Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

I

Только десять дней прошло с тех пор, как фельдмаршал Суворов выступил из Александрии навстречу Макдональду. За десять дней он успел пройти до Пьяченцы, в трехдневном жестоком бою разгромить сильного противника и преследовать его до Флоренцоло.

И теперь возвращался назад, в Александрию.

Уезжая из Флоренцоло, Суворов написал Бельгарду, оставленному командовать войсками у Александрии:

«Я надеюсь на Вас, а Вы положитесь на меня! Угостим Моро так же, как угостил я Макдональда».

Макдональд напрасно ждал поддержки от Итальянской армии – Моро только прособирался выступить ему на помощь. Когда же стало известно, что Макдональд разбит, Моро принялся за свои демонстрации: на большее он не решался. Он не думал наступать, а делал вид, что собирается.

Моро оправдывал себя тем, будто бы Суворов очень чувствителен к таким демонстрациям. Он считал, что, отвлекая Суворова от Макдональда, помогает Макдональду унести ноги.

На самом же деле все было не так.

Суворов никогда ничего не боялся на войне и меньше всего уважал демонстрации. Отменно расправившись с одним противником, он просто-напросто кинулся на другого.

Тогда Моро стал поспешно уходить в горы.

А Суворов въезжал в Александрию победителем.

Снова была торжественная, пышная встреча, снова он ехал, и тысячи народа кричали «Eviva Suvarov!»; матери подымали на руки детей и показывали: «Eccolo Suvarov».[109] Блестящая свита окружала его. С одной стороны ехал великий князь Константин Павлович, с другой – папа Мелас.

Папа Мелас теперь тоже забыл все свои страхи, обычные разговоры австрийских генералов о том, что фельдмаршал Суворов «воюет не по правилам», – и охотно изображал победителя.

Папа Мелас обнаглел до того, что в своей реляции, поданной Суворову после сражения при Треббии, имел смелость упомянуть в числе отличившихся и себя лично:

«Если и нижеподписавшийся хорошо поступал, то и себя препоручает милостивому вниманию».

За большой победой при Треббии шла маленькая: в день, когда Макдональд бежал из Пьяченцы, упрямый генерал Фиорелла наконец-таки сдал союзникам туринскую цитадель.

Когда Александр Васильевич вечером вернулся из театра, где в честь его было изображено «торжество победителей», он застал рескрипт императора Франца.

Рескрипт был длинен, точно кляуза, сочиненная крючкотворцем подьячим. Он начинался неизменным «Lieber Feldmarschal von Suviriv-Rymnikski»,[110] в нем лесть переплеталась с иронией, а трусость и австрийская «неискоренимая привычка быть битым» – с прямой угрозой.

Смысл же его был все тот же, уже достаточно знакомый и крайне неприятный Суворову: Вена старалась сузить рамки его деятельности. Суворов хотел очистить от врага всю Италию, а Франц заботился лишь об одном – как бы сохранить свои завоевания.

«Убедительно прошу Вас, любезный фельдмаршал, всегда следовать прежним моим наставлениям, то есть совершенно отказаться от всяких предприятий дальних и неверных».

И особенно больно задевали такие фразы:

«Ваши опытность, храбрость и столь часто испытанное счастье Ваше подают мне надежду, что вскоре Вы успеете дать опять делам благоприятный оборот».

Тут, без сомнения, постарался господин Тугут. Чувствовался его стиль. Тугут подколол Суворова «счастьем»: австрийцы никак не могли примириться с тем, что Суворов – великий полководец. Старый прием всех суворовских врагов и завистников.

Но какого же черта им надо? Почти вся Италия свободна, одна армия разбита, вторая заранее уходит от столкновения.

Александр Васильевич побагровел. Со злостью швырнул рескрипт и забегал по комнате.

Аркаша, смирно сидевший в уголке, удивлялся. Давеча в театре был такой веселый, а теперь… Все кругом поздравляют папеньку, превозносят его. Аркаша думал, что в этом толстом пакете пришла благодарность, а благодарность-то, оказывается, вон какая!

II

Нелегко было Суворову сидеть сложа руки в то время, когда неприятель, боясь вторжения Суворовской армии в пределы Франции, лихорадочно собирал последние силы. Но ждать приходилось. До взятия двух главных крепостей Северной Италии – Мантуи и Александрии – Вена запретила и думать о дальнейшем наступлении.

Александрийская цитадель считалась очень крепкой, а мантуанская – одной из сильнейших в Европе. Она имела гарнизон в десять тысяч человек при 675 орудиях и продовольствия на год. Комендантом ее был известный французский инженер генерал Фусак-Латур.

Осада крепостей затянулась, а время шло.

Суворов расценивал время в военном деле так же, как Петр I. Суворов говорил:

– Деньги дороги, жизнь человеческая дороже, но время – дороже всего!

Он понимал, что нужно ковать железо, пока горячо.

«Фортуна имеет голый затылок, а на лбу длинные, висящие власы. Лёт ее молниин: не схватишь за власы, уже она не возвратится», – писал Суворов Разумовскому.

Гофкригсрат же и не собирался хватать фортуну «за власы». После Треббии его страхи поулеглись. Оставалось взять несколько крепостей, и завоевания были бы упрочены. Армия Суворова становились чисто обсервационной.

Суворов видел эту линию Вены. Он с возмущением возражал против нее в письме к Разумовскому:

«Кабинет желает доказать, что я должен быть только стражем перед венскими воротами».

Но что было писать Разумовскому, ежели он, русский посол, плелся на поводу у Тугута?

Бездействовать Суворов вообще никогда не любил и не умел. Сидя в Александрии, он занимался тем, чем занимался всякий раз, когда оказывалось свободное время, – ученьем. Как ни тяготились им австрийские солдаты и особенно офицеры, фельдмаршал Суворов заставил их учиться. Это были все те же сквозные атаки, это была закалка человека, подготовка его к наступательным боевым действиям.

Австрийцы не понимали громадного значения этого ученья: в линейной тактике отдельному человеку отводилось слишком небольшое место.

В начале июля прибавилось новое дело: в Италию прибыл вспомогательный русский корпус под командой Максима Васильевича Ребиндера. Суворов уважал и любил Ребиндера и называл его запросто – Максимом.

Корпус расположился у Пьяченцы, куда Суворов ездил смотреть прибывшие полки.

Между тем «недорубленный лес вырастал»: Моро и Макдональд соединились в Ривьере. Положение французской армии на бесплодном, каменистом прибрежье было очень тяжелое: не хватало продовольствия. Сообщение с Францией и сухим и морским путем затруднительно; французы рано или поздно должны были искать выхода на плодородные равнины Пьемонта и Ломбардии.

11 июля наконец сдалась александрийская цитадель, а 19-го пала мантуанская.

У Суворова развязывались руки.

Он решил наступать немедленно, чтобы занять Генуэзскую Ривьеру и окончательно изгнать французов из Италии. Тогда открывалась дорога во Францию.

План был разработан у Суворова заранее. С одновременным наступлением части сил на Геную со стороны Александрии и с востока, вдоль морского побережья, главный удар наносился через Тендский проход на Ниццу.

Это грозило французам полным окружением.

Суворов убедительно просил Меласа, заклиная его всем для него дорогим, поспешить с приготовлениями к походу. Тут еще раз сказалась полная зависимость главнокомандующего от подчиненного австрийского генерала, который ведал снабжением: вместо того чтобы, как полагалось бы, приказывать Меласу, Суворов вынужден был умолять его.

Суворов давал сроку десять дней. И назначил наступление на 4 августа.

Но французы предупредили союзников. За последнее время во французской армии произошли большие перемены. Макдональд был отозван в Париж. Моро назначался главнокомандующим Рейнской армии. Вместо Моро в Итальянскую прислали молодого талантливого генерала Жубера, сподвижника Бонапарта.

Жубер был одним из самых молодых французских генералов. Восемь лет назад он поступил в армию рядовым и оказал большие способности и храбрость.

Бонапарт отличил его.

До назначения в Италию Жубер уже командовал армиями в Голландии и Майнце. Французы возлагали на Жубера большие надежды.

24 июля он, неожиданно для Моро, приехал в Геную принимать армию. Моро мужественно перенес эту обиду. Больше того, он предложил Жуберу помочь ему в первое время, – Рейнская армия, куда назначался Моро, была еще только на бумаге.

Жубер не отказался от этой великодушной помощи.

III

Александр Васильевич с утра был в чудном настроении, – оказывается, Жуберу не терпелось: он сам спускался с гор в долину. Французы стояли уже вот тут, за городком Нови. Дело могло решиться скорее, без горной войны. Если этот молодой французский главнокомандующий даст выманить себя в долину, Суворов раздавит его конницей и артиллерией: не спросясь броду, не суйся в воду! Армия Суворова была готова встретить неприятеля, откуда бы он ни появился.

Бой мог разгореться в любую минуту.

Александр Васильевич торопился умываться и завтракать, – хотел, по своему обыкновению, съездить и лично посмотреть расположение противника. Он вытирался полотенцем и слушал Прошку, который рассказывал о том, как вчера, когда Александр Васильевич ложился отдыхать, к нему пришел какой-то поэт, а Прошка не пустил его.

– Уж я ему трижды сказывал: не понимает. Известно, итальянцы народ вовсе какой-то непонятливый…

– Да ты что ему сказывал?

– Да сказывал: барина, мол, нет! Убирайся, мол, сударь, к черту! Стоит, не понимает! Может, по-ихнему оно и не то значит…

– Эх ты, камердинер! Пришел поэт, а ты ему – нет!..

И, уже не слушая Прошки, Александр Васильевич схватился за эту нечаянно подвернувшуюся рифму: «поэт – нет».

И пошло:

– Поэт – Retraite. Поэт – Bajonett…

До седого волоса осталась любовь к рифме.

А за рифмой уже мелькали и строчки.

– Аркашенька, сынок, возьми карандаш, запиши! – высунул из полотенца голову Суворов.

Аркаша, который у стола пил чай (тоже собирался ехать с папенькой к авангарду), послушно взял карандаш и бумагу.

– Пиши:

А дальше – стоп! Нет рифмы к слову «Suvorov».

Александр Васильевич рассеянно выглянул в окно. Казак Ванюшка вел с водопоя коней.

– Некогда. Надо ехать!

И продиктовал:

– Хорошо и так, без рифмы! Перепиши чистенько – надо немедленно послать папе Меласу!

Суворов с казаком Ванюшкой верхами стояли впереди густой цепи Багратионовых егерей, которые залегли по обеим сторонам дороги из Поццоло-Формигаро в Нови. Меньше чем в полуверсте, также на огородах, среди гряд капусты, чесноку и луку, лежали синие мундиры французских стрелков. За ними белели стены и башни городка Нови.

Пули жужжали. Конь переступал ногами и дергал головой, как от оводов, но Суворов не обращал внимания. Он спокойно смотрел в зрительную трубу. Ему хотелось узнать, все ли силы Жубера здесь или нет.

Бесспорно, в Нови много войск. Из-за городских стен то тут, то там подымается едва заметный сизый дымок, – солдаты расположились на открытом воздухе, готовят пищу. Справа от Нови, среди гор, клубилась пыль. Очевидно, в лощине по дороге передвигалась пехота или кавалерия. В горах то и дело раздавались ружейные выстрелы. Эхо множило их. Было ясно: эти зеленые склоны Апеннин полны жизни.

– Разве их, чертей, в горах всех усмотришь? Это не то что мы, в долине: все как на ладошке…

– Александр Васильевич, гляньте, гусары! – встревоженно зашептал сбоку Ванюшка.

– Где? – повернул трубу в его сторону Суворов.

– Слева. Хотят, видно, из-за рощицы подкрасться к нам.

– А, да, верно! Только шалишь, брат, не поймаешь! Да и свои в обиду не дадут!

Действительно, от Поццоло-Формигаро, где среди мушкатерских батальонов остались начальник авангарда князь Багратион, Андрей Горчаков и Аркаша Суворов, уже отделилось два взвода драгун Карачая для защиты Суворова.

Суворов еще раз спокойно осмотрел Нови, ближайшие к городу высоты и не спеша поехал к своим. Французские пули сопровождали его.

Мушкатеры восторженно смотрели на своего любимого фельдмаршала, на своего Дивного. Восхищалась его храбростью:

– Вишь, едет, ровно и не под пулями…

– А чего ему: он заговорен. Его пуля не берет!

– Не бреши! При мне под Кинбурном ранили в руку. Не боится ничего, не так, как ты, это верно!..

А Суворов уже громко отдавал приказания батальонам, которые стояли наготове, без палаток, ружья в козлах:

– Получить из обоза палатки. По одной на роту. Покуда дело, хорошо еще лоб нагреет. Ишь, как припекает! Артельные, варить кашу! Провиантские, уксус для воды чтоб был!

Обо всем и за всех думал Александр Васильевич.

IV

Неустрашимый Жубер по храбрости – настоящий гренадер, а по своему знанию дела и военным способностям – отличный генерал.

Бонапарт

Совещание тянулось уже семь часов подряд, и все же французский главнокомандующий не мог прийти ни к какому решению.

Утром, выехав с генералами на высоту у Нови, Жубер при ярком солнечном свете мог отчетливо рассмотреть русско-австрийские войска Суворова. Они стояли в долине между реками Бормида и Скривия. Их было очень много.

Не хотелось соглашаться с генералом Сен-Сиром, но, пожалуй, он был прав: походило на то, что Мантуя действительно пала, как об этом шептались в армии, и что Край со своим корпусом присоединился к главным силам Суворова.

Обстоятельства складывались чрезвычайно плохо. Вся уверенность в победе, с которой Жубер летел сюда из Парижа, сразу поколебалась.

Жубер решил посоветоваться с генералами, что делать.

Он приказал адъютантам очистить небольшой домик, который прилепился тут же, на склоне высоты. Окна домика выходили вниз, на долину.

Хозяин, толстый глазастый итальянец, сначала не хотел и слушать адъютанта, который велел ему убраться с семьей из дома. Но как только по знаку адъютанта к ним подскакали гусары конвоя, хозяин тотчас же сменил гнев на милость.

– Si fara, si fara![113] – испуганно кричал он, вертясь вьюном в кругу гусар, которые с веселыми лицами напирали на него своими резвыми лошадками.

Через несколько минут хозяева, забрав детей и кое-какие пожитки, потащились с проклятиями в хлев, стоявший чуть пониже дома, на дороге в Пастурану.

Жубер, Моро, начальник штаба Жубера генерал Сюше, генерал Сен-Сир, командующий правым флангом, и генерал Периньон, командующий левым флангом, подъезжали к дому.

Они расположились в большой комнате. На голом обеденном столе лежали карты, планы, бумаги, карандаши. Во второй, меньшей комнате скучали без дела адъютанты.

На кухне весело стучал ножами повар: Моро уступил его новому главнокомандующему вместе с армией.

В продолжение целого дня все генералы успели по нескольку раз переменить места за столом. Успели даже за этим же самым столом пообедать, а вопрос, ради которого собрались, не подвигался.

Сен-Сир и Периньон советовали возвратиться к Генуе и ждать там, когда Альпийская армия Шампионэ откроет военные действия.

Моро поддерживал их, но в то же время резонно подчеркивал, что для отступления очень мало дорог: позади центра и правого крыла – две, а за левым – только одна.

И лишь начальник штаба, круглоголовый здоровяк Сюше, убеждал стоять на месте. Он доказывал, что их позиция на невысоком, но крутом гребне гор неприступна и что у Суворова большая часть войск австрийцы, которых нечего бояться.

Сам Жубер не знал, к кому примкнуть.

Он был моложе всех, но неглуп и понимал опасность создавшегося положения: французская армия неожиданно оказалась перед сильнейшим противником. Атаковать Суворова с меньшими силами – безрассудно. Отступать – не позволяло самолюбие.

До назначения сюда он командовал уже в Голландии и в Майнцской армии, покрыл себя славой в битве при Риволи. В Париже все надеялись на него, двадцатидевятилетнего выдающегося генерала. Назначили вместо Моро, а он в первом же деле – отступать. Кроме того, прощаясь с молодой женой, с которой он обвенчался накануне отъезда в Геную, Жубер при всех поклялся ей победить или умереть.

И теперь окончательно потерялся: он то соглашался с Сен-Сиром и Периньоном, то опять склонялся к мнению своего начальника штаба Сюше.

Генералы устали.

Моро, втайне довольный затруднениями Жубера, сидел в кресле и курил. Сюше, нагнувшись над картами, все что-то вымеривал карандашиком и высчитывал. Периньон со скучающим видом смотрел в окно, жуя сливу. Сен-Сир, в прошлом художник, рисовал на бумажке воображаемый портрет Суворова. Суворов выходил у него курносым, с широкими скулами.

А сам Жубер, высокий и худой, нервно покашливая, ходил по комнате.

Мысли мешались. Если бы кто-либо из присутствующих мог прочесть их, Жубер смутился бы: военные соображения, невеселые думы о предстоящем бое перебивались радужными мыслями о молодой жене. Ему казалось, что кто-то другой решит за него все, а он может думать о золотистых волосах, о родинке на щеке…

И он шагал и шагал.

– Надо ехать к войскам – уже вечер, пора отдавать какие-либо приказания на завтра! – поднялся сумрачный Периньон.

– Да, пора к нашим ребятам, – поддержал Сен-Сир, комкая бумажку с рисунком. – Что же решаем?

– Простите, господа… Сегодня как-то не узнаю самого себя… Я не знаю сам… – начал он.

Все присутствующие знали: Жубер – храбрый, решительный и талантливый генерал, недаром же его так хвалил сам Бонапарт; но оратор он – никудышный, никогда не умел связать двух слов, хотя отец готовил его в адвокаты. В этом Жуберу не помог даже Дижонский университет.

– Оставлять молодую жену ради победы опасно: победа ведь тоже женщина, – поняв невысказанные мысли Жубера, язвительно пошутил Периньон.

– Отступление иногда побеждает женщину быстрее, чем атака, – улыбнулся Сен-Сир.

Жубер чуть вспыхнул:

– Как ни печально, а надо отходить. Часа через два я пришлю диспозицию к общему отступлению, – твердо сказал главнокомандующий.

Жубер сидел один за столом. Вытянув длинные ноги и упершись плечами в спинку кресла, он смотрел на пламя свечи. Было десять часов вечера.

Никакой диспозиции к отступлению он, конечно, не написал. Когда все генералы ушли, Жубер опять взвесил все и решил: отступать, имея одну-две дороги и такого сильного противника позади, более опасно, чем оставаться на месте. Отступать он не будет. Сюше прав: позиция у него прекрасная. Пусть же этот старик Суваров попробует ее взять!

К нему снова вернулась его всегдашняя решимость.

С этим он отпустил своего начальника штаба Сюше укладываться в соседней комнате спать, а сам сидел, думая о другом.

И вдруг в раскрытое окно донесся какой-то стук.

Жубер вытянул шею: где-то, должно быть внизу, тарахтели колеса.

Жубер вскочил с места и высунулся из окна. Ночь была светлая, лунная.

– Что там, Тарро? – спросил он у адъютанта, стоявшего на крыльце возле часовых.

– Колеса стучат.

– Где, в Нови?

– Нет, у них, в долине. Не удирает ли наш Сувара?

Жубер встрепенулся.

А может быть, прав этот Тарро? Может быть, Суваров, увидев неприступную позицию французов, в самом деле отходит? Ведь сегодня утром Суваров сам выезжал за передовую цепь, – Жубер и генералы видели его; Моро и Сен-Сир сразу узнали Суварова. И если у Суварова преимущество в силах, почему же он не подумал наступать сегодня? Ведь целый день прошел только в пустяковой ружейной перестрелке. Нет, Жубер еще себя покажет! Он сдержит слово: победит или умрет! Конечно, победит!

Умирать не хотелось, умирать было некстати.

В окна светила полная луна. Александр Васильевич ходил по комнате от красного угла, в котором висело распятие, до порога.

В переднем углу, на широкой скамейке, разметавшись во сне, лежал Аркаша. Наездился верхом, намаялся за целый-то день. Вояка. Приехал учиться.

Ничего, парень не трус. Пулям уже не кланяется – только ядрам. И как увидал первого убитого, еще в Сан-Джиованни, – побледнел. Ну да это закон природы. Конь увидит мертвого коня – тоже храпит, косит глазом, страшится…

У порога, на кошме, как-то свернувшись калачиком, храпел во всю ивановскую Прошка. Александр Васильевич немного не доходил до него, а когда, задумавшись, упирался в Прошкины ноги, то крутил головой, торопливо отходил прочь. И тотчас же брался за табакерку – нюхал табак.

На столе горела свеча. Лежал план Нови и окрестностей, старательно вычерченный австрийскими офицерами (вот на это они мастера!), черновик давешнего письма генералу Краю.

Французы не поддавались на удочку: сами не атаковали, не спускались в долину. Целый день войска простояли на месте.

Ждать больше нечего. Завтра на рассвете Суворов сам атакует Жубера. А то еще удерет в горы или, чего доброго, начнет укрепляться здесь. Позиция у него превосходная, удобная для обороны. Ну, да не из таких еще выкуривали! Не такие крепости брали!

Главное направление удара должно быть на правое крыло французов, – тут ключ позиции. Против правого крыла и против центра – городка Нови – Суворов потому и поставил свои, русские, части.

Австрийский барон Край хоть и хвастунишка, а все-таки храбрый и дельный генерал. Будет со своими дивизиями Отта и Бельгарда справа.

В резерве – оба ненадежные, оба «высокопревосходительные» – Розенберг и папа Мелас. Чтоб не обидно было обоим!

На этот раз Суворов решил схитрить. Общей диспозиции к завтрашнему бою он писать не хотел: войска все под руками, он сам в центре, сам и будет всем командовать. Чтоб нихтбештимтзагеры не напортили, как при Треббии…

Но австрийские генералы больно с фанаберией. Если им сказать, что главная роль отводится в бою не им, а русским, то они, конечно, завопят. Потому Александр Васильевич отослал вечером генералу Краю письмо.

В нем он дал понять барону, что его фланг – главный. Немного польстил венгерцу, закончив письмо так:

«Ich verlasse mins ganz auf meinen heidenmuthigen Freund».[114]

Пока даже Багратиону не говорить: князь Петр не болтун, но – не надо.

По замыслу Суворова, Край должен был атаковать первым и оттянуть на себя силы французов с их главного фланга.

«Край будет вроде горчичника! – улыбнулся своим мыслям Суворов. – А ежели атаку Края отобьют и он будет лезть раньше времени за подкреплениями, тогда как?»

Александр Васильевич остановился у раскрытого окна. Облокотился.

Казак Ванюшка не зевал, наслаждался жизнью. Что-то лопотал на крыльце, смеялся с хозяйской дочерью. Плел все, что знал, – французское и немецкое: «балезарм» и «зер гут».

«И ведь ни словечка не понимают оба, а понимают друг друга…»

В это время в тишине ночи раздался стук колес.

По деревне, тарахтя, ехали десятки фур.

– Дяденька, ето какой?

– Мушкатерский.

– А гренадеры де?

– Подале!

«Патронные фуры, – догадался Александр Васильевич. – А если Край или кто-либо начнет лезть в дело, то, чтоб не пускаться в объяснения, не отвечать никому! Временно уклониться от ответа. То же и Краю!»

«А как?» – спросил сам у себя.

И только подумал, тотчас же нашел прекрасный ответ.

Александр Васильевич улыбнулся удачной выдумке. Он подошел к распятию и стал молиться на ночь.

V

Адъютант Тарро осторожно тронул плечо главнокомандующего:

– Вставайте, генерал! Сувара наступает!

Жубер открыл глаза. В комнате уже было светло. Снизу доносилась отчаянная ружейная трескотня. Удесятеренная, она гулко отдавалась в горах.

Значит, Суваров все-таки не ушел. Жребий брошен!

Он торопливо оделся, прицепил шпагу и крикнул в дверь:

– Коня!

Через минуту Жубер уже скакал к левому флангу, где на Периньона наседал корпус Края.

Войска были расположены у деревни Пастурана. Периньон, поздно вернувшийся с совещания, застал их уже спящими. Переход утомил войска. Они поели и улеглись тут, на кукурузных полях, в садах и виноградниках, даже на пастуранском кладбище. Чтобы зря не трогать людей, Периньон выдвинул на позицию всего лишь одну бригаду.

Войска только подымались и строились, когда Жубер проскакал через деревню Пастурана. Он мчался в цепь застрельщиков.

Когда вчера утром Жубер увидал в зрительную трубу русского фельдмаршала, спокойно стоявшего на поле между своими и французскими линиями, он залюбовался стариком.

«Молодец!» – похвалил Жубер, как хвалили Суварова все – Моро, Сен-Сир.

Цепи французских стрелков, разумеется, тоже видали Суварова. Так пусть теперь увидят, что и их новый главнокомандующий не боится пуль!

– Вперед, молодцы, вперед! – кричал он стрелкам, которые, не обращая внимания на него, делали свое дело.

Австрийские пули роем носилось вокруг. Белые австрийские мундиры мелькали за деревьями, по ту сторону оврага, вот тут, совсем недалеко.

Жубер только поворотил коня, чтобы проскакать вдоль цепи, как пуля тирольского стрелка ударила его в грудь.

Смерть главнокомандующего скрыли от войск. Адъютант Тарро привез его тело к домику на горе в какой-то тележке, взятой в Пастуране. Жубер лежал прикрытый гренадерским плащом.

Тележка проезжала мимо сарая, где сидели хозяева дома. Выстрелы разбудили их.

По удрученному виду адъютанта, ехавшего сзади за, тележкой, и суете, поднявшейся в доме, итальянцы догадались, что случилось.

– Chi va presto, more lesto![115] – с чувством сказал толстый хозяин, указывая жене на торчавшие из-под гренадерского плаща мягкие сафьяновые сапожки.

Жена, сжав на груди руки, провожала печальную процессию широко открытыми, испуганными глазами.

VI

Багратион в точности следовал приказу Суворова выманивать французов в долину. Французы наседали, а Багратионовы егеря медленно оттягивались назад.