Прогулка среди могил Блок Лоренс
— По-ливански — это звучит неплохо.
На вкус это оказалось тоже неплохо. Я отпил глоток, а он спросил:
— Вы детектив, так ведь?
— Без лицензии.
— Что это означает?
— Что я работаю неофициально. Время от времени выполняю задания какого-нибудь большого детективного агентства и тогда работаю по его лицензии, но в остальных случаях действую в частном порядке.
— И когда-то вы были полицейским.
— Верно. Несколько лет назад.
— Так. Форму носили или работали в штатском?
— Я был детективом.
— Это у которых золотой значок, да?
— Правильно. Несколько лет работал в шестом участке, в Гринвич-Виллидж, а до этого некоторое время проработал в Бруклине. В семьдесят восьмом участке, это Парк-Слоуп[6] и немного севернее, там это место называют Борем-Хилл.
— Да, я знаю, где это. Я вырос на территории семьдесят восьмого участка. Знаете Берген-стрит?
— Конечно.
— Вот там мы и выросли — я и Пит. В тех местах, по соседству с Корт-стрит и Атлантик-авеню, много приезжих с Ближнего Востока. Ливанцев, сирийцев, йеменцев, палестинцев. Моя жена была палестинка, ее родители жили на Президент-стрит. Это Южный Бруклин, но сейчас тот район называют, по-моему, Кэррол-Гарденз. Как, кофе ничего?
— Отличный.
— Если захотите еще, не стесняйтесь. — Он хотел что-то добавить, но передумал и взглянул на брата. — Не знаю, старина. Сомневаюсь, что из этого что-нибудь выйдет.
— Расскажи ему, о чем речь, малыш.
— Не знаю. — Он снова повернулся ко мне, поставил стул спинкой от себя и уселся на него верхом. — Вот какое дело, Мэтт. Можно, я буду так вас звать? — Я сказал, что можно. — Вот какое дело. Мне надо знать, могу ли я вам кое-что сообщить, чтобы потом не ломать себе голову, кому вы об этом расскажете. В общем, вопрос сводится к тому, насколько вы еще полицейский.
Хороший вопрос, я сам частенько над этим задумываюсь.
— Я проработал в полиции много лет, — ответил я. — Но с тех пор как я оттуда ушел, во мне с каждым годом остается от полицейского все меньше и меньше. Вы хотите спросить, сохраню ли я в тайне то, что от вас услышу? Официально у меня нет статуса адвоката. То, что вы мне расскажете, не будет считаться конфиденциальной информацией. В то же время на службе закона я не состою, а значит, сообщать властям о том, что узнал, обязан не в большей степени, чем любой другой гражданин.
— И что из этого следует?
— Не знаю, что из этого следует. По-разному бывает. Вряд ли я могу обещать вам что-то определенное, не зная, что вы собираетесь мне рассказать. Я приехал сюда потому, что Пит не хотел ничего говорить по телефону, но вы, кажется, и здесь ничего не хотите говорить. Может, мне лучше отправиться домой?
— Возможно, — сказал он.
— Малыш...
— Нет, — продолжал он, встав со стула. — Это была неплохая мысль, старина, только ничего не получается. Мы отыщем их сами.
Он вынул из кармана пачку денег, отделил от нее одну сотенную и протянул мне.
— Это за такси в оба конца и за время, которое вы потратили, Мэтт. Извините, что заставили вас зря тащиться в такую даль.
Видя, что я не беру деньги, он сказал:
— Или ваше время стоит дороже, чем я полагал? Вот еще, чтобы вам не было обидно.
Он добавил еще сотенную, но вместо того, чтобы протянуть руку за деньгами, я оттолкнул стул и встал.
— Вы мне ничего не должны, — сказал я. — Я и сам не знаю, сколько стоит мое время. Давайте будем считать, что вы расплатились со мной этой чашкой кофе.
— Прошу вас, возьмите деньги. Господи, да только такси стоит долларов по двадцать пять в один конец.
— Я ехал на метро.
Он уставился на меня.
— Вы приехали сюда на метро? Разве брат не сказал вам, чтобы вы взяли такси? Зачем вам экономить на мелочах, если плачу я?
— Уберите свои деньги, — сказал я. — Я ехал на метро, потому что так проще и быстрее. Как я добираюсь из одного места в другое, это мое дело, мистер Кхари, я всегда действую так, как считаю нужным. Не учите меня, как передвигаться по городу, и я не стану учить вас, как сбывать крэк[7] школьникам. Договорились?
— Господи! — произнес он.
Повернувшись к Питу, я сказал:
— Мне жаль, что мы с вами зря потратили время. Спасибо, что вспомнили обо мне.
Он спросил, не надо ли подвезти меня в город или хотя бы подбросить до станции метро.
— Нет, — ответил я. — Пожалуй, немного пройдусь по Бэй-Риджу. Я не был здесь уже много лет. Как-то я вел одно дело, и мне приходилось бывать в нескольких кварталах отсюда, на этой же Колониал-роуд, но немного севернее. Прямо напротив парка. Оулзхед-Парк — так, по-моему, он называется.
— Это кварталов восемь-десять отсюда, — сказал Кинен Кхари.
— Да, кажется, так. Того типа, который тогда меня нанял, обвиняли в убийстве собственной жены, я кое-что для него сделал, и в результате обвинение сняли.
— Он был невиновен?
— Нет, убить-то он ее убил, — сказал я, живо припомнив всю эту историю. — Но тогда я этого не знал. Узнал только потом.
— И уже ничего не могли поделать.
— Почему, конечно, мог, — возразил я. — Томми Тиллери, вот как его звали. Не помню, как звали его жену, а вот как подружку звали, помню — Кэролайн Читхэм. Когда она умерла, его в конце концов посадили за убийство.
— Он и ее убил?
— Нет, она покончила с собой. А я сделал так, чтобы это выглядело как убийство и чтобы его за это посадили. Я вытащил его из одной истории, хоть он этого и не заслуживал, и мне показалось, что будет правильно, если я впутаю его в другую.
— И сколько он отсидел?
— Сколько смог. Он умер в тюрьме. Кто-то проткнул его ножом. — Я вздохнул. — Мне пришло в голову — дай-ка прогуляюсь мимо его дома: может, вспомнится что-то еще. Только, похоже, все вспомнилось и без этого.
— И вам стало не по себе?
— От воспоминаний-то? Да нет, не особенно. Мне приходилось делать такие вещи, о которых вспоминать куда неприятнее.
Я огляделся в поисках своего плаща, но сообразил, что не надевал его. Погода стояла весенняя, самое время для спортивных курток, хотя к вечеру должно было похолодать градусов до десяти, а может, и ниже.
Я направился к двери. Кхари окликнул меня:
— Погодите минуту, пожалуйста, мистер Скаддер.
Я взглянул на него.
— Я не то сказал. Извините.
— Вам не за что извиняться.
— Нет, есть за что. Я не смог сдержаться. Ничего такого я не хотел. Я сегодня разбил телефон. Номер был занят, я вышел из себя и стал колотить аппаратом по стене, пока он не разлетелся вдребезги. — Кхари покачал головой. — Со мной никогда такого не бывало. Мне очень тяжело.
— Это со многими случается.
— Да, наверное. Только что какие-то типы похитили мою жену, разрезали ее на кусочки, завернули в пластик и вернули мне в багажнике машины. Наверное, такое действительно со многими случается. Не знаю.
— Спокойнее, малыш, — сказал Пит.
— Да нет, не волнуйся, — ответил Кинен. — Мэтт, присядьте на минуту. Давайте я вам все расскажу, с начала и до конца, а потом вы решите, браться за это дело или нет. Забудьте, что я говорил раньше. Мне все равно, кому вы скажете, а кому не скажете. Я просто не хотел говорить это вслух, потому что тогда все превращается в реальность, но ведь это и так реальность, верно?
Он рассказал мне всю историю — примерно в таком же виде, как я изложил ее в самом начале. Некоторые подробности, ставшие известными позже, в ходе моего расследования, я там добавил от себя, но кое-какие сведения братья Кхари уже добыли самостоятельно. В пятницу они разыскали «тойоту-кэмри», которую Франсина оставила на стоянке на Атлантик-авеню, и это вывело их на «Арабского гурмана», а по пакетам с покупками в багажнике они узнали, что она заезжала в «Д'Агостино».
Когда Кинен закончил свой рассказ, я отказался от второй чашки кофе и взял предложенный мне стакан содовой.
— У меня есть несколько вопросов, — сказал я.
— Давайте.
— Что вы сделали с трупом?
Братья переглянулись, и Пит кивнул. Кинен глубоко вздохнул и начал:
— У меня есть двоюродный брат, он ветеринар, и у него лечебница для животных на... в общем, не важно где, — там, где мы жили раньше. Я позвонил ему и сказал, что мне надо попасть в лечебницу и чтобы мне никто не мешал.
— Когда это было?
— Позвонил я ему в пятницу после обеда, а вечером взял у него ключ, и мы туда поехали. У него есть такая печь, где он кремирует домашних животных, которых ему приносят усыплять. Мы взяли... взяли...
— Спокойнее, малыш.
Он нетерпеливо мотнул головой.
— Нет, не беспокойся, я просто не знаю, как сказать. Как у вас это называется? Мы взяли... ну, то, что осталось от Франсины, и кремировали.
— Вы распаковали все эти... хм...
— Нет, зачем? Лента и пластик сгорели вместе со всем остальным.
— Но вы уверены, что это была она?
— Да. Мы распаковали... ну, кое-что — этого хватило, чтобы убедиться.
— Я вынужден задавать такие вопросы.
— Понимаю.
— Дело в том, что ведь трупа не осталось, верно?
Он кивнул.
— Только пепел. Пепел и осколки костей, больше ничего. Когда говорят кремация, все думают, что остается только щепотка золы, как в обычной топке. Но это не так.
Там у него есть еще устройство для измельчения костей. — Он поднял на меня глаза. — Когда я заканчивал школу, то после уроков работал у Лу. Эх, не хотел я называть его имя. Да ладно, черт возьми, какая разница? Отец хотел, чтобы я стал врачом, он думал, что такая тренировка пойдет мне на пользу. Не знаю, так оно или нет, но я хорошо помнил, какое там есть оборудование и где.
— А ваш двоюродный брат знает, зачем вам понадобилось приезжать в его лечебницу?
— Всякий знает то, что он хочет знать. Вряд ли он подумал, что я отправлюсь туда среди ночи, чтобы сделать себе прививку от бешенства. Мы провозились там до утра. Эта его установка рассчитана на мелких животных, нам пришлось загружать ее несколько раз, а в промежутках дожидаться, пока она остынет. Господи Боже мой, не могу я спокойно об этом говорить.
— Простите.
— Да вы тут ни при чем. Знал ли он, что я воспользовался его печкой? Наверно, должен был знать. Скорее всего, он имеет представление, чем я занимаюсь. Может быть, решил, что я убил какого-нибудь конкурента и хочу избавиться от улик. По телевизору постоянно такую ерунду показывают, и все думают, что так оно и делается.
— И он не возражал?
— Он же мне родня. Он знал, что дело срочное и что со мной о нем говорить не надо. И потом я дал ему денег. Он не хотел брать, но у парня двое детишек в колледже, как не взять? Да и денег было немного.
— Сколько?
— Две косых. Недорого мне обошлись эти похороны, верно? Я хочу сказать, что один только гроб стоит дороже. — Он тряхнул головой. — Пепел у меня внизу, в сейфе, в жестяной банке. Не знаю, что с ним делать. Представления не имею, чего бы хотела она. Мы никогда об этом не говорили. Господи, ей же было только двадцать четыре. На девять лет моложе меня — на девять лет без одного месяца. Мы были женаты два года.
— Детей нет?
— Нет. Мы собирались подождать еще год, а потом... О Господи, это ужасно. Ничего, если я выпью?
— Ничего.
— И Пит говорит, что ничего. Да нет, не стану я пить. Я выпил глоток в четверг, после того как говорил с ними по телефону, и с тех пор ни капли в рот не брал. Время от времени хочется, но я себя удерживаю. Знаете почему?
— Почему?
— Потому что хочу все до конца прочувствовать. Вы считаете, что я поступил неправильно? Когда отвез ее к Лу и кремировал? Вы думаете, этого не надо было делать?
— Я думаю, это было противозаконно.
— Ну, знаете, как раз эта сторона меня не особенно волнует.
— Знаю, что не волнует. Вы просто хотели сделать как лучше. Но при этом вы уничтожили улики. Мертвое тело может дать уйму информации тем, кто знает, что искать. А когда тело превращается в пепел и осколки костей, вся эта информация пропадает.
— А это важно?
— Было бы полезно знать, как она умерла.
— Теперь мне все равно. Я хочу знать только одно — кто.
— Одно может привести и к другому.
— Значит, вы думаете, что я поступил неправильно. Господи, да поймите, не мог я вызвать полицию, отдать ей мешок с кусками мяса и сказать: «Вот моя жена, позаботьтесь о ней как следует». Я никогда не вызываю полицию, в нашей профессии это не принято, но если бы, когда я открыл багажник того «форда», она лежала там целиком — пусть мертвая, но целиком, — тогда я, возможно, и сообщил бы об этом. Но так...
— Понимаю.
— Но считаете, что я поступил неправильно.
— Ты поступил так, как должен был поступить, — сказал Питер.
«Разве не все мы всегда поступаем так, как должны поступить?» — подумал я, а вслух сказал:
— Я не очень разбираюсь, что правильно, а что нет. Может, я поступил бы точно так же, будь у меня двоюродный брат с крематорием в чулане. Но сейчас речь не обо мне. Вы поступили так, как поступили. Вопрос в том, что делать дальше.
— Вот именно — что?
— В этом весь вопрос.
Вопрос этот был не единственным. Я задал ему еще множество вопросов, и большинство их повторял по нескольку раз. Я снова и снова заставлял обоих рассказывать всю историю и сделал множество заметок в своем блокноте. Мне становилось все яснее, что расчлененные останки Франсины Кхари были во всем этом деле единственной осязаемой уликой и эта улика сгорела дотла.
Когда я наконец закрыл блокнот, братья Кхари молча ждали, что я скажу.
— На первый взгляд, — сказал я, — им как будто ничего не грозит. Они все задумали и сделали так, чтобы не дать вам ни единого намека на то, кто они. Если они и оставили какие-то следы, то мы об этом пока ничего не знаем. Возможно, кто-нибудь в супермаркете или в том магазине на Атлантик-авеню узнал одного из них или запомнил номер машины, и стоит как следует поработать, чтобы попытаться разыскать такого свидетеля, но пока что это всего лишь предположение. Скорее всего, свидетеля мы не найдем, а если даже и найдем, то, что он видел, ничего нам не даст.
— Вы хотите сказать — у нас нет никаких шансов?
— Нет, — возразил я. — Я хочу сказать совершенно другое. Я хочу сказать, что расследование — это не всегда только работа с уликами, которые могли оставить преступники. Прежде всего, есть одно обстоятельство, за которое, возможно, удастся зацепиться. Они заполучили почти полмиллиона долларов. Теперь они могут сделать одно из двух и в обоих случаях засветятся.
Кинен подумал.
— Начать тратить их — это одно, — сказал он. — А другое?
— Проболтаться. Преступники обычно болтливы, особенно если им есть чем похвастаться, и иногда они распускают язык перед теми, кто с радостью их продаст. Здесь главное — чтобы эти люди узнали, кто готов стать покупателем.
— Вы знаете, как это сделать?
— Есть кое-какие идеи, — сказал я. — Вы тут поинтересовались, насколько я еще полицейский. Этого я точно не знаю, но к таким вот проблемам я все еще подхожу так же, как и тогда, когда носил значок, — верчу их так и этак, пока не ухвачусь поудобнее. В деле вроде вашего я сразу вижу несколько возможных линий расследования. Очень может быть, что ни одна из них никуда не приведет, но, по крайней мере, все нужно отработать.
— Значит, вы попытаетесь?
Я опустил глаза на свой блокнот и ответил:
— Ну, тут есть две загвоздки. Первая — та, о которой я, кажется, говорил Питу по телефону. В конце недели я собираюсь лететь в Ирландию.
— По делам?
— Нет, развлекаться. Я только сегодня утром об этом договорился.
— Вы можете отменить поездку?
— Могу.
— Если вы при этом потеряете деньги, я вам их возмещу. А другая загвоздка?
— Другая — вот в чем. Как вы используете то, что я смогу выяснить?
— Ну, это вы знаете.
Я кивнул.
— Вот в том-то все и дело.
— Потому что нельзя возбудить против них дело и судить их за похищение и убийство. Нет никаких доказательств, что совершено преступление, — женщина просто исчезла.
— Правильно.
— Стало быть, вы должны знать, чего я хочу и зачем все это нужно. Сказать?
— Пожалуй.
— Я хочу, чтобы эти сволочи стали покойниками. Я хочу быть при этом, хочу сам это сделать, хочу видеть, как они будут умирать. — Он произнес это спокойно, ровно, бесстрастным голосом. — Вот чего я хочу. Сейчас я так этого хочу, что ничего другого мне не нужно. Я даже представить себе не могу, что можно хотеть чего-то еще. Вы так и думали?
— Примерно.
— Сделать такое, схватить ни в чем не повинную женщину и изрубить ее на котлеты, — и вас беспокоит, что с ними будет?
Я задумался, но ненадолго.
— Нет, — ответил я.
— Мы поступим так, как должны поступить. Мы с братом. Вам не придется в этом участвовать.
— Другими словами, я тогда всего лишь приговорю их к смерти.
Он покачал головой.
— Они сами себя приговорили, — сказал он. — Тем, что сделали. Вы только поможете нам разыграть свои карты. Что скажете?
Я колебался.
— У вас еще одна загвоздка, да? — спросил он. — Мое занятие.
— Это тоже имеет значение.
— Вы, кажется, что-то сказали о том, будто я сбываю крэк школьникам. Так вот, я по школам не торгую.
— Я и не думал, что торгуете.
— Строго говоря, я вообще по мелочам не торгую. Я то, что называется, оптовик. Вы понимаете разницу?
— Конечно, — сказал я. — Вы — та крупная рыба, которая ухитряется никогда не попадать в сети.
Он рассмеялся.
— Ну, не знаю, насколько я крупная рыба. В некоторых отношениях самая крупная — это посредники, через них проходит больше всего товара. Я торгую на вес, то есть или сам доставляю большие партии, или покупаю у тех, кто доставляет, и перепродаю тем, кто торгует в розницу. У моих покупателей оборот, вероятно, побольше, чем у меня, потому что они покупают и продают все время, а я совершаю за год, может быть, всего две или три сделки.
— Но дела у вас идут неплохо.
— Неплохо. Это рискованное занятие — все время приходится помнить о законе и о людях, которые норовят тебя обмануть. Где большой риск, там обычно и большая прибыль. Ну, а спрос есть всегда. Людям нужен мой товар.
— То есть кокаин.
— Знаете, кокаином я почти не занимаюсь. Больше работаю с героином. Немного с гашишем, но за последние год-два больше с героином. Послушайте, я прямо вам скажу, что просить за это прощения не собираюсь. Да, люди сначала пробуют зелье, потом втягиваются, потом обкрадывают родную мать, грабят дома, принимают смертельную дозу и умирают с иглой в руке или заражаются СПИДом через общий шприц. Я все это знаю. Но ведь есть люди, которые производят оружие, другие гонят спиртное, третьи выращивают табак.
Сколько человек умирает каждый год от алкоголя или табака и сколько от наркотиков?
— Алкоголь и табак не запрещены законом.
— А что это меняет?
— Кое-что все же меняет. Не знаю, много ли.
— Может быть. Лично я разницы не вижу. Все это — грязный товар. Он или сам убивает людей, или люди с его помощью убивают себя и друг друга. Могу сказать в свою защиту одно. Я свой товар не рекламирую, и у меня нет лоббистов в Конгрессе, и я не нанимаю специалистов, которые убеждали бы всех, как полезно то дерьмо, которым я торгую. Когда люди перестанут нуждаться в наркотиках, я в тот же день начну покупать и продавать что-нибудь другое и не стану хныкать по этому поводу, и просить у правительства федеральную субсидию тоже не стану.
— И все-таки ты же не леденцы продаешь, малыш, — сказал Питер.
— Нет, не леденцы. Это грязный товар. Но то, что делаю я, не грязно. Я не насилую людей, не убиваю их. Я торгую по справедливости и всегда смотрю, с кем имею дело. Вот почему я пока жив и не в тюрьме.
— А вы когда-нибудь были в тюрьме?
— Нет. Меня даже ни разу не арестовывали. Так что если для вас имеет значение, как это будет выглядеть, что вы работаете на торговца наркотиками...
— Это не имеет значения.
— Так вот, с формальной точки зрения я не торговец наркотиками. Не знаю, может быть, среди полицейских, которые ведут такие дела, или в Агентстве по борьбе с наркотиками кто-нибудь и знает, кто я такой, но досье на меня нет, и, насколько мне известно, официального дела на меня никогда не заводили. В моем доме нет микрофонов, и мой телефон не прослушивается. Я бы об этом знал, я вам уже говорил.
— Да.
— Подождите минуту, я хочу вам кое-что показать.
Он вышел в другую комнату и вернулся с фотографией — цветной фотографией тринадцать на восемнадцать в серебряной рамке.
— Это когда мы поженились, — сказал он. — Два года назад, чуть меньше — два года будет в мае.
Кхари был во фраке, Франсина вся в белом. Он широко улыбался, она нет — по-моему, я об этом уже говорил. Но она вся сияла, и видно было, что она счастлива.
Я промолчал.
— Не знаю, что они с ней делали, — продолжал он. — Об этом я тоже стараюсь не думать. Но они убили ее и разрубили на куски, они превратили все в какую-то гнусную комедию, и я должен что-то предпринять, потому что иначе я умру. Я бы сделал это сам, если бы мог. Мы даже пробовали — я и Пит, но мы не знаем, что надо делать, у нас нет навыков, мы не знаем ходов. Даже те вопросы, которые вы задавали, и сам ход ваших мыслей — уже это показывает, что я просто не знаю, как взяться за такое дело. Поэтому мне нужна ваша помощь, и я заплачу вам, сколько понадобится. Деньги тут не имеют значения, у меня их достаточно, и я потрачу столько, сколько будет нужно. А если вы скажете «нет», я либо найду кого-нибудь еще, либо попытаюсь сделать все сам, потому что какого дьявола мне еще остается делать?
Он потянулся через стол, взял у меня фотографию и всмотрелся в нее.
— Господи, какой это был замечательный день! И все остальные дни тоже, а теперь осталось одно дерьмо.
Он взглянул на меня.
— Да, я торговец наркотиками, можете называть меня так, если хотите. Да, я намерен убить этих мерзавцев. Так что все карты на столе. Что вы на это скажете? Согласны или нет?
Мой лучший друг, тот, к кому я собирался лететь в Ирландию, — профессиональный преступник. Если верить слухам, однажды ночью он появился в Адской Кухне[8] со спортивной сумкой, где лежала отрезанная голова его врага, и он ее всем показывал. Не могу поручиться, что так было на самом деле, но совсем недавно я стоял рядом с ним в подвале в Маспете, когда он отрубил человеку руку одним ударом мясницкого топора. В ту ночь у меня в руке был пистолет, и я стрелял из него[9].
Так что если в каких-то отношениях я еще во многом остаюсь полицейским, то в других изрядно переменился. А снявши голову, по волосам не плачут.
— Да, — сказал я.
3
Только в начале десятого я добрался до своего отеля. За время долгого разговора с Киненом Кхари несколько страниц в моем блокноте заполнили имена его друзей, деловых знакомых и членов семьи. Зайдя в гараж посмотреть на «тойоту», я обнаружил оставшуюся в плейере кассету с записями Бетховена. Если в машине Франсины и были еще какие-то вещественные доказательства, я их не нашел.
Осмотреть другой автомобиль — серый «форд-темпо», в котором привезли ее останки, — оказалось невозможно. Похитители поставили его в запрещенном месте, и за выходные тягач дорожной полиции куда-то его оттащил. Я мог бы попытаться разыскать его, но какой смысл? «Форд», конечно, угнали специально для этого случая, а возможно, бросили еще раньше, судя по его состоянию. Полицейские эксперты могли бы обнаружить что-нибудь в багажнике или салоне — например, пятна, волокна от одежды или какие-то другие следы, которые дали бы им в руки новую нить. Но у меня таких возможностей не было. Я просто обрыскал бы весь Бруклин в поисках машины, от которой мне не было бы никакого толку.
Втроем мы долго колесили на «бьюике» по городу — проехали мимо «Д'Агостино» и арабского супермаркета на Атлантик-авеню, потом свернули на юг и доехали до первого телефона-автомата на перекрестке Оушн-роуд и Фэррагет-стрит, потом проехали еще немного на юг по Флэтбуш-авеню и на восток по авеню "N" до второго автомата на Ветеранз-авеню. У меня не было особой необходимости ездить по всем этим местам: не так уж много информации можно почерпнуть, разглядывая телефон-автомат. Но я всегда считал полезным провести какое-то время на месте преступления, походить по тротуарам, полазить по лестницам и увидеть все своими глазами. Это помогает представить себе, как было дело.
Кроме того, я воспользовался этой поездкой, чтобы заставить Кхари еще раз все мне рассказать. Когда полиция ведет расследование, свидетели почти всегда жалуются, что им приходится без конца рассказывать одну и ту же историю множеству разных людей. Им это представляется бессмысленным, но на самом деле смысл тут есть. Когда рассказываешь одно и то же много раз многим людям, иногда всплывает что-то такое, что раньше упустил, а бывает, что один человек услышит то, что пропустили мимо ушей остальные.
Где-то по ходу дела мы остановились у «Аполло» — кафе на Флэтбуш-авеню — и заказали всем сувлаки[10]. Было очень вкусно, но Кинен почти ничего не съел. Потом, в машине, он сказал:
— Мне надо было заказать яйца или что-нибудь еще. С той ночи я разлюбил мясо. Не могу его есть, тошнить начинает. Конечно, со временем пройдет, но пока что надо об этом помнить и заказывать что-то другое. Какой смысл заказывать еду, если не можешь заставить себя ее съесть?
Питер отвез меня домой на «кэмри». Сам он остался у брата, на Колониал-роуд. Он жил там с самого дня похищения — спал на кушетке в гостиной, — и сейчас ему нужно было заехать к себе взять кое-какую одежду.
Если бы не это, я позвонил бы в бюро обслуживания и вызвал бы такси. Я не испытываю никаких неудобств, когда езжу на метро, и считаю, что в нем мне почти никогда не грозит опасность, но тут я решил, что это уж чересчур — экономить на такси, имея в кармане десять тысяч долларов. Было бы довольно глупо нарваться с ними на грабителя.
Это был мой задаток — две перетянутые резинкой пачки сотенных, по пятьдесят в каждой. Две пачки бумажек, в точности такие же, как те восемьдесят, что были выплачены как выкуп за Франсину Кхари. Мне всегда трудно назначать плату за свои услуги, но в данном случае решал не я. Кинен бросил эти две пачки на стол и спросил, хватит ли для начала. Я сказал, что даже многовато.
— Я могу себе это позволить, — сказал он. — Денег у меня хватает. Они не выпотрошили меня дочиста, до этого еще далеко.