Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

III

В Валеджио Суворов принял рапорт командующего австрийской армией престарелого барона Меласа и произвел смотр его войскам.

Австрийскую армию Суворов знал хорошо еще по турецкой кампании, по Фокшанам и Рымнику, и смотр ничего нового дать ему не мог, но Суворов хотел всеми мерами поднять дух австрийской армии, которая несколько последних лет терпела неудачи.

– Что, старик, разобьем французов? – спросил Суворов у пожилого австрийского гренадера.

– Мы бивали врагов с Лаудоном, а с вашим сиятельством еще лучше будем бить! – отвечал гренадер.

Перед Суворовым целый час проходили полки.

Суворов был в белом австрийском фельдмаршальском мундире и небольшой каске.

Рядом с ним верхом на лошадях сидели старые кавалерийские генералы барон Мелас и венгерец Край.

Край, еще очень крепкий для своих шестидесяти пяти лет, был длинен, жилист и смугл.

А рыхлый небольшой Мелас, более старый, чем Край, уже с трудом сидел на лошади. Рука, державшая поводья, тряслась. Ему пристойнее было бы сидеть в покойной коляске, а не в седле, но барон бодрился: рядом с ним на казачьем коне молодцевато сидел его одногодок, сухонький, живой фельдмаршал Суворов.

Суворов, казалось, смотрел только на проходившие войска, но видел все: как перешептываются австрийские адъютанты, как барон Мелас по-стариковски шевелит пухлыми губами. Александр Васильевич в уме уже окрестил его – папа Мелас.

Мелас был не Бог весть какой талантливый полководец, но человек почтенный, всю жизнь в строю и не интриган, и потому Суворов чувствовал к нему расположение.

Австрийцы шагали браво. Башмаки у них не так истрепаны, как у Багратионовых егерей, которые прошагали столько верст. Белые мундирчики созданы только для парадов. Но – Господь с ними! – надо для начала похвалить союзников.

– Шаг хорош: победа! – громко, чтобы слышали все, сказал Суворов, когда мимо него прошел последний австрийский взвод.

В своем же кругу Суворов дал другую оценку:

– Солдаты – неплохи. Много славян: чехов, поляков, русин. С солдатом, помилуй Бог, бить французов можно. Но офицеры австрийские – никуда. Все они – немогузнайки. Что ни спросишь, один ответ: «Ich kann nicht bestimmt sagen!»[99] Ох уж эти мне нихтбештимзагеры, унтеркунфтщики!

Суворову очень не понравилось, когда на его вопрос адъютанту, где генерал Фрелих, австрийский офицер ответил, что генерал Фрелих поехал за город, чтобы иметь лучший «унтеркунфт».[100]

Новое меткое суворовское словцо было готово.

– Куда может вести солдат такой офицер? Войска знают одно: оборону. Надобно переломить, переучить! Завтра же начать!

Обучаться австрийские войска действительно начали со следующего дня.

Русские полки собирались постепенно в Валеджио. Наступать с одними австрийцами, к тому же незнакомыми с суворовской тактикой, было немыслимо. Суворов решил подождать подхода всех своих войск. А чтобы не терять времени даром, велел обучать австрийцев сквозным атакам пехоты на пехоту, пехоты на кавалерию и т. д. И дал приказ – продиктовал по-немецки выдержки из своей «Науки побеждать».

В австрийские полки разослал русских офицеров обучать союзников штыковому бою, быстроте и натиску.

Австрийцы оскорбились: помилуйте, какие-то варвары станут учить их! Лапидарный, отрывистый стиль суворовских приказов был им непривычен и чужд.

«Марш вперед!» – когда австрийцы привыкли в лучшем случае стоять на одном месте.

«Смерть или плен – все едино!» – когда у австрийцев понятие о воинской чести не было так высоко, чтоб предпочитать смерть плену.

Только те, кто по Фокшанам и Рымнику помнил знаменитого «Генерала-вперед», понимали суворовский приказ. Остальные пожимали плечами, говоря: «Den Feind uberall angreiffen! Was ist das fur eine Strategie?»[101]

Папа Мелас, как старший австрийский генерал, приехал к фельдмаршалу поговорить об этих нововведениях. Он завел разговор издалека – о том, что-де у русских и австрийцев разные воинские уставы и прочее.

Но Суворов прижал его, – папа Мелас вынужден был сказать прямо: да, австрийские генералы недовольны новыми порядками.

– Пустяки! Это младенцы, которые плачут, пока их обмывают! Зато после они спят крепким сном! – отрезал Суворов.

И папа Мелас уехал ни с чем.

Генерал Шателер предложил Суворову, пока подойдут русские войска, произвести рекогносцировку.

Суворов резко отказался:

– Рекогносцировки нужны только робким. Кто хочет найти неприятеля, найдет и без них. Штыки, холодное оружие, атака, удар – вот мои рекогносцировки!

Это говорил он сам, опытнейший разведчик, с первых дней своей военной службы показавший себя чрезвычайно смелым и находчивым в рекогносцировке, бывший в разведке в двух шагах от палатки Фридриха II.

Но здесь под рекогносцировкой австрийцы понимали иное: демонстрацию. Излюбленным их приемом было – пугать неприятеля, делать вид, что они хотят наступать, в то время как сами желали обратного.

Суворову сразу же надо было показать, что на этот путь он не станет.

Суворов был намерен ударить по врагу, ударить немедленно и сокрушительно. Он только ждал, когда подойдут его чудо-богатыри.

IV

Суворовские полки один за другим собирались у Валеджио.

Русские войска шли, с удивлением глядя кругом: здесь все было необычайно – и люди, и природа.

Казались странными эти городки и местечки, окруженные, точно крепости, каменными стенами и рвами; плоские крыши кирпичных домов; фруктовые деревья, разбросанные меж кукурузных и капустных полей; холмы, где тесно, друг к дружке, посажены виноград, кукуруза, тутовые деревья, яблони, груши, орешник; смуглые черноволосые крестьяне в кожаных штанах с голыми от подколенок ногами.

– Народ здесь черный, как цыгане.

– И ни одного курносого…

– Чесноком и луком больно пахнут: как откроет рот, так уноси ноги!

– И до чего голосистые, черти!

– А у баб голоса грубые…

– Сердитые, должно. Оттого тут мужики сами коз доят и ребят нянчат…

– Говорят смешно, словно барабан трещит, – «грррандэ!» – передразнил Зыбин.

– И скажи, какой вежливый народ: всех, даже нашего брата солдата, называют «синьор». «Синьор солдате!»

– Это во многих землях такой обычай, – наставительно сказал любивший поучать Воронов. – Вот в Польше – все паны: холоп – «пан» и Бог – «пан». «Цо пану треба?», «Як пан Бог позволили?»

С улыбкой смотрели на встречающихся ослов и мулов.

– Вчерась, как стояли в том городке, я, братцы, видал: едет на тележке человек. В тележку впряжены кобыла, корова, осел да энтот самый мул.

– Вся родня, стало быть?

– Да, окромя только свиньи, вся.

– И вот хозяин ехал-ехал, потом стал и почал доить корову, посля кобылу…

– Тьфу ты! Пусть бы уж и осла доил…

– Ей-Богу! Подоил, напился, травкой какой-то – щавелем не щавелем – закусил и поехал дальше…

– Ловко: и везут и кормят!

– Чего ж он травой-то закусывал?

– Да у них с хлебом неловко…

– Не так, как у нас. Ржи они не сеют, пшеницы мало.

– Тут все больше кукуруза. Ни тебе гречихи, ни проса…

– Булки тут невкусные, неизвестно из чего склеены.

– Ты не знаешь из чего? Из кукурузы. В ихней булке пшеницы мало.

– То ли дело наши, тамбовские!

– Нет, лучше вяземских пряников нет! – вздохнул Зыбин.

– И масло у них противное. Почему это?

– Из козьего и овечьего молока.

– Братцы, а я лягух на рынке видал.

– Брешешь?

– Ну вот!

– Это зачем же лягухи?

– Есть. В тряпицу завернуты. Да в сетку положены.

– У нас, в Беларуси, смеются, как один вот етак съел, не знавши, лягушку. Ему говорят, а ён отвечаеть: «А, ляга не ляга, – осталася одна нога!»

– Тьфу ты, прости Господи! – плевался Воронов.

– У них, в Полесье, много этого добра, жаб.

– Насчет чего здесь хорошо, так это насчет вина!

– Да-а!

– И быки здесь важнецкие, – похвалил Огнев.

Удивляло солдат жилье: двухэтажные высокие дома, а печей нет. Вместо печи в комнате огромный камин.

– А где же у них печи?

– Зачем им печи? Это тебе не в твоем Великом Устюге! Тут кругом год – теплынь.

– Да, похоже на то, – говорили разомлевшие от зноя солдаты.

Жара стояла от утра до заката. Дорога настолько накалялась, что босиком не ступить. Вечера были такие же душные, как и дни.

– Тепло, як у нас на Полтавщине…

– Тепло-то тепло, да земля не та. Здесь народ живет хуже вашего. Ишь, едят что: одни эти свои червяки, как их, макароны. С деревянным маслом…

– А нищих сколько, ровно у нас на ярмарке…

Смотрели, сравнивали, удивлялись, потешались.

Шли версту за верстой.

То между стенами садов, из-за которых виднелся широкий зубчатый лист винограда. То выходили на простор, и глазам представлялось зеленое море – дерево к дереву, кустик к кустику. А среди этой зелени белели домики и шпили церквей.

7 апреля в Валеджио собрались все русские полки.

Суворов приказал армии выступать. План Суворова был ясен и прост: не обращая внимания на французов в Средней и Южной Италии, побыстрее занять Ломбардию и Пьемонт. Кто владел Северной Италией, тот неизбежно вынуждал врага очистить весь Апеннинский полуостров.

Впереди австрийских колонн Суворов поставил казаков. Бородатые, в невиданной одежде, на своих маленьких лошадках, они должны были произвести впечатление на врага. Они должны были быть предвестниками той грозной, неотвратимой силы, которая двигалась с востока.

Встреча с сильным врагом на непривычном театре военных действий слегка волновала Суворова. Суворову приходилось действовать на полях Пруссии, в болотах Польши, в степях Молдавии и Валахии, но в горах еще не случалось. Русский солдат – равнинный человек. Леса, болота знакомы ему с детства, в них он чувствует себя превосходно; но как-то будет в горах?

Иной здесь был и неприятель.

Турки и поляки дрались тоже неплохо, дрались порою отчаянно, но французская армия все-таки представляла более грозную силу.

Любимой формой боя у французов была атака. Они смело кидались на врага в штыки. Французы во многом следовали тем же правилам, которым учил Суворов. Такого противника он еще не встречал. С ним любопытно было помериться силами. Только вот выдержат ли австрийцы? Уж очень вошло у них в привычку быть битыми.

Первые шаги Суворова сразу же принесли победу союзникам.

Французский главнокомандующий Шерер поспешно отступал к реке Адде. Река Адда представляла серьезную естественную преграду: она была непроходима вброд, глубока и широка, с обрывистыми, утесистыми берегами, с быстрым течением. Шерер рассчитывал создать оборонительную линию на правом, возвышенном берегу. Он отступал, бросая или уничтожая все, что нельзя было увезти. В крепостях оставались французские гарнизоны.

На пути Суворова лежал город Брешия, в котором был литейный завод. Когда союзники окружили город, французский гарнизон положил оружие.

Это была первая победа Суворова в Италии.

Союзники продолжали двигаться дальше.

Суворовские войска шли так, как всегда, – выступали ночью, часто устраивали роздых.

Австрийцы не привыкли к таким быстрым ночным переходам по пересеченной местности под проливным дождем. Они сбивались и путались на каждом шагу. В австрийских полках стали роптать; казаки, шедшие в голове их колонн, рассказывали об этом смеясь. В довершение ко всему на одном из переходов осрамился сам папа Мелас.

Его колонна сбилась с пути, не попала на переправу и должна была под проливным дождем переходить реку. Все окончательно вымокли и измучились. Старый, больной папа Мелас не привык к таким передрягам. Он, не выполнив маршрута, остановился утром и дал возможность войскам обсушиться.

Суворов сильно разгневался – задержка Меласа нарушала все его расчеты. Он написал Меласу письмо, в котором доставалось всем австрийцам:

«До сведения моего доходят жалобы на то, что пехота промочила ноги. Виною тому погода. За хорошею погодою гонятся женщины, щеголи да ленивцы. Большой говорун, который жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен от должности. В военных действиях следуют быстро сообразить и немедленно же исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться. У кого здоровье плохо, тот пусть и остается позади», – намекал он прямо на командующего австрийскими силами.

Через неделю союзники подошли к Адде.

– Адда не преграда! – шутил Суворов.

Он решил прорвать в нескольких пунктах расположение французов, – Шерер растянул свои силы по всей реке. Чтобы обмануть Шерера, Суворов назначил переправу в самом неподходящем месте – у Сан-Джервазио: берега тут были особенно круты, а течение чрезвычайно быстро.

Австрийский офицер-понтонер рапортовал, что спустить понтоны с такого высокого берега, тем более ночью, – невозможно.

Но суворовские войска все-таки переправились.

В этот день дряхлый и бездарный генерал Шерер был смещен. На его место назначили молодого талантливого генерала Моро, который считался во Франции лучшим полководцем после Бонапарта.

– Мало было славы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть! – отозвался на это Суворов.

Союзные войска потеснили французов, захватив до шести тысяч пленных, в том числе генерала Серрюрье.

Моро не мог поправить ошибки Шерера, распылившего свои войска. Он мог думать пока лишь об отступлении. Дорога на Милан была уже отрезана, он не имел возможности помешать Суворову продвигаться туда. Французы отступали по направлению к Павии.

Суворов сделал то, что в этих же местах в 1705 году, в войне против французов, не удалось выполнить другому великому полководцу – Евгению Савойскому.

V

Первыми к Милану прискакали донцы, преследовавшие отступающего врага. Это было вечером в субботу, 17 апреля 1799 года.

Французы закрыли городские ворота, но казаки вышибли их и гнали и кололи неприятеля, пока он не укрылся в миланской цитадели.

За казаками поспешал Мелас.

Фельдмаршал Суворов перешел Адду в двадцати верстах от Милана. Въезд в город он назначил на следующий день, 18 апреля. День был воскресный и особенно торжественный: первый день Пасхи.

С утра было тепло и ясно.

Милан в это воскресенье проснулся ранее обычного: все ждали вступления в город русских – людей, пришедших с далекого севера, где снега, морозы и медведи. На австрийские войска, расположившиеся в городе, никто не обращал внимания. Уже вчера вечером миланцы увидали казаков.

Бородатые, в длинных кафтанах и высоких барашковых шапках, они казались такими странными. Итальянцы сразу же прозвали казаков «русскими капуцинами».

С не меньшим любопытством ждали и самого фельдмаршала Суворова, диковинного полководца, который за всю жизнь не проиграл ни одного сражения. Они читали о Суворове в газетах, в брошюрах, где Суворов изображался страшным человеком. Бог весть каким людоедом.

Потому миланцы поднялись спозаранку: каждому хотелось увидеть, как Суворов во главе войск будет въезжать в Милан.

Улицы были запружены народом. Тысячи людей двигались из города через восточные ворота за духовенством, которое с крестами и хоругвями шло встречать фельдмаршала Суворова. Окна, балконы, даже крыши домов были усеяны зрителями.

Милан гудел как улей.

Суворов еще с вечера чувствовал себя не совсем здоровым – ломило поясницу. Он сидел в карете вместе со статским советником Фуксом.

Генерал Розенберг, передавая Суворову в Вероне дела, представил ему гражданских чинов, прикомандированных к армии. В их числе был состоявший на службе в коллегии иностранных дел статский советник Егор Борисович Фукс.

Суворов неприязненно глянул на толстого, мешковатого, с мясистым лицом старой бабы человека в очках.

– Помилуй Бог, какой ты худощавый. Тебе надобно со мною ездить верхом! – сказал он Фуксу.

Статский советник густо покраснел – обиделся, но промолчал.

Суворов не придал Фуксу особого значения, но Розенберг тут же осторожно намекнул фельдмаршалу, что статский советник Фукс «имеет другие препоручения» от генерал-прокурора.

– Так, так, понимаю, – нахмурился Суворов.

Он сообразил: толстый Фукс, стало быть, является в армии «оком» царя.

И на следующий день Суворов поручил Фуксу вести все военные письменные дела главнокомандующего. Тем более что сам Суворов донесения писал очень редко.

– Перо неприлично солдату, – говаривал он.

И Фукс стал находиться при фельдмаршале неотлучно.

Сегодня статский советник Фукс успел нарядиться – надел свой шитый золотом дипломатический мундир. Суворов же не имел времени переодеваться, – он ехал, как был все эти дни во время боев у Адды, в обычном австрийском мундире.

Когда вдалеке показались толпы народа и на утреннем солнце блеснули кресты и хоругви миланского духовенства, Суворов вылез из кареты и пересел на казачью лошадь. Он вместе с генералом Шателером ехал впереди кареты. За каретой по-прежнему следовала свита фельдмаршала, а дальше войска с барабанным боем и музыкой.

Не доезжая шагов десяти до процессии, Суворов слез с коня и пошел навстречу архиепископу миланскому.

– Господь да благословит шествие твое, добродетельный муж! – приветствовал победителя архипастырь.

Суворов, сняв каску, приложился к кресту. Он на итальянском языке благодарил архиепископа за приветствие.

Архиепископ, удивленный тем, что этот русский варвар не только набожен, но и хорошо говорит по-итальянски, совершенно растаял. Он рассыпался в похвалах Суворову. Суворов стоял, наклонившись к архиепископу (ныла проклятая поясница, и так стоять было удобно), внимательно слушал, стараясь понять цветистую, выспреннюю речь архиепископа. Хотелось в ответе не ударить лицом в грязь.

А музыканты австрийской колонны, увидавшие многотысячную толпу, старались как могли. Они заглушали слова архиепископа, мешали Суворову уловить, что говорит велеречивый пастырь.

Суворов чуть поворотил голову и нетерпеливо махнул рукой: мол, перестаньте играть!

Прошка, снявший шапку перед крестом и набожно крестившийся на католические хоругви, не спускал глаз с барина. Прошка торопился поскорее доехать до места (он по опыту знал, что там ждет его вкусное итальянское винцо, тем более – сегодня Пасха). Прошка понял жест Александра Васильевича по-своему.

– Поезжай! – толкнул он локтем кучера. – Барин поедет сзади!

Карета с важно восседавшим в ней толстым, самодовольно улыбавшимся статским советником Фуксом медленно поползла вперед. Народ расступился по обе стороны, давая дорогу.

Свита потянулась вслед за каретой.

Суворов недовольно поморщился: что они делают? Но останавливать движение было уже поздно. Он сократил свое ответное слово и пригласил духовенство следовать за свитой.

Архиепископу со всем его клиром пришлось поместиться среди войск.

Суворов сел на коня и вместе с Шателером и двумя адъютантами-австрийцами ехал во главе войск.

Надоевшим, все испортившим музыкантам он велел замолчать.

Миланцы приветствовали суворовскую карету громкими криками. Овациям не было конца.

Фукс оказался один в зеленом мундире среди белых австрийских. Он был одет не так, как все. На военных в белых мундирах никто из толпы не глядел: эка невидаль – австрийцы! Все ждали необычного, ждали русского, ждали Суворова.

В суворовской свите были и русские мундиры, но впереди всех оказался только Фукс. Он ехал в карете, и толпа принимала его за фельдмаршала Суворова.

Фукс не мог безучастно взирать на шумные приветствия, которые неслись к нему со всех сторон. Толстое бабье лицо Фукса расплылось в самодовольную улыбку. Прижимая руку к сердцу, он кланялся во все стороны, как неопытный актер.

Суворов понимал неловкость случайно создавшегося положения, но поправить дело было уже нельзя.

В городских воротах фельдмаршала встретил барон Мелас. Он вступил в город со своей колонной еще ночью.

Суворов протянул к нему руки, желая обнять. Обрадованный папа Мелас как-то по-детски не рассчитал расстояния – живо обернулся, точно сидел на стуле, а не на лошади, и шлепнулся с седла на землю.

Итальянцы с сочувственным хохотом подхватили старого генерала, помогли сесть в седло. Суворов обнял переконфуженного папу Меласа и, подавляя невольный смех, участливо спросил, не ушибся ли барон.

Это курьезное происшествие только на секунду привлекло внимание толпы к Суворову. А вообще на него, как на Меласа и Шателера, никто особенно не смотрел: в глазах миланцев они были обычными австрийскими генералами. Тем более что за ними непосредственно шли австрийские, а не русские войска.

Александр Васильевич мог лишь слышать, что говорят живые, крикливые итальянцы по адресу Фукса, которого они принимали за Суворова:

– А лицо у этого Суворова как у мясника!

– Мундир приятнее его лица!

– Но он не похож на людоеда!

– Какое там людоед? Он просто – толстая прачка!