Мысли и высказывания Цицерон Марк

Клятва Катилины. Гравюра

Первая речь против Луция Сергия Катилины

Когда же наконец, Катилина, перестанешь ты злоупотреблять нашим долготерпением? когда прекратится оскорбительная безнаказанность твоих безумных происков? Когда положишь ты предел своей необузданной, надменной отваге? – Палатин охраняется ночной стражей, по городу расставлены караулы, среди граждан царит тревога, друзья отечества озабоченно совещаются, сенат заседает в укрепленном месте, на лице всех окружающих тебя выражение гнева, – а тебе все это ничего не говорит? Ты не замечаешь, что твои замыслы обнаружены, что твой заговор уже раскрыт перед всеми этими сенаторами? Ты все еще считаешь неизвестным кому-либо из нас, что ты делал в прошлую, что в запрошлую ночь, где ты был, кого созывал, какое принял решение?

Что за времена, что за нравы! Все знает сенат, все видит консул; а этот человек еще жив!.. Да и только ли он жив? Нет, он приходит в сенат, участвует в общественном совещании, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит! А мы тем временем, мы, люди дела, считаем свой долг перед государством исполненным, если нам удалось избегнуть его преступных ударов!

Давно уже, Катилина, следовало по приказанию консула повести тебя на казнь, на тебя направить ту гибель, которой ты угрожаешь нам. Мог же благородный Публий Сципион, верховный понтифик, даже не будучи магистратом, убить Тиберия Гракха, хотя его происки против государства были сравнительно невинны; а мы, консулы, должны переносить Катилину, желающего весь земной шар опустошить кровопролитиями и пожарами? Есть и другие примеры, но на них я, вследствие их давности, ссылаться не решаюсь: мы читаем, что квестор Квинт Фабий предал казни Спурия Кассия за его покушение на свободу Рима, что Гай Сервилий Агала собственноручно убил Спурия Мелия за его попытку произвести государственный переворот. Прошли, да, прошли времена этого живого сознания гражданского долга в нашем государстве, когда люди дела подвергали нечестивых граждан более суровым наказаниям, чем самых ожесточенных врагов: теперь у нас есть сенатское постановление, направленное против тебя, Катилина, очень решительное и грозное, не перестает служить государству своим советом и своей опытностью все наше сословие – мы, мы, консулы, признаюсь в этом открыто, не исполняем своего долга. Раньше было не то. Стоило сенату постановить, чтобы консул Луций Опимий принял меры к ограждению государства от ущерба, – и в тот же день, по подозрению в производстве каких-то смуте, был убит Гай Гракх, сын, внук и потомок славных мужей, погиб со своими детьми консулар Марк Фульвий. Таким же сенатским постановлением государственная безопасность была вверена консулам Гаю Марию и Луцию Валерию: разве смерть трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, в возмездие за причиненные государству обиды, заставила ждать себя хоть одни сутки? А мы вот уже двадцатый день спокойно смотрим, как притупляется меч властной воли сената! Есть ведь у нас такое сенатское постановление – правда, заключенное, точно в ножны, в писцовые таблички, – на основании которого тебя, Катилина, следовало предать немедленной казни; а между тем ты живешь, и своею жизнью пользуешься не для того, чтобы отказаться от своего дерзкого намерения, а для того, чтобы еще более укрепиться в нем! Я дорожу своею кротостью, сенаторы, дорожу, с другой стороны, и славой человека, не теряющего голову в опасную для государства минуту; но теперь я уже сам себя осуждаю за свое бездействие и малодушие. Лагерь сооружен с враждебной римскому народу целью в самой Италии, в ущельях Этрурии; с каждым днем растет число врагов, а начальника этого лагеря, вождя этих врагов мы видим внутри наших стен, мало того, в самом здании сената, видим, как он ежедневно работает над разгромом государства! будь же уверен, Катилина: если я теперь же прикажу тебя схватить, прикажу тебя предать смерти – мне не столько придется опасаться упрека в жестокости со стороны кого бы то ни было, сколько упрека в чрезмерной медлительности со стороны всех честных граждан.

Смерть Гая Гракха. Фрагмент. Художник Ж.-Б. Топино-Лебрюн

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Да, я знаю: так мне давно нужно было поступить. И все-таки теперь есть причина, удерживающая меня от этого шага. Ты будешь казнен, но лишь тогда, когда уже нельзя будет найти столь бесчестного, столь жалкого, столь похожего на тебя человека, который не признал бы эту казнь справедливой.

Гай Юлий Цезарь. Художник П.-П. Рубенс

Пока же найдется хоть один человек, достаточно смелый, чтобы защитить тебя, ты будешь жить, будешь жить так, как живешь теперь, отовсюду окруженный крепкими караулами, которые я расставил вокруг тебя, чтобы лишить тебя возможности что-либо предпринять против государства. Мало того: много глаз, много ушей будут – незаметно для тебя – зорко и чутко следить за тобой, как они и делали это до сих пор…

В самом деле, Катилина, на что еще можешь ты возлагать свои надежды, видя, что ни мрак ночи не в состоянии скрыть нечестивые действия твоего заговора, ни стены частного дома – схоронить хотя бы его голос, видя, что всюду врывается свет, что все пробивается наружу? Пора тебе, верь мне, отказаться от своего плана, бросить всякую мысль о резне и поджогах. Все улики налицо; яснее дня для нас картина всех твоих замыслов, и я ничего не имею против того, чтобы теперь же поделиться ею с тобой. Ты помнишь, я в 12-й день до ноябрьских календ сказал в сенате, что в определенный день – а именно в 8-й до тех же календ – поднимет знамя восстания Гай Манлий, твой телохранитель и приспешник в твоих преступных планах; что же, Катилина, ошибся ли я, не только в самом факте, как он ни важен, отвратителен и невероятен, но – что гораздо эффектнее – в сроке его наступления? Затем я же сказал в сенате, что ты днем избиения оптиматов назначил 5-й день до ноябрьских календ, вследствие чего многие из членов знати оставили на этот день Рим не столько ради спасения собственной жизни, сколько в видах противодействия твоим планам. Можешь ли ты отрицать, что ты в этот день, отовсюду окруженный моими караулами и другими доказательствами моей бдительности, не мог даже шевельнуться с враждебной государству целью? а между тем ты говорил, что ввиду ухода остальных ты удовольствуешься избиением тех из нас, которые остались! Затем, когда ты в самые ноябрьские календы предпринял ночное нападение на Пренесте, твердо рассчитывая овладеть этим городом, и наткнулся на охранявшие его гарнизон, сторожевые пикеты и ночные караулы – догадался ли ты, что это были мои люди, отправленные туда по моему распоряжение? Вообще ты ничего не можешь не только исполнить, но даже предпринять, даже задумать, о чем я не получил бы известия, мало того – вполне ясной и осязательной картины. Теперь позволь поделиться с тобой событиями той запрошлой ночи: ты тотчас увидишь, что я с гораздо большею бдительностью охраняю государство, чем ты под него подкапываешься. Итак, я утверждаю, что ты в запрошлую ночь отправился в Косовщики… я буду вполне откровенен: в дом Марка Леки, что туда же сошлось еще немало участников в вашем безрассудном и преступном плане: можешь ты это оспаривать?.. Что же ты молчишь? Скажи, что это неправда; улики у меня есть. Я здесь, в этом самом сенате, вижу кое-кого из твоих тогдашних сообщников… О боги бессмертные! Где мы? в каком городе, в каком государстве живем? Здесь, сенаторы, здесь, среди нас, в этом священнейшем и важнейшем совете вселенной есть люди, помышляющие о нашем поголовном избиении, о гибели города, о гибели всей нашей державы! И я, консул, их вижу, предлагаю им высказать свое мнение о государственных делах, не решаюсь уязвить их даже словом – их, которых давно следовало сразить железом!.. Итак, Катилина, ты был в ту ночь у Леки, разделил Италию по частям, указал, кому куда следует отправиться, наметил тех, кого ты решил оставить в Риме, а равно и тех, кого хотел увести с собой, разделил город, в видах поджога, на участки, подчеркнул свою решимость вскоре также оставить Рим, сказал, что только моя жизнь заставляет тебя несколько отложить свой отъезд. Нашлось двое римских всадников, взявшихся освободить тебя от этой заботы: они обещали в ту самую ночь, незадолго до рассвета, убить меня в моей постели. Не успело разойтись ваше собрание, как я уже обо всем был извещен. Я усилил стражу, оберегавшую мой дом, и тем, которых ты рано утром ко мне прислал с поклоном, велел отказать; были же это те же самые, которых я заранее назвал многим высокопоставленным лицам, предсказывая, что они придут ко мне в это самое время.

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Гай Юлий Цезарь. Фрагмент античной статуи

Юпитер. Античный бюст

Теперь, Катилина, продолжай свое дело, оставь, наконец, наш город; ворота открыты – уезжай. Слишком уже стосковался по тебе, своем начальнике, твой Манлиев лагерь. Уведи с собой также и всех своих единомышленников, а если не всех, то как можно больше; очисти город! Ты избавишь меня от тяжелой заботы, если только стены Рима будут между тобой и мной. А среди нас ты уже долее жить не можешь: этого я никоим образом и ни под каким видом не дозволю. Мы и то должны ревностно благодарить бессмертных богов, и прежде всего присутствующего среди нас Юпитера Становителя, древнейшого стража нашего города, что мы столько раз избегли этой столь гнусной, столь жестокой, столь гибельной для государства язвы: нельзя допустить, чтобы его благополучие еще далее подвергалось опасности. Когда я, Катилина, был назначенным консулом, и ты злоумышлял лично против меня – я защищался не государственной силой, а своей частной осмотрительностью. Когда, затем, в последние консульские комиции ты хотел убить на Марсовом поле и меня, консула, и твоих конкурентов – я воспротивился твоим преступным замыслам с помощью той охраны, которую мне предложили мои друзья, не поднимая всенародной тревоги. Вообще, сколько раз ты ни нападал на меня – я собственными силами отражал твое нападение, хотя и сознавал, что моя гибель будет сигналом великих бедствий для государства. Но теперь ты уже открыто угрожаешь всему государству, ты и храмы бессмертных богов, и здания города, и жизнь всех граждан, и всю Италию обрекаешь на гибель и разорение. Вот почему я – так как обстоятельства еще не дозволяют мне прибегнуть к самой простой и в то же время наиболее свойственной моей власти и традиции наших предков мере – хочу пустить в ход другую, с нравственной точки зрения более мягкую, а с точки зрения государственного благополучия более полезную. В самом деле, если я прикажу тебя казнить, то остальная горсть заговорщиков останется в нашем государстве; если же ты, повинуясь моему неоднократному приглашению, уйдешь, то и эта большая и зловредная лужа, заражающая наше государство, – твоя свита – будет выкачана. В чем же дело, Катилина? Ведь я приказываю тебе сделать именно то, что ты уже сам от себя собирался сделать; и ты еще медлишь? Консул приказывает врагу уйти из города. – «Уж не в изгнание ли?» – спрашиваешь ты. – Нет этого я не приказываю; а впрочем, если тебе угодно узнать мое мнение, то – советую.

Гай Юлий Цезарь. Гравюра

Да, советую. Я не вижу ничего привлекательного для тебя в этом городе, где – если не считать твоей шайки бесчестных заговорщиков – все тебя боятся, все тебя ненавидят. Да и может ли быть иначе? Твоя жизнь заклеймена всеми знаками семейного позора, твоя слава забрызгана грязью всевозможных неопрятных проделок. Нет сладострастного зрелища, которым бы ты не осквернил своих глаз, нет преступления, которым бы ты не замарал своих рук, нет разврата, в который бы ты не погрузился всем своим телом; стоило неопытному юноше запутаться в соблазнительных сетях твоей растлевающей дружбы – и ты с кинжалом в руке звал его на путь злодейства, ты нес пред ним факел по тропинке порока. Да что об этом говорить! Не ты ли, очистив смертью прежней жены свой дом для нового брака, завершил это преступление другим, неслыханным злодеянием? Его я называть не буду; пусть оно так и остается схороненным под покровом молчания, чтобы люди не думали, что такая гнусность могла и возникнуть в нашем государстве, и, возникнув, остаться безнаказанной. Равным образом оставляю в стороне и то полное материальное банкротство, которому предстоит обрушиться на тебя в ближайшие иды; перехожу к тем твоим деяниям, которые связаны не с порочностью и бесславием твоей частной жизни, не с затруднительностью и позорностью твоего имущественного положения, а с высшими интересами государства, с жизнью и благополучием каждого из нас.

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Можешь ли ты, Катилина, с удовольствием смотреть на один и тот же свет дня, дышать одним воздухом с этими сенаторами, которые – как тебе известно – все знают, что ты с кинжалом в руке стоял на комиции накануне январских календ в консульство Лепида и Тулла, что ты навербовал шайку с целью убить консулов и руководителей государства, что исполнению твоего безумного злодеяния воспрепятствовало не раскаяние, не робость с твоей стороны, а только счастье римского народа? Но оставим это дело, благо ты сам его затмил позднейшими, многочисленными и явными злодействами; сколько раз ты пытался убить меня в мою бытность и назначенным, и действительным консулом! сколько раз я от твоих ударов, направленных, казалось, с неизбежной меткостью, спасался – можно сказать, ловким поворотом, чуть заметным движением тела! Ничего ты не исполнил, ничего не достиг – а все-таки не можешь отказаться от своих замыслов и поползновений.

Гней Помпей Великий. Фрагмент античного бюста

Сколько раз у тебя вырывали из рук твой кинжал, сколько раз он, благодаря случайности, сам из них выскользал и падал; и тем не менее ты все еще не можешь без него обойтись. Уж не знаю, каким таинственным обрядом, каким обетом ты его освятил, что считаешь необходимым вонзить его именно в грудь консула!

А в настоящее время – какова твоя жизнь? Ты видишь, я хочу говорить с тобою таким тоном, точно мною руководит не справедливое чувство гнева, а незаслуженное тобой милосердие. Ты только что явился в сенат; приветствовал ли тебя кто-нибудь из этого столь людного собрания, из стольких твоих друзей и близких? Никто такого обращения с сенатором не запомнит; и ты все еще ждешь оскорбительного слова, ты, раздавленный этим грозным молчаливым приговором? Но это не все: не успел ты войти, как эти скамейки опустели; не успел ты сесть, как все консулары – столько раз намеченные тобой для убийства! – оставили пустым и безлюдным тот конец залы, где ты сидел; как думаешь ты отнестись к этой встрече? Боже! да ведь если бы мои рабы смотрели на меня с таким отвращением, с каким на тебя смотрят все твои сограждане, – я предпочел бы покинуть свой дом; а ты не считаешь нужным оставить город? Если бы я даже безвинно стал предметом такого ужасного подозрения, такой тяжкой ненависти своих сограждан, я предпочел бы лишить себя возможности их видеть, чем чувствовать на себе их неприязненные взоры; а ты, признавая, под гнетом твоей отягченной преступлениями совести, справедливой и с давних уже пор заслуженной эту всеобщую ненависть, не решаешься отказаться от вида и общества тех, глаза и чувства которых ты оскорбляешь своим присутствием? А ведь я думаю, если бы твои родители относились к тебе с непримиримой ненавистью и недоверием, ты бы удалился куда-нибудь, чтобы уйти с их глаз долой; теперь же наша общая родительница – отчизна – ненавидит тебя и не доверяет тебе, убежденная, что уже с давних пор ее убийство составляет единственный предмет твоих помыслов, – и ты не хочешь преклониться перед ее волей, смириться перед ее приговором, уступить ее силе? Она, Катилина, молчит, но в ее молчании ты должен прочесть следующие, обращенные к тебе, мысли и слова: «Вот уже несколько лет как ни одно преступление не было совершено помимо тебя, ни одно позорное событие не обошлось без тебя; тебе одному сходили беспрепятственно и безнаказанно и избиения стольких граждан, и притеснения и грабежи союзников; ты проявлял свою силу не только в издевательстве над законом и судом, но и в их попрании и низвержении. Все прежнее, как оно ни было невыносимо, я по мере своих сил выносила; но теперешнее положение, когда я вся дрожу из-за тебя одного, когда при каждом шорохе люди испуганно называют Катилину, когда все возможные против меня козни сосредоточены в твоем преступном замысле – мне невмоготу; уйди же, освободи меня от этого страха – если он основателен, чтобы мне не погибнуть, если же нет, то хотя для того, чтобы мне, наконец, свободнее вздохнуть». Если бы, повторяю, отчизна обратилась к тебе с этими словами – ты не счел бы нужным уважить ее волю, даже лишенную возможности опереться на силу? А как ты думаешь: подлинно ли она этой возможности лишена? Ты сам предложил подвергнуть тебя добровольному аресту, сам – ввиду тяготеющего над тобой подозрения – проявил желание поселиться у Мания Лепида; получив отказ от него, ты осмелился даже прийти ко мне и предложил мне содержать тебя под стражей в своем доме. Когда же и я тебе ответил, что никоим образом не могу безопасно пребывать в одном и том же доме с тобой, я, считающий величайшей опасностью для себя то, что нас с тобой окружает одна и та же городская стена, – ты обратился к претору Метеллу. Будучи отвергнут и им, ты переехал к твоему товарищу, почтенному Квинту Метеллу; он, дескать, сумеет и с достаточной бдительностью уследить за тобой, и с достаточной осторожностью предупредить твои замыслы, и с достаточной энергией их обуздать. Но как же ты думаешь, далеко ли ушел от тюрьмы и каков тот, кто сам счел себя достойным ареста?

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Гней Помпей Великий. Фрагмент античного бюста

Римлянин с бюстами предков. Фрагмент античной статуи

Вот каковы твои дела, Катилина; и ты все еще не решаешься – если у тебя не хватает духу покончить с собой – уйти куда-нибудь в дальние края, провести в скитаниях и одиночестве эту свою жизнь, которую ты спас, но для которой ста казней было бы мало?

(Голос Катилины: «Доложи!»)

«Доложи сенату», – говоришь ты; вот, значит, чего ты требуешь, давая этим понять, что если это сословие принудит тебя к изгнанию, то ты готовь ему повиноваться. Нет; докладывать я не стану – это было бы несогласно с моими принципами, но все-таки я заставлю тебя догадаться, как сенаторы настроены к тебе.

(После паузы, громовым голосом.)

Уйди из города, Катилина, освободи государство от страха! Отправляйся – если тебе нужно это слово – в изгнание!

(Новая пауза. Сенат безмолвствует.)

Марк Порций Катон Младший. Фрагмент античной статуи

Что же ты скажешь, Катилина? Ты чувствуешь, ты замечаешь их молчание? Они согласны, они безмолвствуют. На что же тебе сила их речи, когда смысл их молчания и без того уже ясен? А попробуй я сказать то же самое вот хотя бы этому благородному юноше, Публию Сестию, или доблестному Марку Марцеллу – то сенат в этом же храме, с полным правом, на меня, консула, поднял бы руку. Относительно же тебя, Катилина, они своим спокойствием подтверждают мой приговор, своим невмешательством высказывают осуждение, своим молчанием взывают о каре. И не они только так о тебе судят – они, мнением которых ты так трогательно дорожишь, продавая за бесценок их жизнь, – также думают и те римские всадники, почтенные и прекрасные люди, и прочие доблестные граждане, обступившие сенат; ты сам немного раньше мог убедиться в численности их сборища, мог уразуметь их настроение, мог слышать их голоса. Теперь мне вот уже сколько времени едва удается удержать их от вооруженной расправы с тобой; но согласись ты оставить этот обреченный тобою на опустошение город – и я легко склоню их устроить тебе почетные проводы до самых ворот.

Впрочем – к чему мои слова? Мне ли надеяться, чтобы что-либо сломило твою отвагу, чтобы ты когда-либо исправился, чтобы ты решился бежать, чтобы ты наказал себя изгнанием? Конечно, я желал бы, чтоб бессмертные боги внушили тебе эту мысль… хотя и предвижу ту грозу недовольства, которая нависнет надо мной, если ты под давлением моей речи отправишься в изгнание, – нависнет не теперь, когда воспоминание о твоих злодеяниях еще свежо, а со временем; но я ее не боюсь, лишь бы она была моим частным злоключением и не повлекла за собой опасности для государства. Но от тебя, разумеется, нельзя требовать, чтобы ты содрогнулся при мысли о своей порочности, чтобы ты убоялся законного возмездия, чтобы ты сделал шаг назад ради тревожного положения государства. Ты ведь, Катилина, никогда не принадлежал к тем, которых стыд может удержать от гнусности, страх – от опасности, разум – от безрассудства. Итак – последуй моему неоднократному приглашению, уйди; если ты при этом желаешь поднять бурю недовольства против меня, твоего врага (как ты постоянно твердишь), то отправляйся прямо в изгнание – смогу ли я устоять против толков людей, если ты так поступишь? смогу ли я вынести тяжесть недовольства, если ты по приказанию консула отправишься в изгнание? Если же ты предпочитаешь наградить меня славой и всеобщей благодарностью, то захвати с собою свою ненавистную шайку преступников и отправляйтесь вместе к Манлию; собери вокруг себя всех отверженных, отделись от добрых, пойди войной на отечество, порадуй свою душу нечестивым мятежом; пусть все видят, что мои слова были для тебя не изгнанием в чужбину, а приглашением в среду твоих же товарищей… Да какое там приглашение! Разве я не знаю, что ты и без того уже отправил вперед своих людей, приказал им, чтобы они, вооруженные, дожидались тебя у Аврелиева рынка? что ты уже условился с Манлием относительно дня решительного удара? что ты даже того самого своего серебряного орла уже выслал вперед – на погибель, надеюсь, тебе самому и всем твоим – того орла, которому ты построил капище в своем доме? Тебе ли долее жить без него, без него, которому ты молился, отправляясь на резню, от чьего жертвенника ты так часто направлял на граждан свою нечестивую, кровожадную десницу? Нет, ты уйдешь; уйдешь, наконец, туда, куда уже давно тебя манит твоя необузданная, безумная страсть. Для тебя, ведь, война с отечеством – не горе, а какое-то странное, непонятное для нас удовольствие; таково то безумие, для которого тебя родила природа, воспитала твоя воля, сохранила судьба. Никогда не видел ты ничего привлекательного не только в мире, но даже и в сколько-нибудь честной войне. Ты составил себе шайку безумцев, набрав ее из пропащих людей, покинутых не только счастьем, но даже надеждой; воображаю твое удовольствие, твою радость, твой восторг, когда ты в этой столь многочисленной дружине твоих приверженцев не услышишь и не увидишь ни одного порядочного человека! Ведь это-то и есть та жизнь, ради которой тобой перенесены все твои так называемые труды – продолжительное лежание на земле, не ради шашней только, но и ради убийства, – усердное бодрствование, опасное не только для сна супругов, но и для добра благодушных богачей. Открылась возможность применить к делу твою пресловутую выносливость к голоду, стуже, отсутствию всех предметов необходимости – а что все это тебе предстоит, в этом ты не замедлишь убедиться. Вот чего я добился, устраняя тебя от консулата, не консулом будешь ты терзать республику, а лишь изгнанником злоумышлять против нее, и этот самый нечестиво задуманный тобою удар будет носить имя разбойничьего набега, а не войны.

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Марк Порций Катон Младший. Фрагмент античной статуи

Римлянка. Фрагмент античного бюста

Но пора мне, сенаторы, и со своей стороны оправдаться и извиниться перед нашей отчизной ввиду следующей ее жалобы, которую трудно не признать справедливой; вас я прошу, чтобы вы внимательно выслушали мои слова и тщательно запечатлели их в своем уме и сердце. В самом деле, если бы наша отчизна, которая для меня много дороже моей собственной жизни, если бы вся Италия, если бы вся наша держава обратилась ко мне со словами: «Что ты делаешь, Марк Туллий? Ты убедился, что он мой враг, ты предвидишь, что он начальник, угрожающий мне войной, ты понимаешь, что стан врагов ждет его как своего главу – и тем не менее ты дозволяешь ему уйти, ему, зачинщику преступления, вдохновителю заговоров, мутителю рабов и бессовестных граждан, и этим даешь людям право подумать, что ты не столько его выслал из города, сколько наслал на город? Как же ты не велишь его отправить в тюрьму, вести на казнь, не заставишь его позорно сложить голову на плахе? Что же служит тебе помехой? Обычай предков? Сколько раз даже частные люди в нашем государстве наказывали смертью граждан-злодеев! Или законы, изданные относительно казни римских граждан? Никогда у нас правом граждан не пользовались государственные изменники. Или ты боишься оговора со стороны потомства? Хорошую же благодарность воздаешь ты римскому народу за то, что он, зная тебя только по твоим собственным делам и безо всякого поручительства за тебя твоих предков, так быстро возвел тебя по всем ступеням почестей до самой вершины власти, ты, ставящий теперь боязнь перед оговором или какой бы там ни было опасностью выше благоденствия твоих сограждан! Но уж если бояться оговора – лучше пусть тебя винят за строгость и энергию, чем за вялость и робость. Как ты думаешь, когда Италию будет опустошать война, в городах будут грабить, здания будут пылать – не будешь ли и ты поглощен пламенем всеобщего негодования, которое тогда поднимется против тебя?» – я дал бы следующий краткий ответ и на священную для меня речь нашей отчизны и на запрос тех людей, которые разделяют высказанные взгляды. Если бы я считал казнь Катилины лучшим исходом из затруднения – я не даровал бы этому разбойнику долее ни одного часа жизни; не мог же я, в самом деле, опасаться, как бы убиение этого злодея не обесславило меня в глазах потомства, когда я вижу, что великие и славные мужи не запятнали своей чести кровью Сатурнина, Гракхов, Флакка и некоторых других, живших раньше, но даже возвеличили себя ею. Да и если бы мне угрожал такого рода оговор – я всегда был настолько самостоятелен в своих суждениях, что счел бы заслуженный доблестью оговор честью для себя, а не бесславием. Нет, но вот в чем дело. Есть в нашем сословии люди, или в самом деле не видящие угрожающей нам беды, или притворяющиеся, что не видят ее, они-то вскормили самонадеянность Катилины своими мягкими предложениями, они дали окрепнуть нарождающемуся заговору тем, что отказывались признать его существование. Так вот, вторя им, люди не только злонамеренные, но и просто неопытные, заклеймили бы мою строгость против Каталины именем жестокого, царского произвола. Теперь ясно, что если этот человек исполнит свое намерение и отправится в Манлиев лагерь, то самые недалекие люди убедятся в наличности заговора, самые злонамеренные его признают.

Марк Антоний. Античная монета

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Далее: я прекрасно понимаю, что со смертью одного этого человека болезнь государства будет лишь на время облегчена, а не окончательно исцелена; напротив, если он и сам уйдет, и всех своих единомышленников с собой уберет, и приобщит к своей дружине, отовсюду набрав их, всех потерпевших крушение в гражданской жизни, то не только этот назревший нарыв нашего государственного тела лопнет и исчезнет навсегда, но исчезнут также и зародыши и семена всех болезней. Имейте в виду, сенаторы, что мы уже с давних пор окружены опасностями и кознями этого заговора, и что лишь момент зрелости для этого давнишнего, дерзкого, преступного и сумасбродного плана наступил волею судеб в наш консулате. Если поэтому Катилина один из всей этой шайки погибнет, то мы, быть может, на время почувствуем облегчение от забот и страха, сама же опасность останется, и язва лишь глубже въестся в жилы и внутренности государства. Как тяжко больные, томимые лихорадочным жаром, нередко после глотка холодной воды чувствуют на первых порах некоторое облегчение, но затем еще тяжелее и сильнее страдают, так и эта государственная болезнь будет лишь облегчена с его смертью, но затем вернется с удвоенной силой, если остальные останутся живы.

Марк Антоний. Античная камея

Пусть же все злонамеренные удалятся, отделят себя от добрых, соберутся в одно место: пусть они, как я уже несколько раз сказал, оставят городскую стену между собой и нами. Пусть они перестанут строить козни против консула в его же доме, окружать трибунал городского претора, осаждать с мечами в руках курию, запасаться стрелами-брандерами и факелами для поджога города; пусть, наконец, политические убеждения каждого будут у него написаны на челе. Тогда я обещаю вам, сенаторы, что, благодаря нашей консульской бдительности, обаянию вашего сословия, энергии римских всадников и согласию всех честных граждан, с уходом Катилины все его козни будут обнаружены, освещены, подавлены и наказаны.

Юпитер. Античная камея

С этим-то напутствием, Катилина, я отправляю тебя в нечестивый и богомерзкий поход, на благо нашему государству, на беду и погибель тебе и соучастникам твоих преступных и изменнических деяний. А ты, Юпитер, посвященный некогда Ромулом при тех же знаках благодати, как и этот город, ты, которого мы справедливо называем Становителем нашей родины и ее державы, ты охранишь от него и его сообщников твои храмы и храмы других богов, здания и стены города, жизнь и имущество граждан; а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей Италии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты обречешь – живых и мертвых – на вечные муки.

Марк Антоний. Фрагмент античного бюста

Вторая речь против Луция Сергия Катилины

Наконец-то, квириты, удалось мне Луция Катилину – как ни неистовствовал он в своей бешеной отваге, как ни дышал злобой, как ни стремился погубить свое отечество своими нечестивыми деяниями, как ни угрожал вам и нашему городу мечом и огнем, наконец-то, повторяю, удалось мне его… уж не знаю, сказать ли «изгнать», или «выпустить», или «почтить напутственной речью при его добровольном уходе». Он ушел, удалился, умчался, исчез; не будет уже более этот изверг внутри наших стен мечтать о их разрушении. Это значит, что мы хоть одного этого вождя междоусобной войны, несомненно, победили; мы не будем чувствовать его кинжала в своей груди, не будем вздрагивать, находясь на Марсовом поле, на форуме, в курии, да и в покоях наших домов. Но это не все: изгоняя его из города, мы выбили его из его позиции; теперь мы открыто и беспрепятственно будем вести с врагом самую обыкновенную войну. Да, мы, несомненно, погубили этого человека и на голову разбили его, превращая его тайные козни в явный мятеж. А как вы думаете, какую скорбь, какое отчаяние чувствует он при мысли, что он, вопреки своему желанию, уносит свой меч не обагренный в нашей крови, что он-то уходит, а мы живы, что мы вырвали ему оружие из рук, что он оставляет своих сограждан невредимыми, свою родину неразрушенной? Да, он лежит во прахе, квириты, и что хуже – он чувствует свое поражение, свою немощь; и часто, будьте уверены, озирается он на наш город, горюя, что у него исторгнули из пасти его добычу; за то же и город, полагаю я, чувствует радостное облегчение, что ему удалось изрыгнуть эту мерзость и выбросить ее за ворота.

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

На случай, однако, если бы среди вас нашлись недовольные (каковы бы, в сущности, должны были быть все), которые стали бы меня упрекать за то самое, что я вам с такой радостью и гордостью возвестил) за то, что я выпустил столь лютого врага, вместо того, чтобы его схватить, – вот им мой ответ. Не я в этом виноват, квириты, – виновата обстановка дела. Конечно, нет такой смерти, нет такой страшной кары, которой бы Катилина давно уже не заслужил; его казни требовали от меня и заветы предков, и строгость данной мне власти, и само государство – но как вы думаете, мало ли было таких, которые не придавали веры моим сообщениям? мало ли таких, которые даже защищали обвиняемого? И все-таки, если бы я мог думать, что с устранением Катилины будет устранена вся опасность, вам угрожавшая, я бы давно его сделал безвредным, хотя бы мне для того пришлось рисковать не только своей популярностью, но и своей жизнью. Но я видел, что, при вашем тогдашнем незнакомстве с делом, я, предав Катилину заслуженной казни, под гнетом всеобщего негодования окажусь не в силах дать надлежащий отпор его сообщника, и оттого-то я и направил дело так, чтобы показать вам воочию вашего врага и тогда только дать вам возможность открыто с ними сразиться.

Марк Антоний. Фрагмент античного бюста

А как я боюсь, квириты, этого врага, раз он вне города – это вы можете заключить из того, что меня огорчает именно малочисленность сопровождавшей его при его уходе свиты. Я надеялся, что он уведет с собой все свои силы; а теперь вышло что же! Он увел с собою Тонгилия, который был еще с малолетства его любимцем, увел Публиция и Минуция, трактирные долги которых не угрожали государству никакими смутами; зато каких героев он оставил! с какими долгами, с какими связями, с какими блестящими именами! Словом, к тому его войску я – при наличности галликанских легионов и набранных Квинтом Метеллом в Пиценской и Галльской областях сил, а также и набираемых мною ежедневно отрядов, – отношусь с совершенным презрением; состоит оно ведь из состарившихся уже головорезов, избаловавшихся поселян, обанкротившихся помещиков, да из горожан, бежавших под его знамена от своих кредиторов; эти люди сложат оружие при виде – не только рядов нашего войска, но и эдикта городского претора. Нет, я бы предпочел, чтоб он увел отсюда в качестве своих солдат тех, что теперь рыщут по форуму, теснятся у дверей курии, да и в сенат приходят, этих щеголей, лоснящихся от благовоний, блещущих пурпуровыми тканями; если они так и останутся здесь, то помните, что для нас его дезертиры окажутся страшнее его воинов. Они тем опаснее, что даже сознание моего знакомства с их мыслями не заставляет их образумиться. Я ведь знаю, кому из них досталась Апулия, кто назначен в Этрурию, кто в Пиценскую, кто в Галльскую область, кто взялся тайно руководить резней и поджогами в самом городе; они чувствуют, что я посвящен во все постановления той их ночи: я их обнаружил вчера в сенате, сам Катилина смутился и бежал – а они-то чего ждут? Жестоко заблуждаются они, если думаете, что та кротость, которую я обнаруживал до сих пор, будет вечной! Действительно, мое ожидание сбылось: вы все воочию убедились в существовании направленного против государства заговора, кроме разве тех, которые подражателей Катилины не считают его единомышленниками. Теперь время кротости прошло: само дело требует строгих мер. Одну только льготу я еще могу им оказать: я дозволю им уйти и удалиться, чтобы бедному Катилине не пришлось изнывать от тоски по ним. Могу им указать даже путь: он отправился по Аврелиевой дороге, прибавив шагу, они к вечеру могут его догнать.

Римлянка. Фрагмент античного бюста

О, как счастливо будет государство, когда оно освободится от этих подонков городского общества! ведь даже теперь, когда оно отбросило одного Катилину, оно кажется мне облегченным и поправившимся. Да и то сказать: никому не придумать такого порока, такого преступления, о котором бы он не помышлял. Нет во всей Италии ни отравителя, ни головореза, ни разбойника, ни кинжальщика, ни убийцы, ни подделывателя завещаний, ни обманщика, ни пропойцы, ни мота, ни расточителя, ни порочной женщины, ни развратителя молодежи, ни обольщенного и загубленного, который бы не называл Катилины в числе своих самых коротких друзей; не было за последние годы убийства, которое бы обошлось без него, не было развратного деяния, душой которого не был бы он. Да и кто может похвалиться таким умением совращать юношей, каким обладал он? Иных он сам любил преступной любовью, другим постыдно потворствовал в их любви, третьим сулил удовлетворение их сладострастья, четвертым – смерть их родителей, притом не только как вдохновитель, но и как помощник. Да и теперь, посмотрите, с какой быстротой он набрал это несметное множество негодяев, сзывая их не только из города, но и из деревень. Где только были погрязшие в долгах люди, не только в Риме, но и в последнем уголке Италии – всех завербовал он в свой небывало преступный союз. Обратите затем внимание на замечательную разносторонность его наклонностей применительно к различными обстоятельствам жизни. Нет в гладиаторских казармах мало-мальски склонных к убийствам молодцов, которые не признавались бы в близком знакомстве с Катилиной; нет, с другой стороны, и на сцене мало-мальски легкомысленного и бесшабашного актера, который не называл бы себя едва ли не товарищем того же Катилины. Будучи человеком, вполне сжившимся с атмосферою разврата и преступления, он в то же время, в рассказах своих единомышленников, изображается стойким в перенесении холода, голода, жажды и бессонных ночей; видно, он в пороках и злодеяниях тратил те силы, которые нам даны как подспорье деятельности, как орудие доблести.

Марк Антоний. Фрагмент античного бюста

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Таков он сам; представьте себе теперь, что за ним последуют его друзья, вся эта позорная артель беспутных негодяев – как рады будем мы, как счастливо будет государство, какой славой покроется мой консулат! Вожделения этих людей уже превысили всякую меру, их дерзкая отвага вышла из пределов допустимого и выносимого; все их помыслы направлены на резню, на поджоги, на грабежи; свое имущество они растратили, свою недвижимость заложили; денег у них уже давно нет, теперь не стало и кредита, но их страсти остались такими же, какими были в их счастливые дни. И все же, если бы они за вином и игральным столом думали лишь о кутеже и разврате, мы сочли бы их людьми пропащими, но сносными; но можно ли допустить, чтобы бездельники злоумышляли против честных тружеников, вздорные болтуны против рассудительных, пьяницы против трезвых, сонные против бодрствующих? И это они, лежа на пиршествах в объятиях бесстыдниц, отягченные пищей и вином, увенчанные цветами, намащенные благовониями, истощенные сладострастием, изрыгают речи о резне честных граждан и о поджоге города! Но я уверен, что гибель уже висит над их головою, что заслуженная их бесчестностью, негодностью, преступностью и распущенностью кара уже подошла или, по крайней мере, близится к ним; и если мой консулат, за невозможностью для них исцеления, уничтожит их, то он не на некоторое время, а на много веков продлит жизнь нашему государству. В самом деле, нет более народа, который был бы нам страшен; нет царя, который мог бы вести войну с Римом; все внешние невзгоды устранены и на суше, и на море доблестью одного человека, осталась лишь домашняя война; внутри города расположена засада, внутри города угрожает опасность, внутри города – враги; с развратом, с безумием, с преступностью предстоит нам война. В этой войне я, квириты, берусь быть вашим вождем; я иду навстречу вражде пропащих людей; поддающихся излечению я всеми средствами постараюсь излечить, но осужденному на отсечение члену не дозволю долее распространять заразу в государственном теле; пусть же они или удалятся, или ведут себя смирно, или, если они решили сохранить и прежнее местожительство и прежний образ мыслей, ждут заслуженной кары.

Август Октавиан. Античная статуя

Римлянка. Фрагмент античной статуи

Есть, однако, квириты, люди, утверждающие, что моим приказом Катилина отправлен в изгнание; этих людей я, если бы мое слово могло иметь подобное действие, самих отправил бы в изгнание за эти их речи. Катилина, изволите ли видеть, человек робкий, не в меру скромный, не мог противиться голосу консула; как только ему было приказано отправляться в изгнание – он повиновался и пошел. Да что вы рассказываете! Вчера, квириты, когда меня едва не убили в моем доме, я созвал сенат в храм Юпитера Становителя, все дело изложил сенаторам. Туда же пришел Катилина; и что же? кто из сенаторов с ним заговорил? кто ему поклонился? никто: все смотрели на него уже не как на пропащего гражданина, а как на лютого врага! Мало того: почтеннейшие сенаторы покинули ту часть скамей, к которой он подошел, оставляя ее пустой и безлюдной. Тут я – я, тот неотразимый консул, одним звуком своей речи отправляющий граждан в изгнание, – спросил Катилину, был ли он на той ночной сходке у Марка Порция Леки или нет. Когда этот обыкновенно столь дерзкий человек, подавленный своей дурной совестью, ответил мне на первых порах молчанием, я раскрыл остальное: я рассказал ему, что он делал в ту ночь, что он решил предпринять в следующую, каков во всех частностях его военный план. Он стал отнекиваться, путаться; тогда я спросил его, почему он медлит отправиться в тот давно уже им облюбованный лагерь, куда он уже выслал вперед и оружие, и секиры, и метательные орудия, и трубы, и военные знамена, и даже того серебряного орла, которому он устроил капище в своем доме. И про меня говорят, что я отправил его в изгнание, – его, о котором я знал, что он уже вступил на путь мятежа! Очень вероятно, не правда ли, что тот центурион Манлий, который расположился лагерем в Фезуланском округе, объявил войну римскому народу от своего имени, что тот его стан не Катилины дожидается, как своего вождя, что он сам, будучи изгнан, отправится изгнанником не туда, а… как они говорят, в Массилию!

Август Октавиан. Античная камея

О, какими тяжелыми условиями обставлено не толь ко управление государством, но и охранение его! Если теперь Луций Катилина, отовсюду окруженный и обессиленный мерами, стоившими мне столько умственного напряжения, столько трудов, столько риска, если он внезапно упадет духом, откажется от своего плана, оставит товарищей, забудет о своих воинственных замыслах и с пути преступления и мятежа свернет на дорогу изгнания и бегства, никто из этих людей не скажет, что я сорвал с него доспехи его дерзости, что моя бдительность смутила и поразила его, что я разрушил его надежды и сокрушил его натиск, нет: скажут, что он – невинный человек, без суда и следствия отправленный в изгнание насилием и угрозами консула! Найдутся люди, которые его, в случае такого поступка, сочтут не вероломным, а несчастным, а меня – не осмотрительным консулом, а жестоким тираном! Что ж, я охотно, квириты, вынесу грозу этого лживого и жестокого оговора, лишь бы мне вас спасти от опасностей той страшной, нечестивой войны. Пусть себе говорят, что изгнал его я, – лишь бы он действительно отправился в изгнание. Но будьте покойны – он не отправится. Никогда не решусь я, во избежание оговора, молить бессмертных богов, чтобы они дали вам услышать весть о том, что Луций Катилина ведет войско на вас, что он во всеоружии орудует против вас, но не пройдет и трех дней, и вы ее услышите. И я гораздо более боюсь, со временем, упрека в том, что я его выпустил, чем в том, что я его изгнал; но раз есть люди, называющие его изгнанником, когда он только бежал, что стали бы они говорить, если бы он был казнен? Впрочем, эти самые люди, твердящие, что Катилина отправляется в Массилию, они не столько об этом скорбят, сколько беспокоятся; нет среди них столь сердобольного человека, который бы не предпочел видеть его с Манлием, чем в Массилии. Что же касается его самого, то хотя бы он и раньше никогда не помышлял о том, что он теперь делает, все же он предпочел бы дать себя убить в рядах мятежников, чем жить изгнанником. Ныне же, когда он ни в чем не обманулся, кроме разве в том, что ему пришлось оставить Рим, не лишив меня жизни, мы, право, должны скорее желать, чтобы он отправился в изгнание, чем скорбеть об этом.

Жрица. Фрагмент античной статуи

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Но я напрасно так долго распространяюсь об этом одном враге, враге открытом, которого я к тому же – так как, согласно моему всегдашнему желанию, нас разделяет стена – далее и не боюсь; важнее поговорить о тех лицемерах, которые остаются в Риме и вращаются среди нас. Их я желал бы, если только это возможно, не наказать, а вылечить для их же пользы и примирить с государством; да я и не вижу, почему бы это было невозможным, если только они пожелают меня выслушать. Поэтому я хочу изложить вам, квириты, из каких категорий людей состоят эти их силы; а затем предложу отдельным категориям средства к исцелению, поскольку ими располагает мой разум и моя речь.

Первая группа состоит из людей с большими долгами, но с еще большим имуществом, из любви к которому они никак не решаются расплатиться со своими кредиторами. Они с виду, как люди зажиточные, принадлежат к хорошему обществу, но намерения и принципы у них самые неприличные. Как! вы изобилуете землями, домами, серебром, челядью, всякого рода добром, вы – богачи, и не решаетесь урезать часть вашего состояния, чтобы этим увеличить ваш кредит? Чего же вы ждете? Войны? Вот как! вы думаете, стало быть, что она, опустошая всю Италию, оставит неприкосновенными ваши имения? Или закона об облегчении долговых обязательств? Напрасно вы ждете такого закона от Катилины; облегчить ваши долговые обязательства намерен я, но не иначе как после продажи части вашего имущества; для вас, богачей, это единственное средство спасения, и если вы бы пожелали воспользоваться им раньше и не пытались бы доходами с ваших имений бороться с нарастающими процентами – более безрассудной тактики и придумать нельзя – вы были бы и более зажиточными, и более порядочными гражданами. Впрочем, этих людей я ничуть не боюсь: они или откажутся от своих намерений, или, упорствуя, будут угрожать государству только своими пожеланиями, а не оружием.

Октавия. Фрагмент античного бюста

Второй класс – люди кругом задолжалые, но жаждущие власти и силы и воображающие, что им при общем расстройстве государства удастся получить те почести, которые они в спокойные времена считают недостижимыми. Им лучше всего дать тот совет, который, впрочем, относится также и ко всем остальным – чтобы они раз и навсегда простились со своими надеждами. Ведь, прежде всего, я сам неусыпно, деятельно и заботливо охраняю государство; затем – все честные граждане воодушевлены мужеством и сплочены согласием; далее – в нашем распоряжении значительные военные силы; наконец – сами бессмертные боги подадут помощь нашему непобедимому народу, нашей славной державе, нашему прекрасному городу против столь преступного покушения. Но если бы даже они и достигли предмета своих безумных желаний, неужели они думают, что они на развалинах города, среди луж крови его граждан – ведь вот что сулит Риму их нечестивая и безбожная душа – будут консулами или диктаторами или даже царями? Неужели они не сознают, что они, едва только достигнув высшей власти, предмета их вожделений, будут вынуждены уступить ее какому-нибудь беглому рабу или гладиатору?

Август Октавиан. Античная монета

Третья категория состоит из людей уже пожилых, но постоянными упражнениями сохранивших силы своей молодости; к ним принадлежит и тот Манлий, которого ныне сменяет Катилина. Это – колонисты, которых наделил землей Сулла. Вообще, конечно, эти колонисты – люди дельные и хорошие, но есть между ними и такие, которые, очутившись нежданно и негаданно владельцами состояний, стали вести слишком уже широкую и роскошную жизнь; и вот, в то время, как они строят себе хоромы, точно богачи какие, украшают свои усадьбы, заводят многочисленную челядь, дают великолепные пиры, – долги так их опутали, что им уже нужно вызвать из преисподней Суллу, чтобы спасти свои дела. Они же, со своей стороны, соблазнили некоторых крестьян, людей маленьких и неимущих, той же надеждой – поживиться разбоем, как в былые времена. Для меня те и другие – те же хищники и грабители, и вот им мой совет: пусть они образумятся и перестанут мечтать о проскрипциях и диктатурах; те времена столько горя принесли государству, что теперь нет уже не только человека, но даже смиренной овечки, которая допустила бы их повторение.

Музыкант. Мозаика. Помпеи

Четвертый разряд обнимает самую разношерстную и разнокалиберную, а потому и беспокойную толпу. Его члены давно уже погрязли в омуте бедствий и никак не могут вынырнуть из него; отчасти вследствие своей собственной лени, отчасти вследствие неудачного ведения дел, отчасти же и вследствие жизни не по средствам – они обременены старинными долгами. Теперь их одолели вызовы в суд, исполнительные листы, описи их имущества – и вот они, говорят, целыми толпами оставили и город, и деревни и бежали в стан мятежников; но я не думаю, чтобы они были также опасны для своих врагов, как для своих кредиторов. Пусть эти люди как можно скорее падут, если они не могут стоять, но падут так, чтобы не только государство, но даже ближайшие соседи не заметили их падения. Я не понимаю, почему они, не умея жить честно, желают погибнуть непременно с позором; не понимаю также, почему они считают меньшим горем для себя погибнуть гурьбой, чем если бы им пришлось погибать поодиночке.

К пятой группе я причисляю отцеубийц, кинжальщиков – словом, всех преступников. Их я от Катилины не отзываю; они не захотят оставить его, да и лучше для нас, если они погибнут смертью злодеев, раз их так много, что острог их не вмещает.

Август Октавиан в тоге. Фрагмент античной статуи

Последнее место занимает, не только по моему счету, но и по своему характеру и образу жизни, тот класс, который всецело принадлежит Катилине; это – его дружина, говоря правильно, его фавориты и наперсники. Вы видите их, как они расхаживают, гладко причесанные и напомаженные, одни – безбородые, другие – с изящной бородкой, одетые в длинные туники с рукавами и в широкие, точно паруса, тоги. Все их рвение и способность бодрствовать по ночам посвящены ими ночным оргиям. В этой компании находятся все шулера, все прелюбодеи, все срамники и развратники. Эти милые, нежные мальчики умеют не только любить и быть любимыми, не только петь и плясать, но и поражать кинжалом и отравлять ядом; и если они отсюда не уйдут и не погибнут, то знайте, что даже после гибели самого Катилины их общество будет рассадником Катилин в нашем государстве. Но чего же, собственно, хотят эти несчастные? Неужели они собираются взять с собою в лагерь и своих любовниц? А как же они обойдутся без них, тем более в теперешние долгие ночи? И как перенесут они Апеннины с их снегами и морозами? или они думают, что их привычка плясать нагими на пиршествах поможет им легче переносить стужу? Вот будет страшная война, когда Катилина окружит себя этим штабом развратников!

Теперь, квириты, противопоставьте этой славной рати Катилины ваши силы, ваши войска. Прежде всего представьте себе в противовес тому испитому, раненому гладиатору, ваших консулов и полководцев; затем, в противовес той отверженной и обессиленной шайке неудачников – цвет и силу всей Италии. Укрепления колоний и муниципиев тоже, полагаю я, устоят против лесистых холмов Катилины. Но к чему сопоставлять остальные ваши силы, средства и запасы с беспомощностью и нищетой этого разбойника; оставим все эти опоры власти, которыми изобилуем мы и которых лишен он – сенат, римских всадников, столицу, казну, доходы, всю Италию, все провинции, столько иностранных народов – оставим, повторяю, все это и сравним между собою наше дело и их дело; одно это сравнение покажет вам, как незавидно их положение.

Римлянин. Фрагмент античной статуи

В наших рядах сражается скромность, в их рядах – задор; за нас стыдливость, за них – разврат; за нас честность, за них – обман; за нас благочестие, за них – безбожие; за нас благоразумие, за них – бешенство; за нас благородство, за них – позор; за нас воздержание, за них – сладострастие; за нас, далее, справедливость, умеренность, доблесть, мудрость, все вообще добродетели, идут в бой против несправедливости, распущенности, малодушия, неразумия, всех вообще пороков; и в довершение всего, достаток сразится с нищетой, благонамеренность с беспутством, здравый смысл с бессмыслием и бодрая надежда с полным отчаянием. В подобной битве, я думаю, даже при недостатке человеческого усердия, сами боги заставили бы эти столь многочисленные и тяжкие пороки отступить перед столь блестящими добродетелями.

Август Октавиан. Фрагмент античного бюста

При таком положении дел вы, квириты, охраняйте, как я вам уже раньше сказал, дневными и ночными караулами ваши жилища; что же касается города, то я уже позаботился об его безопасности, не тревожа вас и не призывая вас к оружию. Все ваши колонисты и муниципалы, будучи уже оповещены мною о предстоящем ночном набеге Катилины, легко защитят свои города и области. Гладиаторов, в которых он видит свою надежнейшую дружину, – и действительно, своей отвагой они превосходят многих патрициев, – я своей силой удержу в повиновении. Квинт Метелл, которого я предусмотрительно отправил в Галльскую и Пиценскую области, или разобьет этого человека, или лишит его всякой свободы движения. Относительно же прочих мер, подлежащих решению, ускоренному или немедленному приведению в исполнение, я войду с докладом в сенат, который, как вы видите, уже созван.

Теперь обращаюсь к тем, которые остались в городе или, говоря правильно, оставлены в городе Катилиной на гибель самому городу и всем вам; хотя они и враги, все же я вижу в них и граждан и поэтому хочу сделать им строгое и настойчивое предостережение. Если кротость, которую я проявлял до сих пор, и казалась кому беспечностью – ее целью было: вызвать обнаружение того, что оставалось скрытым. Теперь же я должен помнить, что этот город – моя отчизна, что я – их консул, что мой долг – или жить с ними, или умереть за них. Нет караулов у ворот, нет засады на дороге; если кто желает уйти – я могу оказать ему эту льготу. Но если кто в самом городе осмелится злоумышлять, если я о ком узнаю, что он совершил или даже только задумал или подготовил какое-нибудь противогосударственное деяние, – тот убедится, что в нашем городе есть бдительные консулы, есть отличные магистраты, есть деятельный сенат, есть вооруженная сила, есть, наконец, тюрьма, построенная нашими предками на гибель нечестивым и уличенным преступникам.

Римлянин. Фрагмент античного бюста

И все это, квириты, будет устроено так, что важнейшие дела окажутся совершенными с наименьшим шумом, величайшие опасности – устраненными безо всякой сумятицы, жесточайшая и страшнейшая междоусобная война, о какой люди запомнят, – предотвращенной под одним только моим предводительством, предводительством безоружного человека. Я постараюсь, квириты, если это будет хоть сколько-нибудь в пределах возможности, повести дело так, чтобы даже злодеи из горожан не понесли кары за свои злодеяния; но если сила явной преступности, если нависшая над государством опасность заставят меня по необходимости отказаться от этой моей снисходительности – я обещаюсь вам достигнуть хоть того (что, однако, тоже кажется вряд ли достижимым в столь трудной войне со столь злокозненным врагом), чтобы никто из благонамеренных граждан не пострадал и вы все окупили свое спасение ценой гибели немногих лиц.

Август Октавиан. Фрагмент античного бюста

Но, квириты, обещая вам все это, я возлагаю надежду не на свою мудрость и вообще не на человеческий ум, а на многие, несомненные знамения бессмертных богов, вдохновляющему почину которых я обязан и своей надеждой, и своими решениями. Они теперь уже не вдали, как раньше не раз, отражают чужеземного и далекого врага, а здесь же, среди нас, своим непосредственным вмешательством охраняют свои храмы и здания города. Им должны вы молиться, квириты, их просить и заклинать, чтобы они этот город, их соизволением ставший прекраснейшим и счастливейшим в мире, по усмирении всех вражеских сил на суше и на море защитили от нечестивого покушения собственных предателей-граждан.

Музыкант. Мозаика. Помпеи

Третья речь против Луция Сергия Катилины

Государство наше, квириты, а с ним и жизнь каждого из вас, ваше имущество, ваши жены и дети, а равно и это средоточие славнейшей в мире державы, наш счастливый и прекрасный город – сегодня, благодаря великой любви к вам бессмертных богов, ценою моих трудов, заботы и опасностей, спасены от резни и пожаров, вырваны, можно сказать, из пасти рока и в полной сохранности возвращены вам. И если мы по праву любим и празднуем день своего спасения не менее дня рождения (ведь спасение – событие, несомненно, отрадное, тогда как рождением нам дается дар неопределимой ценности и рождаемся мы бессознательно, спасение же сопровождается сознательным чувством радости), то вы, приобщившие в своей любви и вере основателя нашего города к сонму бессмертных богов, должны, полагаю я, предоставить некоторое место в благодарной памяти вашей и ваших потомков также и тому, кто этот самый, им основанный и возвеличенный город сохранил. Действительно, квириты: тот огонь, который почти уже был подложен отовсюду под храмы, молельни, здания и стены всего вашего города, я потушил; те мечи, которые были обнажены против государства, я отклонил; те кинжалы, которые уже были приставлены к вашему горлу, я вырвал из рук убийц. А так как в сенате все это мною уже было обстоятельно изложено и доказано, то вам я лишь вкратце расскажу суть происшедшего, чтобы вы, люди не знакомые с делом и жаждущие узнать о нем, получили представление о размерах заговора, а также о том, каким верным и исключающим всякие сомнения путем удалось его выследить и обнаружить.

Август Октавиан. Фрагмент античного бюста

Прежде всего вы должны знать, что с тех самых пор, как Катилина умчался из города (а было это не так давно), оставляя в нем сообщников своего преступления, непримиримых вождей этой нечестивой войны, – я неусыпно бодрствовал и заботился о том, как нам остаться целыми среди столь частых и столь гнусных козней. Цель, которую я преследовал, изгоняя Катилину… я уже не боюсь возбудить чье-либо недовольство этим словом; гораздо более меня пугает ответственность в том, что я его выпустил живым… итак, цель, которую я преследовал, заставляя его покинуть город, состояла в том, чтобы остальные заговорщики или последовали за ним, или, оставаясь среди нас, с его уходом потеряли свою силу и свою отвагу. Теперь, видя, что самые неистовые и преступные заговорщики остаются в Риме и вращаются среди нас, я все свои дни и ночи посвятил неусыпному наблюдению за их действиями и начинаниями. Мой план состоял в следующем: так как вследствие невероятной гнусности преступления, о котором я вам говорил, ваши уши отказывались дать веру моей речи, то я решил открыть все это дело так искусно, чтобы вы своими глазами могли видеть их преступление; тогда только рассчитывал я заставить и ваши души позаботиться о спасении вашего благосостояния.

Галл, убивающий себя и свою жену. Фрагмент античной статуи

Когда я, поэтому, узнал, что Публий Лентул вступил в переговоры с послами аллоброгов с целью возбудить против нас трансальпийскую войну и галльское нашествие, что он отправил их с письмами и устными поручениями в Галлию к их соплеменникам и заодно к Катилине и что он дал им в проводники Тит Вольтурция, причем последнему было вручено письмо к Катилине, – тогда то труднейшее дело, о котором я всегда молил бессмертных богов, мне показалось близким к осуществлению: была дана возможность представить воочию все их происки не только мне, но и сенату, и вам. Итак, я призвал вчера преторов Луция Флакка и Гая Помптина, храбрых и преданных государству мужей, изложил им дело и развил свой план. Они, как и следовало ожидать от столь горячих и честных патриотов, безо всяких отговорок и проволочек согласились исполнить мое поручение: с наступлением сумерек они незаметно отправились к Мульвийскому мосту и расположились в ближайших дворах, разделив свои силы на два отряда, с тем, чтобы Тибр и мост были между ними. Дело в том, что они и по собственному выбору привели с собой, ни в ком не возбуждая подозрения, многих храбрецов, да и я заблаговременно послал туда же, вооружив их мечами, нескольких отборных юношей из Реатинской префектуры, услугами которых я часто пользуюсь в деле охранения государства.

Август Октавиан. Фрагмент античной камеи

И вот, незадолго до смены третьей стражи, явились, с большим конвоем, послы аллоброгов, а с ними и Вольтурций; едва только вступили они на мост, как на них было произведено нападение. Схватились за мечи и они, и наши: дело было известно одним только преторам, из остальных же никому.

С появлением Помптина и Флакка начавшаяся уже было свалка была прекращена; все письма, имевшиеся у галлов или их спутников, были переданы преторам нераспечатанными; сами они были арестованы и, уже на рассвете, приведены ко мне.

Тогда я тотчас велел призвать к себе коварного зачинщика всего этого преступная дела – Габиния Кимвра, ни о чем еще не догадывавшегося; сюда же пришел, по моему приглашению и Луций Статилий, затем – Цетег, последним – Лентул; последним, надо полагать, потому, что он против своего обыкновения провел часть этой ночи за письмами.

Едва только успел распространиться слух о происшедшем, как ко мне сошлись в большом числе, еще рано утром, лучшие и славнейшие в нашем государстве мужи. Они советовали мне распечатать письма, прежде чем представлять их сенату, чтобы не оказалось – в случае если бы они не содержали никаких улик, – что вся тревога была поднята понапрасну; все же я счел своим долгом представить это дело, касавшееся безопасности всего государства, государственному совету в непочатом виде. В самом деле, квириты, даже если бы в письмах и не нашлось того, о чем мне было донесено, – все-таки я не думал, чтобы, ввиду опасного положения государства, даже чрезмерная заботливость могла мне быть вменена в вину.

Музыкантша. Мозаика. Помпеи

Затем я поспешно созвал сенат; собрание, как вы могли видеть, было очень многолюдным. Пока сенаторы собирались, я, по совету аллоброгов, отправил доблестного претора Гая Сульпиция в дом Цетега, поручил ему конфисковать все оружие, которое он там найдет; он вынес оттуда целые груды кинжалов и мечей.

Открыв затем заседание, я приказал ввести Вольтурция, но без галлов; по поручению сената я обещал ему неприкосновенность его особы и предложил ему безбоязненно высказать все, что ему известно. С трудом оправившись от сильного страха, он сказал, что у него есть от Публия Лентула устное поручение к Катилине, и письмо, чтобы склонить его воспользоваться услугами беглых рабов и как можно скорее двинуться к городу; притом с таким расчетом, чтобы – лишь только заговорщики зажгли бы город со всех концов, согласно имевшемуся у них плану и распределению ролей, и произвели бы жесточайшее избиение граждан – он оказался бы под городом и мог бы переловить бегущих и соединиться с городскими вождями.

Август Октавиан. Фрагмент античной статуи

За Вольтурцием были введены галлы; они показали, что имеют от Публия Лентула, Цетега и Статилия клятвенные обещания и письма к своему племени; что те же заговорщики с Луцием Кассием предписали им позаботиться о безотлагательной присылке в Италию конницы; пехоты у них самих хватит; что в отдельности Публий Лентул сообщил им основанное на изречении Сивиллы и ответах вещателей предсказание, согласно которому он после Цинны и Суллы – третий Корнелий, имеющий быть царем и правителем Рима, а настоящий год, десятый после оправдания дев-весталок и двадцатый после пожара Капитолия – роковой год гибели нашего города и нашей державы; что между Цетегом и остальными членами заговора вышло разногласие относительно дня избиения граждан и поджога города, которые Публий Лентул и остальные хотели приурочить к Сатурналиям, между тем как Цетегу этот срок казался слишком отдаленным… Но не буду вдаваться в подробности.

Я приказал затем принести письма, написанные, по словам доносчиков, каждым из заговорщиков. Прежде всего Цетегу было показано его письмо: он свою печать признал. Тогда я разрезал шнурок и прочел письмо. Оно было написано его собственной рукой на имя совета и племени аллоброгов: в нем он изъявлял свою готовность сделать то, что он обещал их послам, и просил их тоже исполнить те обязательства, которые от их имени приняли на себя их послы. Что касается Цетега, то раньше он пробовал давать хоть кое-какие объяснения – так относительно мечей и кинжалов, найденных у него, он ответил, что всегда был любителем красивых железных изделий; но теперь, по прочтении его письма, он, смущенный сознанием своей вины, пал духом и умолк. За ним был введен Статилий; он признал и свою печать, и свой почерк. Было прочитано его письмо, по содержанию схожее с письмом Цетега; он сознался во всем. Тогда я показал Лентулу его письмо и спросил его, признает ли он печать: он ответил утвердительно. «Да, – сказал я, печать эта известна: на ней изображение твоего деда, славного деятеля, любившего, как никто другой, свое отечество и своих сограждан; оно, даже и без слов, должно бы было удержать тебя от такого преступления». Затем письмо было прочитано; оно оказалось тоже написанным на имя совета и племени аллоброгов и по содержанию соответствовало предыдущим. Я предоставил ему слово на случай, если бы он имел что-либо сказать по поводу прочитанного. Сначала он отказался; но вскоре затем, когда все показания доносчиков были изложены и внесены в протокол, он вскочил и спросил галлов, чего им нужно от него, зачем они приходили к нему на дом; такие же вопросы он предложил и Вольтурцию. Те ему ответили кратко, но в полном согласии между собой, кто их к нему водил, сколько раз они его навещали, а затем в свою очередь спросили его, помнит ли он свой разговор с ними об изречении Сивиллы. Тут Лентул, внезапно обезумевший от сознания своего преступления, явил нам ясное доказательство силы и могущества совести: имея полную возможность отпереться от того разговора, он вдруг, неожиданно для всех, в нем признался. Так-то его оставила не только его ораторская способность и опытность, которая ему всегда сопутствовала, но также – ввиду силы и несомненности доказывающих его вину обстоятельств – и его беззастенчивость и хитрость, которой он превосходил всех. Что же касается Вольтурция, то он тотчас же потребовал предъявления и вскрытия письма, врученного ему, согласно его прежнему показанию, Лентулом для передачи Катилине. Тут Лентул, при всем своем крайнем замешательстве, имел все-таки силу признать свою печать и руку. Письмо было без надписи и гласило так: «Кто я такой – это ты узнаешь от предъявителя. Будь мужествен и не забывай, куда ты зашел; сообрази сам, какой меры от тебя требует теперь же положение дел, и постарайся заручиться помощью всех, кого только можно будет привлечь, не исключая и самых низкопоставленных людей». Напоследок был введен Габиний: он вначале пытался отвечать бойко, но в конце концов должен был признать справедливость всех обвинений, взводимых на него галлами. Что касается меня, квириты, то при всей убедительности представленных доказательств преступления – содержания писем, печатей, почерков, да и признания каждого из преступников – я еще более значения придавал тем внутренним уликам: бледности преступников, их неуверенному взгляду, их осунувшимся лицам, их молчанию; они так были поражены ужасом, так боялись поднять глаза, так робко по временам косились друг на друга, что, казалось, сами себя выдавали, а не были выдаваемы другими. Когда все показания были выслушаны и внесены в протокол, квириты, я обратился к сенату с вопросом, какие меры он считает нужными для блага государства. Тут старшие сенаторы сделали очень решительные предложения, которые и были приняты остальными вполне единодушно; эти принятые сенатом предложения я вам, квириты, так как сенатское постановление еще не редактировано, сообщу, поскольку я их запомнил. Прежде всего была в очень лестных выражениях высказана благодарность мне за то, что я своей энергией, находчивостью и предусмотрительностью избавил государство от великих бедствий; затем была воздана должная и заслуженная хвала преторам – Луцию Флакку и Гаю Помптину – за их мужественное и верное содействие мне; равным образом и моему доблестному коллеге была воздана хвала за то, что он как в частных, так и в государственных делах порвал свои сношения с теми, которые были участниками заговора. Относительно же последних было постановлено, чтобы Публий Лентул сложил с себя претуру и затем был подвергнут домашнему аресту: чтобы, равным образом, и Цетег, Луций Статилий и Кимвр Габиний, лично допрошенные, были подвергнуты домашнему аресту; чтобы та же мера была принята и относительно Луция Кассия, выговорившего себе почетное поручение поджечь город, Марка Цепария, которому, согласно показаниям свидетелей, была определена Апулия с целью возбуждения волнений между тамошними пастухами, Публия Фурия, одного из колонистов, выведенных Луцием Суллой в Фезулы, Квинта Анния Хилона, постоянного сотрудника вышеназванного Фурия в происках среди аллоброгов, и отпущенника Публия Умбрена, впервые, как это было доказано, приведшего галлов к Габинию. Вы видите, квириты, какую кротость обнаружил в этом деле сенат: при таких размерах заговора, при таком множестве внутренних врагов, он все же счел возможным удовольствоваться карой девяти только человек, чтобы спасти государство и заставить образумиться остальных. – В довершение всего, было решено справить от моего имени благодарственное молебствие бессмертным богам за их исключительную милость к нам; это молебствие, впервые со времени основания города назначаемое от имени облеченного гражданской властью лица, было определено в следующих выражениях: за то, что я спас город от пожара, граждан от избиения, Италию от войны; от прочих молебствий оно отличается и тем, что те были назначаемы за оказанные государству услуги, это же – и только это – за его спасение. Из перечисленных постановлений то, которое стояло на очереди первым, уже приведено в исполнение: Публий Лентул – хотя он и без того, будучи изобличен и показаниями доносчиков, и собственным признанием, потерял по убеждению сената права не только претора, но и гражданина – все-таки был заставлен формально сложить магистратуру; это было сделано для того, чтобы освободить нас при каре Публия Лентула, отныне частного человека, от всяких опасений религиозного характера… хотя, с другой стороны, эти опасения ничуть не помешали славному Гаю Марию предать смерти Гая Главция в его бытность претором, и притом безо всякого особого на его счет сенатского постановления.

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Старый актер. Мозаика. Помпеи

Август Октавиан. Фрагмент античного бюста

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Теперь, квириты, когда преступные вожди нечестивой и опасной войны пойманы с поличным и отданы в вашу власть, вы должны проникнуться уверенностью, что с устранением этой угрожавшей городу опасности все военные средства Катилины, все его надежды и силы уничтожены; изгоняя его из города, я предвидел, квириты, что без него мне не будут уже страшны ни вялый Публий Лентул, ни тучный Луций Кассий, ни безрассудно неистовый Гай Цетег.

Нет, он один из всей этой шайки был действительно опасным и противником, но и он только до тех пор, пока находился в стенах города. Все было ему известно, всюду был он вхож; знал он, как с кем заговорить, как кого ввести в искушение, как кем овладеть – а его знанию соответствовала и смелость; был у него ум, созданный для преступления, а его руки и язык были верными помощниками его ума. Затем для выполнения известных мер в его распоряжении были известные люди, заранее им выбранные и приставленные; но, поручая кому-нибудь какое-нибудь дело, он не считал его этим самым уже исполненным, нет – обо всем заботился и суетился он лично, не жалея ни ночного отдыха, ни дневных хлопот; и стужу, и жажду, и голод умел он переносить.

Август Октавиан. Фрагмент античного бюста

Если бы я, квириты, этого столь решительного, столь смелого, столь хладнокровного, столь хитрого, столь осмотрительного и тщательного в исполнении своих преступных замыслов человека не удалил из города и не принудил, взамен домашних козней, действовать открытым разбоем, то я, сказать по правде, вряд ли разогнал бы тучу бедствия, нависшую над вашими головами. Он бы не назначил днем возмущения Сатурналии, не известил бы государство так рано о сроке его гибели; он бы не допустил, чтобы его письмо и печать были захвачены как доказательства очевидного преступления.

Теперь же, в его отсутствие, дело приняло такой оборот, что никогда еще в частном доме кража не была так явно обнаружена, как открыт и обличен этот столь опасный заговор против государства. Конечно, я и Катилине, пока он был здесь, противодействовал на каждом его шагу; все же я должен сознаться, что – оставайся он в городе до нынешнего дня – дело, выражаясь мягко, не обошлось бы без борьбы, и уже во всяком случае нам не удалось бы, зная в стенах города этого врага, спасти государство от такой опасности так мирно, так спокойно, так тихо. Впрочем, квириты, говоря о моем руководительстве этим делом, я не забываю о милости и мудрости бессмертных богов, предусмотревших настоящие события и направивших их к благополучному исходу. Об их содействии мы могли бы догадаться уже по одному тому, что один только человеческий ум вряд ли был бы в силах управлять столь сложными делами; но сверх того они оказали нам в нашем опасном положении такую явную помощь, что мы чуть ли не собственными своими глазами можем ее видеть.

Музыкант. Мозаика. Помпеи

Я не буду здесь говорить о падающих звездах и сияниях, замеченных в ночное время на западном небосклоне, об ударах грома, о землетрясениях. Не буду говорить о прочих знамениях, ниспосланных нам бессмертными богами в наш консулат, а было их столько, что они могли показаться сплошным пророчеством того, что происходит теперь; но вот факт, которого ни пропускать, ни замалчивать не следует. Вы помните, конечно, что в консульство Котты и Торквата много памятников на Капитолии было повреждено молнией: тогда и кумиры богов были сдвинуты с места, и статуи старинных деятелей сброшены с пьедестала, и медные скрижали законов расплавлены, и даже основатель нашего города, Ромул, был поражен – вам ведь памятно его позолоченное изображение, где он представлен грудным младенцем, жадно протягивающим губы к сосцам волчицы. Так вот тогда-то были приглашены вещатели со всей Этрурии; они предсказали, что предстоят избиения граждан, пожары, гибель законов, междоусобная война и падение нашего города и его державы, если мы не умилостивим всевозможными священнодействиями бессмертных богов и не склоним их, чтобы они своей волей сломили, так сказать, силу рока. На основании их ответа мы тогда отпраздновали десятидневные игры и вообще приняли все меры к смягчению божьего гнева.

Юпитер. Античный бюст

Но, кроме того, они дали совет, чтобы мы заказали новую статую Юпитера больших против прежнего размеров, поместив ее на возвышенном месте, в противоположность к прежнему направлению обратили лицом к востоку; если, сказали они, это изображение – то самое, которое вы видите, – будет смотреть на восход солнца, на форум и курию, то можно надеяться, что и на крамолу, тайно орудующую против благосостояния нашего города и державы, падет такой свет, что она вся станет видна для сената и народа римского. И действительно, консулы того года заказали статую, но работы двигались вперед так медленно, что ни прошлогодние консулы, ни даже мы не могли поставить ее на ее место – вплоть до сегодняшнего дня. Скажите теперь, квириты, можете вы представить себе такого врага истины, такого безумца и слепца, который бы мог отрицать, что весь этот мир и особенно наш город управляется божьим промыслом и божьей силой? В самом деле, нам было предсказано, что замышляются избиения, поджоги, гибель государства, и притом гражданами; многие отказывались дать веру этому предсказанию вследствие чудовищности преступления, о котором в нем говорилось; и вот вы убедились, что действительно нечестивые граждане не только задумали все это дело, но и принялись уже за его осуществление.

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Но что скажете вы о следующем совпадении, столь знаменательном, что в нем явно видна рука всеблагого и всемогущего Юпитера: в то самое утро сегодняшнего дня, когда по моему приказанию заговорщики и их обличители под стражей направлялись по форуму в храм Конкордии, – в это самое утро была поставлена на свое место и статуя бога! Так-то вы могли видеть, что с ее воздвижением и обращением к вам и к сенату все происки против всеобщего блага были освещены и обнаружены.

Тем большей ненависти и кары достойны они, пытавшиеся разрушить гибельным и нечестивым пламенем не только ваши стены и кровли, но и храмы, и капища бессмертных богов. И если бы я себе приписал заслугу их обуздания, то это было бы чрезмерной и невыносимой похвальбой. Нет, он их обуздал, он, Юпитер; он осенил своей десницей Капитолий, осенил эти храмы, осенил весь город, осенил всех вас. Сами бессмертные боги руководили моим разумом и моей волей и дали мне напасть на эти столь веские улики; а уж Лентул и остальные наши сограждане-враги никогда бы, конечно, так безумно не доверили такого дела незнакомцам и варварам, никогда бы не вручили им писем, если бы бессмертные боги, оставляя им их злую волю, не отняли у них ума.

Август Октавиан. Фрагмент античного бюста