Летящая против ветра Кузьмина Надежда

Глава 1

Все-таки земляника – самая чудесная ягода! Алые сладкие капли прячутся под влажными от непросохшей утренней росы листьями – пока не встанешь на четвереньки, да не раздвинешь траву ладонями – и не найдешь! И много переспевших – солнышко стояло первый день, а в дождь землянику не пособираешь – вмиг промокнешь, да и ягоды в пальцах расползаются. Вот пока неделю моросило, ягоды зрели. И теперь под листьями пряталось много почти бордовых, мягких, которые честно можно было тянуть в рот, а не класть в туесок, привязанный к поясу.

А еще поход за земляникой – занятие на весь день. Убегаешь из дома рано утром, по росе, прихватив с собой краюху от вчерашнего каравая. А возвращаешься уже с закатом.

Ходила я с пятилетнего возраста одна. Не боялась ни леса, ни диких зверей, ни гадюк, что в изобилии ползали тут по болотам. Я не трогала их, а они меня. А вот смотреть мне нравилось. Как-то я весь день просидела, наблюдая, как семейство бобров строит на лесной речке запруду. И напрочь забыла про грибы, за которыми меня послали. За это меня оттаскали за косу и нещадно отходили по голым ногам вымоченными в воде для метлы березовыми прутьями – но память о светлом дне сохранилась до сих пор. Впрочем, как и белые поперечные шрамики на битых загорелых коленках.

Хотя в доме у Сибира с Фариной били меня всегда – я привыкла. Подзатыльники, шлепки, щипки. А если не увернешься – порой и пинки. И работа, работа, работа. Я не помню времени, когда играла на улице, как другие дети. Казалось, я всю жизнь выбираю из овечьей шерсти мусор, пряду, колю лучину, таскаю воду в дом моих благодетелей и в хлев скотине, дою коров. На мне было и мытье полов, и подметание двора, и чистка хлева, и запаривание отрубей, и кормежка десятка поросей, которых мой хозяин, дядька Сибир, муж Фарины, держал во дворе. Так что такой день, как сегодня – с нетронутой зеленой тишиной – был настоящим подарком. Моё счастье, что старшая дочь хозяев – Палаша, девица уж на выданье – землянику обожала. А вот собирать абсолютно не умела, да и панически боялась змей.

Вздохнула: тут весь косогор обобрала – надо на новое место переходить. Если расскажу, как здесь много ягод, может, и завтра в лес отпустят. Дармовое-то варенье на зиму всяко хорошо!

Повернулась так, чтобы солнце оказалось впереди, и пошла, особо не разбирая дороги, – так к опушке точно выберусь. Наша деревня Зеленая Благодень из целых двадцати дворов стояла на границе равнин и лесов у подножия Восточных гор. Так что иди на запад – и выберешься к людям. А повернешь на север – окажешься на морском берегу. Точнее, на утесах, круто обрывающихся к серой, вечно беспокойной глади. Кое-кто у нас пытался ловить рыбу и ставить сети, да только дело это было неверным: на лиги[2] и лиги в обе стороны тянулись острые шершавые скалы с пляшущими бурунами – и сеть порвет, и лодку пропорет. Рассказывали, что далеко на западе есть порт, где и корабли плавают, и рыбаки в море ходят, но деревенские говорили, что это брехня.

Я в корабли верила. Хотя бы потому, что по осени, когда резко менялись течения, к берегу иногда прибивало обломки и выкидывало разные замечательные вещи. С конца лета и до зимы у берега всегда дежурил кто-то из деревенских пацанов – смотрел, не выбросит ли чего море? А вообще, порядок дележа таких находок был строго определен. Первой право выбора имела семья того, кто заприметил трофей. Сколько сами на руках до вершины утеса дотащат – столько и их. Вторым подходил староста Хрунич с четырьмя сыновьями. После них – если что осталось – была очередь моего хозяина, Сибира. Ну и дальше – остальных деревенских, по важности и зажиточности. Особенно ценились металлические крепления и сундуки. А у старосты в парадной горнице висел на стене очень красивый полированный деревянный круг с кучей торчащих ручек. Хрунич звал его «шторвал», а я всё гадала, зачем такая красота нужна. Вот бы подержаться!

Изредка выкидывало утопленников. Часто после того, как прибой протащил тело по скалам, только по длине волос и можно было понять – мужик то или баба. И, что особенно расстраивало деревенских, одежда всегда приходила в негодность. Правда, пояса или сапоги иногда еще годились. Если не сушить на жаре да сразу пропитать маслом, то можно было и хорошую вещь получить. Тела на деревенском кладбище не хоронили – прикапывали неподалеку от берега в лощине, которая так и звалась – Похоронной. Ставили осиновые вешки, чтоб знать, где место уже занято, тем дело и кончалось. Ребятня пугала один другого, что по ночам по лощине бродят привидения. А кто их покой потревожит – душу высосут и в море уволокут!

Я как-то пошла туда ночью – рыжий Зимка и старостин Елька посулили мне, что, если не побоюсь и принесу горсть земли со свежей могилы, они со мной дружить будут. Друзей у меня никогда не было, а очень хотелось. Я и пошла. Вылезла ночью в окошко и, поджимая босые ноги, побрела к лесу. Думаю, меня саму в белой рубахе ниже колен можно было за привидение принять… В лощине никаких призраков я не увидела. Туман был такой, что я споткнулась, упала, перемазала всю рубаху. Могилу нашла на ощупь. Наскребла земли пальцами, сколько смогла. А когда встала, поняла, что не знаю, куда идти. Звезд не видно, вокруг туман, как молоко. Протянешь руку – наткнешься на ствол дерева. Или не наткнешься. И холод дикий. Рубаха в тумане вся промокла, к телу липнет. Испугалась тогда я жутко: думала, тут и замерзну. Где-то рядом с могилой мамы. А потом как помог кто. Вспомнилось, что вешки в изголовье ставят, а сами тела всегда головой на восток кладут. Значит, мне надо ближайший холмик ощупать и повернуться к ногам, на запад. Главное – из лощины выбраться, а там уж туман не такой густой – деревья видно и до опушки недалеко.

До дому добралась к рассвету. Рубаху сразу в корзину с грязным заныкала, чтоб не попало, – всё равно мне ее и стирать. А Елька с Зимкой обманули – когда принесла им горсть земли, разоржались мне в лицо и сказали, что я ее за хлевом нарыла. И что с такими, как я, не дружат. Такие – для другого… Мне тогда было восемь.

Я уже почти вышла на знакомую поляну близ опушки, когда, переходя пригорок, столкнулась нос к носу с собиравшей травы женщиной. Сначала испугалась – странная, на деревенских не похожа. Потом вспомнила, что видела ее раньше, хоть и по-другому одетую – не в штанах с сапогами и с завязанными платком волосами, а как все – в юбке и с косами. Ее уважали и побаивались. И имя у нее было чудное, на обычные Панька или Шимка не похожее – Тирнари. Рассказывали, что приехала она из большого города. Почему ей приглянулась такая глушь – никто не знал, предполагали разное. Кто говорил, что её муж за чернокнижие выгнал, кто – что она от кого-то прячется. Шинкарь предположил, что она книгу пишет – мол, он самолично знахарку с пером над листом бумаги застал, – но его засмеяли: кто и где видел грамотную бабу?

Струхнув, попробовала юркнуть за толстую ель, но Тирнари жестом как приморозила меня к земле.

– Ты Мирка, сирота, правильно? Живешь у Сибира? – голос был низким, требовательным. Глаза не серые, как у всех в деревне, и не карие, как у меня, а зеленые, с черными ресницами, смотрят в упор, не смущаясь.

Застеснялась я. Уставилась в землю, еле головой кивнула.

– Иди сюда, покажу, что искать надо. Пойдешь со мной. С твоим хозяином я вечером сама потолкую.

Я испугалась – ведь послали меня в лес за земляникой. А если не наберу, таких плюх надают, что неделю голова кругом идти будет. Тирнари как мысли прочла, усмехнулась:

– Не бойся. Если ты мне не сгодишься, отпущу через час. Тогда успеешь набрать свои ягоды. А если подойдешь, Сибир тебе уже ничего не сделает. Запоминай, что искать надо! Гриб на стволах берез – чагу – знаешь?

Я кивнула.

– Вороний глаз наверняка тоже знаешь. Теперь смотри внимательно – мох нужен. Вот такой, голубой. Он редкий. Найдешь – все не рви, ощипывай так, чтобы снова отрос. А место, если можешь, запомни. Вот еще солнцецвет и царь-корень – знаешь такие? Нет? Смотри сюда – вдругорядь объяснять не стану.

За час я сумела сыскать две больших чаги, куртинку редкого мха и царь-корень, по моему мнению, походивший на хилую рябину-недоросток. Тирнари одобрительно кивнула головой, замотанной в синий платок до бровей:

– Хорошо!

Еще через час она дала мне кусок свежего хлеба, на котором лежала ветка укропа и – жуткая невидаль и дивное лакомство! – кусок куриного белого мяса. Я выпучила глаза и начала кланяться. Тирнари рассмеялась, но как-то невесело.

– Ну что, пойдешь ко мне жить?

Я посмотрела на бутерброд. Подняла взгляд на солнце. Прикинула, сколько времени уж прошло, как далеко мы ушли от земляничных полян и что ягод мне до вечера теперь точно не собрать. Оценила масштабы грядущей головомойки и вероятность того, что она перейдет в очередную порку крапивой или вожжами… и кивнула.

Почти до заката мы ходили по лесу – я прежде никогда не забиралась в чащу так далеко. Тирнари отдала мне одну из корзин и маленькую лопатку, оставив себе нож. К вечеру моя корзина была полна на две трети.

– Хорошо! – и мы повернули к заходящему солнцу.

Всю обратную дорогу я гадала: как живет травница? Представлялись то хоромы с железными воротами, то землянка с сушеными змеиными головами под потолком. Оказалось, не так и не эдак. Справная изба-пятистенка в часе ходьбы к югу от деревни. За избой – большой огород. Но не с огурцами или тыквами, как было принято в деревне, а с разными травами. Я узнала фиолетовые цветы душицы, розоватые – мяты, белые – мелиссы лимонной, лиловые – тимьяна. И над всем этим душистым великолепием стоял пчелиный гул.

– Пчел не боишься? – подняла черную бровь Тирнари.

Я помотала головой. Совсем не боюсь! Наоборот, после одного случая этим летом я стала считать их друзьями. Тогда несколько деревенских подростков подкараулили меня на опушке, когда я возвращалась из леса. Сначала просто начали обзываться. А потом попробовали повалить и содрать юбку. Чем такое может кончиться, в свои девять лет я знала – и дралась как бешеная. Расцарапала Ельке ногтями щеку до крови, другого укусила чуть не до кости… и рванула бежать. К деревне дорогу мне перекрыли, вот я и помчалась к поляне с пасекой. Парни кинулись следом, крича на ходу, что с этой шалавой сделают… Я не нашла ничего лучшего, как опрокинуть один из ульев, содрав крышку. И влетела в гудящее черное облако. Трое бросились за мной… а потом, еще резвее, от меня. Точнее, от пчел, которые искусали их так, что шеи стали толще, чем щеки. А глазки и вовсе в щелочки превратились.

Вечером к Сибиру пришел с жалобой сам староста Хрунич. А потом меня избили так, что два дня я не могла ни сидеть, ни работать. Лежала на скамейке в горячке. Тут уже тётка Фарина пошла к старосте и устроила тому скандал – что девка для дела нужна. А если хочет игрушку для своего балбеса, так пусть сам и кормит. Я случайно – из сеней – услышала пересказ этого разговора. Тогда я поняла две вещи: что Фарина за меня вступилась и что, пока не придут женские недомогания, трогать меня не должны. Что будет потом – я думать боялась. Мужчин я ненавидела. Всех.

Тирнари кивнула, будто что-то поняла.

– Завтра покажу, какие тут травы растут. И расскажу, как за чем ухаживать. А сейчас давай разберем, что принесли, и пойдем к старосте – скажу, что я тебя забираю.

Странно, мне показалось, что изба была не заперта. Тирнари просто повернула ручку и вошла. И собаки нет… Травница что, совсем чужих не боится?

В светлой сосновой горнице стоял по центру огромный, как на семью из восьми человек, стол с парой лавок и двумя стульями рядом. В дальней части – большая белая печь. Рядом – полки на стене со всякими коробками, банками, склянками. Под окнами – пара крепких сундуков. У боковой стены начиналась и уходила за печную трубу крутая лестница наверх. В другой боковой стене дверь во вторую комнату. Тирнари поймала мой взгляд:

– Моя. А ты будешь спать тут вот, под лестницей. Можно и наверху, но у печки зимой всяко теплее. А наверху травы сохнут, да припасы лежат. Но это потом. Сейчас запоминай: едим вот на этом краю стола. Остальное – для работы. Не вздумай туда тарелки ставить или хлеб класть – поняла? Сейчас разбираем травы – я покажу как. И вешаем сушить. А потом идем в деревню.

Я хотела открыть рот, спросить: а попить можно? – в горле пересохло – и прикусила язык. А то вдруг начну канючить, а меня выгонят? А мне очень, очень хотелось тут остаться. Я всю жизнь мечтала спать если не на печке, то хотя бы рядом. Чтобы было тепло и не нужно было в напрасной попытке согреться подтягивать худые колени к подбородку, обнимать себя руками и стучать зубами.

Кружку воды из ведра с колодезной водой мне выдали. И объяснили, что стоять это ведро должно на скамейке у печки. И надо его прикрывать деревянной крышкой, чтоб вода чистой была. К колодцу ходят с другим, что под лавкой. Кружкой не черпать. А вот берешь чистый ковшик с гвоздика на стене, им зачерпнула, в кружку себе налила, ведро прикрыла, а ковш снова на стену повесила. Вот так! Все это, в принципе, я уже знала, но послушно кивала головой. Убеждение, что если не хочешь неприятностей – не перечь и лишних вопросов не задавай, я усвоила в раннем детстве.

Уже в сумерках мы пришли к дому Хрунича. Тирнари цыкнула на мгновенно заткнувшуюся собаку и постучала кулаком в дверь. Похоже, старосты она не боялась совсем. Хозяин, увидев нас на пороге, вылупился на меня выцветшими глазами, почесал окладистую бороду.

– Значит, так, – начала травница, – сироту Мирку я себе забираю в помощницы. А если сгодится, станет ученицей. Сами знаете, сколько и за что мне должны, – вот её я беру, а долг прощаю. Согласны?

Староста открыл рот, но Тирнари подняла ладонь:

– Ну, мне с вами лясы точить некогда. Я сказала. К Сибиру сейчас зайду сама, заберу вещи девчонки да предупрежу, что ты добро дал. Прощевай, Хрунич!

Повернулась и потащила меня за руку за собой.

Вот так разговор!

Поймав мой восхищенный взгляд, Тирнари подмигнула.

Дома все прошло не так гладко. Когда до тетки Фарины дошло, что меня уводят, причем насовсем, начался жуткий скандал. К жене присоединился недовольный Сибир. Похоже, нападать на Тирнари дядька боялся, зато я услышала много всего, от знакомых с детства «чернавка поганая», «приживалка-нахлебница», «шлюхина дочка» и «подзаборное отродье» до того, что я – криворукая ленивица, за прокорм которой за девять лет Тирнари должна вернуть, если хочет меня забрать, десять золотых.

Такой разгневанной травницу я еще не видела.

– Я вижу не девчонку, а худосочную мышь затюканную. Десять золотых, говорите? Да как Мирка на вас с рассвета до ночи ишачила, вся деревня обзавидовалась! А куда ты, Фарина, дела те два кольца, что с рук ее матери сняла? Что такое материнское проклятье – слышала? Вот предрекаю тебе своей Силой – верни сама девке то, что у нее забрала, или ни одна из твоих трех дочерей замуж не выйдет!

Тетка Фарина побелела, открыла рот и схватилась за косяк.

Сибир рявкнул на жену:

– Дура! Неси кольца, пусть подавится! – потом покосился на меня нехорошим налитым кровью глазом. – А тебе еще припомню… Назад попросишься – не возьму!

Я хлопала глазами – какие кольца? Мне всегда говорили, что я – дочь забредшей в деревню и сдохшей в придорожной канаве шлюхи, которую приютили из жалости.

Но что бы там ни было, Фарина, вся в слезах, притащила шкатулку и с ненавистью ткнула ее в руки Тирнари:

– Бери!

Травница открыла, посмотрела на меня, потом заглянула под крышку. Достала оттуда желтенький тонкий ободок с блестящим переливающимся камушком и другое, белое, без камней – просто квадрат с непонятными знаками.

– Да, эти. Спасибо, Фарина. А содержание Мирка тебе давно отработала, и ты это знаешь. С дочерьми не волнуйся – к Палаше сваты будут до следующего лета. Поняла?

Тетка снова всхлипнула. Открыла рот, закрыла. Кивнула.

Тирнари посмотрела строго, развернула меня за плечо прочь от дома и пошла широким шагом, утягивая за собой. Я босыми ногами семенила следом.

Глава 2

– Ну что, за девять лет ни одной тряпки не заработала? – голос моющей меня Тирнари звучал насмешливо.

Я пыталась сообразить, к чему все столь стремительно случившиеся в моей жизни перемены и еще, как же теперь без меня будут доить Зорьку? Она ж молодая, вымя нежное, к ней подход нужен. Может, сбегать завтра с утра, показать, как с ней надо обращаться? А еще более важный вопрос – а как мне называть Тирнари? Не по имени же? Но и слово «тетка» совсем не подходило к этой статной чернокосой женщине с властным лицом. А как? А потом меня озарило – слышала я правильное слово!

– Госпожа Тирнари, – и попыталась поклониться в пояс, стоя в медном тазу с теплой водой.

Травница захохотала.

– Ну, ты и забавница! Хоть представляешь, как это выглядит, когда тебе голышом в тазу кланяются?

Я задумалась. А не все равно – когда? Главное – кланяются или нет. А уж в чем одеты – это как получится.

– Зови меня просто – Тин. Считай старшей сестрой. Есть в нас кое-что общее, но ты того пока не поймешь. Подрастешь, поговорим. Будешь хорошо работать, помогать, учиться, не лениться – останешься у меня. Если нет – вернешься в деревню.

Представив встречу, которая ждет меня после сегодняшней сцены в доме Сибира, я, как ошалевшая, замотала головой. Буду, буду работать! И учиться буду – что бы это слово в устах Тин ни значило!

– А сейчас стой смирно – дай я на тебя посмотрю. Мелкая, что понятно при такой жизни. Костяк узкий, но крепкий. Мышцы, как у мальчишки. Запястья узкие, порода видна. А вот ладони и пальцы ты себе испортила. Ничего, пока маленькая, не поздно – приведем в порядок за год. Шрамов на тебе откуда столько? Били? Что, и по животу, и по плечам, и по ногам? Ничего, сведем, почти незаметными будут, это я умею. Зато теперь пусть сами доят свою Зорьку! – и подмигнула мне.

Я переминалась в стынущей воде и не знала, как реагировать, – так со мной никто и никогда не разговаривал.

Тин велела стоять смирно, притащила банку с чем-то зеленым с густым терпким запахом и начала смазывать белые полосочки старых рубцов и шрамов.

Потом вздохнула:

– Да так до утра проваландаемся! – зачерпнула мазь ладонью и начала возюкать все подряд. Через три минуты закончились и банка, и я.

– Вылезай. На скамейку не садись. Стой, пока не впитается. Сейчас тебе молока козьего дам, а как подсохнешь, спать уложу.

С этого дня началась другая жизнь, и мне она очень нравилась. Только я боялась, что все кончится так же внезапно, как началось. И старалась быть очень послушной и очень старательной – по своему почину мыла пол в горнице каждый день, полола огород, таскала воду про запас, ухаживала за парой коз и десятком кур, обитающих в сарае. Закончилось тем, что Тин запретила мне мыть полы чаще двух раз в неделю, да и то велела это делать, только если приходил кто-то из деревни в грязной обуви. А так подмела – и хватит.

Оказалось, что к Тин за помощью ездят не только из нашей деревни, но и из Перекатов, что в двадцати лигах к югу. И даже из Сухой Сохи – большого поселка к западу от нас.

Еще я твердо знала: если не хочешь получить нахлобучку – пока взрослые не позволят – сама рта не раскрывай! И действовала по этому принципу до тех пор, пока Тин меня не отругала за то, что я ничем не интересуюсь и вопросов не задаю. Мол, как же я буду учиться, если мне ни до чего вокруг дела нет? Я растерялась. И попробовала объяснить, что мое место – у порога, последнее. Что рот надо держать на замке и не открывать, пока не спросят. А на вопросы отвечать коротко и внятно – да или нет.

Тин вздохнула. Приподняла пальцем мой подбородок. Посмотрела в глаза очень внимательно:

– Забудь все, что тебе говорили. Это не так. Начнем сначала. Дурацких вопросов терпеть не стану, а по делу готова рассказывать все, и еще немного сверху.

Я задумалась: а как понять, какие – дурацкие, а какие – нет?

– Дурацкие – вопросы ради вопросов, – вздохнула Тин. – Пошли на огород, там и начнем. По ходу дела поймешь, о чем я.

Вечером за ужином я задала тот вопрос, который волновал меня больше всего: почему Тин меня взяла к себе? И надолго ли мне такое счастье?

– Мири, – Тин звала меня так, а не Миркой, как деревенские, – слушай внимательно, что я скажу, и запоминай. Это важно. Поняла?

Дождавшись моего кивка, продолжила:

– У тебя, как и у меня, есть сила. Большая ли, маленькая – не знаю. Моих умений распознать то не хватает. Я знахарка, а не волшебница. Но в том, что она есть, не сомневайся. Потому ты и с животными ладишь, и пчелы тебя не кусают. Поняла?

Я снова кивнула головой с молочными усами.

– Тогда слушай дальше. Твоя мать не была шлюхой. Не знаю, кем был твой отец и куда он пропал, но твою мать нашли после кораблекрушения на берегу. Выжила она, потому что была спрятана в большой сундук. И была беременна тобой на последнем месяце. Она не говорила – то ли была немой, то ли онемела от испуга. Тут она прожила совсем недолго. Умерла через месяц после того, как родила тебя, от кровотечения. Почему так вышло – рассказывать не стану. Вырастешь, узнаешь сама. Я ее застала, когда сделать было уже ничего нельзя. Она только написала на моей ладони несколько знаков. Сейчас я поняла – это имя, которое она тебе дала. Видно, она и до меня пыталась его донести… да вышло криво. Ты не Мирка. Твоя мама назвала тебя Тимиредис. Запомни это! Я пока буду звать тебя Мири.

Наверное, глаза у меня были совсем квадратными, потому что Тин замолчала.

А я пыталась уложить в голове перевернувшуюся картину мира – моя мать плыла на корабле и умерла от болезни. Она меня любила. Она умела писать! И дала мне чудесное длинное имя, какого тут не было ни у кого.

– А кольца? – задала я первый пришедший в голову вопрос.

– Кольца, да. Единственный след. Потому я их и стрясла с твоей Фарины. Ей они что корове седло – ни на один палец не налезут, на другую руку деланы. А тебе вдруг да помогут найти родственников? Чем Лариша не шутит?

В богиню удачи, Ларишу, я верила с тех пор, как нечаянно разбила фарфоровую тарелку на кухне и думала, что меня за нее убьют, но тут, как по заказу, грянул гром, сорвалась ставня и расколотила еще пяток. Моя криворукость в общем бедламе проскочила незамеченной.

– Золотое, думаю, было обручальным. Похоже, во всяком случае. А другое – из синеватого металла – сама не знаю, что это. Какие-то руны. А чьи – не ведаю. Руны и у викингов есть, и, говорят, у эльфов. А еще рассказывают, что у драконов тоже руны. Тут я тебе не помощник. Все, что могу, это сделать так, чтобы кольцо у тебя не отобрали и не украли. Но магия это довольно сложная, и тебе может быть больно. Решай сама – хочешь схоронить его или станешь кольцом носить?

Думала я недолго. За всю жизнь у меня не было ничего своего. Если рубаха – то обносок. Если обувка – то самые дешевые лапти с напиханными для тепла шерстяными оческами. И тут такая драгоценность! Конечно, надо прятать!

– Ну ладно. Решили, тянуть не стану. Сейчас посуду сполоснем и сделаем, – кивнула Тин.

Я глядела во все глаза. На то, как Тин подошла к правому – большому – сундуку, сделала непонятный жест, и крышка сама открылась. На здоровенную книгу в черном переплете, которую она оттуда достала. На то, как она положила ее на середину стола, стала листать, бормоча под нос, пока не ткнула пальцем – вот! Зачитала что-то вслух – на мой взгляд, полный бред, такого и пьяный Гуслич после самогонки нашего шинкаря не выдавал! Поманила меня пальцем. Расстегнула мою рубаху от горла, ощупала грудину пониже ямки, где сходятся ключицы.

– Вот тут пойдет! Теперь, Мири, терпи!

И, положив на облюбованное место кольцо печаткой кверху, прижала его ладонью. И снова, уткнувшись носом в книгу, начала произносить странные слова. Сначала было ничего – просто холод ободка. Потом тепло, жар… и боль, как от ожога! Резкая, режущая, рвущая. Я чуть не заорала в голос. Но вместо этого прикусила губу, стиснула кулаки и зажмурила изо всех сил глаза. Тин же предупредила, что будет больно! И я хочу его сохранить…

Что было дальше – сама не знаю. Открыв глаза, увидела потолок и брызгающую на меня водой Тин.

– Очнулась? Я уж решила, что что-то напутала. Ну, вставай, давай проверять, что вышло.

Я дернулась – опять будет больно?

– Нет, не будет, не пугайся. И посмотри сама на грудь – никаких следов нет.

Я скосила глаза вниз. И вправду, ключицы, тощая грудина с выступающими ребрами и парой сосков – и никаких следов кольца.

– Слушай. Кладешь ладонь – считаешь до ста. Убираешь ладонь – смотришь. А получить кольцо назад сможешь, только когда найдется человек, прав у которого на него не меньше, чем у тебя самой, поняла? Тогда положишь его ладонь поверх своей, досчитаешь до трехсот, и оно возникнет в руке. Давай. Клади руку и считай!

– А я не умею до ста…

– А до скольких умеешь?

– До дюжины.

– Дальше повторять за мной будешь – заодно и поучим.

Я положила ладонь пониже ключиц и послушно уставилась Тин в рот.

Мы доползли до полусотни, когда та сказала – хватит! И велела убрать руку. Я посмотрела вниз – на моей коже горели те же голубовато-серебристые знаки, что были на печатке кольца. Только сейчас они были не в ноготь указательного пальца величиной, а большими – в половину ладони. И как бы светились изнутри.

Я захлопала глазами. Вот это да! Тин – настоящая волшебница! А если у меня Дар, я тоже так смогу?

Тин усмехнулась:

– Как научишься свободно эту книгу читать, так и сможешь! А сейчас давай ложиться спать – пора.

Летние дни тянулись сладким кленовым сиропом – тягучие, золотистые, восхитительно длинные. Солнце поднималось из-за дальних гор, освещая поляну в редколесье, где стоял наш дом. Дел в деревнях сейчас было немного – летом болеют мало, разве что какой несчастный случай произойдет. Зато пару раз Тин звали подыскать хорошие места для постройки новых домов и рытья колодцев при них. Тин долго бродила по вершине облюбованного холма, забраковала выбранное место, заставила сдвинуть углы на два десятка локтей и развернуть, показала, где должна быть печь, а где – кровать. Ходившие за ней с киянкой хозяева покорно кивали головами и заколачивали в землю колышки. Мне Тин велела встать в сторонке, чтоб не мешаться, закрыть глаза и попытаться почувствовать – где тут плохо, а где – хорошо.

Я сделала, как она велела. Прислонилась к стволу дерева в тени, закрыла глаза и стала поворачивать лицо туда-сюда. А что такое хорошо? Это когда тепло? А плохо – холодно? Или я неверно понимаю?

– Хорошо – хочется прийти и там остаться. А плохо – испытываешь беспокойство, тебе неуютно. В общем, дискомфорт.

Тин, кстати, часто вставляла в речь незнакомые мне слова. Внимательно следила, чтобы я спрашивала, что они значат, запоминала и употребляла их как можно чаще. А часть слов, вроде привычной мне с детства «задницы», произносить запретила, сказав, что девушки так не выражаются. Я уставилась на нее и спросила – а сидят эти вежливые девушки на чем?

Выяснилось, не на задницах, а на задах. Если честно, разница мне принципиальной не показалась.

Пока думала о расширяющемся лексиконе, Тин подошла ко мне и, велев не открывать глаз, потащила за собой, время от времени останавливаясь и спрашивая:

– Тут хорошо?

Иногда было хорошо, иногда я мялась с ноги на ногу, что Тин трактовала как «плохо». Иногда никак.

– Хорошо. Открывай глаза. Полное совпадение с моими ощущениями.

Следившие за нами крестьяне кивнули. Я захлопала глазами. Выходит, я и в самом деле что-то чувствую?

За свою работу Тин попросила шерсти и отрез полотна. И дома усадила меня за прялку, которая нашлась на чердаке. А потом сшила мне длинное – до лодыжек – платье, штаны под него и связала шерстяную жилетку. Такой роскошной одежды у меня никогда еще не было!

Уже позже я поняла, что Тин дала мне пару недель отдыха, прежде чем взяться за меня всерьез. Она расспрашивала меня о том и о сем, рассказывала сама – и о дальних городах, и о больших кораблях, о странах, где почти не бывает зимы. Я слушала с широко раскрытыми глазами – ее истории казались дивной сказкой. И что еще важнее – в первый раз в жизни кто-то говорил со мной, видел меня! Я больше не была пустым местом с руками, куда можно сунуть – по надобности – ведро с тряпкой, ухват с горшком, грабли с тяпкой или подойник. В конце концов я решила, что когда вырасту, буду похожей на Тин. Такой же умной, сильной, независимой. И не подпущу к себе на три лиги ни одного мужчины! Потому что они – гады!

Насколько они гады, я узнала, когда однажды мы отправились по делам в мою родную Зеленую Благодень. Тин зашла в одну из изб, осмотреть искусанного осами мальчугана, а я осталась на улице. Очень гордая и новым статусом, и новым платьем. И, когда показалась ватага из полдюжины подростков во главе все с теми же Елькой и рыжим Зимкой, и не подумала прятаться, как делала это раньше. А гордо сообщила:

– Моя мама приплыла на корабле! И она умела читать!

Пацаны заржали.

– Умела-умела, да не читать! – Елька сложил из пальцев кольцо и ткнул в него указательным пальцем другой руки. – Всей деревне давала, кого хочешь спроси!

Парни загоготали еще громче.

– Вот и ты, шлюхина дочка, расфуфырилась… по стопам мамки собралась? – процедил длинный прыщавый Иржик. И добавил, вызвав новый взрыв хохота: – Так мы того, подсобим!

– Неправда! – я почувствовала, как из глаз брызнули слезы. – Мама не такая!

– Такая-такая, – парни приплясывали вокруг, кривляясь.

– Не-е-ет! – и бросилась на Ельку.

Когда на крики и шум из избы выскочили Тин с хозяйкой, мы катались рычащим вопящим клубком в дорожной пыли. Я дралась изо всех сил – колотила кулаками, лягалась, царапалась, кусалась – мне было так больно, что я не чувствовала ударов, сыпавшихся на меня. Подол нового платья был разодран до пупа, глаз подбит, в волосах полно грязи. Зато я выбила кому-то зуб и надорвала ухо.

Тин выволокла меня из потасовки за руку, а потом рявкнула на парней так, что те рванули прочь по улице не оглядываясь.

Вечером, закончив зашивать испорченную юбку, я спросила:

– То, что они говорили о маме, правда?

– И да, и нет.

– Как это? Либо что-то было, либо не было! – вскинулась я.

– Она была беззащитна, больна, не могла говорить, страшно боялась за тебя, понимаешь? Она хотела, чтоб тебя оставили жить. У нее не было выбора. А я, я узнала о том, что происходит, слишком поздно.

Значит, её заставили. А потом сами обвинили. И её, и меня.

Я. Их. Ненавижу.

И я сделаю все, чтобы не быть беззащитной! И никому не уступлю!

– Мири, не злись. Такова жизнь. Они всего лишь люди.

Они – плохие люди. И я не забуду того, что случилось. Они же ее убили!

– Мири! Подумай о том, что, какими бы они ни были, ты осталась жива. А если б тебя бросили в лесу? Подумала?

Ох-х…

Я не знаю, что думать. Но то, что в этом мире плохо слабым, похоже, верно. Я не буду слабой. А с мамой… Ведь кто-то же был первым? И настанет день, я узнаю, кто это был. И отомщу.

С того дня я засыпала Тин вопросами. Я не знала, что конкретно мне нужно, и хотела всего – учиться читать и писать, изучать травы и их применение, узнать, как можно научиться магии, – почему-то последнее казалось мне самым привлекательным и перспективным. Но пока особых прорывов не было – мы ходили за травами в лес, иногда даже с ночевкой. Тин говорила, говорила… я узнала кучу новых слов, научилась считать, выучила таблицу умножения, узнала, как выглядят деньги, – до того, как переехала к травнице, я даже медяка в руках не держала. Расширила лексикон – оказалось, что в мире уйма интересных слов, которых я не знаю. И из которых можно сооружать очень интересные конструкции. Когда мы на узкой тропинке у реки столкнулись с Зимкой, я обозвала того перманентным олигофреном. Зимка открыл рот, а Тин засмеялась.

Каждый вечер Тин упорно мазала меня зеленой дрянью. Я уже знала, что вонючая каша помогает рубцам рассосаться, усиливая кровоток. И верно – сетка самых тонких уже бесследно сошла. Но чесалось это все невыносимо…

– Терпи. Это надо делать, пока ты маленькая и растешь. И так может быть уже слишком поздно.

Ну вот зачем мне их сводить? Я же уже решила, что замуж не пойду, и вообще, ни одного мужика в моей жизни не будет!

– Ты делаешь это не для кого-то, а для себя. И, раз ты все равно зеленая, вылей-ка это на голову, а то у тебя от недокорму волосы секутся.

Я послушно облилась ржавого цвета бурдой. Потому что верила: Тин знает, что творит. Или не знает… Потому что, подмигнув, травница добавила:

– Тебе еще десяти лет нет, а ты уже готова на всех мужчинах крест поставить.

И поставлю! А перед этим еще в землю закопаю!

– Давай вернемся к этому вопросу годика через четыре. А пока помни, ты делаешь все для себя. Но сейчас ты права – от парней держись подальше! Запомни: хочешь выявить настоящую силу волшебства – ничего себе не позволяй!

Ничего не позволяй? Да и не собираюсь! Я ж решила, что мне все эти бородатые козлы в спущенных портах и с луковым запахом изо рта даром не нужны!

– Мири, ты ребенок еще! Ты думаешь, все мужчины такие?

А что? Бывают еще хуже?

Глава 3

Постепенно я входила во вкус новой жизни. Отъедалась, росла, свела почти все шрамы, научилась разбираться в травах на уровне средней деревенской знахарки – Тин хвалила меня за скрупулезную аккуратность в дозировках. Всю первую зиму она учила меня писать. Выходило так себе. Пальцы больше привыкли к физической работе – скручивать шерсть или дергать сорняки, чем держать перо. Тин сказала, что это нехорошо – в магии многие вещи делаются жестами. И результат зависит от их точности. А если у меня будут руки-крюки, то и волшебница из меня выйдет криворукая. Если вообще выйдет. И заставила спать в пропитанных кремом длинных, до локтей, перчатках, которые грели руки. Кожу от них щипало, но Тин уверила, что так быть и должно.

– А зачем они до локтей-то? – попробовала вякнуть я.

– А затем, что мышцы, которые сгибают твои пальцы, находятся вот тут, – Тин ткнула в руку выше запястья, – а не в ладони. Поняла? И будешь каждый день складывать фигурки из пальцев час. И писать – час правой рукой, час левой.

Да она что, с ума сошла? Где это видано, чтоб люди двумя руками писали?

– Не нравится? Иди к Сибиру, у них Зорька давно не доена!

Убойный аргумент.

А еще я каждый день должна была сидеть в полумраке на заднице, ой, извините, на заду, согнув кренделем ноги и соединив руки. И не думать ни о чем. Ничего не выходило до тех пор, пока Тин не посоветовала выбрать слово.

– Слово? Это как? Что это значит?

– Сейчас поймешь. Оно у каждого свое. Помогает успокоиться, найти точку равновесия. И еще запомни: свое слово ты никому не должна говорить. Вот подумай, что тебе нравится? Например, лес. Представь еловую чащу, где солнечный свет падает сверху только тонкими лучиками, где пахнет хвоей и все мшисто-зеленое… Или поле. Вообрази, как море трав вперемешку с маками и колокольчиками колышется волнами под порывами пряного ветра. Нравится? Или озеро. Или камень. Скала. Гора. Ручей. Море. Облако. Огонь. Ну, ты поняла… выбери то, что тебе всего ближе, чтобы ты почувствовала зов, внутреннее сродство… и так найдешь свое слово.

– А у тебя какое, Тин?

– Не скажу. И ты мне свое не говори.

Странно. Из всех слов и образов, которые я перебрала, ближе всего мне оказался снег. Синий, вечерний, растворяющийся в морозных сумерках. С блистающими на нем искрами, когда над черным зимним лесом встает луна, и сливающийся с тьмой, когда она заходит. Почему-то снег днем я совсем не могла представить. Как и тающий на жарком солнце весенним днем сугроб. Только тьма и холод, холод.

Но когда я переносилась в этот стылый сумрак, внутри будто возникал островок покоя. Я цеплялась за него, переползала туда, сворачивалась клубком… там никто не мог меня достать или потревожить. Это было МОЁ. Мне там было хорошо, комфортно, правильно.

Я подозревала, что Тин каким-то образом знает, о чем я думаю. Но сама она никогда этого не подтверждала, а от прямых вопросов на эту тему уходила.

– Запомни, Мири! Нужно заниматься такими медитациями два раза в день, не меньше. Тогда твой Дар, если он есть, постепенно проснется и покажет себя. А еще может так однажды случиться, что твое слово изменится. Не удивляйся, такое тоже бывает.

Зачем мне изменять моему снегу? Мне с ним хорошо – он не лжет, ничего не обещает. С ним я не чувствую ни боли, ни одиночества. В том мире мне не нужны друзья, другие люди – если б они появились, то стали бы лишь помехой. Моя задача очень проста – научиться всему, чему можно, чтобы перестать быть слабой. Чтобы больше никогда в жизни не быть чьей-то игрушкой и ни от кого ни в чем не зависеть.

Постепенно, сначала по складам, а потом по словам, я начала читать те несколько книг, что хранились в сундуке у Тин. Я рвалась к черному толстому тому – Тин пожала плечами и дала мне его. Я раскрыла… и поняла, что не могу разобрать ни словечка!

– А ты думала, все просто? – засмеялась травница.

Кстати, вот никак не могу понять, сколько Тин лет? В черных прядях нет ни одного седого волоска, зеленые глаза яркие, лицо без морщин. Кожа на руках гладкая, как у девушки. Но выражение лица и жесткие складки у губ говорят о том, что картина беззаботной юности обманчива. Не выдержав, спросила прямо. И получила интересный ответ:

– Мири, у магов другой счет лет. Чем больше сила, тем медленнее идет старение. Можно и вообще замедлить его так, что будешь жить много десятилетий или даже сотен лет. Ну, мне не так много, но лучше я промолчу, а то окрестные бабы толпой за молодильным зельем побегут, а им не объяснишь, что дело не в зелье…

Мне Тин еще раз велела больше медитировать, писать каждый день, не соваться на мороз без варежек. А к выпавшему снегу подарила мою первую настоящую пару обуви – роскошные черные валенки с обшитой кожей пяткой. Я была от них в таком восторге, что в них и садилась медитировать. Писала и читала я тоже в них. Тин посмеивалась.

Книги, кстати, мне стали нравиться. Неважно, что одна была показавшимся вначале занудным жизнеописанием дочки какого-то ушедшего в заморское плаванье купца. Прекрасная Сирана вздыхала по черноокому юноше, встреченному по дороге в храм, читала письма от отца с описанием дальних стран, а в оставшееся время вела дела в торговавшей посудой и коврами лавке. Сначала пришлось продираться через текст, потому что оказалось, что я не понимаю каждое третье слово. Всякие комод, митенки, бухгалтерия, лиф, каре, веер, фаянс, верблюд, паланкин, карета, лобзание и длань – не имели для меня никакого смысла. Тин обрадованно потерла руки и сказала, что даже не рассчитывала на такую удачу! Вот теперь-то мы расширим мой словарь!

К концу книги я была убеждена в двух вещах. Во-первых, что жить в городах очень интересно и я хочу своими глазами увидеть кареты с впряженными в них верблюдами. А во-вторых, что я была права, и мужчины – это страшное зло. Приезд отца из дальнего плаванья несчастная Сирана встретила с ребенком на руках, и только вмешательство в историю честного градоначальника заставило легкомысленного юношу взять брошенную возлюбленную в жены. Я недоумевала – вот на фига он ей сдался? Ребенок уже есть, денег хватает, а так – мужик с возу, кобыле легче!

Другая книга рассказывала о морских сражениях последней большой войны с викингами. Я часами рассматривала рисунки кораблей, разбиралась, как называется какой парус или веревка, пыталась понять, как стреляет оружие, – что-то внутри отзывалось, когда я читала про кровавые битвы, летящие по небу облака стрел и горящие на воде обломки кораблей. Тин мне не мешала до тех пор, пока однажды я не сообщила, что к нашему забору пришвартована чья-то чужая коза. После этого она убрала книгу о подвигах лорда Тирса в сундук и достала третью – иллюстрированное пособие по ботанике. Сказав, что, если даже я не буду волшебницей, знание растений позволит мне стать травницей или помощницей аптекаря и вести достойную и безбедную жизнь.

Пару раз Тин пробовала меня научить простым заклинаниям. Зажечь свечу, отпереть замок. И там и сям надо было сосредоточиться, представить текущие вокруг серебристые потоки, произнести несколько слов и сделать жест рукой. Я и слова вызубрила, и рукой махала… но ничего не выходило. Один раз мне показалось, что фитиль чуть задымился… и всё. Думаю, дело было в тех потоках – я их совсем не видела и черпала наугад. А может, и не черпала.

Тин неудача не обескуражила. Она сказала, что пока рано. Вот стану девушкой, и после этого через год-другой мой Дар должен проявиться. А до тех пор мне надо учиться тому, что в жизни пригодится. Например, аккуратно есть ножом и вилкой. И не сморкаться в подол. Да, и не ругаться себе под нос словами, каких и на конюшне не услышишь, всякий раз, как она делает мне замечание.

Я покаянно кивнула.

Зимой у нас было два основных занятия. Первое – составление из летних запасов травяных смесей, облегчающих простуду и снимающих жар. Я училась правильно ощипывать и толочь листочки иван-чая и ивовую кору, ту самую чагу и лишайники разных видов. Смеси аккуратно засыпались в маленькие бумажные пакетики, после чего Тин, для верности понюхав и лизнув содержимое, лично подписывала, что в них лежит. Из деревень приезжали на дровнях или приходили крестьяне, которым мы за мешочек крупы или куриную тушку и выдавали потребные снадобья. Соглашались и на шерсть или кусок домотканого полотна, на кусочек масла, даже на дрова. Сами мы выбирались к больным не очень часто – разве что кто-то сильно занедужит или рожать соберется. Кстати, первые же увиденные мной роды подтвердили уже сформировавшееся мнение: мужики – козлы. Ни одна девушка в здравом уме и добровольно на такое не пойдет. Тин посмеялась и сказала, что ничего-то я не понимаю. Не понимаю, согласна. И абсолютно не хочу понимать.

Второе занятие нравилось мне намного больше. Тин учила меня выживать в лесу и охотиться. Как смастерить снегоступы и закрепить их на ногах. Как ходить по сугробам, чтобы не проваливаться. Как разобрать по следам, кто пробежал. Как поставить силки на зайца. Как найти куропаток в снегу. Почки каких деревьев и какие лишайники можно жевать для поддержания сил, если в лесу нет дичи. Как понять, что вот-вот начнется буран или ударит мороз. Какие дрова надо собирать, чтоб горели долго, а тепла было больше. Этим «как», казалось, не будет конца. И мне всё это очень, очень нравилось. Сама Тин еще и умела стрелять из лука достаточно хорошо, чтобы попасть в бегущую лисицу. У меня не получалось – не хватало силы рук натянуть как следует тетиву, но Тин сказала, что найдет подходящую ветку и сделает мне маленький лук. А мастерить стрелы научит между делом.

А в оставшееся время меня продолжали мазать зеленой гадостью уже не из свежих, а сушеных трав, заставляли зубрить составы травяных смесей и медитировать.

Но как же мне тут хорошо! Разве можно было сравнить житье у Тин с тем, что было у Сибира? Когда я вставала в четыре утра, чтобы натаскать дров, затопить печь, вскипятить воду, запарить отруби и овес, раздать сено коровам, овцам и паре хозяйских коней, подоить коров, покормить поросят и кур, вывезти из хлева на кучу навоз, принести воды, приготовить завтрак, убрать за всеми, вымыть избу, отскоблить стол… и так до самого вечера, когда уже в темноте приходилось насыпать в ведра овес, который предстояло запарить на следующем рассвете. Интересно, как они без меня?

– Про Сибира думаешь, да? – усмехнулась Тин. – Говорят, им на твое место пришлось двух батраков взять, и то не управляются. Садись-ка за стол, поучу тебя высокому стилю, что сама помню… а то встретишь важного господина и влепишь ему с ходу про курей и задницу.

В сторону Благодени Тин мне строго-настрого ходить запретила. Неважно, как я знаю там лес. Несущественно, что помню и все ягодные, и грибные места – где черника есть, а где клюкву можно ведрами брать, где лисички или боровики растут, а где после ветра всегда хворосту много. Чтоб ноги моей там не было! И посмотрела строго. Так, чтоб я поняла – дело серьезное. А потом добавила:

– Если будет невтерпеж, зови меня. Выкрою время, схожу с тобой. В моем присутствии тебе ничего не сделают. А без меня чтоб ни-ни!

Да еще пальцем погрозила.

Мне было жаль… Несколько мест – овраг, где по весне можно было собрать за пару часов корзину строчков со сморчками, редколесье, где я ежегодно находила колосовики, и спрятанную в чаще делянку малины – не знал никто, кроме меня. Ничего, новые найду!

Вообще Тин держала меня все время под присмотром. Если уходила или уезжала куда – брала с собой. Если я возилась с козами – дойку пары норовистых тварей с бесовскими желтыми глазами травница с радостью перепоручила мне, – сама в это время садилась у окна, откуда видны были и ворота во двор, и сарай.

Я спросила: к чему такие строгости?

Тин усмехнулась: