Природа зверя Попова Надежда

– Весьма виртуозно вы ушли от вызова, господин фон Вайденхорст, – неприязненно усмехнулся рыцарь.

– Это был вызов? – уточнил Курт с подчеркнутым удивлением. – Наверняка вы знаете, господин фон Зайденберг, что вызвать инквизитора вы не можете; стало быть, учитывая примененное ко мне обращение, вы говорили с имперским рыцарем. К вашему великому сожалению, оный временно почил и воскреснет лишь тогда, когда вся эта эпопея завершится; вот тогда мы и поговорим на эту тему снова. Если останемся живы. Пока же предлагаю не раздувать распри и заняться делами, обозначенными на моей лекции.

– А почему мы должны подчиняться вашим распоряжениям? – усомнился фон Зайденберг. – Кто, собственно, назначил вас главным?

– Si alii potestatis vestrae participes sunt non potius ego?[20] – пожал плечами Курт. – Беретесь поспорить с Господом на эту тему?

– Он инквизитор, – напомнил Ван Ален доброжелательно. – Я б на вашем место не шибко ерепенился; даже я не бунтую. Признаете вы его правоту или нет, не это главное: главное, что, отчитываясь начальству, он упомянет о вашем поведении, а это будущее не особо радужное.

– Я знаю, как работает инквизиция, – упрямо возразил фон Зайденберг. – Следователи вроде него пишут запросы, а вышестоящие решают, дозволить ли им принимать участие в деле и есть ли это дело вообще. Здесь нет вашего начальства, майстер инквизитор, и подтвердить ваши слова может только бродячий авантюрист и разгильдяй-конюх. Ваш помощник же – и вовсе лицо заинтересованное и подвластное.

– В отсутствие начальства любой инквизитор принимает решение сам, в зависимости от ситуации. Если же вы взглянете на мой Знак внимательней, господин рыцарь, вы увидите пометку, свидетельствующую о том, что я следователь, наделенный особыми полномочиями, id est мне самому дано право определять важность событий, могущих послужить причиной к расследованию, в иных случаях попирая даже мнение упомянутых вами вышестоящих. В нынешнем положении события сложились именно таким образом. Дело о ликантропе открыто, все присутствующие – его участники, а я – следователь Конгрегации, от чьего решения зависит, что, как и кто будет делать. Моя первоочередная задача состоит в защите свидетелей и потерпевших (словом, всех вас), задача вторая – по возможности нейтрализовать угрозу.

– Все ошибаются.

– Хорошие слова, – согласился Курт. – Весьма своевременные; подумайте над ними. Разве что в понятие «все» вы по каким-то причинам не входите, а потому непогрешимы.

– А я думаю, майстер инквизитор прав, – решительно отрубил торговец. – Вам, господин рыцарь, просто-напросто зазорно повиноваться младшему летами, вот и вся история. А только, знаете, во всяком деле есть свои знатоки; я, к примеру, своему помощнику, что в городе остался, доверяю без страха, хоть ему от роду годов и немного, а вот лучшему своему приятелю не поручу даже груши подсчитать, хоть знаю его не первый десяток лет и во всем прочем уважаю и даже, бывает, слушаю. Не лезете ж вы к портному с советами или к кузнецу с придирками. Смирите гордость, господин рыцарь, она сейчас ни к чему.

– Полагаю, у всех прочих с этим не будет никаких проблем, – пренебрежительно покривил губы фон Зайденберг. – Дело привычное.

– Нет бесчестья в разумении, – наставительно возразил Феликс. – А по моему разумению, здесь есть два человека, которые знают, что творится и что с этим делать, потому и слушать их советов не стыдно, когда сам ни бельмеса, прости Господи, в этом не смыслишь.

– Здесь только я думаю, что тревога возводится на пустом месте? – повысил голос фон Зайденберг, обведя взглядом зал. – Или кто-то еще понимает, что прав я?

– Я с вами согласен, господин рыцарь, – кивнул крестьянин в окружающей тишине, так же призывно одарив пристальным взором всех присутствующих. – А вы – что же? Неужто впрямь верите в то, чего не видели?

– Я бы заметил, Йозеф, – не услышав более ни одного отзыва, вздохнул Курт, – что Христа ты не видел тоже, и из твоей логики вытекают неприятные для тебя выводы, но что-то сегодня я на долгие допросы не настроен… Итак, господин фон Зайденберг, попытка бунта провалилась. На чем порешим? Вы и впредь намерены помахивать ножом у моей спины, или все же мы попытаемся восстановить здесь хотя бы видимость мира и порядка?

– Я вам не подчиняюсь, майстер инквизитор, – все так же не скрывая неприязни, проговорил рыцарь неспешно. – Приказывать себе не позволю. Оставляю за собою право ваши решения оспаривать; я не стану делать вид, что вы пророк Господень, я не буду вам поддакивать. Однако буду помогать вам в том, что вы сочтете нужным сделать – просто для того, чтобы у вас не зародилось подозрений на мой счет, дабы вы не вывели, что я пытаюсь мешать вашей работе, что наказуемо. Обвинения от Инквизиции мне ни к чему.

– Итак, перемирие, – согласился Курт благодушно. – И уж коли вы так рветесь принять участие во всеобщей мобилизации, вам поручается сопровождение наших дам, которые после завтрака отправятся на заготовку воды. Прочие запасаются топливом под охраной Бруно. Под надзором одного охраняющего находятся не более двоих разом, иначе в охране мало толку. Господина фон Зайденберга через четверть часа сменит Ян, моего помощника – я: сопровождающий должен быть в силах, бодрым и не закоченевшим. Вопросы?

Глава 5

Вопросов задавалось немного: нелегкая работа по обеспечению их вынужденного маленького форта необходимым для возможной осады была немудрена и однообразна. Три выхода на звенящий зачерствелым снегом мороз, неподвижное стояние подле объекта присмотра, отогревание застывшего тела внутри, и снова в снег…

Альфред Велле суетился, силясь разложить запасы дров и угля и расставить емкости с тающим снегом так, чтобы не сотворить хаоса в его до вчерашнего вечера тщательно вылизанном уютном гнездышке, Берта пыталась заниматься стряпней, неизменно натыкаясь в не особенно просторной кухне на очередного водоноса, а притихший фон Зайденберг одарял майстера инквизитора все более недружелюбными взглядами. Максимилиан Хагнер взирал на происходящее из-за дальнего стола с заметной обидой: этим утром парень явился в трапезный зал с нездорово покрасневшими щеками, блестящими глазами и глухим кашлем, посему даже у Курта, обыкновенно не отличавшегося излишней любовью к ближнему, не повернулся язык выгнать мальчишку на мороз, невзирая на его заверения в собственном здравии. Трактирщик, то ли продолжая гнуть линию неправдоподобного человеколюбия, то ли опасаясь за и без того нарушенный порядок в своих владениях, отверг и его предложение помощи по хозяйству, и теперь в глазах парнишки читалось неприятие ко всему миру вообще и наличествующему здесь взрослому люду в частности.

Обед пришелся на время, более приличествующее ужину, когда световой день почти иссяк, а мутная белая пелена за окнами стала пеленой тусклой и мглистой, и Курт после сопровождения каждого постояльца в монументальное здание бывшей башни наложил veto на любую деятельность вне стен. Обитатели трактира расселись за столами в молчании, утомленные принудительными работами и холодом, и поданный им обед-ужин смели в одночасье, лишь чуть расслабившись, когда от снеди перешли к поглощению напитков, в этот вечер особенно многообразных. Призыв охотника не увлекаться был выслушан всеми, всеми пропущен мимо ушей, и Ван Ален умолк, судя по всему, предпочтя не нагнетать обстановку.

Фон Зайденберг, до сего вечера восседавший в одиночестве, перебрался к крестьянину за стол, заведя с тем беседу столь долгую и нехитрую, что Курт мысленно сделал ставку на то, что, скорее всего, знает, какие в своих скитаниях кичливый ратоборец перепробовал способы добычи пропитания – в последнее время увидеть рыцаря, в полуголом виде копошащегося на крестьянском огороде за мзду, было делом пусть не обычным, но все ж нередким…

Ван Ален, точно не видя испепеляющих взглядов Карла Штефана, перебрасывался с окончательно осмелевшей девицей невзначай общими фразами и весьма откровенными шутками; торговец Феликс, косясь в быстро темнеющие окна, кажется, пытался молиться, хотя, с тем же успехом его бормотание могло быть и выражением иных, более простых и приземленных мыслей и слов. Амалия Хагнер, сидя рядом с сыном, обеспокоенно поглядывала вокруг, по временам прикладывая ладонь к его лбу и что-то тихо ему выговаривая. Максимилиан хмурился, кивая, и в тарелке с несъеденной кашей ковырялся неохотно и равнодушно.

– В такую минуту случается что-то вроде озарения, – тихо заметил помощник, подолгу останавливая взгляд на каждом присутствующем. – Сейчас понимаешь, что вот это – последний раз, когда возможно увидеть всех… вот так. Завтра кого-то из них здесь может уже не быть. Или, как знать, всех нас.

– Да ты optimista, – хмыкнул Курт. – Умеешь поддержать в трудные времена добрым словом.

– Не согласен?

– Все не так плохо. В конце концов, кое в чем ты вчера был прав: каменные стены, непрошибаемая дверь. Если никто из них не станет делать глупостей – мы здесь, прошу прощения за lusus verborum[21], как за каменной стеной. Или как у Христа за пазухой; хотя Ян, думаю, предпочел бы оказаться за пазухой Девы Марии.

– «Все не так плохо»? – переспросил Бруно с насмешливым недоверием. – Брось, я тебя знаю, Бог дал, не первый год; ты так не думаешь. Сегодня ты сидишь над своей доской в одиночестве и с упоением пытаешься разгромить самого себя, и ни разу за вечер я не услышал предложения сыграть. Такое с тобою случается лишь тогда, когда все твои мысли заняты чем-то серьезным; а с чего бы тебе так тревожиться, если б ты был уверен, что все в порядке?

– Почему он не вошел сюда? – не ответив, вопросом пояснил Курт. – Если дело в Яне, если он боится быть узнанным… Значит ли это, что, стряхнув охотника со следа, ликантроп стал выслеживать его сам? Что он здесь не случайно, а с целью в этом тихом местечке избавиться от преследователя?

– И?

– И это означает, что у него должен быть план. Грызть окованную дверь с ладонь толщиной, согласись, как план не годится. Поджечь ее невозможно, этот трактир снаружи вообще не снабжен ничем воспламеняющимся; ergo, выкурить нас отсюда нельзя. Пушка или тючок с порохом у него навряд ли завалялись в кармане. И, сколько б я ни думал, я просто не могу увидеть слабого места в нашей обороне – кроме, разумеется, самих обороняющих, могущих выкинуть какую угодно глупость – однако просто сидеть и ждать этого на его месте я бы не стал. А это означает, что у него припрятана пара меченых костей в кулаке.

– Или пара приятелей на подходе? – осторожно предположил Бруно; он вздохнул, неприязненно поморщившись, и убрал битого коня своего alter ego с доски.

– Ян тоже это сказал, – не сразу отозвался Курт, глядя на двухцветную поверхность задумчиво. – Он сказал «возможно». А опыт показывает, что наиболее исполняемым в нашей жизни законом является закон подлости, и в соответствии с ним будет именно так: охотников мы не дождемся нам в помощь, а вот явление еще пары тварей вполне ожидаемо.

– Они собрались в стаю; быть может, в этом разгадка?

– Наверняка, более чем уверен.

– И для чего бы? Есть мысли?

– Ни единой. Ян не имеет представления об этом, и опыт зондергрупп ничего не подсказывает, но не думаю, что это просто сезонная миграция. Там, в их внутреннем круге, что-то происходит, возможно, что-то судьбоносное не только для их сообщества… Наравне с прочими я обдумываю и такую версию: задача нашего соседа состояла лишь в том, чтобы задержать здесь охотника, пока остальные совершат то, для чего собрались. Даже если метель утихнет, Ян не покинет этих мест, пока не убедится в том, что ликантропа здесь нет, или пока не убьет его.

– Не особенно радостная новость, – ввернул трактирщик, подступивший к их столу с кувшином, и осторожно установил пузатый сосуд меж стаканов и тарелок. – Не приличествует человеку моего занятия хаять постояльцев, но уж больно постоялец беспокойный.

– Думаю, опасаться тебе нечего, – утешил его Бруно. – Если такое и случится, этот наверняка соорудит себе ту самую берложку в ближнем лесу и ликантропа будет выслеживать оттуда… Постой, – удержал он, когда Альфред Велле со вздохом развернулся, и кивнул в угол на дальний стол: – Дай-ка парню мясного отвара с перцем. Ну, и его матери чего-нибудь, чтоб она ему в рот не смотрела. Я заплачу, не бойся, – оговорился помощник, и трактирщик с готовностью кивнул, отходя.

– Всякому человеколюбию есть пределы, – заметил Курт с усмешкой. – Все же разориться на нечто большее, нежели блюдо «Не дам подохнуть с голоду», его не хватает. Наш трактирщик праведник, но на поверку не святой. В отличие от тебя… Или бьешь клинья к мамаше?

– Отвали, – равнодушно откликнулся Бруно, наклоняя к стакану доверху наполненный кувшин. – Чего, по-твоему, можно ожидать, если ликантроп здесь именно для этого – просто не дать выйти отсюда в ближайшие… сколько? Дни? Неделю?

– Не знаю и, думаю, спрашивать совета в этом вопросе у нашего expertus’а смысла нет. Быть может, все ограничится тем, что он просто будет подъедать всякого, кто окажется снаружи в часы его бодрствования в зверином обличье, или станет отлавливать тех, кто решится уйти из трактира вовсе – ведь в любую сторону пешком прежде темноты не добраться.

– Если так, то все мы в относительной безопасности. Если, конечно, то, что они задумали, через месяц не отзовется гибелью Вселенной… Еще версии есть? Эта мне что-то не по душе.

– Есть. Например, такая: наш бравый охотник не все нам рассказал. Опасаясь паники или инквизиторского внимания к собственной персоне… либо просто не желая делить лавры. Есть у всевозможных личностей, подобных ему, дурная черта характера вроде профессиональных тайн или личного интереса к делу. Ликантроп задрал его подружку, приятеля, дядю или любимую собаку – и этого вполне достанет для девиза «никто, кроме меня». Возможно, и у него самого зреют тайные планы и имеются в активе мелкие детали, не высказанные нам. Тогда все мои предположения бессмысленны, ибо зиждутся на шатком основании неполных сведений.

– Не желаешь поговорить с ним?

– Не сейчас, – вскользь бросив взгляд в сторону охотника, возразил Курт со вздохом. – Сейчас, даже если я прав, и он что-то скрывает от нас, он ничего не скажет – не оценил еще важности наличия союзников в своем положении. Прежде, судя по всему, ему и впрямь не доводилось работать вот так. Он являлся на место, проводил дознание, выслеживал цель и устранял ее, посему от сограждан ему доставались либо неведение, либо откровенная благодарность – парни смотрят с завистью, мальчишки с преклонением, девицы с визгом виснут на шее… Он просто не знает еще, что такое эти парни и девицы на промежуточном этапе работы. Когда он это осознает, к нему и можно будет подобраться с предложением разговора по душам. Надеюсь, благодаря фон Зайденбергу и этому деревенскому битюгу он постигнет сей прискорбный факт довольно скоро… Гляди-ка, – понизив голос до шепота, заметил Курт с усмешкой, – похоже, парню твое угощение пришлось не по вкусу.

– Максимилиан! – остерегающе окликнула Амалия, и помощник обернулся, глядя на мальчишку, направляющегося к их столу с решительным видом бойцового пса.

– Вы заплатили за это? – без предварительных вступлений уточнил Хагнер, кивнув через плечо на стол, где перед его матерью исходили паром две внушительные миски; Курт вскинул руки:

– На меня не смотри. Это он.

– Что-то не так? – уточнил Бруно осторожно; мальчишка поджал губы.

– Ответьте, что вам нужно, – твердо потребовал он. – Что за странная заботливость?

– Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, – притворно вздохнул Курт, передвигая короля. – Сейчас он повергнет тебя в прах за излишнюю добродетель.

– Ты болен, – пояснил помощник, в сторону своего начальства даже не взглянув. – Я вижу, тебе совсем паршиво. А та снедь, что владелец подает вам с матерью по доброте душевной, не способствует восстановлению организма; кроме того, ребенку в твоем возрасте…

– Я не ребенок, – возразил Хагнер, и Бруно серьезно согласился:

– Я вижу. Жизнь, как у тебя, учит взрослеть душой быстро. Но твое тело думает иначе, и если ты сейчас продолжишь подыгрывать твоему самолюбию, на свою и без того утомленную мать ты взвалишь еще и заботы о больном сыне. Не тревожишься о себе – пожалей хотя бы ее.

– Так в этом дело? – с прежней враждебностью уточнил парнишка. – Надеетесь подкатиться к матери, потакая мне? Учтите…

– Satis! – повысив голос, оборвал Курт, и Хагнер запнулся, косясь на него с ожиданием. – Стоп, – повторил он чуть тише. – Если твои опасения связаны с благочестием твоей родительницы, можешь успокоиться: мой помощник в этом смысле безвреден.

– Он скопец?

– Хм, – задумчиво проронил Курт. – А столь простое объяснение его воздержанности отчего-то прежде не приходило мне в голову… Нет, мой юный и крайне невоздержанный в словах друг, он сохранил дары Создателя в целости и сохранности.

– Я монах, – пояснил Бруно с улыбкой. – И следую своим обетам непреложно. Мне ничего не нужно ни от тебя, ни от твоей матери, я просто пытаюсь оказать помощь ближнему. Такое объяснение ты можешь принять?

– С трудом, – чуть сбавив тон, не сразу ответил Хагнер. – До сих пор мне нечасто попадались люди, желающие блюсти евангельские заповеди. Все больше ветхозаветные, вроде побивания камнями.

– Возвратись к столу, – посоветовал Курт, – возьми пищу свою и ешь. Не то остынет, и все заботы моего помощника пойдут прахом… Мог бы после своих обличительных речей сказать и «спасибо», – заметил он недовольно, когда мальчишка, помявшись, вернулся к матери. – Кроме того, что люди твари злобные, они еще и твари неблагодарные, не находишь?

– И желчные. Нахожу этому подтверждение каждый день по нескольку раз.

– И не говори, – согласился Курт сокрушенно. – Искренне сострадаю тому бедолаге, что попытается всерьез заинтересоваться мамашей Хагнер… Если парень будет продолжать печься о благе матери в том же духе, он доведет ее до падучей; слышал, что вытворяют монашки после долгих лет воздержания? Сии протоколы особенно увлекательно перечитывать на ночь.

– Тебе срочно нужна девка, – приговорил помощник категорично. – После пары месяцев одиночества ты становишься невыносим.

– Занятный совет от блюстителя монашеских обетов, – отметил Курт, снова сместив взгляд на доску. – Увы, придется обождать, пока мы доберемся до места – его матушка не в моем вкусе, а Мария Дишер уже, судя по всему, занята со всех сторон. А ведь она девица любопытная, не находишь?

– В каком смысле?

– Она платит, – коротко откликнулся Курт и, повстречав вопросительный взгляд помощника, пояснил: – Я заметил – с трактирщиком за съестное расплачивается она, не парень. И расплачивается, не глядя. Не кажется тебе, что это не то, что принято называть «в порядке вещей»?

– И что, по-твоему, это означает?

– Это означает, что, в связи с ее невеликим возрастом, средства эти не могут быть личными сбережениями – даже при особенно благодушном или напрочь слепом, безруком и глухом отце. О смерти родителей она не упоминала, зато парень поминал ее отца, который вполне жив; стало быть, не наследство. Вернее вот что: перед бегством с этим Карлом или Штефаном она выгребла из отчих запасников все, до чего дотянулась, и опыт показывает, что – наверняка по совету любовничка. А если взглянуть пристальней на ее платье и сравнить с нарядом ее приятеля, история становится ясна, проста и безыскусна: не одаренный судьбой неудачник склеил обеспеченную горожаночку и соблазнил бежать из дому. Полагаю, они сменят еще три или четыре трактира, прежде чем она, наконец, проснувшись утром, не обнаружит подле себя его самого, своего кошелька, серег… быть может, даже и платья. Хотя, как знать, возможно, он намеревался провернуть это уже здесь, и лишь вся эта история с ликантропом и помешала ему. В любом случае, – подытожил Курт, поворачивая доску другой стороной, – это для нас неплохо.

– Неплохо – ограбленные родители или брошенная любовница?

– Ограбленные родители, – ответил он серьезно. – Если на бежавшую дочь можно и махнуть рукой, можно повздыхать, обозвать неблагодарной гадюкой и забыть, то деньги имеют обыкновение вызывать к себе куда как больше душевной привязанности. Просто девчонку искали бы лениво и походя, а вот девчонку с домашней кассой ринутся разыскивать всеми доступными силами, средствами и со всей возможной поспешностью. Думаю, как только погода чуть наладится, здесь обнаружится разъяренный глава семейства с пятком братьев, дядей и соседей. Или, в зависимости от количества исхищенного ею, как знать – может быть, они даже не станут дожидаться, пока метель утихнет.

– Ты не полагаешься на собственные силы? – уточнил Бруно с подчеркнутым удивлением. – Рассчитываешь на помощь? Нет, сегодня с тобою положительно что-то не то. Склонился к какой-то особенно неприятной версии, или это просто снежная болезнь и как следствие оной depressio?

– Это констатация фактов, – откликнулся Курт. – Как следствие реальности. В главном ты прав: как ни крутись, а жертвы неминуемы. Кто-то из них не послушает меня, кто-то решит, что умнее всех, кто-то обязательно сделает что-то – и все пойдет не по плану. Я не люблю, когда не по плану. Если б речь шла только о расчете на свои силы, даже при наличии хаотического фактора «охотник Ян Ван Ален», все было бы не так плохо. Но факторов чрезмерно много.

– В таком случае, довольно странно слышать от тебя выражение надежды на их умножение.

– Лишние люди, тем не менее, сейчас пришлись бы к месту, – пожал плечами Курт, пристально оглядывая доску. – Чем больше загонщиков, тем проще подобраться к хищнику. Однако это было скорее отвлеченным рассуждением; ни один даже самый закоснелый скряга не сунет носа из дому в такую пургу, и я не вижу ни единого намека на то, что завтра утром она внезапно закончится.

– И, – подытожил Бруно, – сделав круг, мы возвратились к началу: полагаться можно только на себя.

– С учетом всех факторов, – повторил Курт, оторвавшись, наконец, от игры и с усилием потерев лицо ладонями. – Темнеет, – вздохнул он. – Скоро ночь. Ты – спать; я останусь за часового первым, потом разбужу тебя. После очередь Яна.

– А что же наш неугомонный воитель?

– Я с превеликим удовольствием отстранил бы его от любого участия в этом деле полностью, однако это лишь растравит в нем его недовольство, которое – как знать, чем может выплеснуться… Ему оставим предутренние часы. Помимо всего прочего, в подобном распорядке есть и еще один plus: отдежурив до утра, следующие полдня он проспит и хотя бы какое-то время не будет путаться у меня под ногами… Партию перед сном?

– Одну, – предупредил Бруно, придвигаясь к доске ближе. – И только из сострадания к твоему мятущемуся духу. Покинуть тебя сейчас в столь угнетенном состоянии было бы крайне немилосердно.

– И несправедливо, – согласился Курт серьезно.

За игрой он почти не следил, без особенного усилия прореживая армию неприятеля; помощник передвигал фигурки лениво, не слишком раздумывая над ходами и явно не заботясь о выигрыше, исполняя обязанность противника лишь ради видимости. Сегодня, однако, напряженных баталий и не желалось – сейчас это апатичное перетаптывание с клетки на клетку было наилучшим фоном для мыслей, каковые, следовало признать, переминались так же вяло с ноги на ногу, точно позабывшие урок школяры. Сейчас эти мысли надлежало выстроить, наделить порядковыми номерами по степени значимости и вероятности воплощения и соотнести с предпринятыми мерами, убедившись в том, что сделано все возможное и ничего не упущено.

В существующем положении выбор средств был, в общем, невелик, и ничего, кроме уже совершенного, сделать было нельзя. Во владении Вольфа имелся старый охотничий лук, с которым тот временами охотился на кроликов, однако пребывало сие оружие в виде непотребном, ибо валялось позабытым уже второй год, да и прилагающиеся к нему стрелы не могли нанести сколь-нибудь серьезного вреда животному крупней собаки. В кладовой каморке Альфреда Велле обнаружились четыре некрупных волчьих капкана, используемые прежде по редкому случаю и позабытые; вряд ли эти ловушки могли нанести существенные раны ликантропу, хотя они были достаточно тяжелы и длиннозубы для того, чтобы доставить ему по меньшей мере основательные неудобства. После совещания с Ван Аленом, однако, идею окружить подходы к трактиру западнями было решено оставить: сугробы вздымались и перемещались, точно барханы в хорошую песчаную бурю, не оставляя надежными никакие ориентиры, и гораздо более допустимой в свете этого выглядела вероятность обнаружить в одном из капканов кого-то из постояльцев. Снабдиться подходящим к случаю оружием также не оказалось возможным – хваленая сталь высшего качества, предмет гордости майстера инквизитора с помощником и надменного странствующего воителя, сейчас была некстати; разумеется, и она все же имела свой смысл, однако лишь в том случае, если удастся отхватить нападающему конечность или снести голову. Чугунная утварь была сходу забракована: о том, что воздействие на ликантропов имеет лишь способное к окислению железо, Курт знал еще по опыту зондергруппы Конгрегации, с главой которой поддерживал в последнее время отношения постоянные, посему результаты ревизии привели к тому, с чего начали – единственным человеком, вооруженным в соответствии с обстановкой, был и остался Ян Ван Ален. Из недр своего походного мешка охотник добыл набор стрел к своему ручному арбалету, среди которых, как успел увидеть Курт, наличествовали и серебряные. «Стальные, – возразил тот, когда помощник осторожно подивился обеспеченности бродячего ловца живности. – Посеребрены. Решает сразу массу задач: экономит место в сумке – эти приспособлены для боя и с, к примеру, стригом, и с простым смертным тоже… да и стоит меньше. Ну, и смысла будет в серебряном заряде, если попадется стриг в доспехах?». «И часто доводилось встречаться со стригами?» – уточнил Курт, и тот вздохнул: «Да вот все жду».

Унылый юмор обстоятельств заключался в том, что, угрожай им сегодня стриг – и проблем было бы меньше. Как ни странно, с этим созданием, и более скоростным в сравнении с ликантропом, и более живучим, и оснащенным помимо когтей и клыков еще и психическими возможностями, от примитивного умения не дать себя увидеть до способности превратить человека в послушного раба – с ним совладать было бы куда как проще. Серебро, пресловутый чесночный сок, огонь, солнечный свет… Как показала упомянутая Ван Аленом ульмская история – даже освященные предметы нет-нет, да и имеют некоторое воздействие на отдельные разновидности стригов. По иронии судьбы, эта доисторическая блохастая псина является противником гораздо более опасным…

– Парень определенно тобой заинтересован, – заметил Курт негромко, с усилием отвлекшись от безрадостных мыслей. – Почуял родственную душу, не иначе.

Помощник удивленно вскинул взгляд, глядя на сумрачного Хагнера-младшего, идущего к их столу – на сей раз вместе с матерью.

– Может, исповеди возжелал? – усмехнулся Курт и воззрился с ожиданием, когда оба остановились подле, глядя в пол и переминаясь с ноги на ногу.

– Я… – начал мальчишка нерешительно и, прокашлявшись, договорил: – Я хотел извиниться.

– Не хотел, – возразил Курт убежденно, и тот поднял голову, глядя по-прежнему мимо его глаз.

– Да, не хотел, – согласился Хагнер с готовностью. – Я хотел сказать спасибо. Признаю, с моей стороны не поблагодарить вас было неучтиво. Но лично я полагаю, что извиняться мне не за что.

– Максимилиан! – начала Амалия испуганно, и помощник воспрещающе вскинул руку:

– Нет, не надо. Он, в общем, прав. Он заботился о тебе.

– Больше некому, – произнес мальчишка просто; Бруно кивнул:

– Понимаю.

– И все же простите, – неловко улыбнулась она. – И… еще раз спасибо.

– Брось, – отмахнулся помощник. – Было бы за что. И, послушай, пока все это продолжается, пока мы вынужденно заперты здесь – если вам будет что-то нужно, если потребуется помощь…

– Зачем вы это делаете? – перебил Хагнер; Бруно указал на скамью против себя:

– Присядьте. Разговоры о мировоззрениях краткими не бывают… Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он, когда оба осторожно, словно боясь уколоться, опустились на скамью; мальчишка пожал плечами:

– Нормально. Я вообще не болею. Ну, обычно. Через пару дней все будет в порядке. Так зачем вам о нас заботиться?

– Как ты там сказал – «больше некому»?.. Наш радушный хозяин, конечно, добрый христианин, просто выгнать на мороз попавших в беду – да, не отважился, однако на большее и он не способен.

– А вы, майстер инквизитор – самаритянин?

– Я не инквизитор, – поправил Бруно наставительно. – Я лишь помощник. И, коли уж о том речь – отчего бы помощнику не помогать? «Unusquisque proximo suo auxiliatur et fratri suo dicit “confortare”».

– Всякий помогает своему ближнему и говорит своему брату: «крепись», – перевел Курт, и мальчишка недоверчиво качнул головой:

– Так то ближнему.

– А ближе здесь присутствующих, – возразил Бруно, – к нам сейчас никто больше не находится. Это просто, Максимилиан…

– Макс.

– Макс. Это просто. Мы сейчас все зависим друг от друга, от благополучия каждого из нас зависит благополучие всех других. Первой называю тебе причину выгодную, потому что именно такому объяснению, кажется, ты скорее поверишь. Вторая причина столь же простая и практичная – я ведь просто могу помочь. Почему б и нет? И третья: как служитель Конгрегации я обязан помогать людям, оказавшимся в затруднительном положении по вине обстоятельств, связанных с чем-либо сверхъестественным. Сейчас это заключается в том, чтобы помочь вам пережить эти нелегкие дни, ставшие особенно нелегкими по вине того создания. Есть и еще причины, к примеру, такая: как монах я обязан блюсти по мере сил и возможностей все данные человечеству заповеди. Ну, а сколько раз Господь поминал о том, что помощь нуждающемуся есть одна из первейших среди них – я боюсь сбиться со счета. И вот еще одно: даже звери, угодив в беду, бывает, защищают друг друга.

– Бывает, – неопределенно повторил парнишка. – А вот о людях такого не скажешь. Хотя зверям никто никаких заповедей не давал.

– Заповеди у них есть, – назидательно возразил Бруно. – Точнее – одна: сохранить свой вид. Это у них в крови. Поэтому они рискуют собой, к примеру, защищая детенышей и тем продлевая существование рода вообще.

– Так я – как тот детеныш? Хотите мною продлить существование рода человеческого?

– А ты против?

– Даже не знаю, – с сомнением передернул плечами Хагнер. – Не думаю, что в смысле блага человечества вы на того человека делаете ставку.

– Максимилиан, – строго повысила голос Амалия, и тот запнулся, смолкнув и отведя взгляд. – Оставь бессмысленные споры. И тебе пора в постель, ты очень нехорошо выглядишь.

– Да, мам, – неожиданно легко согласился мальчишка, поднимаясь, и, помявшись, вздохнул: – Простите, если я вам опять нагрубил. Я просто не привык говорить с людьми.

– Все настолько плохо? – уточнил Курт, когда Хагнер ушел; Амалия смущенно опустила взгляд:

– Последние пару лет мы в неизменных скитаниях. Это, майстер Гессе, не особенно помогает тому, чтобы завести друзей. Да и прежде он приятелями избалован не был – сами понимаете, такая семейная история…

– Я, знаешь ли, с твоим сыном согласен в одном, – произнес Курт с невеселой усмешкой. – Говорил это своему помощнику уже не один десяток раз за время нашей совместной службы, а он все пытается меня оспорить – безуспешно, как правило… Люди, Амалия, премерзкие твари. Твои соседи, которые не давали тебе проходу и плевались в спину Максу, в тайниках души могли иметь сколь угодно гнусные грехи, перед которым наличие внебрачного ребенка меркнет. Кстати сказать, меня всегда удивляло отношение подобных личностей к самим детям, будто те могли гордо вздернуть нос и отказаться вылезать из невенчанной утробы.

– Он сильный парень, – заметил Бруно негромко. – И в самом деле повзрослел рано… И не будь к нему слишком строга. Ты хорошо его воспитала.

– Жизнь воспитала, – возразила Амалия тяжело. – И, наверное, мой отец. Однажды… Максимилиан тогда был совсем еще ребенок… он пришел домой, плача – кто-то из соседских мальчишек обидел его. Знаете, дети бывают очень жестоки.

– Учатся у взрослых, – пожал плечами Курт. – И превосходят своих учителей.

– Наверное… Тогда мой отец сказал ему, что он не будет вечно рядом, чтобы защищать его, что он не сможет вмешиваться всегда и всегда оберегать и его, и меня. Что надо учиться самому это делать, или жизнь станет невыносимой. Что когда-нибудь ему придется защищать себя и – меня… Наверное, Максимилиан его слова воспринял слишком всерьез.

– Тебе с сыном повезло, – уверенно сказал Бруно. – Да и с отцом тоже.

– Зато с отцом не повезло твоему сыну, как я погляжу, – заметил Курт, и Амалия потупилась. – Где все это время был он? Или…

– Нет, я знаю, кто его отец, майстер Гессе, – оборвала она строго, не поднимая взгляда. – Я была юна и наделала глупостей, но я не была настолько безрассудна.

– А я и не склонен обвинять тебя в чем бы то ни было, – снова пожал плечами Курт. – Поверь, после того, что я насмотрелся на своей службе, столь неудобное устроение личной жизни, по моему убеждению, вообще с трудом тянет на понятие греха. Если тебе не хочется говорить об этом, я не буду настаивать. Просто все та же моя служба показала, что иногда людям хочется поговорить о том, что их терзало всю их предшествующую жизнь, а случайные встречные вроде нас – идеальные собеседники. Инквизиторский Знак на шее, наверное, может несколько подпортить общее впечатление, но ведь не заимела же ты детище от проезжего беса?

А кроме того, докончил он мысленно, глядя, как печально вздыхает Амалия Хагнер, это уже просто привычка – задавать вопросы и лезть в чужую душу. Как можно пройти мимо чьей-то истории, если она хоть чуть не обыденна и может отвлечь заполоненные неразрешимыми вопросами мысли? Чужие проблемы развлекают, в отличие от собственных…

– Его отец не мерзавец, как вы подумали, – выговорила она, наконец. – И он не бросил меня. И мы даже собирались вступить в брак; просто он умер, не успев исполнить своего намерения.

– Мне жаль, – вздохнул помощник; Амалия благодарно кивнула.

– Он нанялся к моему отцу на мельницу, – пояснила она со смущенной улыбкой. – Мне едва исполнилось шестнадцать тогда… Опасный возраст.

– И не говори, – согласился Курт, скосившись на помощника; Бруно нахмурился, исподволь показав начальству кулак под столом.

– Он был сильным. Максимилиан наверняка многое у него унаследовал, кроме имени. Хотя отец говорил, что давать ребенку имя покойника плохая идея, но я думаю – это суеверие. Сколько на белом свете людей с похожими именами, средь них и именами давно почивших?.. Я назвала его именем его отца. Он тоже никого и ничего не боялся…

– И это его сгубило, – предположил Курт; Амалия неопределенно шевельнула плечами:

– Наверное, можно сказать и так… Он любил плавать. Знаете ведь, какие пороги на мельничных реках? Он любил их преодолевать. Камни, низкое дно, коряги в выбоинах, целые водопады – а он их проплывал. Иногда уходил купаться ночью, когда ничего не увидеть – и все равно выплывал невредим, даже не ранился о валуны в воде. Я… я, бывало, приходила на это посмотреть. Это было зрелище жуткое такое и… не знаю… Я, наверное, тогда в него и влюбилась. А однажды он ушел и не вернулся. Мы отправились на поиски, а нашли только одежду на берегу – и все.

– А тело? – уточнил Бруно; ее передернуло.

– Через четыре дня, – ответила Амалия тихо. – На несколько миль вниз по реке; застряло в корягах у берега. Я его едва признала. Знаете, рыбы… и хищники… А через пару месяцев я поняла, что в положении. Отец был в ужасе… Но, накричавшись, успокоился. В этом вы правы, с отцом мне повезло. Я боялась, он невзлюбит внука, но напрасно – пока он был жив, соседи хоть и ворчали вслед, но все ж на откровенные гадости не отваживались. Но когда отец умер, все стало совсем плохо. Работники от меня разбежались, мельница наша в округе не единственная, заезжать к нам перестали… Да и не это главное, выжили б как-нибудь. Тут в самих соседях дело.

– Неужто все было настолько серьезно, что пришлось сниматься с места?

– Нам ворота мельницы облили смолой, майстер инквизитор, – болезненно улыбнулась Амалия. – И ведь не поскупились же. И сказано было – вроде как и не напрямую, но все ж сказано – что в другой раз смола-то может и загореться… Быть может, и с этим можно было б сладить, но скажите – как мне учить ребенка жить в окружении таких людей? Или он должен будет впредь поставить их на место, или за собой признать место, которое они ему указали, иначе никак. И вот так выходит: или вечная вражда, или унижение. А я ни того, ни другого для своего сына не хочу.

– И сколько ты намерена от этого бегать? – с невольной укоризной спросил Курт. – Ведь не вечно же. Везде будут люди – точно такие же. И проблемы те же самые. А ведь жизнь на месте не стоит.

– Вы к чему это?

– О себе бы подумала. Судя по тому, как твой сын накинулся на моего помощника, ухажерами ты себя не балуешь, и ему сама мысль об этом не особенно приятна.

– Да и мне тоже, майстер инквизитор. Пока Максимилиан был мал, у меня попросту времени и сил не оставалось на такие думы, а теперь… Уж поздно.

– Побойся Бога, – теперь уже с явным укором оспорил Бруно, и та, порозовев щеками, потупилась.

– Спасибо… Только все равно. Не хочется. Быть может, я тогда просто выгорела, и никто другой мне уже не нужен… Вы меня, наверное, не поймете.

– Отчего же, – возразил помощник, кивнув на Курта. – Знаешь, почему он смотрит сейчас на меня с такой же жалостью, что и на тебя? Потому что ему известна одна-единственная причина, которая и подвигла меня помочь тебе и сыну; причина весьма личная. Просто кое-кого вы мне напомнили, кое-что внутри меня разбудили. Я ведь монахом не родился. У меня прежде была семья – жена и сын. Ему сейчас было бы лет девять.

– Он умер?..

– И он, и жена. Я тоже с тех пор ни с кем так и не сблизился, посему – нет, Амалия, я тебя понимаю.

– Потерять ребенка – это ужасно, – с трепетом проговорила она. – Просто… просто не могу себе представить, что бы со мною стало, если б с Максимилианом приключилось несчастье. Тогда уже точно жить было бы не для чего.

– Были и у меня подобные мысли. Порою мысли едва не доводили до дела.

– И вы спаслись в вере?

– В неверии, наверное, – усмехнулся Бруно, снова указав на свое начальство. – В один прекрасный день мне подвернулся он и взял на службу, особенно меня и не спрашивая. Тогда я полагал, что работа инквизитора – блажь и вздор, но узнал столько нового, столько… страшного, ужасающего порой, что мнение свое переменил довольно скоро. И – нашел себе цель в жизни. Делать то, что в моих силах, пока я в силах это делать. Чувствовать себя нужным – вот чего на самом деле хочет человек. В этом если и не тайна счастья, то некоторый секрет спокойствия уж наверняка.

– Если б все было так просто, – возразила Амалия тихо и, встряхнувшись, тщетно попыталась изобразить улыбку: – Простите. Мне надо уйти. Максимилиан говорит, что чувствует себя хорошо, но я все же хочу быть рядом с ним. У него жар… Он действительно редко болеет, поэтому, когда это все-таки случается, я просто сама не своя. У меня другой цели в жизни нет и вряд ли будет.

– Обращайся, если будет нужна помощь, – повторил Бруно настоятельно.

– Не обратится, – возразил Курт, глядя ей вслед. – Знаю таких. Эти тихони могут поплакать, могут вот так выговориться первому встречному, пожаловаться, раскрыться всей душой, а бывает – и телом, могут вызвать на жалость и добиться того, чего хотят, но, когда речь идет о том, чтобы прямо попросить – тут их клинит. Для себя она просить не будет никогда, да и ради отпрыска попросит, только если он начнет отдавать Богу душу.

– По-твоему, она настолько практична?

– Нет. Она даже не осознает всего этого – действует инстинктивно, а потому с переменным успехом. Просто она никому не верит.

– Тебе это должно быть по душе.

– Никому не верь, – согласился Курт, пытаясь возвратиться мыслями к игре и припомнить, какие ходы выдумал до явления разбитой семьи. – Это хорошее credo. Но пользоваться окружающими надо, тем не менее, уметь, иначе жить будет несладко… И все же не вздумай постучаться к ним в комнату средь ночи с предложением помощи. Не так поймут. Шах.

* * *

Партия завершилась через минуту, и Курт, выдворив помощника и Ван Алена отсыпаться перед дежурствами, вновь развернул в боевую готовность обе армии, в очередной раз пытаясь сразить себя самого. Над головой время от времени еще что-то шебуршало, кто-то прохаживался по скрипящим половицам, производя какие-то вечерние приготовления, однако все стихло довольно скоро – общаться постояльцам было незачем и не о чем после проведенного бок о бок дня, да и вряд ли у кого-то из них остались на это силы. Тишина не нарушалась ни шагами, ни голосами, и лишь неправдоподобно терпеливая Импала изредка недовольно фыркала, пытаясь устроиться на сон в своей тесной кладовке.

Ночь за запертыми ставнями царапалась в стекло, завывая в трубе и под крышей, однако назойливого волчьего воя сегодня слышно не было. Быть может, и в ту, первую, ночь это в самом деле были просто-напросто волки, которые теперь разбежались, внезапно обнаружив на своей территории чужака, с которым их звериный инстинкт подсказал не связываться и убраться с его пути восвояси? Или голос, слышанный тогда, принадлежал их неведомому противнику? Если в допущениях Ван Алена есть хоть доля вероятности, то вполне может статься, что это был клич, призыв, посланный находящимся поблизости сородичам, которые этой ночью попытаются предпринять что-то вместе со своим разведчиком, обнаружившим здесь докучливого охотника…

Арбалет Ван Алена, этот переходящий жезл охранителя спокойствия, и две железные стрелы лежали рядом на столе: в случае внезапных осложнений присутствующий в трапезной зале часовой должен был успеть в самом худшем случае задержать здесь нападающего, пока не подоспеет помощь, а в лучшем – пришпилить тварь к стене. Однако ни сам Курт, ни охотник, ни даже Бруно, не имеющий реального опыта встреч с какими-либо существами подобного плана, не представляли себе, каким образом ликантроп может очутиться внутри трактира – вынести эту дверь без пособника и хорошего тарана не смог бы и стриг, чьи невероятные возможности майстер инквизитор некогда сумел оценить лично. Вряд ли сил одного, пусть и очень большого волка хватит на то, чтобы проломить или подвинуть с места два ряда окованных досок, посаженных на петли в два пальца толщиной. Арбалет посему оставался лишь чем-то вроде утешительного талисмана, присутствие коего должно вселять в одинокого часового уверенность в своих малых силах, а вот запертая толстая дверь – охранником, чья защита на поверку куда реальней и надежней.

И талисман, и охранника в неповрежденном и неизменном состоянии Курт сдал Ван Алену спустя три часа. Из-за стен по-прежнему не доносилось никаких иных звуков, кроме тяжелой поступи морозного бурана, и, засыпая, он слышал лишь снег и ветер. Сон пришел не сразу и был прозрачным, точно паутина, не впуская в себя сполна – когда охотник поднялся в комнату, дабы разбудить в его очередь Бруно, проснулся и Курт, выслушав и без того уже понятное уведомление о том, что все тихо и необъяснимо спокойно. Так же легко, сам собою, он вынырнул из этой невесомой дремы, когда возвратился помощник, сдав дежурство фон Зайденбергу; бросив из-под полуприкрытых век взгляд на то, как Бруно неспешно укладывается, Курт закрыл глаза снова и отвернулся, не задавая самоочевидно никчемных вопросов о ситуации внизу.

Итак, тишина.

Никого. Ни ликантропа, стремящегося проломить ставни и, разбив стекло, вскочить внутрь, кромсая людей направо и налево, ни человека, при свете дня пытающегося напасть на выходящих за пределы стен.

Безмолвие и тишина.

Во дворе трактира – никого, ни следа, только пустой, ровный, как свежесчищенный пергамент, снег. Еще одно утро. Которое по счету?.. Второе? Или третье… День полной силы оборотня… в который – как знать, возможно, тоже так ничего и не случится. Миновавшая спокойная ночь вселила в его подзащитных надежду на то, что ликантроп покинул эти места, и опасаться теперь уже нечего; разумеется, все этому только рады, и сложно их за это осуждать – для этих людей главное, что ничто больше не угрожает их жизням. Разумеется, вне себя от злости Ван Ален. Разумеется, недовольно вздыхает помощник и мрачно раздражается он сам. Для них троих главное, что теперь тварь будет угрожать чьей-то еще жизни – и не одной; и выследить его теперь будет непросто. Непросто?.. Да это фактически неисполнимо. Откровенно говоря, просто невозможно представить себе четкого плана действий в сложившейся ситуации. Вызвать сюда зондергруппу? Но каким образом… Отправить одного за помощью, а кого-то оставить здесь на случай, если ликантроп не ушел? Но кого… Самому осуществить разведку в окрестностях трактира? Это должно быть просто – кругом видно на многие десятки шагов, слышно скрип каждой снежинки под подошвой…

Стоп.

Почему?

Почему под подошвой – снег? Минуту назад была холодная простыня, потолочные балки над головой; как он оказался на улице?

И метель; кругом должна быть сплошная белая стена, метель, непроходимая вьюга, слепящая и оглушающая, воющая, подобно зверю; а сейчас – почему сейчас вдруг тишина и недвижимость, белое, сверкающее на солнце, ровное покрывало лилейного серебра, словно в волшебном сне?..

Во сне.

Это просто. Просто во сне. Просто сон, в котором – утро, пустота и тишина.

Тишина…

Нет. Не тишина. Что-то есть в тишине. Что-то…

Что это за звук?..

Встать.

«Встать!»; это было так, словно знакомый до боли в буквальном смысле голос инструктора рявкнул над самым ухом, и тело поднялось само собою, исполняя приказ, пока все еще спящий разум силился понять, для чего это вдруг стало нужно, что происходит, да и происходит ли вообще, или все это – лишь игры его, разума, утомленного неизменными раздумьями об укрывшейся в ночи твари.

Бруно сопит в подушку, завалившись спиной кверху, остывающая жаровня уже перестала потрескивать угольками, снег по-прежнему лупит в стекло за ставней – все так, как было, как минуту, как час назад…

Все не так. Что-то не так.

Что?

«Встать»; зачем?..

– Встать!

Помощник подскочил, удивленно воззрившись на него, когда Курт рванул к двери, второпях, на ходу вколачивая себя в сапоги, слыша уже четко и явственно сквозь рыдающую за стенами бурю человеческий голос – на пределе крика, за порогом сил. В пустом трактирном коридоре уже можно было различить вой; не звериный, человеческий. Кто угодно мог спутать, почесть за обман слуха или скрип иссохшего на ветру дерева, за рев того существа, что таится в темноте, но он – он слишком хорошо знал, слишком часто слышал, как звучит человеческий голос, когда от боли вот-вот помрачится рассудок…

Крик ударил по слуху остро, словно плеть, уже близкий и отчетливый, донесшийся вместе с грохотом двери, и скрип засова, точно визг зарезанного борова, убил тишину решительно и бесповоротно.

Позади слышались грохочущие шаги помощника, чья-то дверь распахнулась, ударясь о стену; Курт прыгнул вперед, перескочив последние ступени лестницы, ведущей в трапезный зал, и на миг приостановился, одним взглядом пытаясь обозреть все, чтобы увидеть главное. Дверь – цела; засов – в петлях, ставни – закрыты, очаг – согревает и дает свет, озаряя заставленную столами комнату и двоих людей, словно закаменевших посреди нее.

Фон Зайденберг стоял кособоко, точно выросшая посреди утеса сосна, пошатываясь, пытаясь нашарить столешницу и опереться о нее; руки, грудь и колени его были в свежей крови – густой, яркой, горящей расплавленным рубином в слабом отсвете очага, и половина лица едва различалась за плотной кровавой маской. На полу, в шаге от подрагивающих ног рыцаря, корчился, исходя хрипом, ком мяса с головой крестьянина Йозефа Хельмера, изливая на выскобленные доски широко и свободно бегущий пунцовый ручей, перемешанный с крошками костей и ошметками плоти. Подбитый шерстью намокший кафтан вздулся пузырем, переполнившись всем тем, что прежде было заключено внутри его обладателя, и теперь из-под оборванной полы медленно, переплетаясь, точно змеи, вместе с кровавым потоком выскальзывали рваные зловонные потроха.

В дальних комнатах зашевелились разбуженные криком спящие постояльцы, и Курт, не оборачиваясь, повелел, зная, что помощник рядом и слышит каждое слово:

– Стой тут. Вниз никого не пускать.

– Какого черта!

Он не обернулся и услышав голос Ван Алена, приблизился к безмолвному рыцарю, похожему на призрак, замаранный неотмщенной кровью; на довольно бессвязные ругательства охотника, бросившегося к затихающему телу на полу, Курт внимания не обращал – невзирая на полное свое согласие с каждым произносимым им словом, любые вопросы могли подождать, кроме одного.

– Это зверь?

Фон Зайденберг вздрогнул от звука его голоса, отшатнувшись, смотря ошалело и пусто, и он вздохнул, переглянувшись с охотником; тот лишь покривил губы, присев перед изувеченным крестьянином на корточки. В данной ситуации молчание рыцаря и в самом деле являлось самой наглядной формой признания.

– Вы ранены? – задал Курт следующий значимый сейчас вопрос, и тот, наконец, с усилием разомкнул губы, нащупав-таки стол позади себя и навалившись на жалобно скрипнувшую столешницу всем весом.

– Он – ранен, – промолвил фон Зайденберг сквозь подрагивающие губы, и охотник, поднявшись, поправил:

– Он – убит. Вы как?

– Он был жив, когда я втащил его сюда, – возразил рыцарь упрямо. – Он должен быть жив.

– Ему крышка, – повторил Ван Ален, выговаривая каждое слово четко и громко, словно обращаясь к престарелому соседу. – Это – труп, ясно? Я спрашиваю… черт, просто дай себя осмотреть.

– Я цел, – возразил рыцарь, оттолкнув его руку, – это не моя кровь.

– О, Господи! – прорвался с вершины лестницы полный ужаса голос трактирщика, потонувший в оглушающем визге Марии Дишер.

– Не подходить! – не глядя, воспретил Курт, поморщившись, когда голосб на верхней площадке стали многочисленней и громче.

Страницы: «« 345678910 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Двойная экспозиция может быть как намеренным художественным приёмом, так и техническим браком, когда...
Мы считаем, что наш мир во многом логичен и предсказуем, а потому делаем прогнозы, высчитываем вероя...
Если вас интересует будущее человечества, то эта книга ваша. Ауренга – автор, который может заглядыв...
В своих беседах Ошо рассказывает о том, как жить радостной, счастливой жизнью день за днем, и призыв...
Эти стихи обо всем – о себе и о Ней, о любви и о Боге. Они метафизичны и с той силой тоски и отчаяни...
Четыре школьные подруги встречаются редко, от чего приезд одной из них в родной Краснодар из далёкой...