Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

III

Наполеон шел пешком, опираясь на палку, которую раздобыл ему в Орше заботливый начальник штаба принц Невшательский.

Несколько в стороне от императора семенил своими коротенькими ножками маршал Бертье. «Обезьяна Наполеона», как называли все придворные принца Невшательского за его подражание во всем любимому полководцу, тоже опирался на палку. Палка Наполеона была из красного дерева (она принадлежала раньше настоятелю Кутеенского монастыря), а палка Бертье – из белорусской березы.

Бертье теперь не во всем копировал обожаемого императора. Наполеон после Орши был угрюм и мрачен: надежды проскочить между русскими армиями Кутузова и Витгенштейна не было – его прижимали к Березине, за которой стоял Чичагов. И потому Наполеон смотрел как затравленный волк. А толстенький Бертье старался изобразить на своем некрасивом лице овечью кротость и безмятежность. В душе он не меньше своего властелина переживал весь страшный позор неудачного похода, давно изгрыз ногти (пальцы Бертье всегда были в крови), но лицо принца Невшательского пыталось сохранить невозмутимое спокойствие.

И теперь, когда в версте от Толочина к нему вдруг подошел конноегерский лейтенант и передал страшную, потрясающую весть, лицо Бертье в первый момент покривилось ужасной гримасой. Но как только начальник штаба увидел, что император обернулся и вопросительно смотрит на него, Бертье попытался изобразить подобие улыбки. В эту секунду его лицо походило на лицо ребенка, который готов заплакать, но боится няньки.

Хотя император шел погруженный в свои мысли и, казалось, не видел ничего, но его серые быстрые глаза сразу схватили фигуру конноегеря, который стоял с солдатом и лошадьми на развилине дороги, ожидая, пока пройдет император. Двубортный зеленый мундир и кивер конноегеря были новее, чем у его спешенных товарищей, затерявшихся в несметной толпе отступавших. Малиновые обшлага не потеряли цвета, а ноги не были обернуты тряпьем.

«Уж не из второго ли корпуса Удино?» – мелькнуло в голове Наполеона.

И его точная на все, касающееся войска, безотказно действующая память сразу подсказала:

«Малиновый воротник – двадцатый конноегерский. Шестая кавалерийская бригада Корбино».

И в памяти возник сам генерал Корбино – маленький, быстрый, черноусый, но лысоватый в свои тридцать пять лет. Умный, преданный Наполеону генерал.

Наполеон повернулся и подошел к Бертье.

– Что он говорит? Что говорит? – нетерпеливо-быстро спросил император, по смущенному, исказившемуся лицу Бертье уже предчувствуя недоброе.

– Доложите сами его величеству, – сказал конноегерскому лейтенанту начальник главного штаба.

– Маршал Удино поручил мне доложить, что русский генерал Тши… Тши… – старался выговорить он трудную русскую фамилию, – Тшичагоф пришел к Березине и занял все переправы! – вытягиваясь, докладывал лейтенант. – Два неприятельских отряда…

– Этого не может быть! – перебил Наполеон.

– Два неприятельских отряда заняли мост и перешли на левый берег.

– Неправда! – визгливо кричал Наполеон, стуча палкой.

Но исполнительный офицер упорно продолжал докладывать то, что ему поручил маршал:

– Лед на реке слаб. Переходить по нему нельзя.

– Неправда! Он лжет! – в бешенстве кричал Наполеон, топая ногами.

Изменившийся в лице Бертье даже отступил назад. Лейтенант стоял красный как рак. Молодые, пухлые губы его дрожали от обиды и возмущения.

– Государь, я только исполняю поручение маршала, который приказал мне сообщить это, – ответил оскорбленный офицер, но Наполеону было не до того.

Все его надежды на то, чтобы пройти мимо окруживших его со всех сторон русских армий и перевести войска через Березину, разом исчезли. Самообладание оставило Наполеона. Он, словно отброшенный какой-то силой, отступил назад, заскрипел зубами и, подняв вверх руку, выругался так, как ругался, когда был подпоручиком артиллерии Лаферского полка.

– Значит, там, наверху, написано, что мы теперь будем совершать одни ошибки?

И он, как император Юлиан, выругал тех, кто наверху, еще раз.

– Коня! – крикнул, обернувшись к берейтору Амодрю, ведшему императорского араба.

Наполеон вскочил на коня, хотел пустить его в галоп к этим грязным домишкам Толочина, но потом подозвал Бертье и велел ему приказать Удино во что бы то ни стало отбить у Чичагова борисовскую переправу.

Через несколько минут обиженный конноегерский лейтенант, которого успокоил Бертье, уже мчался назад со своим ординарцем и думал, как он будет рассказывать в штабе о своем споре с императором.

Наполеон подъехал к Толочину. У крайней хаты – еврейской корчмы – горел костер, сложенный из досок разломанного сарая. У костра стоял только что прискакавший в Толочин генерал Дод, которого император посылал к Виктору.

Наполеон соскочил с коня и хотел уже идти в дом, но генерал Дод, почтительно снимая вылинявшую треуголку, подошел к нему.

С перекосившимся от злобы лицом Наполеон выразительно сказал Доду:

– Они уже там! – и, кивнув генералу, чтобы он шел за ним, вбежал на широкое крыльцо.

Лакеи, приехавшие заранее приготовить императору помещение, раскрывали двери, указывали, куда идти.

В большой комнате, на столе, застланном чистой хозяйской скатертью, стояли в двух субботних подсвечниках зажженные праздничные свечи, хотя было начало недели.

Наполеон подбежал к столу, сел на лавку и протянул руку, крикнув:

– Карту!

Паж тотчас же положил перед ним карту Белоруссии. Наполеон, не снимая треуголки, нагнулся над картой.

Генерал Дод стоял у стола.

Наполеон начал думать вслух, как выйти из создавшегося катастрофического положения. Кавалерии у него не осталось, разведки не было. Приходилось лишь гадать о силе и движениях русских войск.

Дод знал Березину с ее болотистыми берегами и советовал не переправляться у Борисова, потому что русские, конечно, уже сожгли мост, а ниже Борисова сплошной лес и болота, через которые проложены многоверстные гати из тонких бревен и фашинника и где десятки мостов. Дод советовал перейти реку у Лепеля, при соединении ее с Уллой – там Березина неширока, и берега не илистые, а песчаные. Удино неоднократно переправлялся через нее. Дод предлагал соединиться с Виктором и Удино и идти через Глубокое к Вильне.

Наполеон то внимательно слушал Дода, то слушал и не слышал, думая что-то свое. Он переспрашивал генерала, потом опять молча склонялся над картой.

– Путь на Борисов короче. Идя к Лепелю на Глубокое, придется сделать большой обход, – возражал Наполеон. – Русские смогут прийти в Вильну раньше нас. И впереди – Витгенштейн.

Наполеон возражал не столько Доду, сколько своему ходу мыслей, этому варианту, который он давно знал и о котором только что напомнил Дод. Император водил пальцем вверх и вниз по течению Березины и Днепра и вдруг прочел:

– Полтава!.. Полтава!..

Рука невольно оторвалась от карты.

За этим коротеньким словом возникли те картины, которые часто вспоминались еще в московском Кремле.

Наполеон вскочил и, заложив за спину руки и наклонив голову, заходил по корчме.

Дод с тоской смотрел на императора, понявшего печальную аналогию.

Молчали.

В комнату вошли приехавшие Бертье, Мюрат, Евгений Богарне и генерал Жомини.

Тактичный Дод поспешил выйти.

Император ходил, продолжая машинально повторять:

– Полтава!.. Полтава!..

Присутствовавшие поняли его невеселые мысли. Стояли кучкой у порога. Император дошел до порога и, подняв на Жомини глаза, сказал:

– Кто никогда не испытывал поражений, у того они должны быть так же громадны, как и его победы!

Жомини только поклонился, молча соглашаясь с императором.

Наполеон снова подошел к карте и, рассказав всем о предложении генерала Дода, спросил у Жомини, знавшего местность, что советует сделать он.

– Ваше величество, перейти Березину ниже Борисова невозможно, но идти с измученной армией к ее верховьям – утомительно. Я полагаю, что можно перейти Березину чуть выше Борисова и выйти к Вильне кратчайшей дорогой на Сморгонь, – ответил Жомини.

Наполеон слушал Жомини, глядя не на карту, а на пламя свечи в медном еврейском праздничном подсвечнике. Он продолжал думать о своем – не о бегстве и поражении, а о победе.

– Если бы не все сердца оробели, – взглянул он на маршалов, стоявших у стола, – то можно было бы произвести чудесный маневр: идти к верховьям Березины, броситься на Витгенштейна, охватить его, взять в плен! – зажегшись, горячо выпалил Наполеон.

Бертье смотрел на Наполеона с упоением. Евгений Богарне печально улыбался, как бы говоря: «Красивые сказки!» Мюрат, который окончательно завял, сник в этом бегстве армии, был настроен весьма скептически. Он только поднял брови и подумал привычными кавалерийскими образами: «Загнал коня, а теперь хочет, чтоб он скакал рысью!»

Наполеону ответил Жомини:

– Ваше величество, такое чудесное движение возможно лишь в Италии и Германии, где есть продовольствие.

Жомини возвращал Наполеона с небес фантазии на землю действительности.

IV

…И крысы хвост у ней отъели.

Крылов

Адмирал Чичагов наслаждался отдыхом в небольшом уютном доме местного ксендза, который он занял для постоя в Борисове.

Румяный, плотно сбитый пятидесятилетний ксендз, еще два дня назад усердно возносивший молитвы за императора Наполеона, теперь смиренно склонялся перед русским адмиралом. Ксендз вынужден был уступить «москалю» весь домик, а сам остался жить в одной комнатке у кухни со своей тридцатилетней черноокой экономкой, несмотря на обет безбрачия, который он давал при посвящении в сан.

Впрочем, русский адмирал не был виновником прельщения почтенного отца-настоятеля: ксендз жил с экономкой уже около десяти лет, о чем знал весь Борисов. А адмиральские повара и денщики слышали, как ксендз пилил экономку за то, что она якобы не прочь преступить седьмую заповедь с главным поваром адмирала, не по-поварски сухим англичанином Томасом.

Павел Васильевич Чичагов, только что плотно, на английский манер, позавтракав натуральным бифштексом из свежей борисовской говядины, сидел в кабинете ксендза под миловидной мадонной, кормящей пышной грудью младенца, и чистил напильничком ногти. И тут к нему вошел адъютант и с таинственным видом доложил, что казачьи разъезды схватили за Зембином нескольких пленных французов и один, по мнению всех штабных, очень похож на Наполеона.

– Он, как вы справедливо изволили отметить, ваше высокопревосходительство, малоросл, – доложил адъютант.

– А где он? – заинтересовался адмирал.

– Вон стоит у крыльца. Я нарочно велел поставить его так, чтобы вы, ваше высокопревосходительство, могли обозреть.

Адмирал живо подошел к окну и глянул. У крыльца стоял в синей французской шинели и треугольной шляпе действительно маленький человек. Он нетерпеливо поглядывал во все стороны, но казачий урядник, свесив из-под шапки светлый чуб, не спускал с пленника глаз.

– Извольте видеть, ваше высокопревосходительство, как есть все приметы: мал, плотен, шея короткая, волосы черные, – угодливо шептал адъютант, наклонившись к окну.

– Накормить и дать выпить. Пусть развяжется язык. Потом доставить ко мне, – приказал адмирал и снова сел в кресло под пышногрудой мадонной.

Чичагов чистил ногти и предвкушал, как напишет Александру Павловичу о том, что поймал его тильзитского «брата».

Прошел добрый час, пока пленник позавтракал. Наконец адъютант доложил, что француз готов.

– Сразу видно птицу по полету, ваше высокопревосходительство, – шептал адъютант. – Как он тонко разбирается в винах – с одного глотка узнал, что кло-вужо!

– Пусть войдет! – сказал Чичагов и встал у стола, на котором лежала гравюра, изображавшая Наполеона: адмирал возил ее с собой.

Дверь открылась, и адъютант ввел французского офицера лет сорока, в зеленом двубортном мундире с голубым воротником и зеленых рейтузах. У него были карие веселые глаза и полное небритое лицо.

– Добрый день, господин адмирал! – непринужденно приветствовал Чичагова пленник.

Чичагов наклонил голову так, что подбородок вдавился в шею. Он надулся и смотрел с достоинством – адмирал принимал такую позу всякий раз, когда хотел показать свой независимый, гордый характер.

– Спасибо за вкусный завтрак. Только, знаете, у нас в Париже другие соусы, более острые. Я, признаться, не очень люблю английскую кухню…

«Он даже каламбурит… Конечно, вам, государь, все английское не по вкусу!» – иронически подумал Чичагов. А охмелевший француз продолжал развязно тараторить:

– А вот вино – неплохое.

Чичагов стоял все в той же позе собирающегося бодать бычка. Прикидывал в уме, косясь на лежавшую гравюру:

«Рост и плотность – Наполеоновы. Волосы? Адъютант сказал – черные. Собственно, волос нет. Один седоватый венчик вокруг головы, а все остальное – голое, как орех. У Наполеона же сохранилась на макушке небольшая прядка. И все же какое-то сходство есть!»

– Прошу садиться, господин генерал, – предложил Чичагов.

– О, очень благодарен. Вы мне льстите, я еще не генерал, а всего лишь полковник, – по-приятельски улыбался француз, садясь в кресло у стола.

«Да, да, притворяется чудесно», – подумал Чичагов, тоже садясь к столу.

– Скажите, а какое вино вы пьете у себя? – спросил он, вспоминая рассказы Александра Павловича о том, что Наполеон пил в Тильзите один шамбертен.

– Какое придется.

– Шамбертен? – чуть улыбнулся Чичагов.

– Да, и шамбертен, – ответил француз, осматривая комнату. Увидев мадонну и младенца, он подмигнул адмиралу: – А неплоха!

Чичагов вспомнил о том, что у Наполеона ведь есть сын, и спросил:

– Как ваш сынок?

– Который? – повернулся к нему француз. – У меня их три.

– Вы скромничаете, государь, у вас их, верно, больше, – сказал добродетельный Чичагов.

– Хе-хе-хе, – засмеялся француз и игриво дотронулся рукой до адмиралова колена. – Вы шутник, я вижу!

– Я говорю о вашем любимом сыне.

– Любимый – Наполеон, назван так в честь императора. Бедовый мальчишка. Он с матерью в Париже.

– Так, так, – удовлетворенно подтвердил Чичагов, покачивая ногой. – Вы ведь артиллерист, а носите, если не ошибаюсь, форму конноегеря?

– Нет, я никогда не служил в артиллерии. По росту я гожусь в вольтижеры, как карманный мужчина. Но сам – прирожденный кавалерист.

– Вам понравилась Москва?

– Я не был в Москве. Я был только в Полоцке.

Чичагов молчал, испытующе глядя на француза в упор. Француз вдруг почувствовал себя неловко. Он оглянулся по сторонам, потом впервые обратил внимание на гравюру Наполеона, лежавшую перед ним на столе.

Француз глянул еще раз на адмирала, потом еще раз на гравюру, и его лицо снова оживилось.

– Постойте, постойте, я, кажется, начинаю понимать! В полку мне уже говорили об этом сходстве не раз. Но не может быть! Вы, вы принимаете меня за… императора? – вытаращил глаза полковник.

– А как знать, кто вы, – чуть улыбаясь, ответил Чичагов, закладывая руку за борт морского вицмундира.

– Кто я? Я полковник конноегерского полка Камиль Вуатю!

Веселость снова вернулась к нему.

– Я – император? О Боже мой! – Француз захохотал, схватившись за живот. – Я – император? И не потому ли вы угощали меня кло-вужо? О-хо-хо! – Полковник хохотал до слез.

Чичагов сидел, покачивая ногой. Улыбка сползала с его важного лица. Щеки начинали покрываться краской.

– Да посмотрите же – у меня вон на щеке бородавка. Она от рождения.

Француз встал и, наклонившись к адмиралу, показал пальцем на довольно большую бородавку, сидевшую у него под глазом.

– У императора лицо чистое. Я видел его в лагере в Булони вот так же близко, как вижу вас! – уже не смеясь, сказал француз.

Адмирал Чичагов вскочил и, взбешенный, выбежал вон из комнаты.

На этом конфузном случае не суждено было окончиться неприятностям адмирала Чичагова в Борисове.

Граф Пален 2-й, вступивший в командование авангардом вместо раненого Ламберта, прислал к Чичагову ординарца, прося подкрепления. Верстах в десяти от Борисова, у деревни Лошница, где должен был расположиться авангард, Пален наткнулся на превосходящие силы противника.

Разведка у Чичагова была поставлена из рук вон плохо, адмирал не имел представления о том, какие и где французские силы стоят на его пути в Оршу. Зная из сообщений главнокомандующего Кутузова, что Наполеон бежит в полном расстройстве, Чичагов не поверил Палену. Он решил, что толстый сибарит Павел Петрович Пален просто струсил. Чичагов не обратил внимания на его рапорт, велел солдатам варить кашу, а три тысячи кавалеристов отправил на фуражировку по левому берегу реки.

Но не прошло и часа, как прискакал второй гонец с известием, что французы теснят наш авангард. Об этом можно было бы не говорить – орудийные выстрелы гремели уже вот тут, под самым Борисовом.

Впервые за все командование сухопутными войсками Чичагов видел наступающего врага. До сих пор враг не принимал боя, и адмирал уже привык к легким победам. А теперь он растерялся: Чичагов не знал, на что решиться – перевести ли оставшиеся на правом берегу войска и принять бой под Борисовом или уйти снова за реку. Пока он раздумывал, маршал Удино гнал Палена к Борисову. Дорога шла лесом. Палену негде было развернуть кавалерию для отпора.

Чичагов отдал приказ отступать на правый берет. Артиллерия и обозы бросились к единственному мосту через Березину. У моста тотчас же образовалась давка: всякий хотел поскорее очутиться на том берегу.

Адмирал Чичагов, бросив свои фургоны со столовым серебром и фарфоровой посудой, кинулся наутек. Повара и многочисленные слуги улепетывали вместе с ним.

Экономка ксендза тотчас же воспользовалась приготовленным для адмирала обедом, но не успела захватить фуры со столовым серебром и посудой – ими завладел маршал Удино, ворвавшийся в Борисов.

V

Борисовскому ксендзу повезло: не успел умчаться один постоялец, как его дом занял второй – французский маршал Удино.

По уверению экономки, русский адмирал был красивее и моложе французского маршала, но ксендз не поверил словам коварной сестры прародительницы Евы и продолжал не менее бдительно охранять ее целомудрие, чем охранял от русских.

Заняв Борисов, Удино немедленно начал разыскивать другую переправу через реку: мост у Борисова был наполовину сожжен отступавшими русскими, и на том берегу стоял Чичагов. Удино послал кавалерийские отряды и расспрашивал у местных жителей о бродах и переправах. К утру следующего дня он установил, что возле Борисова находятся четыре брода: один ниже Борисова, у деревни Ухолоды, и три выше города – у деревень Стахово, Студенка и Веселово. Удино думал остановиться на Студенке – она была подальше от Ухолод и Стахова, находилась недалеко от тракта на Зембин и по своему местоположению позволяла более скрытно вести подготовительные работы. А самое главное то, что брод был проверен: у Студенки третьего дня удачно переправились французы.

Кавалерийская бригада генерала Корбино из его же второго корпуса, стоявшая в Глубоком, возвращалась по приказу Удино к корпусу. Но так как Борисов был тогда занят русскими, то бригаде пришлось переправляться через Березину. Корбино нашел по указаниям местных жителей брод у деревни Студенка, благополучно (потеряв с десяток людей отсталыми) переправился через Березину и соединился с Удино.

Как все маршалы Наполеона, Удино отличался личной храбростью, о чем свидетельствовали его двадцать восемь ран, но, как немногие из маршалов, Удино был на поле боя только хорошим исполнителем замыслов Наполеона, а вести самостоятельные операции не умел. И здесь, находясь в переходе от Наполеона, Удино не рисковал действовать сам, а обращался к Наполеону. Он послал генерала Корбино к императору с докладом.

Из всех бродов Наполеон выбрал Студенку. Император немедленно отправил Корбино назад, в Борисов. Он приказал готовить в Студенке мосты, а чтобы отвлечь внимание Чичагова, устроить ложную демонстрацию – рубить лес, якобы для переправы, у деревни Ухолоды, а в Борисове распространить об этом слухи.

Наполеон правильно считал, что после этого к Ухолодам потянутся тысячи безоружных французских солдат. Они вряд ли уйдут от плена, но императору не было их жаль. И они еще сослужат службу, – Чичагов подумает, что к Ухолодам стягиваются главные французские силы.

Удино точно выполнил приказ Наполеона. Он скрытно перебрасывал свой корпус к Студенке. Деревню заняла кавалерия Корбино, укрыв людей в лесу. К Ухолодам Удино двинул батальон пехоты и роту понтонеров. За ними, как и ожидал Наполеон, потащились толпы безоружных. С русского берега они, конечно, представлялись крупным воинским соединением.

В Борисове же разыграли комедию.

Начальник штаба корпуса Удино генерал Лорансе потребовал к себе знатных мещан города. Когда человек десять борисовских жителей явились в дом ксендза, Лорансе стал расспрашивать их о переправах ниже Борисова и дорогах к Минску, о глубине реки у деревни Ухолоды. Борисовские мещане подтвердили все, что и без них знали французы.

Генерал Лорансе оставил при штабе пятерых мещан в качестве будущих проводников, а с остальных взял клятву, что они никому не расскажут об этом разговоре.

Можно было не сомневаться в том, что не позже следующего утра Чичагов узнает обо всем, что говорилось в стенах знакомого ему дома ксендза.

Так и случилось.

VI

Наше отступление, начавшееся маскарадом, окончилось похоронным шествием.

Е. Лабом

Бегство французской армии продолжалось.

Этот необычный марш начинался с рассвета и кончался вечером. Подымались без сигнала и шли без команды и порядка, подгоняемые голодом и страхом. Обледенелая дорога терялась в непроглядной чаще леса, а надежда на спасение – во мраке длинных, голодных и становившихся все более ощутимыми холодных ночей.

В растерянности и смятении армия Наполеона приближалась к Борисову, откуда неутешительно и тревожно, а не призывно, как было когда-то, раздавались пушечные выстрелы.

Деревень по дороге не было.

Приходилось разводить костры из сырых еловых или сосновых сучьев и веток. Нужно было приложить много усилий, чтобы только нарубить сучьев. К костру, который удавалось разжечь какой-нибудь более сильной и энергичной компании беглецов, уже не могли, как бывало еще до Смоленска, подходить погреться все желающие. Принимали только того, кто приносил свое топливо. Без него к костру не пускали не только солдат, но гнали прочь даже полковников и генералов.

Императорские слуги и лакеи, всегда ехавшие немного впереди, разводили громадный костер, чтобы согреть землю для императорской палатки. Слуги потихоньку доламывали кресла и столы главной квартиры, чтобы развести огонь. И Бертье и Коленкур смотрели на это сквозь пальцы. Рядом с костром, на месте которого потом ставили императорскую палатку, раскладывали второй – у него грелась свита.

Бредущие мимо этого яркого, зовущего костра армейцы с завистью смотрели на жаркий, приветливый огонь. Там, у императора и его гвардии, находились и пища и тепло. Гвардейский обоз хоть и сильно уменьшился, но все-таки вез еще кое-какие запасы продовольствия. При всех раздачах провианта, которые производились в некоторых пунктах по дороге, гвардия получала львиную долю.

А шедшим без команды и оружия, несшим на себе только награбленные в Москве ценные вещи, приходилось самим заботиться о питании и ночлеге.

Уже подходили к самому Борисову. Густой бор, подымавшийся с обеих сторон хмурой стеной, уступил место полям. Впереди виднелась деревня, занятая какими-то войсками. Никто не знал, свои там или чужие.

Наполеон, ехавший верхом, побелел: неужели это войска Витгенштейна? Неужели перерезан последний путь?

Беглецы невольно остановились в страхе, но кто-то из генералов разглядел в зрительную трубу трехцветные французские знамена. Тогда все с радостными криками кинулись из последних сил к деревне.

Это были войска маршала Виктора, бесславно боровшегося против Витгенштейна и отступающего от Двины.

Солдаты корпуса Виктора, прекрасно снаряженные и вооруженные, сытые и бодрые, с удивлением и ужасом смотрели на своих товарищей. Вместо блестящих, стройных колонн «великой армии» они увидели безоружные, беспорядочные толпы грязных, худых, бородатых людей в лохмотьях, с ногами, обернутыми тряпками. Они, не испытывая стыда, угрюмо шагали, безучастно глядя по сторонам, как стадо пленников. Среди этого сброда виднелись треуголки офицеров и расшитые золотом мундиры генералов. Над толпами не реяло ни одно знамя.

Армия Виктора была поражена так сильно потому, что от нее скрывали положение главной армии.

Только всем знакомая фигура в серой шинели и маленькой треуголке осталась без изменения. Солдаты Виктора встретили императора обычным приветствием, которого он уже давно не слыхал.

Действия маршала Виктора, а тем более его последний отход за Двину, не вызывали восторга у императора, но, увидев боеспособные войска, Наполеон обрадовался. Тем более что вчера, не блиставший, как и Виктор, победами, маршал Удино выбил Чичагова из Борисова. Настроение у Наполеона поднялось. В его, казалось, совершенно безвыходном, катастрофическом положении блеснул маленький, робкий луч надежды.

К вечеру 13 ноября Наполеон прибыл со старой гвардией в Борисов. Всегда верный своему правилу – «полководец не должен щадить себя в деле рекогносцировок, но беречь себя в бою», – Наполеон лично познакомился с обстановкой – проехал до самого моста через Березину. Перед ним расстилалась мутная полоса реки. По ней плыли небольшие льдины. Мороз был не настолько силен, чтобы сковать реку и сделать ее удобной для перехода, но все-таки доставлял много неприятностей голодным, одетым не по сезону солдатам его армии.

Русские сожгли со своего берега значительную часть моста. На их берегу весело горели многочисленные костры, стояли пушки, преграждавшие переправу.

Наполеон поехал в Старый Борисов, в имение князя Радзивилла, которое лежало на одинаковом расстоянии от Борисова и Студенки; у Студенки император решил попытаться переправиться. С императором двинулась и старая гвардия.

Наполеон провел тревожную ночь. Он каждый час выходил на крыльцо дома послушать, не раздаются ли со стороны Студенки выстрелы. Сегодня решалась его судьба.

Против самой деревни Студенка, на правом берегу, стоял отряд генерала Чаплица. Когда Удино прислал к Студенке офицера для осмотра места, они не смогли даже промерить реку, потому что на противоположном берегу шныряли казаки, а у деревни Брили виднелись тридцать русских пушек: Чичагов поставил у Брилей дивизию генерала Чаплица. Французские офицеры делали вид, что только поят лошадей в реке: казаков это не беспокоило.

Удино очень боялся, что русские заметят его приготовления к переправе и помешают строить мосты.

В Студенку приехали начальник понтонеров армии генерал Эбле и начальник саперов генерал Шаслу.

Вечером затемно пришли четыре роты понтонеров. Понтонеры и саперы работали всю ночь – разбирали деревенские хаты, выкидывали жителей, пилили бревна, заготовляли гвозди и делали козлы и плоты, потому что понтонные лодки неосмотрительно сожгли в Орше, думая, что в них не будет нужды.

Как ни старались делать все это потише, но нельзя было работать бесшумно, нельзя было обойтись без команды, и, кроме того, нельзя было не разжечь костров, чтобы стало светлее и теплее. Все с тревогой посматривали на противоположный берег, где стояла дивизия Чаплица.

Но там царили мир и покой – даже пели, не чуя тревоги, петухи.

Наполеон не мог дождаться утра. Он каждый час вскакивал с постели, думая, что уже кончилась ночь. Он не верил ничьим часам: ни своим, ни Бертье, ни часам хозяев, ни петухам, еще не переловленным французами. И в полной темноте двинулся к Студенке; проводником был генерал Корбино.

Маршал Удино размещался в маленькой закопченной деревенской баньке, стоявшей в голых ольховых кустах у самой реки. Нерешительный Удино был в большой, понятной тревоге. Он боялся, что Чаплиц обнаружит их и ударит по мостам и переправе из своих тридцати пушек.

Но сегодня тревожился не один Удино. И более решительные и мужественные маршалы – Бертье, Ней, Мюрат – и все свитские генералы чувствовали себя весьма неспокойно.

Император с Бертье и Удино жались в тесной белорусской бане, пахнущей сажей и березовыми вениками, за наскоро сколоченным столом, на котором лежала карта и стояла свеча.

Наполеон в который раз изучал течение этой проклятой реки. Длинноносый, с невеселым лицом маршал Удино стоял у порога, ожидая приказаний. А не похудевший за поход маленький Бертье грел руки у «каменки», которую топили ночью.

В тесном предбаннике, устланном тертой соломой, стояли Ней, Мюрат и генерал Рапп. Они вышли из бани, потому что всем не хватало в ней места.

У дверей бани маячили с ружьями у ног два усатых гвардейца.

– Наше положение неслыханное. Если Наполеон выпутается, тогда в нем сидит сам дьявол! – по-солдатски грубо сказал товарищам несдержанный Ней. Он говорил по-немецки, чтобы его не поняли часовые.

– Я предложил ему, – зашептал Мюрат, – спастись одному: переправиться через реку в нескольких лье отсюда. Мои польские уланы берутся доставить его в Вильну. Но он и слушать не хочет. Я не думаю, чтоб нам удалось вывернуться. О сдаче в плен, конечно, не может быть и речи. Мы все должны погибнуть здесь!

Мюрат огорченно махнул рукой и вышел из предбанника на свежий воздух.

Ней и Рапп ходили в раздумье по тесному предбаннику из угла в угол.

И вдруг Мюрат вбежал назад в предбанник и, расталкивая Нея и Раппа, кинулся в баню.

– Государь, неприятель очистил позицию! – закричал Мюрат так, словно звал в атаку.

– Не может быть! – вскочил со скамейки Наполеон.

– Посмотрите, они уходят.

Все бросились вон.

Из деревни, занятой русскими, тянулась в лес колонна пехоты. Ее замыкали казаки. Из тридцати пушек, стоявших на пригорке у деревни, не осталось ни одной. Бивачные костры чуть дымились, потухая.

Все, у кого были зрительные трубы, смотрели не отрываясь на это непонятное, но восхитительное зрелище.

Сомнений не оставалось – произошло невероятное чудо: генерал Чаплиц снялся с удобной позиции за час до того, как французские понтонеры собирались ставить первые козлы для мостов.

– Фридрих Второй назвал бы это «его величество случай»! – говорил Наполеон, продолжая смотреть в трубу. – Я всегда считал, что всякое военное предприятие хорошо соображено, если две трети в нем отнесены на долю расчета, а одна треть – на долю случая! – закончил Наполеон, опуская трубу и глядя на своих повеселевших маршалов. – Я обманул глупца адмирала. Он ждет меня там, где я ему подсказал! Где я хочу, чтоб он меня ждал!

Он сиял от счастья, которое свалилось так нежданно.