Сфера-17 Онойко Ольга

Часть первая. Циалеш

«Моё детство прошло в отцовском поместье на берегу моря» – отличное начало для мемуаров.

Лучше даже так: «Детские годы я провёл…» Сущее заклинание. Взмахни волшебной палочкой, и замелькает перед глазами калейдоскоп: вышитые скатерти, соломенные шляпки, старинные эргономичные клавиатуры, выгнутые как ящерицы, перстни на холёных пальцах матери и сигарная комната отца – все эти кадры из дешёвых ситкомов, которые штампуют на Эрминии по десятку в одних и тех же интерьерах, разве что цвет обоев заменят.

Детские годы я провёл на берегу моря, и берег принадлежал отцу.

Только это было не поместье, а ферма. Одна из тех непомерно больших ферм, какие разбивают первопоселенцы, пьяные от свободы, забывшие о границах, соседях и дележах. По сути, это не фермы, а охотхозяйства, и за ними почти не нужен уход. На границе цивилизации человек возвращается к истокам – вновь становится охотником и собирателем.

Тридцать лет назад мой дед-шахтёр уехал из Плутоний-Сити, навеки бросив прежнее дело. Промышленный город становился финансовой столицей планеты, шахты закрывались, а дед решил, что с него хватит радиоактивных руд. Он застолбил за собой отмели южного океана. Десятки километров отмелей, на которых во время отлива можно было руками собирать морских гадов.

Чем мы и занимались. В мемуарах стоило бы написать, что это делали наши работники. Работники у нас и правда были, но я хорошо помню, как болела по вечерам спина и как тяжело было много недель подряд вставать затемно. Я пропускал первый школьный месяц, потом приходилось навёрстывать. Когда море поднимает свой плод, время становится на вес золота… По осени наш дом с подвала до крыши полнился резкими запахами рыбы, резины и мази-регенерата. На Циа моря слишком солёные. Состав солей благоприятный, можно даже производить косметику (соседи, Йоркисы, были мастера по этой части), но концентрация слишком велика. Наше море будет ласковым, если ему не надоедать… Два часа в сутки полезно, больше вредно. Но кто же станет блюсти эти часы, когда слияние лун, отлив и в серебристом песке копошатся гады.

Помню и детский азарт. Добычи полным-полно, ты ни с кем не делишь её, только рвёшься собрать больше, больше, больше всех – весь этот скользкий, извивающийся, жаждущий жить тварный мир собрать в мешок и утащить в пещеру. Первобытное счастье.

Потом гадов лущили, солили, сушили, коптили, жарили, вялили, мариновали, вязали в пучки, закатывали в банки и продавали посредникам, а те везли их в городские магазины. Иногда – в качестве редкого деликатеса в элитные рестораны других планет. Даже на Сердце Тысяч.

Дед, пока не умер, всё пытался изобрести автособиралку, но только погубил пару километров наших пастбищ. Гады не любили, когда их серебристый песок рыла машина, гады больше не приходили на такой пляж. Отец ругмя ругал деда, тот огрызался, с каждым годом всё тише, а потом замолчал совсем… Его машины так и ржавели с тех пор в сарае, отец их не трогал. Только приходил порой и смотрел на их сети и бороны, что-то невнятно бурча в усы.

Мне нравилось прятаться в том сарае. Там было странно и дико. Напряжённая, мятежная мысль деда всё ещё жила там. Я любил острые скалы Циа, его штормовой океан, серебряные пустыни и красные леса, где на тысячи километров вокруг нет ни души и даже спутниковая связь едва ловит. Во всём этом было грандиозное величие и поразительная красота, но не было главного – изменчивости, порыва, движения вперёд. Море и пустыня существовали миллионы лет и будут существовать, покуда на Циа людей не станет столько же, сколько на Сердце Тысяч, и бионебоскрёбы не пожрут всё под собой…

Меня тянуло куда-то. Я не знал, куда. Вдаль.

Отцу радостно было это видеть.

«Учись, Ник, – говорил он, и голос его дрожал. – Учись, и однажды ты сможешь уехать отсюда».

Уехать? Это была славная мысль, но я не понимал, что в ней необычного, почему отец так волнуется, говоря об этом. Я и правда собирался уехать, не сейчас, чуть позже. Глупо всю жизнь просидеть бирюком в полосе прибоя. Школьная программа давалась мне так легко, что я и не замечал. Я много читал и хотел учиться дальше. Учиться – значило изменяться и двигаться вперёд, в этом чувствовалось биение жизни. Учиться. Ехать в Красные Пески или в Устье. Может, даже в университет, в Лорану или Плутоний-Сити.

Поначалу отец только кивал и улыбался, но когда мне исполнилось шестнадцать, он решил поговорить со мной как мужчина с мужчиной.

Я и сейчас словно наяву вижу тот разговор. Отец пришёл в сарай, где я, угнездившись, читал какое-то исследование по социальной психологии. Он был бледен и совершенно трезв.

«Пап, я правда собираюсь уехать, – говорил я, пожимая плечами. – Все уезжают. Джелли уехал, Саманта Йоркис тоже. Что тут особенного?»

«Нет, – голос отца терял краски, таким голосом люди, привыкшие к крепкой ругани, говорят о святынях. – Не так, как они. Не так уехать, Ник. Улететь с Циалеша…»

Горло его перемкнуло, голос сорвался. Передо мною стоял фанатик и фаталист.

И я с изумлением понял, что отец считает Циа адом, красным адом, куда он попал по грехам своим. Моря Циа язвят его, облака Циа проливаются на него огнём, хищные звери Циа ночами подбираются к его дому. В его глазах я, невинное дитя, заслуживал лучшей судьбы.

Вот только я не хотел никуда улетать.

Я любил Циа.

Это непременно стоило бы сказать в мемуарах.

Правда в том, что я не собираюсь писать мемуары.

Никогда.

Николас зажмурился и надавил пальцами на веки. Потом вздохнул и откинулся на спинку кресла, бездумно глядя в окно. Стёкла-хамелеоны стали совершенно прозрачными, и за ними открывался вид на ночной город – золотое шитьё по бархату, сплошная россыпь огней… Месяц назад Николас выбил из Этцингера нормальное электроснабжение для столицы и теперь каждую ночь любовался картиной. В сущности, Этцингер упирался только ради проформы. Что-что, а энергию они могли не экономить…

Фрайманн, молчаливый и равнодушный, ждал в кресле напротив. Николас подумал, что легендарный комбат похож на ожившую лучевую винтовку. Тому, кто назвал Эрвина Фрайманна Чёрным Кулаком, дешёвый пафос заменял и наблюдательность, и вкус… А кто это был? Какой-то лояльный журналистик, памфлетист, истеричный блоггер… Народ любит пафос…

– Итак, – зачем-то пробормотал Николас, вновь переводя взгляд на экран планшета. Под клавиатурой сбоку белел бланк приказа.

– Будут указания по поводу Кленце, товарищ нач-упр?

Николас закрыл глаза и открыл. Чёрный Кулак был солдат до мозга костей, у него даже голос модулировал по уставу, он воплощал собою казарму, а больше, чем казарму, Николас ненавидел только то, что ему сейчас предстояло сделать. То, из-за чего он предавался воспоминаниям, теребил губу и пялился в окна.

До революции Кленце был начальником полиции Плутоний-Сити. В час икс полиция перешла на сторону восставших, Кленце заверил товарища Кейнса в своей полной лояльности, был принят в ряды и некоторое время в самом деле безупречно бдел. Но Доктору он не нравился никогда. Доктор сказал, что товарищ Кленце опасен и вооружённых людей ему под начало лучше не давать. Николас был полностью с ним согласен. Кленце напоминал ему донельзя разжиревшую змею и к тому же брал взятки неудержимо, как промышленный пылесос. «Кишка, – подумал Николас, – вот точно: кишка». Пару лет назад, поймав Кленце на очередной взятке, он снял его с должности и дал испытательный срок: перевёл делать мирное дело, управлять революционными детдомами. За время войны появилось много сирот…

Спустя некоторое время в Управление соцобеспечения начали поступать жалобы от граждан. Донесения людей из внутренней безопасности подтверждали их. А теперь сам Чёрный Кулак явился с доказательствами. Кто-то из его Отдельного батальона столкнулся с проблемой лицом к лицу.

Из старших детей Кленце начал сколачивать боевые бригады. Банды психически травмированных подростков держали в страхе целые районы столицы. Кленце прикрывался идеей военного обучения, воспитания смены, необходимого в такое трудное время, но выглядело это с каждой неделей всё менее убедительно. То ли Кленце не понял, что за ним наблюдают внимательнейшим образом? Стало быть, он либо враг, либо дурак, а такие дураки хуже врагов, поэтому разницы никакой. Вчера Шукалевич сказал, что пора бы его уже… «А преемник Кленце раньше работал инспектором в Управлении юстиции, у Линна», – вспомнил Николас. Дельный человек, всё изучил досконально. Линн когда-то требовал отдать Кленце под суд. Доказательной базы хватало на три расстрела. Но мы простили товарища Кленце, выдали ему кредит доверия, учтя его заслуги перед Революцией… Доктор куда-то сгинул, дёргать из-за Кленце самого товарища Кейнса Николас не мог, а значит, решать нужно было самому. «Что же, – подумал он, – кредит не выплачен. Товарищ Линн со мной согласится…»

Фрайманн ждал.

Николас внутренне поморщился.

– Товарищ комбат, – с трудом выговорил он, – по поводу Кленце…

– Слушаю.

– Расстрелять.

– Так точно, товарищ начупр.

Николас опустил взгляд на бланк приказа.

Его всегда тошнило, когда приходилось подписывать смертные приговоры, физически тошнило, хорошо, что недолго. Николас закусил губу и подмахнул листок.

Фрайманн встал – стремительно, красиво, чётко как автомат, – и принял листок из его рук.

– По закону военного времени, – блёкло присовокупил Николас. – За контрреволюционную деятельность.

– Так точно.

«Сейчас он уйдёт», – обнадёжил себя Николас. Под ложечкой затомило от нетерпения. Сейчас грозный комбат отбудет, передаст приказ своим людям, завтра начупр соцобеспечения товарищ Реннард подпишет приказ о чьём-то назначении на освободившуюся должность… На часах было два ночи. Кленце устранят до рассвета. «Домой не поеду, – решил Николас. – Дежурный водитель наверняка спит в подсобке, есть ли смысл тревожить его, если всё равно нужно будет вернуться к семи…» Взгляд его упал на узкий чёрный диван напротив окна. Николас не впервые ночевал на работе.

За дверью кабинета послышалось шуршание.

Николас озадаченно нахмурился. Фрайманн напрягся, скосив глаза набок: кажется, стриженые его волосы стали дыбом, как шерсть. «Профессионал», – подумал Николас.

Рукоятка двери сдвинулась. Фрайманн резко развернулся – точь-в-точь орудие в турели.

В кабинет бочком протискивался мальчик лет двадцати, судя по одежде – подсобный рабочий. Он не сразу увидел присутствовавших, а увидев – пошатнулся, ударился о косяк и попытался слиться со стеной.

– В чём дело? – сухо потребовал Николас.

– П-простите… – выдавил мальчишка. – Я п-потом зайду… – и попытался ускользнуть.

– Стой, – велел Николас.

Мальчишка послушно застыл, задрав подбородок в попытке стать смирно. В глазах его метался ужас.

– Ты что тут делаешь?

Он заморгал.

– Окно… – Он набрал в грудь воздуха и выговорил яснее: – Товарищ начупр, так ведь ночь. Можно ремонтировать. Каэла сказала, у вас окно не открывается, я чинить пришёл, – и он загородился от Николаса деревянным чемонданчиком, очевидно, с рабочим инструментом. Николас едва скрыл улыбку.

Рядом резко выдохнул Фрайманн.

– Имя, – вдруг прогремел он, – звание.

Мальчишку точно подбросило. Он с грохотом уронил чемодан и стал смирно по-настоящему.

– Кайл Джонс, товарищ комбат! – отрапортовал он. – Младший сержант!

– Почему в штатском?

Сержант Джонс побелел.

– Я… чинить… форму поберечь…

– Передай своему командиру, – сурово сказал Фрайманн, – что я велел наложить на тебя взыскание за нарушение формы одежды. Кто тебя рекомендовал в хозкоманду?

Николас покачал головой. Он-то видел, что Фрайманн шутит, но паренёк всё воспринимал всерьёз и был, кажется, близок к обмороку. Как-никак, сам Чёрный Кулак революции им недоволен…

– Моя секретарша, – ответил он за бедного Джонса, – Каэла. Его сестра. Семья проверенная, товарищ Фрайманн. Я отпустил Каэлу четыре часа назад. Сержант не знал, что я ещё на работе.

Фрайманн кивнул.

– Всего хорошего, товарищ Фрайманн, – подчёркнуто штатским голосом сказал Николас. – Кайл, можешь приступать. Много это займёт времени?

Вид у сержанта был как у снятого с виселицы. Он сделал шаг вперёд, стараясь не встречаться глазами с Фрайманном, прерывисто втянул воздух в лёгкие и выговорил:

– Вроде нет, товарищ начупр… не должно.

Николас встал из-за стола, взял из ящика ключ от стенного шкафа. В шкафу была припрятана бутылка коньяку – лучшего, импортного, с Лайи. Теперь импорт – редкость… Тем временем сержант Джонс деловито осматривал задвижку окна. Подёргал её, постукал, затем поставил на подоконник свой чемоданчик. Николас решил, что Кайл с Каэлой близнецы. Они были чертовски похожи: одинаково тоненькие, аккуратные, похожие на зверьков. Младший сержант. Реннард был удивлён этим. Кто его в армию-то взял…

Младший сержант украдкой посмотрел через плечо на товарища начупра. Николас улыбнулся. Паренёк ему нравился. Напуган, но работает умело и споро; белокожий, с оленьими глазами и нежным девичьим ртом… Уши красивые. Даже армейская стрижка не уродует…

Николас отпёр шкаф – и вдруг осознал, что Фрайманн всё ещё здесь. Чёрный Кулак был совершенно неподвижен: кажется, даже не дышал. Он стоял посреди кабинета, но Николас, едва переключив внимание, сразу же перестал его видеть. Начупр мысленно выругался. С этими гвардейскими психотехниками не заметишь, как в расход пустят… Какого чёрта он ждёт? Шёл бы уже отсюда, железяка. Угощать Фрайманна лайским коньяком Николас совершенно не собирался, а кроме того, ему хотелось заговорить с Кайлом. Мальчик был забавный, славный мальчик… отдохновение души.

Младший сержант Джонс открыл чемоданчик.

Того, что случилось после, Николас в деталях не различил.

Он услышал грохот, настольная лампа мигнула и взорвалась, через кабинет метнулся чёрный призрак. Николаса продрала дрожь, он выронил ключ от шкафа. В полумраке брызнула тёмная тяжёлая кровь, залила чистые бланки на столе и планшетку. На пол упало мёртвое тело. С подоконника на мертвеца, рассыпая отвёртки и гвоздодёры, свалился ремонтный чемоданчик…

Фрайманн опустил руку с револьвером.

У Николаса закружилась голова. Он смотрел на планшетку – её голографический экран стал единственным в комнате источником света. Экран судорожно вздрагивал. Секунду спустя база планшетки заискрила, и он исчез.

– О Господи, – нелепо пробормотал Николас. – А я боялся её кофе залить… – и перевёл взгляд.

Он не увидел Джонса. Перед ним маячила, загораживая обзор, широкая спина Фрайманна, обтянутая чёрной кожей. Николас смотрел в эту спину и думал, что если бы сержант Джонс не промахнулся, пуля, несомненно, прошла бы сквозь тело Фрайманна… и Фрайманн не мог этого не понимать… более того, он вполне сознательно метнулся наперерез, заслонив собой товарища Реннарда, революционного начупра…

– Товарищ Фрайманн, – сказал Николас.

Тот обернулся.

Пол кабинета дрогнул и полетел Реннарду в лицо.

Николас пришёл в себя на том самом диванчике, где собирался скоротать ночь. Он лежал, касаясь макушкой твёрдого деревянного подлокотника. Верхний свет бил в глаза. Николас зажмурился, и по векам скользнула тень.

Над ним стоял Эрвин Фрайманн.

У Реннарда всё ещё кружилась голова. Казалось, что Чёрный Кулак достаёт макушкой до люстры. Свет расплывался, Фрайманн казался бледным как мертвец, его окружали огни, вращавшиеся по строго сбалансированным орбитам…

– Что за чёрт, – выговорил Николас.

Фрайманн оставался спокойным как айсберг.

– Товарищ Реннард, вы переутомились. Не беспокойтесь, я уже принял меры.

Сражаясь с тошнотой, Реннард приподнялся и обвёл взглядом кабинет. Стол, обои и занавески – в крови… Бог мой, сколько крови… но труп уже унесли. Быстро же действует легендарный комбат; впрочем, ему положено.

– Спасибо, я о другом, – мрачно сказал Николас. Он попытался сесть, и у него получилось, хотя за подобающую позу пришлось расплатиться новым приступом тошноты.

Фрайманн склонил голову набок, словно удивлённая собака.

– Что вы имеете в виду?

Николас помолчал.

– Вы же в курсе, товарищ комбат, – сказал он наконец.

Тот смотрел озадаченно и явно ждал разъяснений. Николас подавил вздох. Фрайманн был в курсе, но как истый солдат не терпел намёков, догадок и фигур умолчания. По крайней мере между теми, кому по должности полагалось знать военную тайну.

– Я начупр соцобеспечения, – негромко сказал Реннард. – Самый безобидный человек в правительстве. На меня не могли покушаться… в этом качестве.

Фрайманн помрачнел, хотя, казалось, более мрачным быть невозможно. Он сел рядом с Николасом и облокотился о собственные колени.

– Кто-то догадывается об истинном положении вещей, – продолжал тот. – И хочет меня устранить… Полагаю, это Стерлядь.

Фрайманн смотрел внимательно. Глаза у него были совершенно чёрные, без чёткой границы между радужкой и зрачком, и от неподвижного холодного взгляда становилось не по себе.

– Стерлядь, – повторил Фрайманн.

– Нужны доказательства.

– Я не сориентировался, – Чёрный Кулак досадливо покачал головой. – Надо было брать живым.

Николас вздохнул.

– Он не мог действовать в одиночку. Каэла. Её нужно арестовать и допросить. И немедленно.

Фрайманн молча кивнул и вытащил из нагрудного кармана гарнитуру. Он отдавал приказы, а Николас смотрел в окно на панораму ночного Плутоний-Сити, мало-помалу приходил в себя и думал, что импортная планшетка безнадёжно испорчена, а на Циа таких не делают и до конца изоляции придётся переходить на лэптоп. Если изоляция когда-нибудь закончится… Ещё он думал, что делу нельзя давать ход, а значит, от Каэлы придётся избавляться. С каждым днём на его совести всё больше и больше жизней, и это не прекратится. И ещё: он забыл поблагодарить товарища Фрайманна за спасение собственной.

– Я бы арестовал всех, кто сейчас на дежурстве, – сказал тот, сложив гарнитуру.

– Нет. Если мы будем слишком осторожны, Стерлядь тоже начнёт осторожничать. А нам это невыгодно.

Фрайманн неожиданно проявил эмоции: беззвучно сплюнул.

– Я не понимаю, чего мы ждём, – сказал он с искренней досадой. – Взять его да и к стенке.

– Нет. – Николас откинул голову на спинку дивана, уставился в потолок. Виски ныли. – Сейчас мы следим за каждым его движением. Практически всю его агентуру держим под колпаком. Мы можем взять их за пару часов. Но Манта не успокоится. Не будет этих, появятся другие, о которых мы ничего знать не будем. Придётся всё начинать сначала, а информация дорого нам стоила… Стерлядь должен чувствовать себя в безопасности.

Фрайманн опустил голову.

– Не понимаю я этого, – пробурчал он.

– Так решил товарищ Кейнс, – Николас применил абсолютный аргумент.

Фрайманн даже выпрямился при звуке этого имени.

– Ясно, товарищ Реннард.

Николас закрыл глаза. «Спасибо тебе, железяка, но как же я не хочу тебя видеть…»

– Я не стал бы доверять дежурному водителю, – сказал Чёрный Кулак. – Должен был быть запасной план покушения. Вы остались работать, но могли и поехать домой. Давайте я вас отвезу, товарищ начупр.

– Не стоит. Слишком поздно. Спасибо. Я посплю тут, – Николас потер лицо руками. – В шкафу подушка и одеяло…

Фрайманн встал и шагнул к шкафу.

– Погодите, – Николас потянулся за ним, но в глазах потемнело, слишком трудно было встать. – Не надо, спасибо! Я сам…

– Меня не затруднит, – ответил Фрайманн, возвращаясь с мягкой охапкой. – Какие будут указания насчёт девушки?

– Сколько времени?

– Половина третьего.

– Нужно допросить её. Но нельзя, чтобы её успел допросить кто-то ещё. Она… не производила на меня впечатления железной женщины. Она может расколоться слишком быстро. А информация не должна уйти дальше нас с вами.

Фрайманн подумал.

– Я этим займусь. В Отдельном батальоне людей Стерляди нет. Разрешите заменить охрану в здании на моих, товарищ Реннард.

– Разрешаю, – у Николаса слипались глаза. – Через четыре часа я лично её допрошу. Сопровождайте меня, товарищ Фрайманн… если у вас нет срочных дел.

– Я вас разбужу, – ответил Чёрный Кулак.

«Бедная Каэла», – думал Николас, шагая по бетонным коридорам тюрьмы за Эрвином Фрайманном. Специзолятор наводил на него тоску. Зданию исполнилось уже лет сто. Стены его год за годом впитывали ненависть и злобу, боль и тоску, пока не переполнились ими и не начали излучать вовне, усиливать, как ретранслятор усиливает сигнал. Николас чувствовал себя подавленным. Вокруг лязгали решётки, с грохотом захлопывались железные двери. Тихо, тошнотно зудели дешёвые лампы. Охранники вытягивались по струнке при виде Фрайманна. В боковом коридоре мелькнули две надзирательницы – одутловатые, с лицами алкоголичек. «Бедная Каэла…»

Ему было искренне её жаль.

Доложили, что гражданка Джонс готова к допросу. В переводе на человеческий язык это значило, что она уже сломана. Ночной арест, солдаты Отдельного баталь-она, четыре часа в одиночной камере… Ей хватило. Николас оказался прав, она не была настоящей заговорщицей. Просто дурочка, которую запугали или обманули. Он был бы бесконечно рад, если бы мог просто выслать её из столицы или хотя бы отправить на воспитательные работы – большего наказания она не заслуживала.

Но Стерлядь…

Если это действительно Стерлядь, только Кейнс может отдать приказ о его раскрытии. Он или Доктор.

Приказа не было.

Каэлу придётся убрать.

Нет другого выхода. Она не сумеет молчать. Она глупа и безвольна.

Николас подумал, что подписывает расстрельные приговоры главным образом для двух категорий граждан. И если враги безусловно заслуживают свинца, то дураков ему всегда отчаянно жаль. Они не виноваты в том, что родились дураками. Мрачная истина в том, что делу революции они зачастую способны нанести больше вреда, чем враги.

Ещё он подумал, что красавицу Каэлу Джонс устроили к нему на работу как статусную секретаршу. Члены Народного правительства много работают, им нужно расслабляться. Другой на его месте без стеснения использовал бы Каэлу для физического отдыха. В первые дни она откровенно ждала от Николаса домогательств и явно готова была откликнуться… Возможно, тогда покушение произошло бы раньше и оказалось более успешным. Реннард скривил угол рта. Забавный мальчик Кайл, хороший мальчик… Не окажись в кабинете Фрайманна – а кто ждал, что он явится с докладом среди ночи? – да, не будь там Чёрного Кулака, хоронили бы сейчас товарища Реннарда торжественно. Так сказать, под гром военных маршей.

Мрачный солдат в чёрной форме Отдельного батальона отпёр дверь камеры. Реннард шагнул внутрь.

Камера была чуть больше гроба – два на два метра, без окон. Было так холодно, что Николас мгновенно замёрз. На железной шконке сидела Каэла. Она едва повернула голову в сторону вошедших и не издала ни звука. Лицо её было всё в пунцовых и белых пятнах, веки распухли, из носа текло. Её трясло крупной дрожью – от страха и холода: она была совершенно обнажена. Николас вспомнил, что её, готовя к допросу, обыскали «с тщанием», то есть провели досмотр интимных мест.

«Стерлядь, – угрюмо подумал он, чувствуя острую жалость к девушке. – Это ты виноват, Стерлядь, ублюдок». Отравленную иглу Николас держал в правой руке, между безымянным и средним пальцами. По крайней мере будет быстро и небольно, без страшных судов и расстрелов…

Фрайманн закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

Секретарша смотрела мимо Николаса. Нижняя челюсть у неё тряслась, как у старухи, глаза были неподвижны и совершенно безумны. Николас тяжело вздохнул и снял китель. «Кто-то тут недавно перестарался», – подумалось ему. Он сел рядом с Каэлой и накинул китель ей на плечи.

– Всё, – сказал он. – Всё уже кончилось, глупая. Я с тобой.

И тогда она завыла.

Мороз продирал по коже от этого воя. Несчастная выла тонко, как животное, мерно ударяясь затылком о бетонную стену; лицо её страшно исказилось, губы разошлись так, что открылись дёсны, крупные слёзы бежали по щекам как бусины.

– Тшш, – шептал Николас, обнимая её за плечи. – Ну успокойся. Тише, девочка. Давай ты мне сейчас всё расскажешь, и поедем домой.

С последним словом её сотрясла судорога. Каэла зарыдала в голос. Николас погладил её по голове.

– Чем скорее расскажешь, – сказал он ласково, – тем скорее поедем. Расскажи мне про брата.

– А где он? – выдохнула Каэла сквозь слёзы.

– У нас, где же ещё. Вы с ним здорово ошиблись, Кэ. И это очень плохо. Ну о чём вы думали, скажи на милость?

– Мы… мы…

– Кто вас курировал? Кто выходил с вами на контакт?

– Питер… а… товарищ Реннард, что теперь будет? Я теперь… Я не знала! – Она вцепилась в его руки так, что на коже остались царапины. Николас осторожно отнял кисти. – Я не знала, что всё так!.. Я виновата, я всё расскажу… и Кайл… что теперь будет…

– Тшш. Я же сказал: ты всё расскажешь и поедем домой.

Фрайманн смотрел на них молча. Лицо его оставалось совершенно непроницаемым.

Признания не заняли много времени. К матери Каэлы, моложавой, пятидесятилетней женщине в соку, наведывался некий Питер Смит. Он открыто называл себя «сотрудником спецслужб», рассказывал пугающие истории о врагах революции и анархистах. Мать спала с ним и даже подумывала выйти замуж, потому что находила его надёжным человеком. Похоже, он обладал неким особенным обаянием или пользовался психотехниками того же рода, какими в совершенстве владел Фрайманн. Он получил полную власть над умами семейства, Джонсы верили каждому его слову. Однажды он предложил Кайлу стать сотрудником Управления внутренней безопасности. Кайл согласился, не размышляя. Он давно завидовал сестре, служившей на ответственной должности. Каэла радовалась за него. Семью не смутило, что из всего Управления на контакт с ними выходил один Питер, не смутило и отсутствие официального оформления – ведь всё было так секретно… Удостоверения Питера они тоже не видели.

Потом товарищ Смит решил, что Кайлу нужно прикрытие. Он должен поступить на работу в Управление соцобеспечения. Каэла очень хотела помочь брату сделать карьеру, она потянула за все свои ниточки и устроила его в хозкоманду. Вскоре товарищ Смит сказал Кайлу, что Николас Реннард изменник и шпион и готовит покушение на товарища Кейнса…

Договорив, Каэла разрыдалась. Николас долго молчал, обнимая её за плечи. Потом сказал:

– Ясно. Ты умница, что всё рассказала, – и потрепал Каэлу по волосам.

Она всхлипнула и потянулась к нему, как ребёнок.

– Товарищ Реннард, я… Я так виновата… Простите…

– Виновата, – согласился Николас. – Прощаю.

Фрайманн шагнул вперёд.

Каэла вздрогнула и прижалась к Николасу.

– Боишься товарища Фрайманна? – спросил тот со вздохом. – Не надо. Он тебе ничего плохого не сделает… – и вонзил ей в плечо иглу с ядом.

Смерть наступила мгновенно.

– Всё, – сказал Николас, снимая с плеч мёртвой свой китель. – Ясно.

– Она покончила с собой до того, как её успели допросить, – сказал Фрайманн.

– Да. Капсулу с ядом прятала в ноздре, поэтому её не нашли даже при тщательном досмотре. Зацепок нет, дело повисло и будет спущено на тормозах… С-стерлядь, – Николас застегнул последнюю пуговицу и сплюнул. – Выродок.

Обратно шли в молчании. «Я опять убил человека, – думал Николас, – и я ничего не чувствую. Я сошёл с ума? Или наоборот? А почему я должен чувствовать, если я собираюсь действовать? Я найду Питера Смита. Это не его настоящее имя, но я всё равно его найду, это не так сложно… А ведь кое в чём он не врал: он на самом деле сотрудник спецслужб. Я не могу провалить Стерлядь, но я могу устранить одного из его людей – аккуратно и тихо, как будто случайно. Любой может допустить оплошность, и первая же оплошность Питера станет для него последней. Я нахожу, что он опасен. Слишком хорошо умеет втираться в доверие. Он сказал, что я готовлю покушение на товарища Кейнса?.. Чёрт их знает, может, именно этим Стерлядь и занимается. А начал с меня».

Выйдя за ворота тюрьмы, Николас остановился и запрокинул голову.

В белом небе кружили птицы. Цвет облаков над морем становился темнее, и Николас подумал, что днём будет шторм.

Его водитель торопливо докурил и бросил бычок в урну. Николас почувствовал на себе тёмный, давящий взгляд Фрайманна и заставил себя встретить его прямо.

– Джонс, – сказал он Чёрному Кулаку, – старшая. Она, должно быть, в ужасном состоянии. Её нужно отправить в госпиталь… Закрытый госпиталь.

– Грей-Рок, – ответил Фрайманн. – Сегодня же вечером.

«Вот и всё, – подумал Николас. – Жили в Плутоний-Сити добропорядочные граждане Джонсы, работали на почётной и ответственной работе, наверняка пользовались уважением соседей. Теперь дети мертвы, обезумевшая мать заперта в госпитале Грей-Рок – и нет больше Джонсов. А кто виноват? Стерлядь. И этого-то выродка мы бережём как зеницу ока именно потому, что видим его насквозь. Как сказал товарищ Кейнс? “Раскрытый шпион – это подарок, а раскрытый руководитель сети – сокровище”».

Чёрный Кулак шёл к машине. Глядя в его спину, широкую, обтянутую тусклой кожей плаща, Николас вспомнил, что так и не поблагодарил его.

– Товарищ Фрайманн, – окликнул он тихо.

Тот обернулся.

– Вчера вы спасли мне жизнь. Спасибо.

Фрайманн поднял подбородок.

– Охрана членов Народного правительства – первоочередная задача бойцов Отдельного батальона, – отчеканил он.

Николас позволил себе усмехнуться.

– Вы всегда отвечаете по уставу?

– Если нет других указаний.

– А если есть?

Фрайманн подумал. Николас поймал себя на том, что ему нравится видеть комбата озадаченным.

– Хорошо, что я был рядом, товарищ начупр, – сказал наконец тот. – Могло выйти хуже. И ещё одно. Джонсы должны были регулярно проходить медкомиссию. Куда смотрел психолог? Это по меньшей мере преступная халатность. Считаю, его нужно отстранить от должности и проверить.

«Не такая уж ты железяка, каким прикидываешься», – подумал Николас и ответил:

– Вы правы.

Машина поднялась над тюремной оградой, над чахлыми рощицами, которые отгораживали специзолятор от жилых кварталов, над выгнутым, как кошачья спина, мостом монорельса, и вдалеке, в просветах между небоскрёбами финансового центра Плутоний-Сити, Николас увидел море.

Начинался шторм.

В месяц между августом и сентябрём…

В нашем году четыреста суток, поэтому в календарь добавлен тринадцатый месяц. Он так и называется – циа. Циа – месяц штормов. Океаны охватывает безумие. Они вздымаются клокочущими горами, пенными гривами, поднимают со дна концентрированную ядовитую соль и пытаются разъесть, поглотить сушу. То там, то здесь водная гладь проваливается водоворотами. Рыбаки сидят дома, чинят снасть и смотрят сериалы. День-деньской льёт дождь, порывы ветра выворачивают деревья с корнями, из-за постоянного грома на улице невозможно разговаривать, а молнии так часты, что бьют, не выбирая места.

Из Красных Песков в Лорану над заливом идёт монорельс. Ездить в нём в бурю – то ещё приключение. Это вопрос веры: либо ты веришь в надёжность вагона и путей – и тогда едешь, либо не веришь – и тогда лучше выбрать другой путь, долгий и неудобный, потому что иначе тебе придётся пережить самые страшные часы в своей жизни. Внизу неистовствуют морские валы, вверху бесится и ярится небо, пронзённое смертоносным светом, ты чувствуешь, как вагон качается от ветра, и видишь, как отклоняется в сторону сам монорельс. Всё это совершенно безопасно, дорогу окружает силовое поле, монорельс ходит так уже много лет, но глубинные человеческие инстинкты оказываются сильнее разума. Многих в пути начинает душить ужас. Компания-собственник не оплачивает страховку тем, кто получил психическую травму от такого путешествия. Есть другой, тихий путь по берегу. Все пассажиры предупреждены. Они сами решили отправиться в сердце бури.

Путь, на который мы ступили, очень похож на этот. Либо ты безусловно веришь в себя – и тогда делаешь революцию, либо не веришь – и тогда тебе лучше быть где-нибудь в другом месте.

В месяц между августом и сентябрём я вновь встретил Джелли…