Маримба! Терентьева Наталия

Наталия Терентьева

Волна

– Ма-а-ма-а-а!.. – кричала Катька. – Ма-а-а-а…

Или это крикливо переругивались чайки, бесстрашно пикируя в самую волну, белой пенящейся стеной мчащуюся к берегу?

Или это кричала я, судорожно пытаясь вдохнуть воздуха? Я звала маму, которая сидела в восьмистах километрах от меня и, чувствуя что-то, то и дело набирала мой местный номер: + 370233… и снова: +370233…

В Америке, в Голливуде, есть такая профессия. Человек придумывает идею фильма. Фильмов в Голливуде снимается много, поэтому и идей нужно много. За хорошую идею он получает очень приличные деньги, потому как в Америке все имеет свою цену.

«Мои мозги, твои связи…» – как-то услышала я на бульваре недалеко от своего дома разговор двух алкоголиков. Это я, острословная и рафинированная интеллигентка в чистых сапожках, поверхностно зову их алкоголиками – уж больно страшны, на морду красны, за три версты несет сивухой и табаком, ободраны, в руках – стаканчики, в стаканчиках – беленькая… Сами-то они всерьез философствовали на тему того, как им начать некое дело, большое и перспективное. Один из них когда-то занимал ответственный пост, другой фонтанировал красивыми идеями, возможно талантливыми… Почему нет? Просто они не в Америке. Здесь за идеи никто денег не платит, нет такой профессии.

Но есть идеи, которые подбрасывает сама жизнь. Идеи, ситуации, необычные, невероятные и оттого – самые жизненные. Потому что жизнь – невероятна. Как невероятно она начинается. Как отличается от неживого.

Как следует таинственным законам, четко расписанным сложнейшим алгоритмам. Как заканчивается, по-разному и без вариантов – живое заканчивается всегда. Как борется любое живое существо – от былинки до хитроумного примата – за каждый свой лишний день, час, минуту. Некоторые сюжеты, которые создает реальность, хороши именно в том виде, в каком они были придуманы и осуществлены великим невидимым, неосязаемым автором – самой жизнью. Это как узор на песке, который остается от волн. Как бы ты ни подрисовывал к ним линии, только испортишь. Не встроишься в великую гармонию.

До этого случая жизнь, которую я очень люблю, имела для меня цену, и немалую. Но маленький сюжет, поучаствовать в котором мне предложила моя судьба однажды, а точнее 1 августа 200… года, заставил меня почувствовать хрупкость и ненадежность моего места на этой земле. Места, которое подчас кажется таким прочным, таким непререкаемым, забронированным практически чуть ли не навсегда… Нет для живого – слова «навсегда».

Это море – странное. Оно не бывает бирюзового цвета. Чтобы поэтически описать оттенки этого моря, надо очень постараться. Чаще всего оно бывает коричневым. Темно-коричневым, средне-коричневым, коричнево-черным. Оно несоленое – восемь процентов соли. По сравнению с Адриатическим, скажем (в котором тридцать восемь), – всего-то ничего.

Живописнее всего оно в шторм. Особенно когда шторм, сильный ветер и солнце. Правда, в такие дни бывает невозможно выйти на берег. Ветер оглушающий, не слышно слов. Но невероятно, завораживающе красиво. Белоснежная пена на волнах, мощь, чистота, светлый песок, перевозбужденные хозяйки побережья – чайки, белыми стрелами носящиеся туда-сюда по небу, низко, почти ныряя в высокие волны.

И красиво на закате в штиль. Солнце садится медленно, совсем медленно, огромное. На него можно смотреть. Северное солнце – днем не греет, вечером не слепит.

Это море – холодное. И тем оно прекрасно. Хуже нет, когда в жару – а она бывает и здесь (неделю-полторы в году вполне может быть) – море становится теплым, никаким и, увы, непременно цветет. Это море не переносит температуры выше двадцати градусов. Оно наполняется мелкими белесыми водорослями, в первый день похожими на просыпанный порошок, который никак не растворяется в воде. Потом, если тепло не сменяется привычной прохладцей, микроскопические водоросли подрастают, уплотняются, приобретают блеклый зеленоватый оттенок. Они всюду, они везде, они создают густую живую кашу, в которой нырять точно нельзя, плавать можно, но большого удовольствия не испытаешь. Теплая жидкая каша с характерным запахом морской жизни. И не рыбы, и не гнили, что-то среднее.

Море – Балтийское.

Страна – Курляндия. «Кур» – по-литовски – «где». Страна, где холодно, весело, вкусно и… временами случаются самые неожиданные вещи.

Катька почувствовала прелесть холодного, мрачного и величественного моря сразу. Приехала первый раз в четыре года, увидела, обожглась ледяной волной, побежала по белому песку за огромными чайками – и почувствовала. Я же несколько лет ненавидела холодную воду, пронизывающий ветер, семнадцать градусов и утренний моросящий дождик в середине июля, необходимость ходить в куртках, в носках. И ездила каждое лето в Литву только потому, что неожиданно маленькая Катька, еще не умеющая читать, но зато умеющая хорошо говорить и складно писать, стала умолять меня на следующий год поехать снова. В тот же город и в ту же гостиницу. Катька даже написала мне письмо. Которое звучало так:

ПИСМО ДЛЯ МАМЫ МИХАЕЛВНЫ

УМАЛЯЮ ТИБR ПАЕХТЬ

НА БАЛТИСКАЙЭ

МОРЕ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

ТВОR ДОЧКА КАТЬЯ

– Что тебе там – медом намазано? В этой тухлой Прибалтике? – спрашивала я Катьку, которая с самых малых лет казалась мне большой. Действительно, по сравнению с собой же прошлогодней она всегда была большой и сильно поумневшей, повзрослевшей.

– Не медом! – отвечала остроумнейшая Катька, которая шутит с двух лет. Еле говорила, ростом мне до колена, а остроумничала изо всех сил. А уж в пять-то лет! Я только успевала записывать. – Картофельными блинами и творожными сырками!

Нереально вкусные сырки, имеющие мало общего с продуктом того же названия, продающимся в моем родном городе Москва, нежные, тающие во рту, и аппетитные, золотистые, везде по-разному приготовленные литовские драники – bulviniai blynai – стали Катькиными гастрономическими фаворитами на много лет и шутливым символом Балтики, где год от года все укоренялась на лето и укоренялась моя Катька и я, вынужденно, вместе с ней.

Постепенно я привыкла, что в середине лета у меня на месяц наступает ранняя (а то и вполне октябрьская) осень. Что надо тащить с собой брюки, куртки и носки. Еще через год я вдруг увидела, что литовцы носки не носят. Вообще. То есть, конечно, на работу они, скорей всего, ходят, как обычные европейцы, в носках. А вот на отдыхе… Пятнадцать градусов с моросящим дождиком, двенадцать с сильным (тем более! – носки не промокнут – их просто нет), десять, девять градусов выше ноля… Никаких носочков – ни себе, ни детям. Сандалии, в последние годы – пластиковые чоботы, сверху куртка, если холодно и дождь.

Для начала я сняла носки с Катьки. Она даже не заметила.

– Точно не холодно? – с сомнением спрашивала я.

– Может, я родилась здесь? – в ответ задумчиво спрашивала меня маленькая Катька.

– Ты родилась в Москве, не надо себе биографию переписывать!

– Ну да… Или мои предки родились здесь… Фамилия у нашей бабушки такая… подозрительная…

Действительно, в корне фамилии одной из Катькиных бабушек содержится литовский корень “jur-“. Jura по-литовски – море. Может, и правда, кто-то из ее – наших – предков жил на холодном песчаном берегу, уходящем бесконечной гладкой линией куда-то в прошлое, в будущее, что-то обещая, напоминая о чем-то щемящем, что вот-вот вспомнишь, если перестанешь бежать, суетиться. Кто-то находил гладкие кусочки янтаря – золотистые, коричневые, белые с зелеными прожилками. Кто-то смотрел и смотрел на это неспокойное, неласковое и прекрасное море, слушал чаек, дышал соснами, растущими прямо у самого берега, собирал скромные, ароматные цветы, довольствующиеся бедной прибрежной почвой. И сам довольствовался малым.

Литовцы жадны. Нет! Не жадны. Бережливы. Как, скажем, моя Катька…

Почему именно литовцы? Потому что… Нет, это точно не этнографический очерк. И не путевые записки. И не черновик статьи для сайта гдеотдохнуть.ру. Просто был в нашей жизни один литовец… Точнее, он… Пожалуй, я не буду забегать вперед.

Итак, у литовцев хорошо сохранился генофонд. Правильные лица, крупноватые носы – нормально для Европы, для европейской крови, не разбавленной татаро-монгольским нашествием, тонковатые губы. Волосы – от совсем светлых до… не совсем светлых. Но есть женщины, которые любят краситься в жгучих брюнеток. И доказывать при этом, что настоящие литовцы – именно черноволосые. Это один из национальных мифов. «Вот латыши – белые, а мы – черные! Не путайте!» Вечная конфронтация и соревнование с латышами – как у русских с теми, кто когда-то жил с краю, «у краю» огромной, необъятной родины, и постепенно стал особой нацией, очень трепетно относящейся к этой своей «особости».

Для литовца латышский язык так же смешон, как для русского – украинский. И наоборот. Вроде и понятно почти все, но все неправильно. «Не надо так коверкать язык! Наш язык…» Близко, но порознь.

Литовцы любят рассказывать: «Есть три исторические области в Литве. В одной живут литовцы глупые, в другой – жадные. А в третьей – живем мы».

Если будет возможность, то литовец заработает на тебе немного денег, чуть-чуть обманет. Но если такой возможности не представится, он не слишком расстроится. Будет с тобой дружить.

Литовцы – прекрасные мастера всяческих прикладных искусств и ремесел. На ежегодные летние ярмарки художники приезжают со своими семьями. И просто невозможно не купить из рук приятной интеллигентной женщины, рядом с которой стоят сын и дочь, какую-то милую, а часто оригинальную и самобытную вещицу, которой можно украсить себя, ребенка, собачку, друзей или свой дом.

В массе своей литовцы – приятные, веселые, легкие люди. С удовольствием дружат. Легко тебя забывают, легко снова начинают общение.

Литовцы любят цветы, музыку, живопись, много пишут стихов и прозы. И не любят… свое море. Из живущих на побережье купаются единицы. И не так, как бывает с жителями теплых морей – искупались бы, да как раз самая работа в летний период, просто нет сил дойти до моря. Нет, многие литовцы именно не любят море. «Холодное, грязное!» Нам, иностранцам, приходится доказывать им: посмотрите, вот висит таблица, брали пробы, вода очень чистая! Вы что, не знаете, что вашему пляжу дали голубой флаг ЮНЕСКО? Местные жители в ответ только смеются и собираются в отпуск на «настоящее море». В Хорватию, Грецию. Или вообще – в Америку, там – океан! Не то что эта лужа – мелкая, холодная…

Всякое обобщение упрощает. Представляю себе образованного литовца, читающего мои строчки. Как он хмурит брови, потом, не дочитав до конца, машет рукой, смеется – если у него хорошее настроение, пожимает плечами – если настроение так себе, а ему еще подпортили его какой-то ахинеей про литовцев… «Почему это литовцы жадные и не любят Балтийское море? Все разные!» Конечно! Когда я читаю или слышу, что на улицах российских городов ходят медведи, я, житель мегаполиса с населением около 20 миллионов, двумястами музеями и самым дорогим квадратным метром в Европе, смеюсь или бешусь – по настроению. Но когда я приезжаю в маленький, заплеванный, заброшенный российский город N. и в растерянности там оглядываюсь, я понимаю – если медведи здесь не ходили сегодня утром, то вечером пойдут точно.

В то лето была просто великолепная погода. Мягкая, солнечная. Практически не моросило, ни лило, не застилало тучами, не дуло. Лето, настоящее лето. С небом цвета индиго, с долгими вечерами, ясными утрами, безветренными полднями. Мы купались и купались – море не цвело. Должно было цвести, по всем законам Балтики. Вода – двадцать, двадцать один, двадцать два… Вот-вот зацветет. А она не цвела!

Мы купались с утра до вечера. Море было чуть неспокойное, возможно, поэтому и не цвело. Катька просто обожала волны. Плавать не надо – можно прыгать в огромных пенистых волнах. Море мелкое, волна закроет с головой, ты из нее вынырнешь – и опять по колено.

Войти в ледяную воду тяжеловато. Когда на солнце – тридцать, вода двадцать градусов обжигает, но к ней быстро привыкаешь. И выйти из естественного морского джакузи просто невозможно. Волна разбивается об тебя, это очень весело, и потом ты лежишь на гладком песчаном дне в мелких остреньких пузырьках, это непередаваемо приятно. И ты снова вскакиваешь, и бежишь навстречу следующей волне, и бросаешься в нее – захлестнет с головой, так захлестнет!

Катька осмелела, стала лезть все глубже. Я останавливала ее, конечно, но не очень настойчиво. «Глубже» в Прибалтике – это до пояса. Чтобы дойти до того места, где кончается дно, надо в штиль идти, и идти, и идти, чуть поплывешь – коленками проскребешь по дну.

Пробыв полчаса в холодной, бурной, пенящейся воде, ты выходишь совершенно обновленным, тела не чувствуешь, оно парит, идти невероятно легко. Тебе хорошо, тепло. Ты чувствуешь себя победителем, преодолевшим себя, холодное море, чувствуешь себя сильнее тех многих, которые, лишь коснувшись ногой ледяной воды, в ужасе отдергивают ее и побыстрее надевают теплые носки и ботинки.

Это всё утром, а вот вечером я купаться не очень люблю, какое бы ни было море – теплое ли, холодное, бурное или спокойное. Заставляю себя, но не всегда получается.

В тот день мы столько утром прыгали в волнах, столько лежали в пенящемся джакузи волн, так потом летело невесомое тело – летело прямиком к аппетитным картофельным блинчикам с красной рыбицей и пышной, взбитой сметаной… Так что вечером мне снова лезть в море совсем не хотелось.

Было до самого вечера яркое солнце, дул не очень сильный ветер, море еще больше разыгралось, и Катька просто гарцевала на месте, стоя на берегу, и все спрашивала с надеждой:

– Мам, мам, ты будешь купаться? Нет? Тебе холодно, да?

– Холодно, – отвечала я, кутаясь в палантин. – Да, мне к вечеру становится холодно. Да, мне уже сто лет, особенно в сравнении с тобой. У меня не очень хорошие сосуды. Я не люблю мерзнуть. Я вообще твою Прибалтику, ты знаешь, терплю только ради тебя…

Катька терпеливо выслушивала мой длинный монолог, направленный на то, чтобы убедить саму себя, что купаться второй раз совершенно необязательно, и вздыхала:

– Ну ладно.

– Одна пойдешь?

– Нет, наверно.

Мы шли по берегу дальше, и я начала заводиться:

– Почему ты не хочешь одна искупаться? Что ты меня мучаешь! Узурпатор! Дети вообще такие эгоисты! Мучают, мучают, а потом убегают!

– Мам, – остановила меня Катька, – я не хочу никуда от тебя убегать!

– Да, не хочешь! Это ты сейчас не хочешь, пока штаны сама застегивать нормально не умеешь! А потом убежишь и не вспомнишь! Будешь раз в месяц звонить и спрашивать, не хочу ли я есть, и съела ли я уже ту булочку, которую ты мне в прошлом месяце привозила. «Съела, дочка! Хочу есть!» – «Ну что же ты, мама, так много ешь! В твоем возрасте кушать нужно умеренно!»

– Мам… – Катька, хоть и знала наизусть этот мой рассказ о будущем, набрала полные глаза слез. – Я так никогда тебе не скажу!

– Да ладно! – махнула я рукой.

Я еще немного поговорила о том, что будет впереди, и что было раньше, и какая я хорошая и ответственная мать, а Катька – эгоистичный маленький деспот, и стала уговаривать ее:

– Иди одна.

– Нет…

– Иди одна! Что ты меня мучаешь? Ты же хочешь купаться, а я – нет! Иди одна! Окунешься пару раз, попрыгаешь в волнах, я с берега на тебя посмотрю. Сфотографирую.

– Хорошо, – вздохнув, согласилась Катька. – А ты точно не пойдешь?

– Точно.

Катька, сопя, разделась, последний раз с надеждой заглянула мне в глаза.

– Иди, иди! – слегка подтолкнула я ее. – Не стой на ветру, замерзнешь, трудно входить будет!

Она покорно пошла к морю, то и дело оглядываясь на меня. Я подбадривала ее улыбками и жестами, посильнее кутаясь в палантин. Купаться вечером! Издевательство. Мне и без купания зябко. Даром, что солнце – никакого тепла нет. Да, днем было очень здорово купаться. Так то было днем. Сейчас же – никакого желания лезть в воду. Мы очень долго гуляли, далеко зашли, я надеялась, что Катька перехочет или я сама от прогулки разогреюсь. Но она не перехотела, а я не разогрелась.

Мы обычно купались в другом месте, здесь же было совсем мало народу. Одна пожилая пара брела по песку в сторону городка, другая пара ехала на велосипеде в обратном направлении. Вблизи нас и в море не было никого вообще.

– Ну как? – крикнула я, видя, что Катька никак не решится окунуться, ждет, пока ее захлестнет волна. – Тепло?

– Да! – обернулась ко мне Катька, и в этот момент ее действительно окатила большая волна.

Катька завизжала и стала прыгать в волнах, то и дело оглядываясь на меня. И тут не знаю, что или кто меня подтолкнул. Это было совершенно безотчетно. Мне не стало теплее, и мне не захотелось купаться, тем более плавать – плыть в таких волнах невозможно. Но мелькнула какая-то тревожная мысль, которую я даже не успела ухватить и проанализировать. Мысль – не мысль, ощущение тревоги скорее.

Мгновенно, за несколько секунд, я скинула с себя палантин, свитер, брюки. Внутри был уже предусмотрительно надет купальник – вдруг все же уговорю себя искупаться вечером.

Я стремительно вошла в воду. Катька прыгала и плескалась в волнах. Увидев меня, она издала радостный победный вопль и протянула мне руку. Я привычно взяла ее правой рукой за левую – ей неудобно, она правша, но удобно и надежно мне. В самолете кто должен первым надеть маску в случае разгерметизации в воздухе? Вот. Поэтому, когда Катька была маленькой, я всегда в море держала ее неизменно правой рукой, я – тоже правша, в моей правой руке – сила и уверенность. Они мне очень пригодились в тот день.

На нас шла большая волна. Мы в нее прыгнули. Море, как всегда вечером, когда заставишь себя войти, показалось теплым. Было весело и радостно. Вынырнув из одной волны, мы так же смело и радостно шагнули навстречу другой, еще выше. И… я не почувствовала под собой дна. Вот оно только что было – дно, близко, море же мелкое, если бы не было волн, мне бы сейчас было по колено! Но дна не было.

– Катя! – крикнула я, не отпуская ее руки.

Огромная волна захлестнула нас с головой. Крепко держа Катьку за руку, я попыталась вынырнуть. Но надо мной была толща бурной, пенящейся, стремительно оттягивающей нас в море воды. Дна по-прежнему под ногами не было.

Вот, наконец, мы вынырнули, но дна так и не ощутили. Мы находились не очень далеко от берега, но море со страшной, непонятной силой тянуло нас к себе, на глубину. Мы чудом перевернулись лицом к суше, и я попыталась грести одной левой рукой. Но надвигался новый пенистый гребень, высокий, стремительный. Я увидела, как под воду уходит Катькина голова, и сама снова очутилась внутри огромной бешеной волны. Мои попытки грести к берегу не приводили ни к чему. Волна чуть отступала, мы набирали воздуха, и следующая волна била нас, захлестывая полностью и оттягивая все дальше и дальше в море. Оттягивая, оттягивая со страшной, непреодолимой силой.

– Катька! Я не могу! Катька! – закричала я и увидела совершенно испуганные и изумленные Катькины глаза.

Я не могла – не мочь. Я – сильная, я – мама. Я держу ее правой рукой. А я не могла.

Но Катька быстро справилась и с изумлением, и с испугом.

– Мам! Держись за меня! – храбро крикнула она.

И я почувствовала, как моя маленькая, тогда еще не вытянувшаяся вверх Катька с невероятной энергией потянула меня к берегу. Тот прилив сил, который некоторые люди испытывают в минуты опасности, достался Катьке. Почувствовав рывок, я сама тоже стала отчаянно грести левой рукой и, сколько могла, тянуть и дочку. Новые волны захлестывали нас все сильнее, дна не было, казалось, мы не приближаемся ни на сантиметр к берегу. Но мы больше и не отдалялись от него. Волна нас оттягивала, а мы из всех сил возвращались хотя бы на то же место.

По берегу шли люди, но они думали, что мы плаваем. Посмотрели, улыбнулись и побрели дальше. Я не крикнула «Помогите!» – в тот момент уже было не так страшно. А если бы и крикнула – из-за шума волн и ветра нас бы никто не услышал. Но мы уже не захлебывались, мы рывком, по чуть-чуть, вдвоем, стали побеждать волну.

– Мам, дно! – возликовала Катька.

Почему она, маленькая, первая коснулась ногой дна – не знаю. Почему она, девятилетняя, оказалась в какой-то момент сильнее меня, своей стройной, ловкой и вполне спортивной мамы, тоже не знаю. Я запаниковала в воде. Был момент, когда мне показалось: «Всё!» А ей – не показалось. Она ни на секунду не поддалась волне.

Вот мы уже стоим на безопасном месте. Волны идут на нас, все новые и новые, яростные, высокие, но мы уже им неподвластны. Мы стоим на твердом дне.

Нет… Вот оно что! Я вдруг почувствовала, словно кто-то вытягивает из-под меня гладкое песчаное дно, как мягкое плотное одеялко. «Отдай, отдай нам одеялко! Это наше одеялко! – как будто приговаривали волны. – Ну отдай же и иди к нам!»

– Катька, быстрее!

От неожиданности мы упали на четвереньки, головы опять захлестнула вода, но мы были уже слишком близко к берегу. Шаг, еще шаг – и море только бьется о ноги.

– Мама, мам… – Катька вдруг зарыдала и обхватила меня изо всех сил. – Мам, побежали!

– Да уже все, уже все! – Я обняла ее, и мы быстро, насколько могли, отошли подальше от моря.

Мы даже не сразу оделись. Стояли на безопасном месте, крепко обнявшись, дрожа, утирая друг другу слезы, и смотрели на то место, где только что мы чуть не утонули. И не такие уж высокие волны. Может быть, даже не черный флаг. А если и черный – бывает страшнее, когда волны идут стеной, бушует шторм, к морю не подойти, оно само не пускает. То – другое. А это просто была Волна. Мы раньше о ней ничего не слышали, не знали.

Нам рассказали местные жители о ней чуть позже. Есть такая Волна. Она появляется в начале августа почти каждый год. В солнечный прекрасный день, маловетреный. Волна красивая, с белой пеной. Сильная и страшная. И идет по всему побережью, от Калининграда до Литвы, по Куршской косе, по бесконечному берегу до самой Латвии. Волна-убийца. Она утягивает каждый раз несколько человек. Детей. Их беспечных мам. Крепких мужчин. Отважных старичков, купающихся в любую погоду. Старичков – реже, потому что они хорошо осведомлены о Волне и опасаются ее. Чаще всего – смелых мужчин, храбрецов, которые хотят сказать Волне: «Нет!» Некоторые даже катаются на ней, пытаются кататься. Встают на специальную доску, к которой прицеплен маленький парашют, и несутся по воде, надеясь доказать, что они сильнее. Но сильнее – Волна.

– Ты молодец! – искренне сказала я потом Катьке. – Просто молодец. Бесстрашная, сильная!

– Я испугалась, мам! – тоже искренне ответила Катька.

– Это я испугалась, дочка, и в какой-то момент мне даже показалось, что я не смогу ее победить.

– Я видела, – тихо ответила Катька. – Я поэтому и стала так грести к берегу.

Да, та загадочная сила, которую дали Катьке на миг, чтобы она рванула меня за руку и сама вынырнула из волны, появилась как раз в тот момент, когда я подумала: «Нет, не могу. Это все».

Не нужно быть мистиком, чтобы понять: ангел-хранитель тогда израсходовал все свои ресурсы на меня и на Катьку приблизительно за год. Когда я начинаю сетовать, что мне не слишком уж везет в жизни, то тут же напоминаю себе: «А ты вспомни аварию на даче! Та машина всмятку – но в ней никто не погиб, слава богу. А наша машина – лишь поцарапана слегка! Или как было с Волной… После той курляндской истории мой ангел-хранитель может долго спокойно отдыхать! Всем бы такого ангела и такого везения!»

На следующий день мы пошли искать православный храм, в котором до этого никогда не были, да, собственно, и не знали о его существовании. В центре городка стоит знаменитый кафедральный собор, высокий, как будто построенный для другого города, побольше да пославнее, видный из любой окрестной точки. Литовцы – все верные католики. Русских жителей в здешних местах практически нет. Поэтому про православные храмы мы раньше даже и не спрашивали. А тут спросили. Знакомые литовцы похмурились-похмурились да рассказали:

– Ну… там… где трасса Клайпеда – Вильнюс… где оптовый магазин, знаешь?

– Нет, конечно.

От машины я на море отдыхаю, по трассе не гуляю, в оптовые магазины и в Москве не хожу.

– Ну ладно. В общем, пройдете километра три и там перейдете через трассу, и еще километр пойдете прямо…

Храм стоял на краю города, недалеко от оживленной трассы. И оказался обычным, не волшебным. Есть православные храмы волшебные. Входишь одним человеком, выходишь другим. Придешь попросить об одном, подойдешь к иконе и услышишь что-то совершенно неожиданное. У меня иногда бывает. Но мы и так со вчерашнего дня стали немного другими. А иконы там были простые, новые, и разговаривать с нами не хотели, молчали. Никакой мысли, которую я до сих пор не замечала у себя в голове, у меня не появилось.

Так что в церкви, необжитой, не намоленной, мы просто купили свечки, иконки, поставили свечи к иконам, поблагодарили за спасение да и пошли восвояси, укрепленные не столько в вере в Бога, сколько в своей силе и в вере в чудо. Возможно, Бог и есть чудо. В том числе. А также – неожиданное и очень удачное вмешательство чуда в наши земные дела.

С того лета мы стали относиться к Балтийскому морю с некоторой опаской и с гораздо большим уважением. Это – стихия. Обладающая своими законами, жестокими и непреклонными. Она безусловно сильнее человека. То, что мы тогда спаслись, – заслуга скорей всего некоей высшей силы. Иначе трудно объяснить, как маленький ребенок, девочка, весьма средне умевшая в то время плавать, вдруг смогла преодолеть волну непреодолимой силы, да еще и вытащить свою мать, у которой в какой-то миг от бессилия опустились руки. Так же как невозможно объяснить, почему я, совершенно не собираясь купаться, ни секунды не собираясь, дрожа от ветра и потеплее закутываясь в палантин, вдруг, не задумываясь, скинула с себя одежду и побежала к Катьке, вполне всем довольной в тот момент.

Этот случай стал странным, страшным и удивительным эпизодом нашей с Катькой биографии. Пока еще она у нас написана на одной, общей, страничке.

Каждый год 1 августа Катька теперь напоминает мне:

– Сегодня день нашего второго рождения, помнишь, мам?

– Конечно, помню. Надо бы в церковь сходить…

Первые дни августа мы по-прежнему проводим в маленьком литовском городке.

В ту единственную православную церковь мы иногда заходим. И отмечаем – вот чуть-чуть прибавилось… Пространство внутри стало наполненным, напряженным, появилось то особое ощущение, когда перешагиваешь порог и входишь внутрь храма…

На море в этот день смотрим с опаской, тем более что из года в год в первую неделю августа штормит. Мы не пытаемся проверить – та ли это Волна или не та. Больше испытать даже не то, что ты тонешь, а как тебя тянет сила стихии, мне ни разу не хотелось.

Ветер, огонь, вода… Почувствовав на себе силу стихий, понимаешь очень остро: ты, то есть я, вмещая в себя весь космос, размышляя о величайших загадках жизни и смерти, мала и беспомощна перед лицом всего лишь морской волны, которая могла остановить бег времени и течение жизни для нас с Катькой навсегда.

И еще понимаешь: есть что-то то ли внутри меня, то ли надо мной (то ли это одно и то же?), что сильнее самой сильной стихии. Как только начинаешь называть это что-то, получается сказка и миф, и одна из трех мировых религий, которая никак не может договориться с остальными главными религиями – а как на самом деле-то было? И есть кто наверху или нет? И что будет после смерти? И сколько раз мне дана будет жизнь?

Поэтому лучше не называть никак. И знать: есть я и Катька, сильные, умные и смелые. Спортивные и оптимистично настроенные. Есть Волна, которая безусловно сильнее нас. Есть Что-то, что сильнее Волны. Этому «что-то» нет названия. Я бегаю вокруг него, хочу увидеть, услышать, понять, кричу: «Я в тебя не верю! Не верю! Потому что не понимаю! А хочу понять! Ты меня за это не накажешь, что я в тебя не верю? Помоги мне в тебя поверить, а? А то слишком уж как-то все не вяжется! Я много читала слишком, понимаешь? Разбираюсь! И не верю!»

И в один прекрасный день случается что-то, что заставляет тебя остановиться и посмотреть на небо. И сказать:

– Я поняла твой ответ. Спасибо. И за спасение. И за ответ.

Правда, потом проходит какое-то время. Случай с вмешательством чуда становится просто домашней легендой, мифом, привычным, сто раз рассказанным-пересказанным. После него уже столько раз не помогли, столько раз не услышали!..

И снова смотришь на небо и говоришь:

– Вот понимаешь, я даже не потому, что Ты в самом главном не помог… Это ладно. А вот объясни мне, как может быть, что Отец, Сын и Дух – это одно и то же? Не понимаю. Не укладывается. Или еще – ну чем может помочь прикладывание к мощам? Чем? Кусочек мумифицированной плоти лежит запертый под стеклом, люди целуют это стекло, стекло каждый день протирают Мистером Мускулом, я знаю этот запах… А люди просят дать надежду своим умирающим близким, здоровье – безнадежно больным… Ведь приходят именно такие… Зачем этот обман? Объясни! Не понимаю. А не понимаю – не могу верить.

Волна! – напоминаю я себе в минуты сомнений и полного безверия. В минуты, когда остаешься совсем одна в черном космосе. Краткий, до нелепого краткий отрезок твоей собственной жизни, и ничего нет – ни до, ни после. Огромный мир, которому лично до тебя никакого дела нет – и ты, маленький, крохотный, ничтожный, слабый. В пустоте универсума или мультиверсума – как решат физики. А мне-то что от этого – сколько вселенных вокруг меня, частью какой вселенной я являюсь? Ничтожно малой частью, такие ничтожные величины даже не учитываются при погрешностях.

Но. Было же это чудо – первого августа? Было же чудесное спасение, было вмешательство свыше? Наверно. Возможно, именно так и появилась идея Бога. Висела моя прапрапра…бабушка на хвосте на дереве, смотрела с тоской в черное пустое небо, а потом однажды спаслась чудом от голодного тигра или – тоже – вынырнула из омута в ледяной речке, подхватив мохнатой лапой своего первенца – и поняла! Есть кто-то, там, в черном, бесконечном, которое не понять, ни охватить разумом, взглядом – ничем нельзя, кто-то, кто думает о нас. Жалеет нас. Прощает и вытаскивает из омутов, передряг, лап коварных тигров и холодной, жестокой, бессмысленно жестокой морской волны.

Спасибо, дорогая прапрапра…бабушка, за идею Бога, который нас с тобой придумал такими любознательными, смелыми и удивительными.

Прочитав мой рассказ, подросшая и хамоватая Катька снисходительно заметила:

– Я – от коварных богов произошла, которые умели летать, веселились и подарили твоим прапрабабушкам огонь, а не от любознательных и задумчивых обезьян. Не забудь написать!

Маримба!

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

И. Анненский

– Мам, что такое маримба? – спросила меня Катька.

– Маримба – точно не каримба, – пробормотала я, разбирая чемодан. – Черт, а зачем мы столько пляжных сарафанов взяли, не на теплые моря ехали… А что?

– Да просто прочитала сейчас, висит афиша около гостиницы. Концерт сегодня во Дворце…

– Кать, ну только что приехали, какой концерт, а? Все мятое…

– Я поглажу! – встрепенулась Катька. – Тебе какое гладить? Черное, короткое?

– Да любое. А что за срочность такая? Целый месяц впереди, находишься!

– Не знаю. Очень интересно. Там бас будет петь, а аккомпанемент на маримбе.

– Ну если бас… Тогда пойдем. Может, тебе что-то из репертуара подойдет.

– Мам!

– Да ладно. – Я поцеловала смеющуюся Катьку. – Или мне.

– Ты хочешь петь? – осторожно спросила Катька.

– Нет, играть! Маримба, это, кажется, огромный ксилофон. Что-то вроде того, с трубками, через которые идет звук. Пойдем послушаем. Я в детстве играла на металлофоне, в детском саду. Увлекательное занятие. Пойдем. А бас наверняка что-нибудь комическое споет. Соответствующее приподнятому настроению приезда.

Катькин огромный голос, не вмещающийся ни в какие понятные рамки, действительно справится если не с басовыми, то с баритональными партиями. Только зачем они Катьке, тонкой трепетной красавице, не стремящейся становиться певицей? И мне, уствшей с дороги – сутки, с пересадками, – зачем маримба, даже если она и похожа на мой первый музыкальный инструмент?

Все в жизни зачем-то. Зачем-то Катька пошла вокруг гостиницы, как в детстве, когда приезжала сюда совсем маленькой, – просто обежать знакомые переулочки, увидеть, что все как стояло, так и стоит. Растут толстолистые хосты в клумбах, огромные голубые ели, пышные северные кустарники. Не северные, нет. Напоминаю себе каждый раз – Балтика на широте Москвы. По крайней мере та, в которую ездим мы. Но почему всегда, приезжая из июльской разгоряченной Москвы, мы попадаем в северный мрачноватый холод? Дует ветер, выдувая назойливые, скачущие по кругу мысли, не спокойно прохладное море, стремительно бегут по небу облака, три раза на день меняется погода. Вышел с зонтом для дождя – все равно иди к морю, возможно, закроешься им от яркого солнца, которое в конце июля еще высоко, еще горячее, еще обещает лето, тепло, летние радости…

На концерт Катька нарядилась первая, стояла, ждала меня.

– Ух ты, кто такая красивая к нам приехала девушка? – Проходящий мимо хозяин нашей маленькой гостинички, а точнее муж хозяйки, высокий импозантный Альгидас, всегда небритый и непричесанный, но со вкусом и выдумкой наряженный, остановился. – Здравствуйте, здравствуйте… Думаю, издалека – мама… Нет, не мама. Это дочка так выросла…

– На двенадцать сантиметров за зиму! – похвасталась Катька.

– И зубы уже все выросли! – добавила я. – Боевым частоколом!

– Мама!..

– Так не выпали же? – пожала я плечами. – Чего ж стесняться?

Я напомнила себе – Катька уже не малыш. И Альгидас слишком хорошо понимает по-русски. Приезжая в Литву, я тут же расслабляюсь – можно выражаться свободно, все равно половины не разберут, улыбнутся, кивнут. Но Альгидас учился, когда еще «в Литве были танки и КГБ», – увы, ничего другого в массе своей люди не помнят. КГБ и танки. И при случае – лояльные, терпимые, доброжелательные, – напомнят. Немцу про дедушку, а то и папу-фашиста, охранявшего, скажем, газовую камеру, не напомнят. Почему? Потому что у них лично никого не сожгли в газовой камере? Потому что это было давно, а наши танки ушли только двадцать пять лет назад? Или просто потому, что при виде веселых, откормленных, чисто, просто и ярко одетых немцев, в основном пенсионеров, катающихся по всему миру, совершенно не вспоминается фашизм, война, концлагеря, сумочки из человечьей кожи. Мы сумочки из человечьей кожи не шили, но нас ненавидят больше, если ненавидят.

В Литве ненависти почти нет, но есть привычное, глухое, глубоко спрятанное раздражение. «Русские». Точка. Не надо добавлять никаких эпитетов – «пьяные, наглые, хамские» – нет, не надо. Тем более, мы разные. Вот мы с Катькой, скажем, не пьяные и не хамские. Не пьющие и милые, высокоинтеллектуальные. Катька – юная певица с редким голосом, красавица и умница, читающая с нечеловеческой скоростью – 60 страниц в час, умудряющаяся при этом хохотать над прочитанным и запоминать в мельчайших деталях, а я – и так понятно, москвичка с двумя высшими, законченными, самыми лучшими образованиями, которые только можно вообразить. Приличная, вежливая, терпимая. В очках. Симпатичная, если меня не взъерепенить. В меру застенчивая. И все равно. Если мы громко засмеемся, или ненароком толкнем кого-то, или не оставим чаевых ленивому официанту, или постараемся занять место получше на концерте, где не пронумерованы места на билетиках, – «Русские!..»

На концерте во Дворце места как раз можно занимать любые, только надо прийти пораньше и выбрать себе из мягких, тяжелых стульев со светлой бархатной обивкой самый лучший, самый удобный. Я, как настоящие Весы, обычно пересаживаюсь раз пять. Там не видно, здесь не слышно, тут дует, нет, на первом месте было лучше… Катька, когда была совсем маленькая, покорно следовала за мной. А теперь, осознав свою другую природу и крайне заинтересовавшись зодиакальными различиями в нашей дружной семье, Катька решительно говорит:

– Так, всё! Один раз поменяли место – и хватит!

– Кто из нас мама? – смеюсь я, на самом деле радуясь, что кто-то у нас в семье может что-то выбрать хотя бы со второго раза.

– Ты – мама, а я – Стрелец. Мне цель ясна, – отвечает Катька.

А я любуюсь, любуюсь длинноногой, длинноволосой, ясноочей, улыбчивой, не похожей ни на кого конкретного, какой-то особенной Катькой. Уже лет пять как я перестала искать в ней и находить невероятное сходство с ее отцом. Отгорело-отболело, отошло. Стало мифами и легендами семьи. «Я так любила Данилевского…» – говорю я ей и не помню, как любила. Знаю, что это было. Но душе давно спокойно и легко.

– Мам, мам… – отвлекла меня Катька. – Вот, вот, смотри, это, наверно, маримба…

– Ну если это рояль, то там точно маримба.

В небольшом светлом зале, увешанном старинными картинами, действительно стоял черный рояль и еще какой-то инструмент – на высоких ножках, огромный, тоже черный, с большими клавишами. Рядом на табуреточке лежали длинные деревянные палки с разноцветными шариками, большими, размером с крупное яблоко.

– Кать, а почему ты решила, что бас поет с маримбой? Нет, маримба сама по себе.

– А!..

Катька, счастливая, как обычно, от приезда в любимую Литву, озиралась по сторонам.

– Здорово, мам… Ты веришь, что мы в Литве?

– Я еще в Москве.

– А я давно сюда приехала, еще в июне…

Мы переглянулись и засмеялись. Слышал бы кто со стороны, подумал бы что-то не то. Я же действительно оставила в Москве дела, на полдороге выпущенную книжку, бросила сад на даче, розы, поручила соседке цветы в Москве – шестьдесят четыре горшка… А Катька грезит о Курляндии весь год, и можно поверить, что она приехала в мечтах сюда гораздо раньше, пока копалась вместе со мной в саду, и даже когда на две недели в начале лета ездила на «теплое» море…

«Море должно быть холодное! – кричит Катька, с визгом бросаясь в высокую, отливающую стальным блеском балтийскую волну. – А-а-а-а… Мама, ныряй, не раздумывай!»

«Кто из нас мама…» – бормочу я и тоже с разбега бросаюсь в волну. Иначе нельзя, околеешь под ледяным ветром. А так через пару секунд в воде перестаешь ощущать тело, а потом вдруг тебе становится тепло и весело.

… – Мам, мам, смотри, это, наверно, он будет играть…

Из маленькой дверки за роялем вышел взрослый темноволосый человек. Приосанился, встал посередине зала, поклонился. За ним появилась женщина, к роялю, тоже поклонилась.

– Да нет, это бас.

– Это же не тот бас! Мам, ты же помнишь, он щупленький и светлый. Он что, так поправился за зиму?

– Кать… – я посмотрела на дочку. – Литва – маленькая страна, но не настолько. Здесь как минимум два гастролирующих баса точно должно быть.

Моя соседка нервно повела плечом. Услышала, должно быть, наши великодержавные пересмешки.

– И восемь знаменитых симфонических оркестров! – не удержалась, добавила я.

Бас тем временем запел.

Катька слушала, сопела. Вот как узнать, надолго ли хватит детской закваски, насколько я приучила ее любить музыку? Не разлюбит ли, однажды стряхнув с плеча мою нежную, но твердую руку? Не знаю, и знать мне этого сейчас не надо. Не знаешь ничего наперед, а если вдруг что-то видишь, то очень страшно с этим жить. Даже с хорошим. Вдруг не сбудется.

– «Еще вина, еще вина!..» – хохотал музыкально бас, а Катька радостно вибрировала вместе с его вполне сильным, объемным голосом.

К маримбе так никто пока и не подходил. Программки не было.

– Кать, а ты точно видела, что на афише написано про маримбу?

– Да точно, точно, мам! Там еще фотография была, только маленькая и неразборчивая. Дяденька какой-то…

– Хорошо.

– Здорово поет бас, правда, мам?

– Не то слово.

Литовцы, как правило, все мировые хиты – арии, песни, романсы – перекладывают на родной язык и с удовольствием поют их, легко преодолевая многочисленные «ж», «б», «м», «ск», слегка меняя не мелодию, но интонацию из-за жестких согласных и мягких, непривычно звучащих гласных. И сейчас я не с первой ноты узнавала знаменитые арии. Главное, с иронией относиться к собственному великодержавному шовинизму. А к маленьким наиям, трепетно хранящим свою культуру, – с уважением и осторожностью. Не фыркать кстати и некстати.

Тем временем ведущая стала что-то рассказывать на литовском языке. Год от года концерты ведет одна и та же пожилая, очень красивая дама. Первые годы из жесткого, резковатого языка я не могла вычленить даже фамилии. Теперь слышу отдельные слова, понимаю глаголы, общие корни. Близкие и такие разные языки. Мягкое русское «теперь» по-литовски звучит «дабар». Это одно и то же слово, из общего древнего языка, просто звучать стало чуть иначе. Так же как и «герэй» – «хорошо», «вакар» – «вечер», «ня жину» – «не знаю», «ня норю» – «не хочу», то есть «не по нраву мне это, не нравится»…

– Принципиально не говорит, что ли, по-русски, – пробормотала я. – Ведь половина зала – точно наши…

– Да ладно, мам! – прошептала Катька. – Все и так понятно! Сейчас будет маримба. Музыкант, закончил консерваторию… в Клайпеде…

Я не удержалась и фыркнула.

– Мам… – Катька укоризненно посмотрела на меня.

– Хорошо, извини. И…?

– И учится сейчас в Вильнюсе в музыкальной академии. Учился в Норвегии. Будет играть Баха, Пьяццоллу и еще кого-то, не знаю такого имени.

– Господи, да как ты это все поняла-то?

Катька пожала плечами и прошептала мне на ухо:

– Все понятно, мам. Только тетку сейчас рядом с тобой разорвет от наших разговоров.