Живая плоть Ренделл Рут

Глава 9

Гнев питал его, поддерживал, придавал ему силы. Это был источник мощной энергии, которую он хотел сохранить, а не утратить. Искушения крушить мебель, биться головой о стену так и не возникло. Он находился в своей комнате, насыщаясь гневом, направляя его против той девушки – той толстой, рисующейся, шумливой блондинки – так теперь он называл ее в охваченном яростью уме, – той громогласной суки с вылезающими из-под платья грудями, произносящей непристойности. Он всегда ненавидел, когда женщины начинали грязно ругаться и орать. Флитвуд не сказал ничего, ни слова упрека, хотя у него были причины для возмущения. А эта девица, знакомая с Флитвудом от силы год-другой, позволяет себе судить его,орать и визжать…

Гнев диктовал Виктору все слова, какие он мог бы сказать, приди они ему на ум, он мог бы унизить ее перед Флитвудом, заставить заткнуться, высказав хорошо подобранные фразы, не только оправдывающие его, но и способные открыть истину. А она была проста: никто не виновен, это сила обстоятельств и неизбежность судьбы причинили такое страшное увечье человеку, которого она любит.

Той ночью к Виктору пришел кошмар. Во сне он был полон кипучей энергии, был сильным и неутомимым. Он насиловал женщин, как солдат, вошедший в город после долгой осады. И все его жертвы, схваченные в темноте, были безлики и податливы. Виктор хватал их за плечи, бил головой о каменистую землю, он бродил среди своих жертв, одни были мертвы, другие были в обмороке. Ограбленные, прикрывающиеся рваными, окровавленными тряпками. Виктор искал Клару. Но узкий пыльный луч света каждый раз выхватывал из темноты старческие, дряблые щеки Мюриель и ее безжизненные глаза. Виктор кричал от отвращения.

Сон ли унес его гнев или это сделала ночь, Виктор не знал, но к утру он ушел и больше не возвращался. На смену ему пришло какое-то двойственное чувство. С одной стороны, он был доволен тем, что не только встретился с Дэвидом Флитвудом, но и даже разговаривал с ним. «Дэвид», – он повторял это имя снова и снова, словно смакуя на языке. Он все время задавал себе один и тот же вопрос: как это было бы, будь Дэвид один, без этой девушки. Ведь ее вполне могло не оказаться дома, а еще лучше, если бы она вообще никогда не существовала. Он отлично мог представить, как произошла бы эта встреча, если бы они с Дэвидом (опять это имя!) были одни. Он был твердо уверен, что она бы прошла очень хорошо и была приятна обоим. Каждый мог бы вспомнить ту роль, которую ему пришлось играть в то злополучное утро. Каждый мог признать меру вины в том, что Виктор отсидел в тюрьме десять лет, а Флитвуд остался инвалидом. И, конечно, они согласились бы, что вина лежит на них обоих и хорошо, что после стольких лет им удалось об этом поговорить. Все было бы именно так, если бы не вмешалась эта сквернословящая белокурая сука, однако Виктор считал, что эта беседа все равно произойдет.Просто не пришло время. Она случится, если каждый из них проявит добрую волю.

Виктор накупил журналов, выбирая на полках фирменного магазина компании «У. Х. Смит» самые красочные. Не забыл заглянуть и в станционный киоск, где приобрел пачку сигарет, толком не зная зачем: курить он не хотел, и они определенно были ему не по карману. Ведя такой образ жизни, питаясь в кафе, покупая вино, а теперь и сигареты, он не сможет дотянуть до получения пособия и вскоре будет вынужден растрачивать небольшой оставленный родителями капитал. Нужно будет найти работу.

Читая журналы, Дженнер осознал, что ищет статью или очерк о Дэвиде Флитвуде. Теперь, когда он хотелчитать о нем, то, разумеется, не нашел ни слова. Закон подлости. Но Дэвид не певец, не актер, не телеведущий, просто человек, который был… как считается, смелым, подумал Виктор. Он, несомненно, был смелым, хотя с таким же успехом можно сказать, безрассудным, но да, в тот раз, в доме 62 по Солент-гарденз, он проявил именно это качество характера. Виктор не мог этого не признать. Они оба выказали немало смелости и – как выражался его отец – твердости.

Знал Дэвид об изнасилованиях? Насколько понимал Виктор, полиция всегда предполагала или догадывалась, что он повинен в нескольких случаях, совершенных в Килберне, в Кенсел-Райз, в Брондесбери. И он был повинен, в этом нет никакого сомнения, потому что через эти районы пролегал его путь в Хитроу. Но против него у полиции не было никаких доказательств, и поэтому они не смогли ничего предъявить в суде. Однако, поскольку Хизер Коул сказала в полиции и повторила в суде, что он тот, кто напал на нее в парке, его тут же заклеймили насильником, тем самымнасильником. Тогда ради своей безопасности он попросил, чтобы два случая изнасилования были приняты во внимание. Возможно, это было ошибкой и усилило подозрения в том, что он собирался изнасиловать Розмари Стэнли, тогда как он проник в дом только для того, чтобы спрятаться, и встреча с этой девушкой была для него таким же потрясением, как и для нее. Ему в голову не приходило напасть на Розмари; ни в тюрьме, ни по выходе из нее он не думал об изнасиловании. За сновидения человек не в ответе, это не преступление.

Раз он не был осужден за изнасилования, раз против него не выдвинуто никаких обвинений, полиция не имеет никакого права делать эти предположения сейчас. На суде все время существовала так и не высказанная теория, что за всем этим кроется изнасилование, что попытки изнасилования лежат в основе дела, которое обвинитель назвал «завершающей трагедией». Но ни слова об истинной причине, о поиске убежища от преследователей и его реакции на насмешки Дэвида Флитвуда. Однако все это не могло подсказать Виктору, знал ли Дэвид об изнасилованиях и беседовал ли об этом с этой девицей, Кларой. Он мог об этом не знать: во время суда он все еще находился в больнице, и если был беспристрастным, как начинал считать Виктор, даже если и слышал какие-то намеки на то, что Виктор и есть насильник из Кенсел-Райз, мог счесть, что человек невиновен, пока его вина не доказана. Наплевать, что думает эта девица, сказал себе Виктор, но мнение Дэвида – совсем другое дело. Он давно никого не насиловал и никогда больше не будет. Дженнер пришел к выводу, что случится катастрофа, если теперь он будет вынужден ответить перед законом за свои прошлые прегрешения. Одно дело, выстрел в Дэвида – несчастный случай, вызванный обстоятельствами, утратой контроля над ситуацией и безрассудством полицейского, но изнасилования относятся к другой категории, они заслуживают порицания, возможно, когда-нибудь он будет раскаиваться в них, особенно из-за той девушки, которую он избил в Эппингском лесу. Ему очень не хотелось, чтобы Дэвид Флитвуд об этом знал.

Тщетно искал Виктор в журналах какой-нибудь материал о Дэвиде. Он начал ложиться рано, поскольку делать было нечего, читал в постели рассказ о французском крестьянине, который вместо того, чтобы хранить деньги в банке, обкладывал ими стены дома. Долгие годы он складывал банкноты, обертывал их лентами, нарезанными из пластиковых мешков от удобрений, засовывал под дранку. После этого он тщательно штукатурил и красил стены дома.

Ни одна ночь не проходила без кошмаров. И этой ночью ему снилось, что он едет в метро по Северной линии в сторону Финчли. В вагоне он был один, потом на станции «Арчуэй» вошла его мать вместе с Дэвидом Флитвудом. Бывший полицейский мог ходить, но с трудом: у него была трость, и он опирался на руку матери Виктора. Они не обращали на него внимания, вели себя так, словно его там не было, словно они были совсем одни. Они шептались, сблизив лица, а потом начали страстно целоваться. Виктор подскочил со скамейки и закричал, что они ведут себя отвратительно, что это неприлично, что вагон – общественное место, и с криком проснулся, сидя в постели и потрясая кулаком.

Этим днем Виктор должен был встретиться с Джаппом в доме Мюриель, но едва об этом не забыл. В обеденное время он купил «Стандард» и обнаружил там объявление, что требуется водитель такси. Его привлекло то, что «машина предоставляется». Фирма находилась в Олпертоне. Виктор поехал туда на метро, чтобы отыскать эту компанию на Илинг-роуд.

Мало кто, думал он, прочел «Стандард» раньше его, и все, кто прочел, наверно, откликнулись на объявление и позвонили. Возможно, он будет первым, кто пришел искать здесь работу. Он знал, что хорошо выглядит в единственной паре хороших брюк, чистой рубашке и вельветовом пиджаке. Перед покупкой газеты он, к счастью, постригся. Какое-то время он хотел отпустить волосы той же длины, что и в день ареста, но мода на такую прическу давно прошла, да и возраст у него был уже не тот. Через несколько недель ему исполнится тридцать девять.

Компанию Виктор нашел в закутке какого-то магазина. Это было тесное, чуть просторнее шкафа, помещение. Там сидела женщина средних лет с плохо прокрашенными волосами, в руках у нее была зажата телефонная трубка. Он не привык, чтобы начальниками были женщины: до того, как он попал в тюрьму, такое встречалось очень редко. Виктор понял, что собеседование началось не слишком хорошо, когда вслух предположил, что она лишь секретарша на телефоне, а та резко поправила его, пояснив, что она и есть начальник. Имени этой женщины он так и не узнал. Она спросила рекомендацию с последнего места работы и потребовала объяснить, почему он не работал десять лет. Десять лет?

– Господи, у женщин причиной могут быть дети, – проговорила она. – А у тебя-то что? Уж не в тюряге ли сидел?

Она шутила, но Виктор больше ничего не сказал. Его захлестнула такая волна гнева, что он готов был броситься на нее, схватить за горло. Но в конце концов с величайшим трудом сдержался, повернулся и вышел, изо всех сил хлопнув дверью. Закуток содрогнулся. Задребезжали стекла, один из продавцов подошел к окну посмотреть, что там за шум. Виктор оглянулся и увидел старую мебель, медный остов кровати, вазы, горшок с чахлым цветком. Это внезапно напомнило ему о встрече с Джаппом – в доме Мюриель на Попс-драйв в три часа. Сейчас было без десяти три.

По крайней мере, можно продать мебель и получить хоть какие-то деньги. Виктор спустился в метро в Олпертоне и доехал до станции «Эктон-таун», ближайшей к дому Мюриель. Пурпурные цветы на альпийских горках, казалось, стали еще ярче, их ножки вытянулись, и каменные фигурки, на которые Виктор старался не смотреть, были полностью скрыты молодой листвой. Дженнер вызывающе посмотрел в ту сторону, не испытав никаких чувств. После того как он был здесь в последний раз, золотистый ракитник зацвел ядовито-желтыми цветами. Две болтавшие на тротуаре женщины разглядывали растение и обсуждали, как оно красиво и как радует глаз. Виктору этот вид не нравился: он не считал, что цветы непременно привлекательны только потому, что они цветы. Где-то в мозгу он как будто снова ощутил запах той жимолости, хотя эти цветы не пахли и его нос ощущал лишь гарь дизельного топлива.

Грузовой фургон с надписью на багажнике «Дж. Джапп» стоял на ведущем к гаражу пандусе, задом к гаражной двери. Виктор пошел окружным путем, через боковую калитку, по неровной тропинке между гаражом и задней частью дома. Сад совершенно зарос, трава уже достигла середины стволов цветущих яблонь. Виктор постучал в заднюю дверь, подергал ручку. К его удивлению, дверь оказалась не заперта. Его тетя и так называемый антиквар пили чай за кухонным столом.

Что Джапп сказал или сделал, чтобы Мюриель почувствовала себя так беспечно, не только пригласив его в дом, но и распивая с ним чай? У Виктора сложилось впечатление, что он прервал их разговор, по крайней мере, расстроил анекдот, рассказываемый Джаппом. Ему показалось, что они были недовольны его появлением. На Мюриель была розовая сетка для волос, левое стекло ее очков, видимо, было разбито и заклеено розовым пластырем. Наконец Джапп поднялся, заявив, что соловья баснями не кормят, и последовал за Виктором в гараж. Теперь на старьевщике были брюки в тонкую полоску, черный жилет, черная тенниска и длинный пиджак из коричневой замши. Его длинные волосы и свисающие, как у моржа, усы выглядели более густыми и пышными, возможно, благодаря недавнему мытью. Джапп достал из кармана мятную конфету и сунул в рот.

– У тебя замечательная тетя, – сказал он. – Прожила отличную жизнь. Не часто встретишь женщину, откровенно признающуюся, что вышла замуж ради денег. Вот это я называю честностью. И была красавицей – остатки ее красоты видны до сих пор.

Виктор промолчал. Джапп словно бы говорил о ком-то другом.

– Жаль только, что она совсем не выходит из дома. Пусть мои слова не покажутся неприятными: тут бы надо приложить усилия, ты должен заставить ее двигаться, как говорится, насыпать ей соли на хвост. – Его слова были Виктору слегка неприятны. Он стал отпирать дверь. – А с какой стати она хранит твои вещи? В отъезде был?

Мюриель не сказала ему правды только потому, что ей не представилось такой возможности, подумал Виктор. Когда он был еще маленьким, то терпеть не мог, когда родители начинали вспоминать о времени до его появления на свет. Ему была нестерпима мысль, что существовало время, когда его не было, и, когда мать начинала этот разговор, он начинал плакать и топать ногами. Это было его первым воспоминанием о вспышках гнева. Поскольку то время небытия было невыносимым, он начал говорить, что был в Новой Зеландии. Когда мать говорила «до твоего рождения», он поправлял ее, говорил, что был там. И теперь сказал это Джаппу.

– Я надолго уезжал. Был в Новой Зеландии.

– Вот как? – сказал Джапп. – Замечательно. Превосходно. Что ж, давай поглядим. Посмотрим на кое-что из движимости.

Он стал расхаживать среди мебели, отдергивал золотистые домотканые шторы, теперь превратившиеся в пыльные тряпки, закинул в угол занавески с красными и зелеными квадратами на черно-белом фоне, когда-то находившиеся в детской. Джапп по-хозяйски заглядывал под столешницы, стучал по поверхностям длинным ногтем. Виктор подумал, не опасается ли он личинок древоточца. Старьевщик даже подвигал взад-вперед инвалидное кресло, словно баюкая ребенка. Дженнер обратил внимание, что оно той же марки, что и у Дэвида, хотя его кресло походило на последнюю модель. Наконец Джапп выпятил нижнюю губу:

– Я вот что скажу тебе – даю за все четыреста фунтов.

Виктор был разочарован. Новая мебель, он видел в витринах магазинов, была очень дорогой. И даже бывшая в употреблении тоже взлетела в цене. Да ведь когда он хотел купить кое-что для своей квартиры, перекупщики не могли продать старые буфеты и обеденные столы. Положение вещей изменилось. Один только гарнитур из трех предметов наверняка стоил четыреста фунтов.

– Пятьсот, – сказал Виктор.

– Погоди-погоди! Мне нужно хорошо заплатить человеку, чтобы он приехал со мной сюда и погрузил все это. Нужно заплатить за бензин и амортизацию грузовика. Нужно полдня не появляться в магазине.

Джапп достал еще одну мятную конфету, посмотрел на нее и сунул в карман.

– Думаю, что одно инвалидное кресло потянет сотню, – заметил Виктор. – Посмотрите, оно почти новое.

– Скажу тебе честно, петушок: спрос на инвалидные кресла сейчас невелик. Подвешивание инвалидных колясок на цепи с потолка в комнате отдыха в Эктоне не прижилось, ведь это нельзя назвать шиком, верно? Четыреста двадцать.

Они сошлись на четырехстах сорока, и Джапп сообщил, что приедет забрать мебель в следующую среду. Посмотрел на выросшую траву в саду Мюриель и заметил, что хорошо бы здесь поселить львицу с детенышами. Виктор снова вошел в дом. Мюриель мыла чайную посуду. Вымыла чашку, ополоснула ее, вытерла посудным полотенцем, поставила в шкаф и принялась за блюдце. Виктор сказал, что ему нужно в туалет, пошел по коридору, поднялся по лестнице с красной ковровой дорожкой. Нельзя было сказать, что здесь ничто не изменилось с тех пор, когда он проделал этот путь чуть меньше одиннадцати лет назад в поисках «люгера». В доме стало заметно грязнее. Неужели работой по дому занимался Сидни? Или просто Мюриель после его смерти ничего не делала? Некогда блестящие края лестничных ступенек теперь лежали под слоем серой пыли, и дорожка была покрыта толстой коркой грязи, состоящей главным образом из волос, видимо, принадлежавших Мюриель, выпавших и брошенных лежать здесь годами. Снаружи светило солнце, совсем как в тот вечер, когда он отпер дверь ключом, изготовленным им в скобяной лавке, пользуясь тем, что тетя и мать поехали проведать Сидни в больнице, и, как в тот вечер, дом был мрачен и тих. Сейчас этот день словно бы повторился. Здесь все так же было тихо и мрачно. Скорее всего, за все эти годы окна так ни разу и не открывали. В воздухе по-прежнему стоял запах камфары, и с ним смешивался резкий, кислый запах пыли.

Некогда этот дом был красивым: его возводили в то время, когда строительные материалы были сравнительно дешевы, когда было в избытке отличной твердой древесины, и когда почему-то было больше времени, больше мастерства, больше людей, умеющих создавать облицовку, резьбу по дереву, необычную отделку карнизов. Однако же строители или, может, архитектор хватили через край, когда вставили в оконные проемы чрезмерно освинцованное стекло, а занавеси завершали дело, превратив этот особняк в темную пещеру. Скорее всего, эти шторы были приобретены в каком-то большом магазине, например в «Уайтлиз» или «Бентоллз». Они были сшиты из толстого бархата или тяжелого толстого шелка, плиссированные, с подкладкой и оборками, украшенные волнистыми шнурами с кисточками. Эти занавеси никогда не чистили хотя бы щеткой, в их складках скапливались пыль и мелкий мусор. Виктор, сам не зная почему, зашел в ту самую комнату, где был спрятан пистолет, и дернул за штору. Ему в лицо вылетела туча пыли, вызвав кашель. На ковре пыль лежала так густо, что не видно было рисунка с желтыми гроздьями и зелеными виноградными листьями. Теперь это были какие-то синевато-серые разводы.

Романы-вестерны по-прежнему лежали на полке, их не касались больше десяти лет. Виктор покинул эту комнату и оказался в спальне Мюриель. Посередине ковра с розоватыми цветами стояло большое зеркало в раме, шатко державшееся на двух стойках. Камин заполняли розовые и белые розы из гофрированной бумаги, сажа десять лет сыпалась на их лепестки. Кровать, как ни странно, была застелена, посреди покрывала лежала пушистая розовая собачка, молния на ее животе была расстегнута, открывая белую ночную рубашку. По-видимому, старуха надевала ее, когда снимала ту, что носила днем.

Памятуя рассказ о французском крестьянине, Виктор сунул руку под подушки, между простыней и матрацем. Выдвинул ящики прикроватных тумбочек, распахнул двери шкафа, оказавшегося заполненным костюмами Сидни. Обыск карманов не дал результатов. Боковое отделение шкафа было заполнено старыми сумочками, синими, черными, темно-красными, белыми, покоробившимися и потрескавшимися, их металлические застежки потускнели, замки были сломаны. Виктор вытащил черную, из поддельной крокодиловой кожи, и сунул руку внутрь. От хруста банкнот у него перехватило дыхание. Но он провел наверху уже слишком много времени. Он вернется сюда в следующую среду, когда Джапп приедет за мебелью. Не считая деньги, Виктор схватил несколько бумажек, закрыл сумочку, затворил дверцу шкафа и сбежал вниз.

Мюриель сидела с ножницами у электрического камина, делая вырезки из журналов «Кантри лайф» и «Космополитен». Казалось, она составляет альбом публикаций о событиях в жизни герцогини Гросвенорской.

– Долго ты, – сказала она Виктору.

Тетя смотрела на него, словно мышь, высунувшаяся из норки: настороженная, подозрительная, проницательная, всецело поглощенная собой. Он чуть ли не видел, как подергивается ее нос, шевелятся усы, быстро, нервно бегают глаза. Кольцо с россыпью бриллиантов было у нее на пальце – видимо, она никогда его не снимала.

Дженнер держал руку в кармане, ощупывая хрустящие бумажки: одна, две, три, четыре – по крайней мере, четыре, может быть, пять, определить трудно. Возможно, это десятки.

– Я хочу сказать тебе кое-что, – наконец произнесла она.

Виктор подошел к окну. Возле него было все так же душно, неприятный запах камфары и старой нестиранной одежды, сохнущей газетной бумаги и жженной на электрическом камине пыли был таким же сильным, но был виден дневной свет, даже ощущалось тепло солнечных лучей, пробивающихся через грязные ромбовидные стекла. Вдоль окна свисали длинные побеги ракитника.

– Мне совсем не хотелось писать завещание, – нарушила затянувшуюся паузу Мюриель. – Видимо, я суеверна, не хотела искушать судьбу. – Старуха подняла взгляд от своих вырезок к потолку, словно бог обосновался в ее спальне и теперь приложил ухо к полу, чтобы ничего не пропустить. – Но приходит время, когда нужно делать то, что нужно, а не то, что ты хочешь, и я знала, что перед смертью я должна быть уверена в том, чтобы тебе ничего не досталось.

– Большое спасибо, – выдавил Виктор.

– Поэтому я составила завещание на следующий день после того, как ты был здесь последний раз. Соседка Дженни, которая ходит для меня в магазин, взяла бланк завещания, пошла к моему адвокату, он сделал то, что я хотела, я подписала его и засвидетельствовала. Если хочешь, можешь посмотреть на копию. Я все оставила Британскому легиону [14]. Сидни был бы этим доволен. Я сказала себе: бедный старый Сидни посвятил жизнь тому, чтобы угождать тебе, Мюриель, а теперь ты можешь сделать это, чтобы угодить ему.

Виктор не мог отвести взгляда от старухи. Он ощущал биение пульса в уголке рта, подергивание живой плоти. Его пальцы нащупали деньги, и он потер банкноты.

– Легион приносит много пользы, – продолжила Мюриель. – Они не пустят добро на ветер. Если б ты наложил на него руки, Сидни перевернулся бы в гробу.

– Его кремировали, – заметил Виктор.

Это был единственный случай, когда он нашел меткий ответ сразу, а не с запозданием. Захлопнул дверь за собой с такой же силой, как и в транспортной конторе. Направляясь домой глухими улицами к Аксбридж-роуд, достал из кармана деньги. Банкнот оказалось пять: две двадцатки, одна десятка, две пятерки. Виктору в голову не приходило, что там могут быть двадцатки, и настроение у него поднялось. То, что он потерял дом Мюриель и ее деньги, не особенно его огорчило: он никогда и не рассчитывал на это завещание. Однако злоба во взгляде старухи и ее слова действовали ему на нервы. Из-за ее отношения к племяннику, сочетания страха и неприязни, он был доволен, что взял эти деньги, и жалел, что не загреб больше.

Виктор никогда ничего не крал, если не считать шоколадок в магазине Вулворта, когда еще учился в младших классах. Это делали все, и тогда это было всего лишь игрой, мало кто задумывался над тем, что совершает что-то противозаконное. Повзрослев, он даже гордился своей честностью. Он, Алан и Питер, еще один шофер, всегда честно делили чаевые, хотя нередко суммы были довольно значительны. И почти всегда Виктор отдавал их все, без остатка. Раз или два искушение оказалось слишком сильным – например, когда тот американец в первый приезд перепутал фунты с долларами и дал ему двадцать пять, – но обычно он бывал честен. Он сказал себе, что если б услышал от Мюриель совсем другое, что она составила завещание на его имя, то поднялся бы снова наверх и положил бы деньги обратно в ее сумочку. Теперь его беспокоило только то, что она может их хватиться. А что, если сейчас она обнаружила пропажу? Вряд ли она вызовет полицию из-за племянника, несмотря на то что питает к нему сильную неприязнь.

Учитывая то, что Виктор получил от родителей, Джаппа и взял у Мюриель, Виктор зашел в один из магазинов на Хай-стрит за полчаса до закрытия и купил телевизор.

С тех пор как он поселился в доме миссис Гриффитс, он никогда не получал писем, за исключением корреспонденции из Министерства здравоохранения и социального обеспечения. Письма и открытки раскладывал на столе в холле тот, кто выходил первым и собирал почту с половика. Ему обещали доставить телевизор в пятницу, между девятью и десятью часами утра. И когда после десяти часов его все еще не было, Виктор спустился проверить, работает ли дверной звонок. Как он недавно узнал, электрические звонки могут выходить из строя. Он только взглянул на стол с почтой, так как там могла находиться открытка из магазина с объяснением, почему телевизор так и не привезли, или с сообщением, когда все же ждать доставку. Но между двумя открытками с видами заграничных приморских курортов он обнаружил конверт. На нем твердым и прямым почерком сообщалось, что он адресован Виктору Дженнеру, без «мистеру», «эсквайру» или чего-то подобного. Штемпель был эппингский.

Виктор забыл о телевизоре. Взял письмо и пошел наверх. В горле у него пересохло, его охватило уже знакомое напряжение, предшествующее приступу тошноты. Он сел на кровать и вскрыл конверт. Письмо было отпечатано на обеих сторонах листа и подписано «Клара Конуэй». Виктор начал читать:

«Уважаемый Виктор Дженнер.

Вы удивитесь, получив от меня это письмо после того, что я наговорила вам в понедельник. Позволите сказать, что вы держались превосходно? Большинство людей разразились бы в ответ бранью, и, думаю, если бы так поступили вы, это было бы оправданно. Я пишу отчасти для того, чтобы извиниться. У меня не было ни основания, ни права так себя вести, я не была причастна к тому, что произошло, не была ни виновной, ни потерпевшей, просто оказалась, как часто со мной случается, слишком пристрастной.

Я изо всех сил стараюсь сказать то, что должна, но это нелегко. Попробую снова. Мы с Дэвидом считаем, что с вашей стороны это был очень мужественный поступок. Приехать к нам было очень смело, вы ведь не могли знать, какой прием вам окажут. И, собственно, получили от меня самый скверный. Вы не сказали, почему приехали, хотя, разумеется, было ясно, что хотели как-то оправдаться перед Дэвидом. Мне представляется, что вы все эти годы терзались произошедшим и испытывали необходимость предпринять хоть что-нибудь, и как можно скорее.

Сразу же признаюсь, что не стала бы вам писать, если бы дело касалось только вашей совести. С этим вам нужно разбираться самому. Я беспокоюсь о Дэвиде, беспокоюсь о нем уже почти три года, чуть ли не с тех пор, как познакомилась с ним. Дэвид замечательный человек, несомненно, самый справедливый, честный, великодушный, самый совершенный из всех, кого я знала, хотя, наверно, это странно звучит, так как физически он отнюдь не совершенен. Вы не можете знать – не может никто, кроме самых близких к нему, – что, несмотря на способность принять и простить, он все еще так терзается тем, что произошло в том доме в Кенсел-Райз одиннадцать лет назад, как, полагаю, и вы сами. Он видит это во сне, ему напоминает об этом любая мелочь, воспоминание об этом ежедневно приходит к нему, но самое худшее – он не может смириться с тем, что это навсегда. Он мучается. То есть постоянно думает о том, что могло бы произойти или, точнее, чего можно было бы избежать, если б он повел себя по-другому или, может быть, говорил другие слова.

Однако дело в том, что после того, как он увидел вас и немного поговорил с вами в прошлый понедельник, несмотря на всё, несмотря на меня, на душе у него как будто стало легче. По крайней мере, у меня создалось такое впечатление. И когда я сказала, что хочу написать вам, он одобрил это решение и добавил, что хотел бы вас видеть. Знаете, я уверена, что если бы вы могли поговорить подольше, рассказать друг другу о своих чувствах и эмоциях, спокойно разобраться в том, что произошло, то, может быть, мы могли бы решить многие проблемы. Дэвид мог бы наконец смириться с тем, что так и не сможет ходить до конца своих дней, а вы… что ж, это могло бы решить какие-то ваши проблемы, принести вам душевный покой.

Надеюсь, вам это не кажется слишком высокопарным – или, хуже того, своего рода психотерапией. Если дочитали до этих строк, то, скорее всего, уже догадались, о чем я хочу попросить. Приедете навестить нас? Я знаю, для вас это далекий путь, поэтому приезжайте, пожалуйста, на весь день, в субботу или в воскресенье, и, пожалуйста, поскорее. Думаю, это большая удача, что Дэвид запомнил ваш адрес. Память у него хорошая – иногда я думаю, что даже слишком.

В надежде, что мы скоро увидим вас,

ваша Клара Конуэй».

Виктор не мог вспомнить, когда был счастлив по-настоящему. Должно быть, еще до тюрьмы, так как потом никакого счастья не было, даже когда он узнал, что будет досрочно освобожден. Он чувствовал облегчение, по крайней мере относительное спокойствие, наступавшее между приступами паники и гнева, но только не счастье. Последний раз, видимо, был, когда он снял квартиру на Баллардз-лейн или когда, за полгода до кражи «люгера» Сидни, Алан пообещал ему возможное партнерство в бизнесе. Это было незнакомое чувство, но он узнал его. Это было счастье. Подобно гневу, только по-другому, без жгучей боли и сердцебиения, оно заполнило все клеточки его тела легким опьянением, как будто он только что осушил бокал прекрасного шампанского. Виктор почувствовал его вкус на губах и улыбнулся, хотя так и не понял отчего.

Телефонного номера в письме не было, а листок, который дал ему Том, он выбросил. После доставки телевизора придется снова отправиться в библиотеку. Он спустился в холл, встал у телефона, пытаясь вспомнить номер Дэвида, а потом, повернув голову, увидел его. Он записал этот номер на внутренней стороне лестничной ступеньки, а рядом имя – Дэвид Флитвуд.

Рука его дрожала, пришлось схватить себя самого за запястье и крепко сжать. Из-за дрожи в пальцах он не был уверен, что набрал номер правильно, но, должно быть, не ошибся, потому что, когда раздались гудки и он опустил в прорезь десятипенсовую монету, до него донесся голос Клары.

Он прошептал дрожащим от волнения голосом: «Это Виктор». Вряд ли кого-нибудь из их знакомых звали так же, поэтому называть фамилию не было нужды.

– Молодец, что позвонил так быстро.

У Клары был красивый голос, негромкий, размеренный, чуточку официальный. Виктор не заметил этого при первом знакомстве.

– Мне слегка неловко говорить с тобой, – продолжила она. – Я вела себя так отвратительно.

– Забудь об этом.

– Ладно, постараюсь. Надеюсь, твой звонок означает, что ты приедешь. Когда тебя ждать? Хотелось бы поскорее. Я работаю, а Дэвиду иногда нужно ложиться в больницу на обследование, но, если не считать этого, мы всегда здесь, почти никуда не выбираемся. Для Дэвида это сложно – требует слишком много возни.

– Я могу приехать в любое время.

Раздался звонок в дверь. Виктор понял, что, должно быть, привезли телевизор, но сейчас это оказалось ненужной помехой, отвлекаться на которую он не мог себе позволить.

– Можешь завтра? – спросила Клара.

Глава 10

По тем временам, когда дело касалось приобретения одежды, шестьдесят фунтов были вовсе не большой суммой. Истратив почти все, оставленное родителями, на телевизор, Виктор решил купить на то, что «получил» у Мюриель, брюки, рубашку и пару обуви. Ему больше нравилось думать, что «получил» деньги, а не «взял». Покупать он поехал в Илинг, в район, где жила более обеспеченная публика. Половина денег ушла на брюки, другая на обувь, а рубашка оказалась ему не по карману. Он был уверен, как никогда, что ему нужна работа, притом подальше отсюда, где очень многое напоминало ему о Мюриель и Сидни, о родителях и юности.

У Виктора, в сущности, никогда не было друзей. Может быть, потому, что их не было у родителей. Из гостей в доме он помнил только Мюриель, потом раза два она приходила вместе с Сидни, соседку, иногда забегавшую на чай, и супружескую пару Макферсонов – их общества мать лишилась, потому что, как выражался отец, «не содержала дружбу в исправности». Ей всегда не нравились люди, вторгавшиеся в ее личное пространство, пытавшиеся хоть немного, исподволь, нарушить ее единство с мужем. Как помнилось Виктору, они были друг для друга всем. Однажды мать заявила миссис Макферсон, что прием гостей, даже самый скромный, был ей не по силам, доводил ее до истерики. Когда Виктор учился в школе, его мать не слишком-то любила, когда он приводил домой своих одноклассников, и поэтому они редко приглашали его к себе.

На его девятый день рождения родители обсуждали вопрос об организации вечеринки. Виктор никогда не забывал обстоятельств, но уже не помнил, чья это была идея – отца или матери. День рождения был в июне, но планы вечеринки были составлены загодя. Мать Виктора думала, что нужно разослать приглашения, но не знала, как их писать, так что, хотя на хлопоты ушло много сил, ничего, собственно, сделано не было. Если день будет погожим, вечеринку можно было бы устроить в саду, но кто в Англии мог бы сказать, будет ли 22 июня солнечным? Мать не хотела видеть всех этих маленьких мальчишек – из девочек приглашать было некого. Она не была домовитой хозяйкой, но ей была противна мысль, что мальчишки будут повсюду носиться. Говорить в школе что-нибудь о праздновании своего дня рождения Виктору не разрешали. Ему было запрещено приглашать ребят до определенного срока, но, конечно, он намекал, что родители хотят устроить званый вечер. И до последнего момента его мать не знала, что приготовить. Это было труднее всего. Закуски должны были быть простыми и, самое главное, как можно менее маркими. Виктор был на одной вечеринке, где дети швырялись друг в друга едой, и он по глупости упомянул об этом дома. Мать ежедневно говорила о его дне рождения, причем так, будто его празднование подводило границу ее счастью и душевному спокойствию. По одну сторону лежали невообразимые труды, беспокойства, проблемы, а по другую, если ее удастся достичь, чудесные покой и свобода. Иногда мать плакала. Как-то вечером, шла первая неделя июня и приглашения все еще не были разосланы, она разрыдалась и принялась спрашивать, с какой стати они вздумали устраивать все это празднество, что им пришло в голову, в своем они были уме? Отец успокоил ее, крепко обнял и сказал, что, если она не хочет, никакой вечеринки не будет. Это поразительно подействовало на мать, она утерла слезы, улыбнулась и сказала, что они не хотят ее, так ведь? Тут же повеселела, включила радио и заставила отца с ней танцевать. Плавно двигаясь по комнате, она напевала «Песочный человечек, принеси мне сновиденье», и никакой вечеринки они так и не устроили.

Став постарше, Виктор иногда примыкал к той или иной компании, но тесной дружбы так и не завел. Никогда не проявляя лидерских качеств, он скорее выступал в роли прилипалы. Сказать ему было почти нечего, но он не был и хорошим слушателем. Молчаливый или немногословный, он жил в своем мире, как написал один из учителей в школьном отчете. В его школе, если девушка к четырнадцати годам все еще ни с кем не встречалась, считалась неполноценной, непривлекательной, но парней так не клеймили, и никого не волновало, была у них подружка или нет. Ко времени поступления в политехнический институт Виктор почти не разговаривал с девушками и, разумеется, не бывал ни с кем из них наедине.

Полин сама его выбрала, он вообще мало кого замечал вокруг. Его мать, которой девушка не нравилась, объяснила сыну, что она хочет выйти замуж, не так уж важно за кого, лишь бы он был молодым, привлекательным и с перспективой хороших заработков. В то время Виктор был очень привлекателен, так говорили все. Он слегка кичился своей внешностью и был доволен, когда пришла мода на длинные волосы.

У Полин были подруги, но он не общался с ними. Его раздражали женские голоса, их тембр и манера говорить. Не испытывал он особой нужды и в друге. Один только Алан мог претендовать на эту роль, но в свободные от работы часы они виделись редко, а по вызовам ездили на разных машинах. Кроме возраста и пола, у них не было ничего общего. У Алана была жена с ребенком в Голдерз-Грин, подружка в Камберуэлле, и он был помешан на машинах 1916–1930 годов и на регби. Виктор мог проявить интерес к машинам, и только. Какой же это товарищ, думал он, который бросил тебя в беде, даже не прислав открытки. У него никогда не было друга, но теперь, похоже, мог появиться. Эта новизна возбуждала его. Облачившись в новые брюки и туфли, Дженнер почувствовал себя другим человеком. Он и чувствовал себя новым, тем, кто работает над собой, старается сделать себя лучше. Теперь годы детства и юности, одиннадцать лет, проведенные в тюрьме, представлялись ему смутными и выдуманными, словно все это происходило в прошлой жизни – собственно говоря, в Новой Зеландии.

И, однако же, без этого прошлого он так и не узнал бы Дэвида. Очень дорогой способ завести друга, подумал он, садясь в поезд, и перед его взором встала картина тюрьмы, та ночь, когда Кэл и еще трое изнасиловали его. С какой стати сейчас думать об этом? Сев на сиденье и раскрыв первый из купленных журналов, он отогнал эту мысль прочь.

День стоял замечательный, лучший с тех пор, как он вышел на волю. Солнце словно проснулось от весны, и было так жарко, словно в конце лета, хотя еще шел май. Клара сказала ему «около часа», но он хотел быть пунктуальным, появиться там ровно в час. С запозданием ему вспомнилось, что в определенных кругах считается хорошим тоном принести с собой цветы или бутылку вина. Цветами засажен весь их сад – может, подарить им журналы «Нью сосайети», «Кантри лайф», «Тайм», которые выглядят совершенно новыми, как будто их даже не открывали?

На лужайке было полно людей – они перебрасывались мячами, во что-то играли, выгуливали собак. Виктор мешкал, потому что было только четверть первого. Вспомнив, что в Тейдон-Буа сдавалась комната, он подумал, свободна ли она до сих пор. Городок был очень зеленым, тихим, воздух по сравнению со столицей был свежим и чистым, хотя Лондон находился всего в пятнадцати милях. Виктор медленно пошел к Тейдон-Манор-драйв, чувствуя, как солнце греет ему лицо, и думал, как будут поражены его внешностью, аккуратной стрижкой и новой одеждой. Двигаясь в сторону дома Дэвида, он постоянно ощущал запах жимолости, и это усиливало его возбуждение и нетерпеливое ожидание.

Виктор думал, что дверь ему откроет Клара. На сей раз он не стал нажимать кнопку звонка, а постучал дверным молотком в виде римского воина. Никто не вышел, и он стал ждать. Подождав, постучал снова и затаил в испуге дыхание. Дверь открыл Дэвид, чем и объяснялась задержка. Он потянулся из инвалидного кресла, нажав на собачку замка. И первое, что увидел Дженнер, – была его улыбка.

– Привет, Виктор. Называть тебя так или предпочтешь «Вик»?

– Предпочту Виктор.

Он положил журналы на стол в холле, впервые войдя в этот дом, прохладный и темный, но не такой мрачный, как жилище Мюриель. Здесь чувствовалось, что комнаты лишь спасают хозяев от солнечного света, но при желании нужно было только открыть окна, распахнуть двери и поднять шторы, как свет заполнит все закоулки и наполнит дом теплом и запахом цветов. Пол в холле был застелен красным ковром. Рядом с лестницей был лифт, достаточно просторный, чтобы вместить инвалидное кресло Дэвида.

– Хорошо сделал, что приехал.

Виктор не нашелся, что ответить. Как назло, именно теперь, когда ему требовалось произвести хорошее впечатление, вернулся злополучный тик – левое веко начало дергаться. Виктор последовал за Дэвидом в комнату с застекленными дверями. На Дэвиде были те же мятые брюки, что в прошлый понедельник, но сверху он надел тенниску. Виктору он предложил, если он хочет, снять пиджак и налить себе спиртного – напитки стояли в буфете. Дженнер налил себе довольно большую порцию виски, решив, что сейчас оно было необходимо – и для того, чтобы легче начать разговор с Дэвидом, и для встречи с Кларой. Девушка должна появиться с минуты на минуту. Хозяин дома, наблюдая за ним, закурил сигарету.

– А тебе? – спросил Виктор.

Дэвид покачал головой. Дженнер понял, что сейчас его увлеченно и пристально изучают. Казалось, бывший полицейский наблюдает за каждым его движением с неопределимым интересом, словно недоумевая, как этот человек может совершать обыденные действия подобно другим людям, наливать спиртное из бутылки в стакан, ходить по комнате, садиться. Хотя, может быть, Виктор ошибался, и ему все это почудилось. Может быть, Дэвид молчал, улыбаясь, потому что тоже не знал, как начать разговор.

И тут Виктор решил нарушить неловкое молчание:

– А где собака? – спросил он.

– Мэнди? – вскинул глаза на гостя Дэвид. – Она умерла. Состарилась и умерла.

– Я видел ее на газетной фотографии, – попытался объяснить Виктор.

– Она появилась у меня, когда ей было уже два года. Обычно лабрадоры не живут больше одиннадцати. Я скучаю по ней. Знаешь, мне все кажется, что я вижу ее в дверном проеме или лежащей у моего кресла.

Виктор ничего не сказал, потому что вошла Клара.

Он удивился, как мог считать ее толстой, даже когда им владел гнев и казалось, что никакое оскорбление не будет чрезмерным. Она была вполне стройной, и сейчас Виктор посчитал ее мягкой и уютной. Ее фигура была превосходной. Просто Клара была совсем не похожа на тех тощих девиц, которые позируют (он это заметил) в дизайнерской одежде на журнальных фотографиях. На ней была синяя юбка и белая блузка, на лице ни следа косметики. В полуденном свете Виктор оценил золотистый цвет ее кожи, нежно-розовый легкий румянец и темный разлет бровей.

Клара написала ему, говорила с ним по телефону, она ждала его приезда и знала, что он будет здесь, но при виде гостя девушка слегка вздрогнула. Лицо ее залила краска смущения, и, видимо, чтобы это скрыть, она улыбнулась и подняла руку к щеке, словно пытаясь скрыть столь явную реакцию на его появление. Виктор протянул девушке руку, хотя он так и не подал руки Дэвиду. Она обменялась с ним рукопожатием, и Виктор впервые за долгие годы коснулся женщины… Вернее, это было не совсем так. Он касался Мюриель, когда схватил ее за плечи и начал трясти, после того как старуха показала ему вырезки с материалами о Дэвиде.

– Виктор, если ты не против, мы решили устроить обед на веранде. Лето такое короткое, жаль его упускать, но если ты не любишь есть на открытом воздухе, то, пожалуйста, скажи.

Дженнер попытался вспомнить, был ли он хоть раз в жизни на пикнике, но так и не вспомнил, но признаваться в этом не собирался. Клара пила джин с тоником, Дэвид – белое вино, разбавленное минеральной водой «Перье». Виктор до сих пор не пробовал эту воду: когда он попал в тюрьму, ее не было в продаже или, по крайней мере, она не была так широко распространена, как сейчас. Он спросил, давно ли она вошла в моду.

– Только после сам-знаешь-чего, – сказал Дэвид.

И лед было сломан. Виктору казалось, что он слышит легкий мелодичный звон.

– Да, с тех пор многое изменилось, – ответил Дженнер.

– Знаю. Я тоже был… долго лишен возможности соприкасаться с внешним миром. Я лишь иногда выбирался наружу, и то, когда у меня не было выбора. И всякий раз, выбираясь, обнаруживаю что-то новое, что люди обсуждают, едят или пьют.

– Или говорят, или поют, – добавила Клара. – За пять минут отсутствия теряешь связь с окружением. Но ты, Виктор, отсутствовал десять лет и связи не потерял.

Этот комплимент ему понравился.

– Я много читаю, – сказал он.

Во время обеда подали холодный суп с приятным освежающим лимонным привкусом, а на второе Клара принесла салат и пирог с беконом и луком. Готовила она хорошо, Виктор почему-то этого не ожидал. Выпитое виски и бокал за обедом подарили ему немного уверенности и раскованности. У него развязался язык, он стал говорить о комнате в доме миссис Гриффитс, об Эктоне и Илинге, как-никак это были его родные места, но добавил, что хотел бы поселиться в каком-нибудь уютном пригороде Лондона. Виктор сказал, что уже подыскал неплохую работу, связанную с торговыми сделками, потому что не хотел, чтобы его считали вечно безработным и бесперспективным парнем. Ему бы хотелось снимать хорошую квартиру, со своей кухней, чтобы он тоже мог стряпать. Собственно говоря, он не умел ничего готовить, кроме яичницы и гренок с сыром, но, говоря об этом, поверил в обратное. В конце своего монолога он вполне удачно похвалил обед Клары, словно один опытный кулинар, отпускающий комплимент другому.

– Виктор, ты правда считаешь, что из меня получилась бы хорошая жена? Я часто делала ему предложение, но Дэвид всякий раз отвечал отказом.

Виктор не знал, как на это реагировать, и краем глаза посмотрел на хозяина дома.

– Я живу с ним в одном доме уже два года. Пора сделать из меня честную женщину.

– Я тебя не бесчестил, – без тени улыбки проговорил Флитвуд.

В этот момент солнце зашло за тучу, стало зябко и неуютно. Виктор думал, что понял смысл сказанного, но не был в этом уверен до конца.

Клара, прервав неловкую паузу, довольно бодро предложила:

– Мы думали, что, возможно, после кофе ты захочешь прогуляться. То есть пойдем мы все. Лес в мае чудесный. Это самое красивое время.

Пока Клара убирала со стола, он вновь остался на минуту наедине с Дэвидом. Сейчас казалось, что лед в их отношениях нарастает с каждой минутой, и Виктор отчаянно искал слова, способные его растопить. Ему казалось, что Дэвид, спокойный и молчаливый, пристально следит за каждым его движением. Запах жимолости, сперва такой приятный и успокаивающий, показался Виктору в этот момент слишком приторным и удушающим.

– Вон там, на горизонте, – нарушил паузу Дэвид, – по ночам можно увидеть огни новой автострады. Я сказал «новой», но ей уже года три. Желтые огни тянутся вдоль нее всю ночь, словно какая-то светящаяся желтая лента, вьющаяся по полям. Жаль, это так портит вид из окна. Потом увидишь. Иногда я подумываю уехать отсюда куда-нибудь далеко-далеко, а лучше вообще эмигрировать.

– Я тоже об этом думал, но кто меня примет? Нужно здраво смотреть на вещи. Куда бы я ни захотел уехать, меня нигде не примут из-за судимости.

Дэвид промолчал. Он сложил руки и сжал правой левую так, что побелели костяшки. Виктор заговорил о сложностях в поиске работы, когда на тебе висит судимость, что нужно говорить правду будущему нанимателю, и только потом вспомнил, что уже хвастался, будто подыскал работу. Но исправить положение он не успел: вернулась Клара и спросила, не поможет ли он ей помыть посуду. Виктор несколько удивился, потому что не занимался домашней работой, когда с ним жила Полин, и не видел, чтобы отец хотя бы шевельнул пальцем для того, чтобы помочь матери. Но пошел за Кларой, потому что не знал, как отказаться. Кухня была хорошо оборудована, в ней было много техники, приспособленной специально для людей с ограниченными возможностями. У Виктора в глазах зарябило от многочисленных необычных брусков, держалок, ручек. Осмотрев это, он пришел к выводу, что Клара не всегда бывала здесь, чтобы заботиться о Дэвиде. Она дала Виктору посудное полотенце, но там было почти нечего вытирать, так как уже все тарелки были загружены в посудомоечную машину.

– Я хотела побыть с тобой наедине, – объяснила она.

Девушка отвернулась от собеседника, согнулась над раковиной так, что Виктор не видел выражения ее лица.

– Должна сказать, что, когда писала тебе письмо и разговаривала с тобой по телефону, я делала это только ради Дэвида. Мне хотелось тебя убить. Мне не верилось, что ты приехал сюда, то есть ты,человек, который выстрелил в Дэвида и искалечил всю его жизнь. И, однако, где-то в глубине души я понимала, что это единственный правильный и возможный поступок в такой ситуации… Я не смогла в этом разобраться. Понимаешь, о чем я?

Виктор не был уверен, что понимает, однако подумал, что, должно быть, она хвалит его за то, что он приехал, поздравляет, и на душе у него потеплело.

– Я думала, – продолжила Клара, – что, когда ты приедешь, я не смогу сдерживаться, быть любезной и вести светскую беседу. После того как мы вчера говорили по телефону, я была сама не своя, жалела, что пригласила тебя в этот дом, я была уверена, что не переживу твоего визита. Но теперь, когда ты здесь, собственно говоря, как только я увидела тебя, я поняла, что все будет хорошо. Наверное, я считала тебя то ли каким-то чудовищем, то ли бездушным орудием зла… А потом, сидя за столом, я поняла, что ты просто обыкновенный человек, совершивший непоправимую ошибку, и все потому, что ты был в панике или испуган до полусмерти.

– Пистолет выстрелил случайно, – проговорил Виктор. Так ли?Он уже не мог вспомнить. – Просто выстрелил у меня в руке, только никто не верит этому.

– О, я могу в это поверить, – сказала Клара, повернулась и взглянула на него. – Иногда я думаю, что вся жизнь состоит из случайностей, счастливых или несчастных, кому как повезет.

– В этом ты права, – подтвердил он с несвойственным ему жаром.

– Взять, к примеру, мое знакомство с Дэвидом. Я рентгенолог в эппингской больнице. Ты можешь сказать, что это не счастливая случайность, а закономерность, еще один из вполне обычных способов знакомства. Он должен был появляться у меня на рентгенологическом исследовании. Но он так и не пришел. Дэвид никогда не бывал в больнице Святой Маргариты. Лечился в Сток-Мандевилл – недели через две он снова туда вернется. Мы встретились в химчистке, в Тейдоне. Колеса его инвалидного кресла застряли на ступеньке, я помогла ему, – это кресло такое старое, нужно купить что-нибудь получше. Но суть в том, что встретились мы случайно. Я шла мимо, не собираясь заходить, но солнце вышло из-за туч, стало жарко, и я подумала: почему бы не снять этот жакет прямо здесь и не отдать его в чистку? Я так и сделала. Появился Дэвид, и мы с тех пор, так или иначе, вместе. В прошлом сентябре с того дня прошло два года.

– Значит, ты живешь здесь? – спросил Виктор.

– Да. – Клара засмеялась. – Я очень предана ему. Я связала свою судьбу с Дэвидом, по-другому я не могла. Я говорила тебе, что он замечательный человек. – И, бросив на Виктора быстрый взгляд, добавила: – Я счастлива.

Казалось, все жители Тейдон-Буа вышли во второй половине дня на прогулку. Большинство из них были знакомы с Дэвидом Флитвудом: они улыбались, заводили разговор, а те, кто видел его впервые, смотрели на него с сочувствием и восхищением. Виктору стало любопытно, каково жить под постоянным прицелом заинтересованных и сочувственных взглядов. Он и Клара шли по обе стороны инвалидного кресла Дэвида. Они уже прошли пруд и небольшую лужайку, направляясь в Эппингский лес. Клара специально отметила, что считает это место одним из самых красивых в стране. Их окружали серебристые березы с бледными, пятнистыми стволами и юной зеленой листвой, похожей на вуаль. Весь городок выглядел новым из-за свежести листьев, блестящей густой зеленой травы и желтых, белых, похожих на звезды цветов. Однако вид берез пробудил у Виктора неприятное воспоминание, и оно с каждым шагом становилось все сильнее и настойчивее. На миг, больше чем на миг, ему пришла в голову пугающая мысль, что Дэвид и Клара знают, что каждая деталь его прошлого известна им во всех подробностях и что они специально привели его в это место. Когда-то давно он изнасиловал здесь женщину. И теперь эти двое специально привели его сюда, чтобы посмеяться над ним.

В то утро он должен был доставить одну семью в аэропорт Стэнстед. Впереди двигалась машина. Краем глаза он заметил, что за рулем девушка. У него было полно времени, он выехал очень рано, и, когда она свернула на Уэйк-Армз, он последовал за ее автомобилем. Виктор не знал, что шоссе ведет в городок под названием Тейдон-Буа. Но здесь, на этом самом месте, где Клара предложила пойти по одной из глинистых тропинок среди деревьев, девушка остановила машину и вылезла, чтобы выгулять свою собаку. Собачка была слишком маленькой, чтобы как-то помешать Виктору. Сейчас он вспомнил, как его вывело из себя ее писклявое тявканье. Оно и заставило его так жестоко избить девушку. Ни до, ни после этого случая он не совершал ничего подобного. Но в тот момент, не помня себя от охватившего его гнева, он бил ее по лицу, а когда она упала, начал колотить ее головой о землю и в конце концов затолкал в рот ее же трусики. Собачка продолжала истерически тявкать, потом завыла, оставаясь возле лежавшей без сознания хозяйки, и Виктор, уже нажав на газ и отъехав на дольно приличное расстояние, никак не мог избавиться от этого тонкого и пронзительного воя. В газетах писали, что собачка спасла жизнь своей хозяйке: прохожий, услышав шум, нашел пострадавшую. В это время Виктор уже загружал вещи в багажник машины пассажиров, направлявшихся в Стэнстед.

Он даже узнал здесь одно из деревьев: узловатый дуб с дуплом, напоминающим рот, раскрытый в крике. Должно быть, он неотрывно смотрел на это дупло, когда насиловал девушку, а собачка выла. Звали девушку Сара Доусон. Виктор уже понял, что Клара и Дэвид понятия не имеют о том, какие воспоминания вызывает у него это место. Изнасилование Сары Доусон произошло как минимум двенадцать лет назад, они, наверно, о нем и не слышали. Да ведь Кларе самой тогда было не больше пятнадцати, подсчитал он.

Как он мог совершить такой поступок? Что заставило его так обойтись с девушкой, причинить ей такую боль, бить ее кулаком по лицу, пока не сломал челюсть, после чего ей пришлось делать операцию и накладывать гипс? Раньше Виктор никогда не задавался такими вопросами, они были для него в новинку. И сейчас эти воспоминания причинили ему такую боль, что он не стал дальше копаться в себе и искать. Чтобы прекратить это мучительное дознание, он твердо решил, что не будет больше копаться в себе. Эти события произошли очень давно и ни при каких обстоятельствах не повторятся.

– Ты всегда так неразговорчив, Виктор? – спросила Клара, когда они присели на ствол поваленного дерева.

Он немного подумал над этим вопросом, а потом решил сказать все как есть, ничего не приукрашивая.

– Мне почти всегда нечего сказать.

– Должно быть, я кажусь тебе жуткой болтуньей.

– Это хорошо, когда речь идет о чем-то стоящем.

– Мы с Дэвидом говорим целыми днями напролет, – сказала Клара.

Девушка улыбнулась Дэвиду, он потянулся и взял ее за руку. И тут Виктор осознал, что все это времяони разговаривали о людях, которых знали, о лесе, растениях и деревьях, о том, где проведут выходные, о работе Клары, о ее сослуживцах. Это его слегка озадачило, потому что такие беседы были для него в новинку. Дэвид начал расспрашивать, нравится ли ему здесь, и он ответил, что да, что думал о том, чтобы поселиться тут и найти работу. Виктор ощутил разочарование, потому что ни Дэвид, ни Клара не сказали, что это хорошая мысль или что помогут в его поисках.

Но когда они вернулись в дом и Клара оставила их – видимо, решила что-нибудь приготовить, решил Виктор, но минуту спустя понял, что ошибался, – Дэвид спросил, не против ли он, если они поговорят о том утре в доме 62 по Солент-гарденз. Виктор согласно кивнул, и Дэвид вытащил сигарету из пачки. Дженнер последовал его примеру, просто так, за компанию.

– Я никак не мог рассмотреть то, что произошло в тот день, объективно и непредвзято, – заговорил Дэвид. – Я возмущался, не мог справиться с приступами безумной ярости. Роптал на свою судьбу, если это не звучит слишком мелодраматично. Даже если звучит – пускай, мне все равно. Тем утром произошла мелодраматичная история. Но речь о том, что я никогда не рассматривал случившееся спокойно, не пытался оживить это в памяти. Никогда не анализировал эти события во всех подробностях – даже наедине с собой.

Виктор кивнул. Такое отношение Дэвида было ему понятно.

– Я просто предполагал, что действовал неправильно. И это дело я провел глупо и непрофессионально. Ты помнишь каждую деталь того утра так же, как я?

– Отлично помню, – подтвердил Виктор.

– Я был в палисаднике и сказал тебе, что если убьешь Розмари Стэнли, то получишь пожизненный срок. Помнишь это?

Виктор снова кивнул. Поймал себя на том, что выпячивает нижнюю губу, как Джапп.

– А ты сказал, что не убьешь ее, что просто…

Голос Дэвида прервался, он облизнул губы. Подался вперед в своем кресле, и Виктор решил, что его собеседник не может произнести ни слова, и тогда он решил помочь:

– Выстрелю ей в нижнюю часть спины, – проговорил он.

– Да. Верно, ты помнишь. В то время я – мы – все, кто был там, сочли твои слова ужасными. Сказано это было очень хладнокровно. Думаю, это было, как выразился обвинитель на суде, «заявление о жестоком намерении». А потом ты осуществил это намерение, выстрелив в меня. Говорить это, Виктор, мне очень трудно. Я думал, что будет трудно, и, оказывается, не легче, чем представлялось. Я решил, Виктор, что тогда ты хотел… ну, поступить так с кем-то —и этим кем-то оказался я.

– Я не хотел этого, – возразил Виктор. – Просто так получилось… накануне вечером я читал в журнале о – как это называется – о параплегии и о человеке, получившем травму позвоночника. Я много читаю. Это засело у меня в голове.

– Так вот в чем дело? Это действительно так? – спросил в крайнем изумлении Дэвид.

– Конечно.

– Ты произнес эти слова только потому, что увидел какую-то журнальную статью? Значит, если бы ты прочел, например, о выстреле в плечо, лишившем кого-то возможности действовать правой рукой, то грозил бы этим?

– Совершенно верно, – подтвердил Виктор.

Вернулась Клара, и они стали ужинать. На подносе были паштет, сыр, разные сорта хлеба, фруктовый торт, яблоки, виноград и бутылка сладковатого немецкого вина. Они прикончили одну бутылку, и Дэвид открыл вторую. Вечер был теплым, и они сидели за столом на веранде, в воздухе стоял сильный запах жимолости, над садом сгущались сиреневые сумерки. Клара включила устройство от комаров. Над ним светился голубой круг, и, как только насекомые попадали в это магическое сияние, их хрупкие тела мгновенно сгорали, а до людей доносились легкие щелчки и шипение. Виктору так понравился этот небольшой приборчик, что, как только слышался очередной щелчок, он с удовлетворением приговаривал: «Так, еще один!» К его удивлению, он заметил, что хозяина дома это раздражает. Флитвуд бы предпочел оказаться в душной комнате, чем слышать эти бесконечные звуки массового убийства. Виктор решил, что для бывшего полицейского это почти невероятно.

Они перебрались в комнату, и Клара сначала поставила музыку кантри, потом английские народные песни. За окном было уже совсем темно, и наконец Виктор сказал, что ему пора. Было поздно – хотя до последнего поезда времени оставалось достаточно, – ему пришло на ум, что, если задержится здесь еще немного, ему могут предложить остаться на ночь. Ему хотелось бы увидеть этот дом и сад на рассвете, когда взойдет солнце, услышать утреннее пение птиц. Он представил завтрак, Клару в халате, и даже почувствовал слабый запах кофе и гренок. Но когда сказал, что ему нужно идти, никто не предложил остаться на ночь. Зато Клара пообещала, что они сообщат ему, если узнают о сдающихся квартирах или комнатах, и дала местную газету, где обычно публиковались подобные объявления.

Они проводили его до станции. Инвалидное кресло нещадно скрипело, и Клара заметила, что его пора менять, иначе оно может в любой момент развалиться.

– Виктор, он так нещадно его эксплуатирует, словно это кроссовки у спортсмена, готовящегося к Олимпиаде.

Дженнер счел шутку слегка бестактной, но Дэвид рассмеялся. Когда они очутились на центральной площади, Флитвуд указал на горизонт, и Виктор наконец увидел пестрое ожерелье ярких огней – новое шоссе, построенное три года назад. Оно приближало Лондон и вызывало у Виктора ощущение, что Эктон не так уж далек от Тейдон-Буа. Он обменялся рукопожатием с Дэвидом, потом с Кларой, и это показалось ему странным. До этого дня у него не было привычки пожимать руки женщинам, но поцеловать ее он не мог, посчитав, что этот поступок будет еще более нелепым.

Виктор дважды оборачивался, в первый раз они помахали ему. Во второй он еще видел в отдалении их темные силуэты, но, хотя долго смотрел, как они медленно растворяются в ночи, никто из них так и не оглянулся.

Сидя в почти пустом поезде, Виктор читал газету, которую дала Клара, иногда поднимал взгляд, когда поезд проезжал Лейтонстон и Лейтон, и уже в туннеле до него дошло, что он совершенно забыл о книге Дэвида. Ни разу не упомянул ни о ней, ни о том, что совсем не хочет появляться там.