в целую историческую эпоху. Не в последнюю очередь потому, что наша страна и сама развивалась сравнительно медленно. Например, Василий (Ермак) Тимофеевич Аленин — как по внутренней организации своего отряда, так и по экономическому базису, на который он опирался — немногим опережал Кучума. Польша — с нею мы долго спорили за Украину — в некоторых отношениях была даже совершеннее России. Да и Османская империя — у неё мы отвоевали Причерноморье и Кавказ — мало отставала от Российской. Разве что до Средней Азии мы добрались, уже развивая капитализм, а тамошние ханства всё ещё пребывали в феодальной эпохе. Соответственно и заняли мы её без особого труда.

Тем поразительнее результаты нашего исторического пути. Чтобы достичь скорости расширения, сопоставимой с заметно более развитыми странами, народ России должен был обладать несравненно большей пассионарностью — как её ни определяй, каким способом и в каких единицах её ни измеряй.

Единый порыв

Эта же пассионарность проявлялась и во других сторонах жизни народа.

Наибольшая скорость прироста — начало освоения Сибири — эпоха первого русского царя Ивана IV Васильевича. Его войны (от взятия Казани до провала в Ливонии) и кровавые игры с опричниной — проявления на государственном уровне того же безудержного порыва, который вёл казаков через леса и болота.

Самые дальние владения — Аляска и север Калифорнии — появились в эпоху Екатерины II, заслуженно прозванной Великой. В поэтических строчках

несколько преувеличена напряжённость взаимоотношений русских и испанских колонистов, зато точно указаны границы их владений.

Правда, правнук Екатерины Александр II Николаевич расстался с заморскими землями (ибо опыт Крымской войны указал на затруднительность их обороны при новых противостояниях с Владычицей Морей — Британией) — зато получил от заокеанских покупателей политическую поддержку при завоевании Средней Азии: всё та же Британия, к чьим колониям на юге Азии Россия приблизилась, вовсе не радовалась новому соседу. Само же завоевание прошло сравнительно легко и быстро не в последнюю очередь благодаря громадному духовному — да и материальному — подъёму народа, вызволенного самим же Александром из крепостных пут и начавшего развитие свободной экономики.

Последнее территориальное приобретение империи — Тува — попало под российский протекторат в 1914-м, перед самой Первой Мировой. Россия ввязалась в эту войну не только по неуклюжести Николая II Александровича и его министров (и даже не только по общестратегическим соображениям, указывающим на опасность для России в случае установления в Западной Европе полной германской гегемонии, неизбежной в случае российского невмешательства в войну Германии с Францией). Куда важнее общенародное устремление, выразившееся в редкостном порыве всеобщего энтузиазма. Тот же порыв, похоже, руководил и организаторами присоединения этого горного района.

Бог дал — бог взял

Увы, после Первой Мировой пошло шагреневое сжатие территории страны.

Первая его стадия оказалась обратимой: в ходе Гражданской войны значительную часть страны удалось вернуть. Перед Второй Мировой вернулось и вовсе почти всё — включая некоторые участки, два десятилетия пробывшие в составе независимых Польши и Финляндии.

Но следующий этап распада случился в сравнительно мирной обстановке. Причём пошёл куда скорее и обширнее, чем в пору военного лихолетья. Значительная часть земель, собранных усилиями многих поколений предков, разбазарена потомками буквально в одночасье.

Дело даже не в том, что Союз феерически быстро — формально за одну ночь в Вискулях, а фактически, считая от первых деклараций суверенитета, за пару лет — распался. Куда важнее, что российская власть удивительно быстро отказалась от многих способов сохранения реального влияния в отколовшихся странах. Поистине, что легко досталось — легко и уйдёт.

Едва ли не единственным способом удержать соседей в российской орбите остался экспорт энергоносителей по заниженным ценам. Но и тут результат сомнителен. Немалая часть наших поставок перепродаётся дальше за границу — уже по мировым ценам. Да и на внутреннем рынке Украины или Грузии бензин и газ всегда шли далеко не по российским тарифам. Реальную выгоду получали немногие бизнесмены. Народ не почувствовал российской щедрости. Политики, привыкнув к ней, зачастую откровенно шантажируют нас. А то и вовсе не обращают на неё внимания, полагая, что мы-то никуда не денемся, а они за откровенную враждебность к нам (как те же Украина и Грузия) получат от богатого Запада куда больше, чем мы можем им дать.

Правда, есть ещё один канал влияния — наши соотечественники.

Единая культура — единая судьба

Россия почти триста лет назад провозглашена империей. Многие по инерции считают: нынешняя Россия (а заодно и Советский Союз) сохраняет всё ту же имперскую — глубоко неоднородную — сущность.

Не будем отвлекаться на давний спор: хорошо или плохо имперское устройство государства в целом[108]. Здесь гораздо важнее другое: Советский Союз уже за несколько десятилетий до распада не был империей в классическом смысле слова. В нём действительно сформировалась, по формуле партийных теоретиков, новая человеческая общность — советский народ. При всех несомненных этнических различиях все советские граждане были приобщены к единой культуре, имели единые представления о мире, да и работали в едином хозяйстве.

Значительная часть этого единства сохраняется и сейчас — через почти четверть века самостоятельного существования[109]. Едины даже ошибки. Так, латвийская и эстонская политика по отношению и к России, и к собственным жителям российского происхождения — образцовый пример недальновидности и непримиримости, характерных для многих советских руководителей.

Понятно, массовое народное единство — надёжнейшая опора для построения совместных программ, проведения общей внешней политики, экономической реинтеграции. Но чтобы использовать столь мощный ресурс, необходимо заботиться об его сохранении: политически поддерживать права русского языка, предоставлять соотечественникам доступ ко всем проявлениям нашей культуры, поставлять в соседние страны прессу и учебники…

Реальная же политика России противоположна.

Опасаясь оттолкнуть амбициозных постсоветских лидеров, мы закрываем глаза на откровенное ущемление русскоязычных и русскокультурных. Так, власти Украины даже в годы, когда ею правили вроде бы пророссийские Кучма и Янукович, демонстративно отвергали саму мысль о легализации языка, родного для двух третей её граждан — но российские дипломаты ни разу не возразили официально против столь беспардонной дискриминации. А уж интересами русских граждан в Туркмении (да и самих туркмен) мы и вовсе откровенно пренебрегли ради лишних грошей прибыли Газпрома от транзита тамошнего газа.

Торговля русскими книгами за рубежом остаётся частным делом, не имеющим никакой государственной поддержки. Поставка учебников — и вовсе дело частной и региональной благотворительности. Недавние поправки к закону о библиотечном деле поставили вне закона самые современные — электронные — библиотеки, то есть полностью отрезали всё зарубежье (и вдобавок многие регионы самой России) от громадного массива отечественной литературы[110].

В то же время приезд соотечественников в Россию до недавнего времени всячески ограничивался. Именно потому, что их всё же считают проводниками российского влияния. Но без нашей поддержки они рано или поздно оторвутся от родной культуры. Дискриминация под лозунгом «долой пятую колонну» несомненно сохранится: националистические предрассудки очень живучи. Но цели, ради которой стоило бы выдержать эту дискриминацию, уже не будет.

Впрочем, сейчас политика по отношению к соотечественникам меняется. На самых разных уровнях публично заявляют, что их возвращение в Россию следует поощрять. Мотивировка очевидна: в самой России население стремительно сокращается, и на многих важных направлениях уже просто не хватает ни крепких рабочих рук, ни светлых учёных голов.

Но простым поощрением иммиграции мы можем убрать лишь сиюминутные сложности. Ведь приезжие попадут под воздействие тех же условий, что мешают приросту числа наших сограждан. Значит, естественная убыль населения сохранится. А резерв зарубежных соотечественников довольно скоро исчерпается. Мы без толку растеряем важнейший ресурс поддержания общности с зарубежьем, влияния на него. Демографический же спад можно будет преодолеть только после радикальных изменений в самой России. Чем дольше мы будем маскировать проблемы усиленной иммиграцией, тем позже всерьёз займёмся этими изменениями — и тем больше придётся менять.

Реальные же возможности иммиграции невелики. Те русскоязычные граждане сопредельных стран, кого не удерживают дома какие-либо непреодолимые обстоятельства, в основном давно пребывают — или хотя бы регулярно бывают на заработках — в России. Хотя зачастую нелегально: наше иммиграционное законодательство всё ещё построено вокруг идеи «тащить и не пущать».

Значительные резервы сохранились разве что в Казахстане да (что у нас куда менее известно) Узбекистане. Прежде всего потому, что тамошнее руководство лояльно относится и к России, и к своим гражданам. К чему же выгребать оттуда тех, кто служит связующим звеном между нашими странами?

Более того, в этих республиках значительная часть русскоязычных — специалисты, приехавшие когда-то для строительства современной науки, техники, здравоохранения, и их потомки, также исполняющие ключевые обязанности в жизненно важных сферах хозяйства своих стран. Лояльное отношение к ним в немалой степени порождено осознанием их необходимости на своих местах. Если мы всё же сумеем переманить их в Россию, возможен обвал целых отраслей. Это не только породит массовую ненависть к нам, но и вынудит Россию брать на себя значительную часть жизнеобеспечения республик.

Так что не надо возвращать России соотечественников. Надо Россию вернуть соотечественникам.

Русские становятся евреями

Устойчивость Израиля в немалой степени обеспечена активностью еврейского лобби за океаном. Есть и другие причины американской поддержки — но ведь и арабы могут немало предложить заокеанскому гиганту. Так что без деятельности американских евреев стабильность Израиля могла бы вовсе выпасть из списка целей политики Белого дома. Не удивительно, что Еврейское агентство (по возврату всех евреев мира на историческую родину) старательно бездействует в стране, где евреев до сих пор едва ли не больше, чем в Израиле.

Россия больше Израиля по площади примерно в восемьсот пятьдесят раз, по населению в двадцать с лишним. Тем не менее многие обстоятельства жизни наших стран парадоксально схожи.

Обстоятельства мировой истории привели к рассеянию евреев по всему миру. Народ лишился точки опоры — собственного государства. И вновь обрёл его почти через две тысячи лет — после скитаний, лишений, неимоверных жертв и мытарств. Да и сейчас это государство под постоянной угрозой.

Нечто подобное — хотя в меньшей степени — случилось и с армянами. Правда, их не изгоняли с родины поголовно. Но и сегодня в пределах государства живёт меньше армян, чем рассеяно по всему миру. А геноцид армян в 1915-м даже послужил Гитлеру примером решения национальных вопросов.

Немалая часть русского народа также развеялась по свету. Прежде всего — в результате Гражданской войны: жестокость тогдашней взаимной охоты на «классово чуждых» немногим уступала турецкой резне. Но были потом ещё многие волны эмиграции. Причём все они затрагивали в основном людей активных, не желающих прятаться в общем ряду: коммерсантов, изобретателей, учёных, хороших работников. Мы теряли прежде всего как раз тех, чьи руки и головы жизненно необходимы стране, способны поднять её из любой разрухи.

Заметим: российское рассеяние — в отличие от еврейского или армянского — порождено в основном внутренними причинами, а не внешними обстоятельствами. Если, конечно, не считать внешним обстоятельством подорожание нефти. Оно для нас всегда — что в 1973-м, что в 2000-х — в первую очередь оборачивается параличом реформ, поощряет головотяпство (и только через несколько лет руководители страны начинают задумываться: можно ли распорядиться нежданными доходами разумнее проедания). Не удивительно, что умные и деятельные не находят себе места в обстановке массового разгильдяйства. И уезжают — благо при таких личных качествах могут найти себе дело повсюду. Русскоязычные общины и в Европе, и за океаном растут и процветают. А Россия теряет и богатство генофонда, и громадный опыт. Если так пойдёт дальше (и если будет забыт уже накопленный — хотя пока и довольно скромный — опыт полезного внутреннего использования внешних доходов), то внутри наших границ останется только форма. А содержание — русская культура, русский народ — окажется далеко за пределами страны.

Правда, форма пока держится. Мы — в отличие от средневековой Армении, но подобно современному Израилю — ещё можем защитить свои границы. Но — в отличие от Израиля — уже не всегда можем своими силами поддержать внутри этих границ если не благополучие, то хотя бы стабильность.

Периметр

Впрочем, формально на наши границы сегодня никто не посягает: даже откровенно враждебные правители Украины и Грузии формально посягали только на доставшуюся им при разделе СССР часть людей, считающих единую страну более близкой для себя, нежели её мелкий осколок. Но фактических угроз более чем достаточно: всевозможная контрабанда, включая импорт и транзит наркотиков; нелегальные мигранты, далеко не всегда полезные для нашего хозяйства; ползучая инфильтрация вроде той, какая недавно привела к отторжению Косовского края от Сербии…

Не удивительно, что затраты на охрану периметра не убывают. Более того, немалая его часть не досталась нам в наследство от былого Союза, а проходит по начертанным тогда линиям — не государственных граница, а всего лишь административных условностей. Сейчас их надо обустраивать заново, с нуля. Это несравненно дороже повседневных расходов на содержание.

Не отстаивать свою территорию государство может, разве что смирясь с неизбежной гибелью. Но и чрезмерные затраты на самооборону пагубны.

Диких обезьян ловят просто. В сосуд с узким горлышком — например, тыкву, выдолбленную через небольшое отверстие — кладут приманку. Обезьяна хватает её — но кулак, в отличие от выпрямленной ладони, в отверстие не проходит. Разжать руку не позволяет жадность. Обезьяна остаётся прикована к сосуду — и пришедший охотник легко хватает её голыми руками, не повреждая.

В подобной же ловушке оказалась не одна империя. Ибо покидать владения тоже рискованно: отступающего преследуют. Крах Римской империи начался не в тот момент, когда германское племя вандалов захватило и разгромило вечный город, а добрым веком ранее — когда могучие легионы ушли с завоёванных грозным императором Траяном земель Дакии (нынешняя Румыния).

Казалось бы, больший периметр отстаивать легче. Ведь площадь страны при прочих равных условиях растёт пропорционально квадрату её периметра. То есть на каждую единицу его длины приходится всё больше земель и ресурсов, способных поддерживать его прочность.

Увы, давление на периметр также пропорционально растёт. Именно потому, что растёт охваченная им площадь, лакомая для соседей. Тот же Рим тем чаще отражал нашествия варваров, чем больше скапливалось в нём земли и золота.

Между тем, чтобы площадь эта действительно приносила плоды, достаточные для поддержания периметра, в неё надо сначала вкладывать усилия, пропорциональные самой площади — то есть опять же квадрату периметра. Пассионарность приносит государству сперва хлопоты — и лишь потом плоды.

Более того, чем выше развитие общества, чем сложнее технологии — тем дольше возделывается первый урожай. В римские времена завоёванная земля уже через пару лет приносила щедрый хлеб. Полезные ископаемые ищутся годами. А современный город, пронизанный эффективной инфраструктурой, насыщенный сложными производствами, предоставляющий своим жителям разнообразный комфорт и сервис, вырастает за десятилетия, а то и за века.

Итак, налицо противоречие между площадью и периметром страны. Правда, не антагонистическое. Но требующее для своего разрешения всего ассортимента диалектических и политических искусств.

Союз против унификации

Мощным средством примирения периметра с площадью издавна остаётся федерализация страны. Если каждый регион не только вправе, но и вынужден самостоятельно изыскивать немалую часть средств к существованию, можно не сомневаться: местная власть приложит к этому поиску все усилия. Вдобавок эта власть рассматривает местные условия с меньшего расстояния и поэтому видит в них больше возможностей, чем центральная.

Поддержка из центра при этом не исключается, а зачастую жизненно необходима. Хотя бы потому, что для освоения ресурсов зачастую нужны затраты, намного превосходящие местные возможности. Да и сам центр заинтересован в том, чтобы регионы нуждались в нём — иначе, того и гляди, начнут подумывать о полной самостоятельности, а то и политической независимости.

Балансировка интересов центра и регионов — задача сложная и неоднозначная. Отцы-основатели США — министр финансов первого федерального правительства Александр Хэмилтон (чей портрет запечатлён на купюре в $10), отслуживший два срока президент Джеймс Мэдисон ($5000) и член Верховного суда Джон Джей — при формировании конституции государства, где впоследствии заняли эти посты, написали громадный цикл статей «Федералист». Там они обосновали оптимальное — для тамошних и тогдашних условий — распределение прав и обязанностей по разным уровням государственного управления. Сочинённый ими том доселе остаётся образцом методики поиска наилучшего устройства конкретных федераций.

Увы, устройство Российской Федерации пока далеко от идеала. При возникновении государства были чудовищно сильны центробежные тенденции. Россия могла развалиться вслед за Союзом. Предотвратить такой катастрофический ход событий удалось, только закрыв глаза на многие проявления безудержного сепаратизма, да ещё и подкармливая многие особо вольные регионы из сравнительно скромных ресурсов других регионов — доноров.

Увы, когда угроза распада миновала, привычный для нашей страны политический маятник не остановился в равновесном положении, а полетел в противоположную сторону — снова к унитарности. Ведь наши власти — и федеральные, и многие региональные — так боятся одной крайности, что сами рвутся в другую. Так в сталинские времена из страха перед внешними врагами и внутренними распрями, уже выказавшими свою мощь в Гражданской войне, готовы были выкосить сотни здоровых колосьев, чтобы задеть хоть один сорняк.

Фактически мы просто бежали от страха — недавнего страха перед распадом. А ведь чтобы предотвратить распад, административных мер мало. Как известно из науки стратегии, единство страны сохраняется до тех пор, пока связи её регионов растут быстрее, чем хозяйство каждого региона по отдельности. Но экономическая интеграция может опираться только на разделение труда — значит, на рост своеобразия партнёров. Нынче же у нас федеральная власть боится разнообразия как огня. Поэтому поддерживает лишь один канал внутренней взаимосвязи — общую трубу. Центр просто раздаёт регионам пачки нефтедолларов. А взамен требует не развития, а только унификации.

Понятно, в таких условиях регионы охраной периметра не озабочены. Соответственно и на его охрану деньги черпаются всё из той же нефтяной трубы.

Но куда страшнее, что искусственно унифицируемые регионы не заинтересованы друг в друге. Отсюда и внутренняя депрессия, и рост противоречий — не просто межрегиональных, но и межнациональных. Всё это нынче куда страшнее для России, чем любое давление извне периметра.

Разлад вплоть до раскола

Не секрет: противоречия в политике далеко не всегда удаётся сгладить. В частности, потому, что практически всегда находятся желающие использовать их в своих интересах. И даже мимолётное противоречие может тогда обрасти чудовищно долгими последствиями.

Зачастую интересы, как и сами противоречия, сиюсекундны. Например, в 1991-м политики — в том числе и вожди — большинства республик СССР явно не задумывались, что случится на следующий день после развала страны.

Но порою противоречие ложится в русло чьих-нибудь долгосрочных планов. Скажем, печально знаменитый политический интриган Збигнев Бжезиньски в скандально известной «Великой шахматной доске» призвал внимательно исследовать все противоречия в России, подогревать и поддерживать их. Конечную цель поддержки он не скрыл: раздробить нашу страну на несколько государств поменьше, заведомо не способных конкурировать не то что с державой его нынешнего обитания, но даже с исторической родиной — Польшей.

Многие считают подобные антироссийские стратегии всего лишь выражением личных предрассудков, не верят в способность и желание государств — особенно демократий, где политические лидеры то и дело меняются — проводить в жизнь столь долгосрочные планы. Между тем история множества противостояний великих держав доказывает: внешняя политика чаще всего не зависит от внутренней — план, намеченный одной партией, часто доводят до конца её конкуренты. Скажем, холодная война началась при президенте от демократической партии Трумэне, а победителем в ней признан республиканец Рейган.

Мощным оружием западной победы оказалась всё та же нефть, хотя сейчас её пытаются сделать главным инструментом удержания российского единства. Американцы договорились с Саудовской Аравией — и цена нефти, с октября 1973-го удерживаемая на заоблачных высотах ограничением экспорта, рухнула. СССР несколько лет, при нескольких лидерах — от Андропова до Горбачёва — пытался перестроить экономику, посаженную с подачи Суслова на нефтедолларовую иглу. Но зависимость, накопленная за десятилетие, оказалась неизлечима. Внутрисоюзные противоречия, ранее скрытые общими экономическими интересами, вылезли на поверхность. И страна раскололась.

Возможно, если бы противоречия были признаны раньше, они не вызвали бы столь разрушительного эффекта. Ведь тогда можно было бы многие из них устранить. А для многих других указать хотя бы возможные выходы, чтобы народ, ожидая их, не пытался действовать слишком уж разрушительно.

Сейчас ясны если не сами противоречия, то хотя бы их источники. Один из самых очевидных — унификация. Некоторые из порождаемых ею проблем известны уже несколько веков. Некоторые появляются на наших глазах. Но все опасны для единства страны. Сейчас надо дать регионам достаточно свободы — прежде всего чтобы они не стали абсолютно свободны друг от друга.

Мы не можем ждать милостей от агрессивной природы некоторых международных политтехнологов. Убрать из-под этой природы главную опору — наши собственные внутренние противоречия — вот наша задача.

Федерация — двигатель прогресса

Даже если бы противоречий не было, искусственная унификация всё равно пагубна для страны. Ведь все успешные, быстро развивающиеся, государства фактически федеративны. Даже если формально выглядят унитарными.